Глава X.
Крепостное право в России.
Все, что я до сих пор рассказывал о жизни русских крепостных и русского простонародья, разве за исключением отдельных, несколько мрачных черт, в общем не должно показаться чем-либо необычным, и большинство читателей, быть может, согласится, что условия существования московских крестьян лишь немногим хуже положения огромного большинства крестьян французских. Но до сих пор мне пришлось ограничиться изображением только части картины; мне необходимо потому теперь ее закончить, так как только тогда можно будет с достаточной точностью и полнотой судить об условиях, в каких приходится жить трем четвертям русской нации.
Крепостное право в России существует на законном основании уже около 250 лет. Началось оно в царствование Бориса Годунова; установление его ни разу с тех пор не было поколеблено, и оно является прочным фундаментом Российской Империи. Скажу даже более: в нем надо видеть весь смысл существования, condition siné qua non московского государственного устройства, как оно сохранилось и по сию пору. Отбросьте только крепостное [157] право, и Россия сразу изменит свой облик, все в ней подвергнется глубокому и коренному преобразованию. Мы совершенно не считаем, что шаги, предпринятые сперва Александром I и позднее его братом Николаем, сколько-нибудь смягчили положение крепостных в России; все, чего могли добиться оба эти государя, и чего они действительно добились, свелось к тому только, что они провели ряд мер, устранявших и смягчавших излишнюю суровость. Но все эти государственные акты, исходившие от высочайшей воли, скорее сделаны были для того, чтобы произвести впечатление на иностранцев, чем для действительного противодействия злоупотреблениям. В самом деле, положение крепостного осталось таким же, каким оно было с самого начала, завися всецело от настроений помещика; и если злоупотребления в этой области постепенно становятся более редкими и менее чудовищными, то это происходит прежде всего в силу инстинктивной наклонности человеческой натуры к усовершенствованию, в силу затем распространения в обществе начатков цивилизации, несмотря на все препятствия, но никак не благодаря влиянию одних законодательных актов. Впрочем, сами русские дворяне ничуть не пугаются этих новых законов и, как мы скоро увидим, в их распоряжении постоянно имеются тысячи способов, чтобы их всячески обходить. Даже в начале этого столетия можно было торговать крепостными, подобно тому, как торговали в колониях неграми до их освобождения от рабства. Крестьян там меняли, дарили, покупали, как будто какую-нибудь бессловесную скотину.
«Я не думаю, - писал один из путешественников [158] конца XVIII века, - чтобы продажа рабов на перекрестках дорог в Сенегале или на рынках Антильских островов была бы более позорна, чем торговля крепостными на улицах С.-Петербурга, производящаяся там с соизволения Академии наук и на глазах у самой Екатерины II. Все газеты этой столицы буквально переполнены объявлениями о продажах девушек и мужчин».
Император Александр I, желая хоть несколько смягчить печальную участь этих бедных рабов, переходивших из рук в руки, опубликовал указ, запретивший продажу крестьян без земли, на которой они живут. Тем же самым указом владельцу их было запрещено подвергать своих крепостных телесному наказанию без соблюдения известных формальностей, а также отменено его право выдавать их замуж без их согласия. но всем этим благим предначертаниям суждено было остаться с момента их опубликования мертвой буквой. Если в окрестностях С.-Петербурга еще с грехом пополам и соблюдается запрещение продавать крепостных на вывод (без земли), то в глухой провинции это предписание нарушается почти что открыто. Разве не существует тысячи средств обойти букву закона? Но даже и не прибегая к таким окольным путям, собственник может смело и без стеснения нарушать закон, так как никто не станет спрашивать у него отчета в случае несоблюдения им законодательной нормы. Он ведь богат и могущественен, и не найдется ни одного чиновника, кто бы осмелился привлечь его к ответственности. Кроме того, он всецело может рассчитывать и на молчание своих жертв, так как сам закон запрещает крепостным жаловаться на своих господ и строго [159] наказывает за нарушение этого запрещения. Тоже самое приходится сказать и относительно всех остальных обязанностей, налагаемых законом на помещика в пользу ему подвластных. Так, например, он обязан их кормить, если же откажет им в этом, или если станет подвергать своих крепостных слишком бесчеловечному обхождению, то над его имуществом может быть учреждена опека, устанавливаемая особым советом, во главе которого стоит предводитель дворянства той губернии, где расположено это имение. Но подобное распоряжение должно исходить только от правительственного комиссара, а чиновник, как мы уже указывали, вряд ли решится на такой шаг. Таким образом. собственник остается ничем неограниченным в проявлении своей власти; он может уморить своих крепостных с голоду, может довести их до смерти и путем более жестоких страданий. Даже если случайно его поведение станет известно министрам или департаменту полиции, он может быть заранее уверен, что ценою нескольких пригоршней звонкой монеты сумеет откупиться от наказания, какого заслуживал бы по закону. Реальная опасность для него возникает только в том случае, если он как-либо навлек на себя негодование какого-либо из высших представителей администрации, который вследствие этого ищет случая ему отомстить.
