Суворов

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ.

В селе Кончанском; 1797 - 1798.

Село Кончанское. — Приезд туда Суворова; присмотр за ним боровицкого городничего Вындомского. — Арестование в Кобрине отставных офицеров; отправление их в Киев; следствие над ними. — Прибытие к Суворову дочери и сына; разъезды его и приемы; донесения Вындомского. — Замена Вындонского Николевым; инструкция ему; первое свидание с ним Суворова. — Отъезд гостей; домашняя жизнь Суворова. — Донесения Николева; перехватывание корреспонденции. — Разные на Суворова иски и жалобы; взыскания по ним; грабительство в кобринском имении; решение Суворова разделаться с отставными офицерами. — Приглашение Суворова в Петербург; отозвание Николева и отмена надзора.

Село Кончанское, боровицкого уезда, новгородской губернии, лежит верстах в сорока от Боровичей и, во времена Суворова, принадлежало к разряду местностей, которые обыкновенно называют глухими или медвежьими углами. Оно окружено озерами, болотами и лесами; рыболовство однако не процветало; лесу было много, но строевого очень мало; каменистая и песчаная земля не отличалась плодородием. Во всей вотчине, состоящей из сопинской и кривинской волостей, жили пашней и покосами, разводимыми по расчищенному кустарнику и жженым лесным порослям; нанимались также на барки; промыслов почти никаких не знали; пчеловодство не существовало, во всем округе насчитывалось всего два-три улья. Не отличаясь особенной зажиточностью, Суворовские крестьяне не были однако бедны; в эту пору они довольно легко платили оброку по 5 рублей в год и не несли никаких натуральных повинностей, кроме одного села Кончанского, где рубили и ставили дрова для надобностей господской усадьбы, да наряжали иногда подводы в Москву и Петербург.
Вотчина Суворова, имевшая 1000 душ мужского пола, была в это время уголком полузабытым, полузаброшенным. Слишком 20 лет перед тем она составляла собою предмет внимания и забот своего владельца, Василия Ивановича Суворова, который наезжал сюда и живал тут часто, особенно вскоре после покупки; но с его смертью все изменилось. Александр Васильевич Суворов, занятый по горло службой и своими честолюбивыми задачами, не жил тут никогда, в первый раз посетил свою вотчину чрез 9 лет после смерти отца и затем бывал в ней редко, случайно и на самое короткое время. Двухэтажный помещичий дом ветшал; сад, разведенный в 1784 году на десятине, разрастался медленно и содержался небрежно; господская усадьба имела вид унылый; даже построенная А. В. Суворовым в конце сада маленькая деревянная церковь, во имя св. Александра Невского, заметно старилась и своим не изящным очертанием вторила общему угрюмому, нежилому виду.
Сюда-то внезапно прибыл 5 мая Суворов, после 12-ти дневного, утомительного пути по весенней распутице. Помещичий дом оказался очень ветхим, но невзыскательный хозяин нашел возможным в нем поселиться, утешаясь тем, что наступало теплое время года. Исполнивши свое поручение, Николев передал обязанность присмотра за отставным фельдмаршалом боровицкому городничему Вындомскому и уехал.
Обязанность эта была делом не только неприятным, но и трудным. Сочувствие, которым пользовался в русском обществе Суворов, заранее окрашивало его опальную судьбу в цвет мученичества, а роли его надсмотрщиков придавало значение крайне незавидное; личный же характер Суворова грозил им большими неудобствами в положении, которое теперь создавалось. Все это понимал боровицкий городничий, премиер-майор Алексей Львович Вындомский, но отказаться от поручения не мог, при тогдашних правительственных принципах и понятиях. Ему было дано повеление; «иметь за Суворовым бдительный надзор и смотреть, чтобы он никуда не отлучался». Донесений Вындомского за первые два месяца, пока новгородским губернатором был Архаров, не сохранилось (или не найдено); но надо полагать, что он был человек гибкий и ловкий, потому что сумел удержаться в хороших с Суворовым отношениях, даже больше, ибо Суворов писал Хвостову: «иногда мне больше себя жаль честного человека, здешнего городничего Алексея Львовича Вындомского, при мне страждущего». Обстоятельные сведения о Суворове начинаются с половины июля; но прежде., чем к ним перейти, необходимо вернуться несколько назад и ознакомиться со всем, что произошло в Кобрине после Суворовского отъезда ¹.
