|
«Тварь ли я дрожащая или право имею?» - этот вопрос, поставленный однажды героем Достоевского, предваряет все споры о нравственных критериях неординарной личности, если угодно – таланта, гения. Следует признать, что не Раскольников первым заострил эту проблему. Осмысление революционных событий во Франции и последовавшей за ними деятельности генерала Бонапарта изумлённым человечеством, начавшееся в конце Восемнадцатого века и продлившееся целое столетие, оказалось кратчайшим путём к постановке нашего «проклятого» вопроса. Писатели, политики, философы придирчиво, на свет рассматривали образы «записных» гениев – Дантона и Марата, Наполеона Бонапарта, Петра Великого. Множились сомнения, ставились новые вопросы. Нужна ли мораль военному? Существует ли нравственность в искусстве? Вправе ли художник (политик, полководец) освободиться от оков нравственности? Должна ли быть «чистой» политика? Пуповина, столетиями связывавшая европейскую культуру с христианским законом, лопалась. Самые смелые идеи быстро становились достоянием «приятного общества», влияли на обывательскую моду. Нынче модно слыть аскетом и отшельником, завтра – манкировать моралью и «подходить с насмешкой к алтарю».
Великанская этика гениев терзала Гаврилу Романовича Державина – поэта, во второй половине 1790-х годов глубоко проникшего в мир Суворова, осмыслившего позиции суворовского мировоззрения. Нам не забыть, что в стихотворениях Державина, посвящённых Суворову, нашлось место размышлениям о человеческой славе – подлинной и наносной, греховной и благой. Как известно, ещё в 1794 году Державин писал:
Без славных дел, гремящих в мире,
Ничто и царь в своем кумире.
Ничто! и не живет тот смертный,
О ком ни малой нет молвы,
Ни злом, ни благом не приметный,
Во гробе погребен живый.
Но ты, о зверских душ забава!
Убийство! – я не льщусь тобой,
Батыев и Маратов слава
Во ужас дух приводит мой;
Не лучше ли мне быть забвенну,
Чем узами сковать вселенну?
Злодейства малого мне мало,
Большого делать не хочу…
( «Мой истукан», 1794 год)
Замечательно, что в том же 1794 году Державин приступил к суворовской теме – одной из важнейших в творчестве поэта. Слава – великое испытание для христианина; поэт и политик, Державин прекрасно чувствовал всё лукавство человеческого отношения к славе. Испытание славой и испытание властью неминуемо проходит и великий полководец. Суворовская тема и тема сохранения нравственной непорочности в условиях славы переплетались в творчестве Державина уже в 1794 году.
Пройдёт несколько десятилетий и другой собеседник всех читателей – Родион Романович Раскольников – переиначит Державина, да и «истуканы» Батыя и Марата в сознании героев Достоевского будут заменены Наполеоном, Магометом и Ротшильдом. Бесценно, что державинское стихотворение «Мой истукан» является своеобразным памятником литературы, посвящённой феномену Наполеона, хотя написано оно лишь в преддверии великой славы французского императора, а генерал Бонапарт в нём не назван. Марат и Батый у Державина занимают «наполеоновское место». Суворов же символизирует героизм иного рода; победа над собой, над собственными грехами, по Державину, славнейшая из суворовских побед.
И в народной памяти Суворов остался героем, олицетворяющим не только смелость и полководческий дар, но и высокий талант смирения. Суворов-богомолец вошёл в фольклор так же уверенно, как Суворов-солдат. Михаил Иванович Пыляев – замечательный собиратель городских легенд, в своих сочинениях заставляющий нас почувствовать, между прочим, и самый мёд обывательских представлений о замечательных людях, в книге «Старая Москва. Рассказы из былой жизни первопрестольной столицы» уделил внимание и Александру Васильевичу Суворову. М. И. Пыляев рассказывал: «Румянцев любил часто беседовать о своем друге Суворове, который всегда являлся к нему в полном мундире и забывал при нем шутки свои. Суворов, по преданию, тоже избегал тех торжеств, которые были предложены победителям в Москве. Он также скромно проживал тогда близ церкви Вознесения, на правой руке, второй или третий дом, если идти от Кремля. Незадолго до 1812 года дом Суворова был куплен каким-то медиком и позднее, после пожара, принадлежал купцу Вейеру.