Таким образом, это мнимое смягчение злоупотреблений крепостным правом, хотя сами русские и придают ему важное значение, в действительности является лишь чудовищным обманом. Каковы же в таком случае должны были быть ужасы в прежнее время, когда на все вопиющее попрание человеческих прав, творящееся в настоящее [160] время, смотрят как на серьезное облегчение? Разве теперь уже не наказывают розгами, не бьют палкой себе подобных за самую пустячную вину; разве не злоупотребляют по собственной прихоти честью крестьянских женщин и их детей; разве не отрывают под предлогом коммерческих соображений мужа от жены, дитя от матери; разве не перегоняют людей из одного поместья в другое, более отдаленное как скотину; разве не стремятся выжать из них все соки тяжелой барщиной; не лишают их возделанных ими самими полей и заработанных их собственным потом и кровью денег; не ссылают в Сибирь тех из крепостных, кого не хотят кормить? Поступать так – не равносильно ли это тому, что одаренные разумом существа низводятся на степень бессловесной твари. что у них не хотят вовсе признавать существования души и сердца, вложенных в них самим Господом Богом?
Таковы-то печальные последствия крепостного права, как они проявляются в наши дни в России; во время своего пребывания в этой стране я сам бесконечное число раз наблюдал все это собственными глазами, и то же самое подтверждали мне многочисленные путешественники, побывавшие там уже после меня.
Класс крепостных крестьян, на разговорном жаргоне обыкновенно называемый в России мужиками, по численности превысит миллионов на 9-10 все население Франции и более чем вдвое больше населения Англии. Общая сумма крепостных в России, по меньшей мере, достигает 45 миллионов, составляя почти ¾ всего населения Империи.
Кто же, однако, владеет этими сорока пятью миллионами душ? Более половины их принадлежат [161] частным собственникам, остальные – государству. Государственные крестьяне принадлежат и подчинены только государству и управляются через посредство специального министра. Хотя остальные крестьяне обыкновенно и завидуют их участи, но сплошь и рядом в их собственном положении недостает многого, чтобы это было так в действительности. Хотя по закону государственный крестьянин и пользуется большими размерами свободы, чем крепостной помещика, но на самом деле он подчинен целой пирамиде чиновников, назначаемых губернатором, которые всячески прижимают его, притесняют, кругом обворовывают и без жалости истязают. Таким образом, избавившись от тирании дворян, русский крестьянин попадает под надзор чиновников, и в большинстве случаев ему приходится только пожалеть об этой перемене, наконец, он не меньше, чем его сосед, частновладельческий крестьянин, остается подверженным опасности быть высланным в Сибирь по одному только капризу какого-нибудь из чиновников, которому он не сумел угодить и не смог понравиться.