Все офицеры, приехавшие по приглашению Суворова в Кобрин, остались там и по его отъезде; к ним присоединилось в разное время еще несколько других. Вероятно они, подобно Корицкому, чуяли над собою беду, но подав давно в отставку и переселившись в Кобрин, зашли уже так далеко, что оставалось только ждать. Прождали они недолго: 20 мая приехал Николев, арестовал их всех и повез в Киев, где они и были посажены в крепость. Вслед за тем последовало высочайшее повеление, на имя тогдашнего киевского военного губернатора графа И. Салтыкова, о производстве дознания относительно намерений и замыслов этих офицеров. Салтыков допросил их и донес, что они ничего не знают и никаких особых намерений, выходя в отставку и уезжая в Кобрин, не имели; что они «были заблуждены» обещаниями и обнадеживаниями Суворова — жить на свободе и владеть деревнями. По мнению Салтыкова, их незачем было возвращать на службу, кроме одного Капустянского, который жил «в сем скопище без паспорта и всякого вида», а потому отправлен в полк и посажен под арест. Ответом Государя было повеление: Салтыкову поступить с арестованными по своему усмотрению. Салтыков распустил их по домам, кроме капитана Капустянского, продолжавшего находиться под арестом при полку, и полковника Борщова, высланного в свой полк, в Омск. С прочих взята подписка, что они без ведома губернатора не будут никуда отлучаться из мест жительства и по первому зову обязуются явиться куда будет приказано. Из них майор Антинг поехал в Петербург к своему семейству, а майор Грессер и ротмистр князь Четвертинский просились вновь на службу. Ответом на это донесение послужило высочайшее повеление от 5 августа, об исключении из службы Антинга, Грессера и князя Четвертинского и о том, чтобы местное гражданское начальство имело наблюдение за сношениями Борщова и Капустянского. От того же числа последовало повеление петербургскому коменданту — иметь за Антингом всегдашнее наблюдение, а новгородскому губернатору Митусову написано собственноручно: «Имейте смотрение, чтобы исключенные из службы майоры Антинг, Грессер и ротмистр князь Четвертинский, и подобные им свиты Суворова, не имели никакого сношения и свидания с живущим в новгородской губернии бывшим фельдмаршалом графом Суворовым» ².
Кроме этих лиц и Корицкого, остальные вернулись в Кобрин после 2-месячного отсутствия и поселились по-прежнему в помещичьем доме; Корицкий же проехал в свою полтавскую деревню, чтобы «опамятоваться и придти в себя». Так кончилась вторая часть кобринского эпизода и началась третья, совсем иного характера, продолжавшаяся до смерти и даже после смерти Суворова.
В июле месяце приехали к Суворову дорогие гости — сын, дочь и внук. Он звал их еще в Кобрин, когда считал себя совершенно свободным — а теперь, при иных условиях, свидание с близкими сердцу становилось для него двойным праздником. Суворов послал в Петербург письмо с нарочным (значит присмотр Вындомского был тогда не очень еще бдителен), за разными поручениями, в том числе и к дочери. Она находилась в Петербурге одна, без мужа, который по требованиям службы проживал почти безотлучно в Павловске. Весть о ссылке отца поразила ее, и она написала ему следующее письмо: «Все, что скажет сердце мое — молить Всевышнего о продолжении дней ваших при спокойствии душевном. Мы здоровы с братом и сыном, просим благословения вашего. Необходимое для вас послано при записке к Прокофью. Желание мое непременное — скорее вас видеть; о сем Бога прошу, он наш покровитель. Цалую ваши ручки». Возможность посетить отца представилась ей однако не тотчас же: требовалось разрешение Государя, а для получения его — удобный момент; может были и другие препятствия. Приблизительно через месяц, графиня Зубова однако уже была в с. Кончанском, вместе с братом, сыном, родственницей Евпраксией Раевской, воспитателем брата-майором Сионом и его женой. Кончанское помещение, и для одного Суворова сносное с горем пополам, для такого числа гостей было из рук вон плохо, тесно и неудобно. Суворов поехал за 45 верст в свою деревню Каменку, лично осмотреть тамошний дом — не будет ли лучше; дом оказался еще хуже, пришлось оставаться в Кончанске. Здесь провел он слишком два месяца в своей семье, и это время много усладило горечь его положения. «Графа Николая Александровича обнимаю», писал он Хвостову, «как руки и ноги графа Александра Николаевича (внука) и наслаждаюсь с его любезною Наташей. Провидению я предан, служу небесному Богу и верен богу земному» ³.