Вся родня князя Италийского похоронена при церкви Феодора Студийского. Эта церковь в нескольких шагах от суворовского родового дома, она была прежде монастырем, устроенным в память Смоленской Богоматери. В этой церкви гениальный полководец приучал себя читать апостола и при всяком выезде из Москвы никогда не оставлял своих родителей без особых поминовений. Он тут, и в церкви Вознесения, служивал то молебны, то панихиды. Московские старожилы, жившие в пятидесятых годах, еще помнили, как Александр Васильевич сам, сделав три земные поклона перед каждою местною иконою, ставил свечку, как он служивал молебны, стоя на коленях, и как он благоговейно подходил под благословение священника».
Этот отрывок – по замыслу Пыляева, самый исчерпывающий рассказ о москвиче Александре Суворове. Таким остался Суворов в московском краеведении, таким же запомнили его и обитатели других мест, где Суворову приходилось проживать. И в России, и в Чехии, и в Австрии, и в Италии есть храмы, о которых благоговейно говорят: «Здесь молился Суворов». С Суворовым-богомольцем связано немало «местных» преданий Ундола и Кончанского, Астрахани и Кобрина. Везде Суворов оставлял память о себе как о богомольце, как о постнике, как о щедром в пожертвованиях прихожанине. И это при том что в своей светской жизни Суворов имел заслуженную репутацию скуповатого человека, впрочем, скуповатость Суворова объяснялась не столько унаследованной от отца страстью к накопительству (был грех), сколько аскетизмом, привычкой и любовью к суровой походной жизни. В то же время Суворов помогал поэту Кострову, анонимно жертвовал крупные суммы денег на богоугодные заведения и, по свидетельству Фукса, ежегодно «от неизвестного» присылал в Санкт-Петербургскую тюрьму по десять тысяч рублей на искупление содержащихся за долги. И в России, и в заграничных походах Суворов был щедр на милостыню, однако, по легенде, здоровому нищему предпочитал подарить топор: «Руби дрова, не умрешь с голоду».
В недавно вышедшей книге «Твой есмь аз» Суворов» духовный мир полководца по легендам и документам показан достаточно полно. Особенную ценность представляет впервые опубликованный в приложении к книге М. Г. Жуковой «Канон Спасителю и Господу нашему Иисусу Христу, составленный графом Александром Васильевичем Суворовым-Рымникским».
Этот интереснейший памятник открыл нам Суворова-богомольца, подтвердил справедливость соответствующих легенд о Суворове.
В череде суворовских анекдотов, записанных Фуксом – подчас записанных недобросовестно, «с тенденцией» – есть один, в подлинности которого нам не хотелось бы сомневаться. Это суворовское самоопределение, определение нравственной позиции полководца. В «Рассуждении о суворовской мифологии» приводится полный текст этого монолога, мы же лишь повторим его заключительную фразу: «Если бы я был Цезарь, то старался бы иметь всю благородную гордость души его, но всегда чуждался бы его пороков». Последняя оговорка очень важна для Суворова, важна для понимания сути нашего национального героя. Суворову было мало таланта без совести, доблести без праведности. Широко распространенная (и не только в последнее время) теория, провозглашающая мораль гениев выше общечеловеческой морали и дающая гению право на безнравственность, входит в противоречие с понятиями Суворова. Скажу больше: эта идея (с ее любимым тезисом – «Недостаток эгоизма – недостаток дарования») никогда не была и не будет сердечно принята нашим обществом, обществом, взыскующим иных гениев… Отвлечёмся (как ни отвлекайся, от Суворова не уйдёшь). Вот Пушкин описывает, как в пугачёвщину Державин из одного пиитического любопытства приказал повесить людей. Ясно, что Пушкин здесь разочарован Державиным и передаёт своё разочарование нам, читателям. Пушкину такое пиитическое любопытство претит, оно не оправдано талантом. И сейчас не так важно, что – слава Богу – нынче доказана несправедливость этого слуха о Державине. Важно, какие критерии поставил талантливому человеку Пушкин, написавший, между прочим, и «Моцарта и Сальери», гениальную драму о зависти и человеческом таланте. В «Моцарте…» Пушкин выставляет целый ряд проблем аморальности гениев: Микеланджело, Бомарше. Вывод – несовместимость гения и злодейства. Державин же писал:
За слова меня пусть гложет,
За дела сатирик чтит.