Право владеть крепостными принадлежит в России, однако, не всем; это привилегия одних только дворян-землевладельцев. Подвластные помещику крестьяне несут на себе всевозможные виды налогов. Прежде всего, они должны уплатить правительству оброк, т. е. ежегодную подать от 8 до 10 рублей на каждую душу; затем они же должны выплатить огромную контрибуцию своему помещику, тратя на него по меньшей мере половину своего рабочего времени. Кроме того, на них накладывают всякого рода барщину. Из их же среды владелец поместья вербует своих слуг, [162] конюхов, поваров и всю огромную толпу лакеев и дворни, наполняющую дворцы и палаты. Так как содержание всех этих помещичьих прислужников ложится в конце концов опять-таки на плечи тех крестьян, которые остались в положении земледельцев, то это еще более увеличивает количество труда, падающего на каждого из них, увеличивает до таких размеров, что у большинства из них не остается времени на обработку тех клочков земли, что помещик предоставил им для собственного пользования, с которых они должны собирать все нужное для прокормления как самих себя, так и своих семей.
Иногда случается, что дань, налагаемую на крепостных в пользу помещика, последний согласен получать с них не трудом или натурой, а в переводе на деньги. Но такая фиксация обложения крепостных вполне произвольна и сильно варьирует в зависимости от местности, количества крепостных и богатства их собственников.
Крепостные, выплачивающие оброк деньгами, если они продолжают жить на землях помещика, все же бывают обыкновенно сверх того обложены в пользу последнего и определенными ежегодными работами. Но чаще всего, живущие на денежном оброке стараются получить паспорт, чтобы затем, перекочевав в города, заняться там торговлей или каким-нибудь другим ремеслом. Известно, что среди таких крепостных попадались лица, сумевшие составить себе колоссальные состояния; и тем не менее богатства эти, созданные ценой их собственных лишений, неусыпного труда и старания, принадлежат всецело владельцу крепостных – помещику, который может их лишить всего этого, когда только вздумает. Некоторые из [163] таких разбогатевших крепостных выкупаются на волю, уплачивая за это огромные суммы денег, но большинство помещиков упорно отказывается отпускать своих крепостных на волю, какую бы цену им ни предлагали.
Называют, например, аристократические фамилии, которые владеют половиной всех фруктовых торговцев г. С.-Петербурга. Им, очевидно, нравится командовать этой толпой мелких коммерсантов, и их гордость никогда не позволила бы им согласиться, - за исключением, разумеется, случаев полного разорения, - вернуть этим беднягам их свободу. но затруднительность получения независимости является далеко не единственным неудобством в положении этих несчастливцев; им всегда кроме того грозит опасность в один прекрасный день быть дочиста ограбленными и лишиться состояния, накопленного, быть может, в результате двадцати или даже тридцатилетних безустанных трудов. Вследствие этого большинство из них предпочитают зарывать накопленные богатства в землю или же припрятывают их каким-либо иным образом. А благодаря этому, много теряет государство в смысле правильности денежного обращения и вследствие замедленного темпа развития торговли и индустрии. Но права помещика простирались не только на внешние богатства его рабов, он в одинаковой мере являлся абсолютным владыкой их души и их тела. Русский крестьянин не может сам ничего желать, ничего решать и даже, я готов сказать, ничего задумывать. Являясь лишь пассивным орудием в руках своего господина, он обязан повиноваться последнему без всяких рассуждений и возражений. Закон знает всего только два случая, когда такое [164] повиновение не только перестает быть обязательным, но даже вменяется в вину: это, во-первых, имеет место тогда, если помещик желает вовлечь своих подчиненных в тайный заговор против правительства, или же когда он намерен скрыть во время официальной переписи число своих крепостных, подлежащих обложению установленным налогом. Вне же этих случаев за всякое проявленное им неповиновение крепостной подлежит беспощадной каре со стороны того, кому он принадлежит.