Здесь также ставится главная задача талантливого человека (в данном случае – поэта, в суворовском случае – полководца): быть нравственно достойным своего таланта. Пушкин, как мы знаем из гоголевской статьи, оспорил державинский тезис, поставил знак равенства между словами поэта и его делами. Но нравственные требования от этого не изменились: осознанный отказ от «Гавриилиады» показывает, как боялся Пушкин неправедности в своих словах (они же суть дела). О словах и делах, о нравственном начале в творчестве писал и Евгений Евтушенко, поэт знаковый для второй половины 20 века:
Я выше поэзии ставлю
Сражение зла и добра.
«…»
Не вырастет гений из хлюста.
Ещё никогда не была
Победа большого искусства
Хоть малой победою зла.
И Суворов, старый генералиссимус, в последние месяцы жизни составляющий Канон Господу, ставит сражение зла и добра куда выше всех своих побед, выше всех своих бесчисленных сражений. И всё потому же пушкинские работы В. Непомнящего так тронули нас, давно ждущих внятного разговора о нравственном начале в литературе, в истории наших гениев.
Рассказы об аморальности талантливых людей никогда не возбудят в нас особенного интереса, любопытства. Только чувство брезгливости или сомнения в их достоверности. Одно из двух. Или этого не было, или Толстой (Суворов, Петр Великий, Достоевский, Пушкин) не гений. И современная книга «Сатанинские зигзаги Пушкина», и рассуждения Фрейда о якобы доказанных текстами «Преступления и наказания» и «Карамазовых» извращениях Достоевского не убедили нас, мы им не поверили. Мы не верим и пущенным в ход анекдотам о якобы имевших место зверствах Суворова в Польше. Наша культура сформирована верой в нравственную силу таланта; наш герой не обязан быть совершенным человеком, но, если он – злодей, то это не наш герой и не герой вовсе. Несколько рассказчиков (одна из них – Надежда Мандельштам) вспоминали о том, как поэт Валерий Брюсов до синяков выкручивал руки смертельно больного и потому бессильного и бессловесного брата. Из пиитического любопытства. Поверив в это, мы отворачиваемся от поэзии Брюсова, наш интерес к ней не подогревается, а напротив, уничтожается этой подробностью. Нам ведь мало, чтобы был талант, ты нам сперва предъяви «патент на благородство», невольно мы признаём верховенство этики над эстетикой. Также нам неприятно верить в Льва Толстого из очерка М. Волошина: «Про разрыв Сурикова с Толстым я слышал от И. Э. Грабаря: «А он вам никогда не рассказывал, как он Толстого из дома выгнал? А очень характерно для него. Жена его помирала в то время. А Толстой повадился к ним каждый день ходить, с ней о душе разговоры вел да о смерти. Так напугает ее, что она после целый день плачет, просит: «Не пускай ты этого старика пугать меня». Так Василий Иванович в следующий раз, как пришел Толстой, с верху лестницы на него: «Пошел вон, злой старик, чтобы тут больше духу твоего не было». Это Льва Толстого-то… Так из дому и выгнал». Волошин рассказывает о том, что Грабарь ему рассказал то, что Грабарю о Толстом рассказал Суриков. Вам захотелось в это поверить? Неприятно поверить и в то, что один талантливый художник (не наш, не российский, но важный и для нас) отсутствовал на похоронах матери, потому что стояла хорошая погода и нужно было идти на этюды. Гений не смеет подниматься над «сражением зла и добра». А рассказ о том, как в Семилетнюю войну Суворов приютил потерявшегося в военной неразберихе ребёнка кажется нам самым достоверным. Мы видим Суворова именно таким – Суворов заботился о мальчике в продолжение всей кампании, а зимой отписал его матери: «Любимейшая маменька, ваш маленький сынок у меня в безопасности. Если вы захотите оставить его у меня, то он ни в чем не будет иметь недостатка, и я буду заботиться о нем, как о собственном сыне…». Маменька, конечно, затребовала сына домой.
В 1784 году Суворов пишет Потемкину из Ундола: «Служу я, Милостивый Государь! больше 40 лет и почти 60-ти летний, одно мое желание, чтоб кончить Высочайшую Службу с оружием в руках. Долговременное мое бытие в нижних чинах приобрело мне грубость в поступках при чистейшем сердце и удалило от познания светских наружностей; препроводя мою жизнь в поле, поздно мне к ним привыкать.
Наука просветила меня в добродетели; я лгу как Эпаминонд, бегаю как Цесарь, постоянен как Тюренн и праводушен как Аристид. Не разумея изгибов лести и ласкательств к моим сверстникам, часто неугоден. Не изменил я моего слова ни одному из неприятелей, был щастлив потому, что повелевал щастьем».
Ещё один образец суворовского отношения к нравственному облику полководца – знаменитое наставление Карачаю, письмо своему крестнику Александру, сыну Андрея Карачая – австрийского военачальника, венгра, любимца Суворова.
Письмо было написано по-французски, привожу русский перевод: «Любезный мой крестник Александр!
Как военный человек вникай прилежно в сочинения Вобана, Кугорна, Кюраса, Гюбнера. Будь знающ несколько в богословии, физике и нравственной философии. Читай прилежно Евгения, Тюренна, записки Цезаря, Фридриха, первые тома истории Роллена и «Мечтания» Графа Сакса. Языки полезны для словесности. Учись понемногу танцам, верховой езде и фехтованию.
Достоинства военные суть: отвага для солдата, храбрость для офицера, мужество для генерала, но оные должны быть руководимы порядком и дисциплиной, управляемы неусыпностью и прозорливостью.
Будь чистосердечен с друзьями, умерен в своих нуждах и бескорыстен в поведении. Являй искреннюю ревность к службе своему Государю, люби истинную славу, отличай любочестие от надменности и гордости, приучайся сызмальства прощать погрешности других и никогда не прощай их самому себе.
Обучай тщательно своих подчиненных и во всем подавай им пример. Упражняй непрестанно глаз свой – только так станешь великим полководцем. Умей пользоваться положением места. Будь терпелив в трудах военных, не унывай от неудач. Умей предупреждать случайные обстоятельства быстротой. Различай предметы истинные, сомнительные и ложные. Остерегайся безвременной запальчивости. Храни в памяти имена великих мужей и подражай им с благоразумием в своих военных действиях. Неприятеля не презирай, каков бы он ни был. Старайся знать его оружие и способ, как оным действует и сражается; знай, в чем он силен и в чем слаб. Приучай себя к деятельности неутомимой, повелевай счастьем: один миг иногда доставляет победу. Счастье покоряй себе быстротою Цезаря, коий и среди бела дня умел своих неприятелей уловлять и окружать и нападал на них когда и где хотел. Не упускай пресекать неприятелям жизненные припасы, а своему войску учись всегда доставлять пропитания вдоволь. Да возвысит тебя Господь до геройских подвигов знаменитого Карачая!».
Сам Суворов никогда не изменял этим принципам; смешав тактические законы с законами нравственности, Суворов получил собственный кодекс поведения. Заметим, что нравственная чистоплотность прочитывается во всех параграфах поучения Карачаю. И, скажем, за словами «являй искреннюю ревность к службе своему Государю» стоит суворовское умение смириться, проявленное в отказе от мятежных идей настроенных против Павла офицеров. Это самое искреннее, самое полное поучение Суворова. В поучении солдатам Суворов старался опроститься, адаптировать свои принципы для простонародья, которое полководец всегда уважал, отличая любочестие от надменности… Но и в поучении солдатам нравственный вопрос присутствует непременно! В «Разговоре с солдатами их языком» Суворов пишет: «Обывателя не обижай, он нас поит и кормит; солдат не разбойник». В «Трех воинских искусствах» выводит обобщение: «Солдату надлежит быть здорову, храбру, тверду, решиму, правдиву, благочестиву. Молись Богу! от него победа. Чудо богатыри! Бог нас водит, Он нам генерал». Нравственный аспект был важнейшим звеном воспитательной системы Суворова. Причину побед Суворов видел в моральном превосходстве над «безбожными, ветреными, сумазбродными французишками» (определение из «Разговора с солдатами…»).
Консервативные убеждения Суворова вполне проявились в истории воспитания дочери – знаменитой Суворочки, особенно во времена её пребывания в невестах, когда любящий отец сомневался: то ли припозднился он со сватовством, то ли слишком рано бросает любимое дитя в мир новых для неё отношений.