Чтобы добиться такого подчинения крепостных его воле, закон предоставляет русскому вельможе пускать в ход все средства, какие тот признает нужными. Он может еще более отягчить барщину, увеличить количество вносимой ими подати, но самым решительным аргументом в подобных случаях, к которому владельцы чаще всего обыкновенно и прибегают, и на который они больше всего рассчитывают, служат кнут и розги. Даже одна русская пословица гласит, что: «за битого двух небитых дают». И русские помещики, надо думать, никогда не забывают об этой пословице.
наказания, которым подвергают крепостных, довольно разнообразны, сообразно духу и характеру их господ или тех, кто их замещает. Но чаще всего суровость этих наказаний зависит и от тех, кому поручено их выполнить. Обычными исправительными наказаниями служат там сечение розгами, плетями или батогами по спине или по «казенной» части тела. Женщины, дети, старики – точно так же, как и люди сильные, все одинаково могут быть подвергнуты этим унизительным, а часто и суровым наказаниям. Я видел [165] собственными глазами, как наказывали палкой как за воровство, так и за опрокинутую на стол солонку (эта последняя вина считается у русских особенно недопустимой в силу их предрассудка, видящего в неловком движении слуги предзнаменование грядущего несчастья), как за пьянство, так и за самое незначительное неповиновение, за плохо зажаренного цыпленка, за пересоленный слишком суп…
Местом экзекуций обыкновенно служит конюшня или какое-нибудь более отдаленный уголок усадьбы, дабы крики истязуемых не беспокоили их господ в дому. При исполнении наложенного наказания обязательно присутствует управитель, если только сам помещик не хочет доставить себе этого удовольствия. Виновный, или просто считаемый таковым, сбрасывает с себя платье, оставляет только одну рубаху и ложится животом книзу. Один, а чаще всего двое, вооруженные палками или розгами, становятся по обе стороны наказываемого и начинают его бить по очереди размеренными ударами, точно выбивают пыль из матраса. Истязуемый испускает пронзительные крики, молит о прощении, клянется не совершать больше упущений, вмененных ему в вину, а управитель кричит: «Сильней, еще сильнее!» И если бьющий замедлил из сострадания или из-за чувства, питаемого им к жертве, удары палки, ему грозит перспектива самому занять ее место. Когда экзекуция окончена, избитый снова одевается, если в состоянии, сам, или же ему помогают другие, и спешит добраться до своей постели, где и остается часто в течение нескольких дней, не будучи в состоянии ходить. Если наказывать надо нескольких сразу, то порку исполняют над собой они сами, сменяя друг друга. [166]
Иногда случается, что друг принужден полосовать своего друга, родственник – родственника. Сказать ли? приходилось видеть, как сын являлся палачом своего отца!
Если крестьянин, навлекший на себя кару, не принадлежит к числу слуг господского дома, помещик приказывает одному из своих лакеев отправиться в его лачугу для выполнения наказания. Лакей отправляется туда и расправляется с виновным на глазах всей его семьи, невзирая на то, с кем он имеет дело; этому может подвергнуться даже и сборщик податей и убеленный сединами патриарх деревни. Палач приказывает ему немедленно сбросить свои одеяния и ложиться на колени перед ним; затем в присутствии жены и детей он начинает наносить с силой удары кнутом или палкой.
По выполнении положенной порки, измученному ею старику необходимо еще идти в усадьбу, чтобы, целуя покаравшую его руку, вымолить себе прощение и принести уверения в безропотной покорности.
Точно так же должен поступать и крестьянин, на глазах которого избили жену или молодого сына, или даже замужнюю дочь. Горе ему, если он хоть малейшим проявлением выдает свое душевное волнение, или если выражение негодования скользнет по его лицу!
И пусть не думают, что факты, только что мною рассказанные, случаются редко; совершенно обратно, они до того каждодневны, и сами русские до того к ним привыкли, что даже не обращают на них совершенно внимания. Что касается меня самого, то я всегда старался, насколько это от меня зависело, не быть свидетелем этих жестоких экзекуций; но [167] последние так часты, в особенности в деревнях, что, несмотря на все мои предосторожности, мне приходилось по целым дням слышать раздирающие душу крики несчастных жертв. Эти нечеловеческие крики преследовали меня повсюду, даже во сне, и меня охватывал ужас при мысли о стране, где управляют народом при помощи таких варварских средств.