По окончании Смольного института («моим монастырем» называла Смольный Суворочка) Наталья Суворова была пожалована во фрейлины императрицы. Суворов был обеспокоен придворным будущим своей дочери и в марте 1791 года (сразу после апокрифической размолвки с Потемкиным) в письме Таврическому настаивал на устранении Наташи из дворца. Повреждённые нравы придворного общества не устраивали Суворова; побаивался он и влияния самого Потемкина, казавшегося Суворову отъявленным ловеласом. Вскоре Александру Васильевичу удалось исторгнуть Наташу из дворца; Суворочка поселилась в доме Хвостова. Дмитрию Хвостову были посланы подробные предписания, как уберечь Наташу от дурных влияний, от мужского общества, как держаться на балах и. т. п. Хлопоты Суворова по извлечению Наташи из придворного круга были восприняты в обществе как оскорбление императрицы. Но, когда речь шла о принципиальных для Суворова вопросах морали, полководец не боялся показаться дерзким. Эта принципиальность стоила Суворову нескольких месяцев монаршьего нерасположения, но придворную жизнь дочери полководец сравнивал аж с Бастилией… В переписке с Хвостовым скептическое отношение Суворова к дворцовым нравам выразилось во многих замечаниях, подчас – завуалированных, поданных в форме аллегорического намёка.
Наташе Суворов настоятельно советовал держаться подальше от «подруг, острых на язык», от мужчин («отвечай на похвалы их скромным молчанием»). В другой раз Суворов – сам острослов – напутствовал дочь: «Избегай людей, любящих блистать остроумием, по большей части это люди извращенных нравов». Выбирая жениха, Суворов также обращает внимание на нрав соискателей, на свойственные им моральные установки.
Многие анекдоты подчёркивают нравственную чистоту Суворова – чего стоит один его комментарий к соответствующим крымским маневрам Шагин-Гирея: «Я, кроме брачного, ничего не разумею». Недруги Суворова распространяли и следующий оскорбительный слух: будто наш постник, как евнух, посылал Потемкину крымских девушек и мальчиков для сомнительных развлечений. Этот слух с удовольствием публикует Казимир Валишевский, с польской придирчивостью относившийся к гробовщику варшавской государственности А. В. Суворову. Валишевский пишет, что Суворов был усердным «… подчиненным, старавшимся сохранить благосклонность фаворита разными услугами, доходившими до того, что он послал ему, по его просьбе, трех крымских девушек и одного мальчика!..». Заметим, что по переписке и воспоминаниям современников мы знаем Суворова, как человека, нетерпимого и к куда более невинным плотским шалостям. Трудно представить себе Суворова соучастником разврата. Того же Потемкина Суворов резко осуждал в письмах за простой успех у дам, что же до наложниц, то, по суворовским канонам, это бесстыдство недостойно чести воина.
Нравственный вопрос входил в систему Суворова – солдата и богомольца. Репутация Суворова позволила уже современникам его называть полководца русским Архистратигом Михаилом. Да, Суворов был героем православной России, молитвенным генералом, построившим свою идеологию на началах патриотизма и христианской человечности. Противоречивость этого сплава – солдат и богомолец – осознавалась Суворовым. В анекдоте о последнем пребывании Суворова в чешской Праге полководец сам признаётся в том, что проливал кровь, и сожалеет об этом обстоятельстве. Но военный гений Суворова был направлен на достижение победы при наименьшем кровопролитии. Солдат и богомолец в ужасе отшатывался от предложения понапрасну проливать чью-либо кровь, утверждая нравственные ценности в военных кругах.
1798 год. Кончанское. Опальный Суворов пишет Государю:
«Всепресветлейший Державнейший Великий Монарх!
Вашего Императорского Величества всеподданнейше прошу позволить мне отбыть в Нилову Новгородскую пустынь, где я намерен окончить мои краткие дни в службе Богу. Спаситель наш один безгрешен. Неумышленности моей прости, милосердный Государь. Повергаю себя к освященнейшим стопам Вашего Императорского Величества.
Всеподданнейший богомолец
Божий раб
Граф Александр Суворов-Рымникский»
Так самоопределялся Суворов в 1798 году. И не страшился поучать более молодого Государя: «Спаситель наш один безгрешен». И не куда-нибудь, а в центр православного нестяжательства, в Нилову пустынь просился старик Суворов. Не получилось стать монахом. Богомолец ещё должен был послужить и солдатом. Потом был Итальянский поход, после – Швейцарский. Не прошло и двух лет после того письма Павлу, и Суворов уже писал «Канон Спасителю и Господу нашему Иисусу Христу».
|