Я еще раз повторяю, что все, рассказанное мною, имело место постоянно и притом даже в поместьях такого известного своей мягкостью и гуманностью помещика, каким считался г. Голбинский. Что же было бы, если бы я принялся описывать эксцессы этой непонятной жестокости, какую может проявлять, а часто и проявляет на деле русский помещик, держащий в своих руках благосостояние, семьи, честь и средства к существованию себе подобных существ? Мое перо не в силах писать об этих ужасах, и мой читатель, я надеюсь, простит мне это умолчание.
Но, скажут мне, разве закон не в силах оказать противодействие подобной жестокости? Да, он совершенно бессилен. Я, впрочем ошибаюсь: закон гласит, что всякий собственник, подвергнувший своего крепостного телесному наказанию, за которым последовала смерть, подлежит суду в том лишь случае, если эта смерть наступит в течение трех первых дней, считая в том числе и день экзекуции, после же этого срока смерть считается естественной, и палач подлежит амнистии. Что за горькая насмешка! Сколькими неслыханными страданиями может он осыпать свою жертву, прежде чем та окончить свои мучения в положенный срок.
Но предположим, что наказанный крепостной [168] умер в предусмотренный законом срок: можно ли принимать всерьез то место закона, согласно которому собственник его несет в таком случае наказание?
Смерть эта или остается совершенно неизвестна, что и бывает обыкновенно в девяти случаях из десяти, и тогда правосудие, конечно, молчит; или же, что случается крайне редко, когда об этом будет заявлено, суд назначает формальное расследование и поручает врачу констатировать смерть и определить ее причину. Этот доктор, командируемый судебным трибуналом, не менее самих судей, равно как и прочих русских чиновников, доступен подкупу, и вследствие этого он не преминет приписать смерть убитого крепостного внезапному апоплексическому удару. Рассказывают про одного русского вельможу, привыкшего к кровавым расправам, будто он даже окрестил один из своих кнутов, наиболее смертоносных, ироническим прозвищем апоплексического.
Да и не только благодаря существованию ведущих к сокрытию преступления средств, русский помещик уверен в своей полнейшей безнаказанности; закон заботится о его пощаде еще более непосредственно. В самом деле, допустим на время, как наиболее невероятную гипотезу, что убийца выдан. даже и тогда для его осуждения требуется, чтобы факт истязания был подтвержден свидетелями, каковыми не могут, однако, быть крепостные самого обвиняемого. А так как подобного рода экзекуции происходят обыкновенно вдали от любопытных взглядов посторонних, то и свидетельства последних почти невозможны. Итак, своих собственных крепостных ему нечего опасаться, [169] ибо они не имеют права ни доносить на своего мучителя, ни выступать свидетелями против него.
Да, таков именно закон. «Если крепостной, - говорится в Своде (Свод русских законов), - выйдя из повиновения или уважения, коим он обязан помещику, предъявить против того жалобу, а тем паче, если обратится с таковой непосредственно на имя Его Величества Государя Императора, он предается суду, равно как и написавший жалобу, если он также крепостной – за составление оной, и с ним поступают по всей строгости законов». Под строгостями же закона в данном случае надо разуметь наказание кнутом или батогами и ссылку в Сибирь.
По какой-то жестокой насмешке, довольно, впрочем, частой в законодательстве этой страны, смертная казнь в России отменена. Она заменена наказанием кнутом или батогами, за которыми должна следовать ссылка в Сибирь, если только приговоренный не падает раньше от одного их этих двух страшных видов мучений.
Наказания эти могут быть назначены только по приговору уголовного или военного суда за всякого рода проступки; только число присуждаемых ударов видоизменяется в зависимости от тяжести вины. Поэтому, когда надо осудить на смерть, то это слово совершенно не упоминается в приговоре, так как это запрещено законом, но обвиняемого приговаривают к такому числу ударов кнута или батогов, за которыми неизбежно должна последовать смерть.
Кнутом называется ремень из толстой кожи, обрезанный трехгранно, длиною от трех до четырех метров, а шириною с большой палец, постепенно [170] утончающийся к концу; толстый конец его укреплен на небольшой деревянной ручке, длиной фута в два. Осужденного приводят на место, назначенное для выполнения этого рода наказания, уже наполовину обнаженным. Простые холщевые штаны покрывают нижние конечности его тела. Его кладут вниз животом на подставку, наклоненную несколько книзу, к концам которой прикреплены железные кольца, чтобы к ним на одном конце привязывать руки, а на другом ноги. Затем осужденного прикрепляют к этой подставке особым способом, так что он не может даже пошевельнуться.
По данному сигналу палач, поместившийся шагах в двадцати в стороне, приближается, согнув корпус м держа в обеих руках кнут, длинный ремень которого волочится у него между ногами. приблизившись шага на 3-4 к наказываемому, он сильным движением рук отбрасывает кнут сперва за голову, а потом тотчас же опускает его к своим коленям. Ремень издает резкий свист, описывая круг в воздухе, и, падая на осужденного, врезывается в его тело наподобие железного обруча. А тот, невзирая на то, что недвижно прикреплен, весь извивается в корчах, точно находится под действием сильного электрического тока. Палач затем снова возвращается на свое место, медленно, методично, как солдат на учении, и возобновляет этот маневр столько раз, к скольким ударам приговорен осужденный. Когда ремень врезывается в человеческое тело своим острым углом, он буквально проводит вдоль него борозды, прорезывая, как бритвой, и кожу и мускулы; если же он попадет плашмя, кости истязуемого хрустят, а мясо оказывается [171] не только изрубленным, но совершенно измельченным, и кровь брызжет во все стороны; истязуемый весь становится зеленовато-голубым от этих ударов, и его тело напоминает разлагающийся труп. В тех случаях, когда число ударов не должно повлечь за собой немедленной смерти, осужденного по окончании наказания переносят в госпиталь, где окружают его всеми необходимыми заботами, а по выздоровлении отправляют в Сибирь, где он должен исчезнуть навсегда в недрах земли.
Наказание кнутом смертельно не только в силу приговора, но и по желанию палача. Если человек приговорен к 50 и 100 ударам кнута, что равносильно смерти, палач может, если захочет, продлить мучения своей жертвы, приберегая всю силу смертельного удара на конец казни. Но если родственники несчастного желают сократить его мучения, они могут добиться этого ценою золота и милости палача. Тогда последний направляет первый же удар с такой уверенностью в смертельном его исходе, точно в руках у него не кнут, а острый топор.
Что касается батогов, то так называют в России наказание тонкими палками, но так как этот род истязания налагается только за воинские проступки и исполняется солдатами, то мы не станем распространяться о нем чересчур детально. Скажем только, что наказание это, когда-то употреблявшееся почти во всех европейских армиях, а России приняло характер, какого никогда не имело в других местах. Вследствие этого там никогда не приговаривают менее чем к 6.000 ударов, и эта цифра отнюдь не должна [172] считаться наибольшей, какую допускает закон в наказание за преступления; она просто чаще всего в ходу.
И в данном случае законодательство также проявило свою изобретательность: уже тысячи ударов вполне достаточно, чтобы причинить смерть, при шести же тысячах смерть будет в шесть раз более вероятной.
И при всем том русские не стыдятся приводить в качестве неопровержимого доказательства их стремления к цивилизации на отмену смертной казни в их уголовном кодексе!
Мы только что познакомились с состоянием крепостного права в России; нам остается сказать еще пару слов о влиянии, оказываемом этим институтом как на крепостных крестьян, так и на самих помещиков. |