Донесения о Суворове составлялись и отправлялись от Вындомского к Митусову еженедельно, а затем представлялись к генерал-прокурору Куракину. Из них видно, что Суворов постоянно жаловался на дурное состояние здоровья, и приезд детей подкрепил его только временно. Его заботило впереди зимнее и даже осеннее время, так как жить в Кончанском доме, в холод или ненастье, решительно было нельзя. Он решил переехать за 45 верст, в село Ровное, к свойственнице своей Ольге Александровне Жеребцовой (рожденной Зубовой). Можно ли ему это дозволить? Майора Сиона он отправил в Кобрин за брильянтами и другими вещами, которые хочет хранить здесь, в нашем лесистом, малолюдном крае, а их будет слишком на 300,000 рублей. Можно ли ему это разрешить? Приезжали евреи для расчетов по поставке из кобринских деревень провианта в казну, но до него не были допущены. Прочитав это донесение, Государь приказал: в Ровное Суворову переселиться можно, хранить при себе брильянты тоже; но подтверждается строгое наблюдение за его поведением и образом жизни.
Вындомский доносит, что Суворов ездил в Каменку осматривать дом и вернулся через два дня, заехав на обратном пути к помещице Мякининой. Через несколько дней он снова выехал к соседке Лупандиной, за 7 верст, отобедал там и вернулся домой в тот же день. Митусов спрашивает генерал-прокурора, — можно ли Суворову так разъезжать? Повелено: запретить.
Митусов доносит, что приехал из Кобрина ротмистр Павловский, требовал свидания с Суворовым и говорил, что многие еще приедут. Ему было отказано и велено ехать в Петербург, под присмотром нарочного. Павловский заупрямился и ехать под присмотром не захотел, разве-де свяжете. Вындомский его арестовал и отправил со всеми найденными при нем бумагами. Повелено: по допросе Павловского в тайной экспедиции, выпустить с обязательством никому не говорить, где содержался и о чем спрашиван. — Перехвачено письмо Хвостова к Суворову; в нем нет ничего особенного, но оно все-таки отправлено к генерал-прокурору, и Вындомский не ручается, чтобы переписка не производилась чрез живущую здесь графиню Зубову. Приказано: стараться перехватывать все письма, но переписки графини Зубовой и её людей не свидетельствовать. — Перехвачено новое письмо Хвостова к Суворову, а также письма камердинера Прохора Дубасова к графу Н. Зубову и Хвостову о денежных делах, но есть и жалоба. Относительно ожидаемого из Кобрина в Кончанск Сиона приказано: допустить его к сдаче Суворову, в присутствии Вындомского, привезенных брильянтов и вещей, и затем велеть ему немедленно уехать; но потом приказание это отменено и Сиону, воспитателю графа Аркадия, разрешено оставаться при Суворове. — Донесено, что Евпраксию Раевскую Суворов хочет выдать за боровицкого помещика капитан-лейтенанта Александра Румянцева, с назначением ей в приданое 100 душ, но на условии, чтобы они жили в его, Суворова, доме. Вындомский старается отговорить от этого последнего условия. Повелено: разрешить.
Таковы были обстоятельства и результаты двухмесячного надзора за Суворовым. Вындомский очень тяготился своим в этом деле участием, со времени назначения новгородским губернатором Митусова вместо Архарова, вероятно вследствие усиления за опальным фельдмаршалом надзора. Вындомский тогда же решился обратиться к новому губернатору с просьбой об увольнении от этой обязанности, причем приводил в резон, между прочим, возможность захворать и таким образом оставить Суворова без всякого наблюдения. Он указывал даже на лицо, которое могло бы заменить его при фельдмаршале, именно на директора боровицкой конторы статского советника Гензеля. Митусов как видно согласился с неудобствами положения Вындомского, но кандидатура Гензеля не удостоилась в Петербурге утверждения, а назначен надворный советник Феофилакт Долгово-Сабуров, помещик боровицкий, находившийся в отставке, и выбор этот сделан между прочим потому, что Долгово-Сабуров «может бывать у Суворова часто, не возбуждая подозрений».
В Петербурге или не составили себе ясного понятия о взаимном положении надзирателя и надзираемого, или сами себя обманывали для мнимого сохранения наружных приличий, если полагали, что присмотр может не возбуждать в Суворове подозрений. Дело было для него совершенно ясное, да и не могло быть иным, если правительственный агент находился постоянно на его глазах, письма пропадали, приезжие (о которых он мог знать от своих людей) до него не допускались, и ему самому был запрещен выезд за какие-нибудь 7 верст. Тем не менее продолжали держаться этой системы, может быть из желания не оскорблять Суворова слишком грубыми формами лишения свободы, что и заставило обратиться к одному из частных, не служащих лиц. Отказ не предполагался; Долгово-Сабуров однако отказался, конечно на основании веских причин. Он отвечал губернатору, что готов всячески служить Государю, но не может, потому что болен чахоткой и еде жив. Донося об этом, Митусов удостоверил, что слова Сабурова справедливы и что он сам, Митусов, видел внезапные припадки его болезни. Пришлось приискивать другого. Московский военный губернатор И. П. Архаров рекомендовал еще раньше отставного коллежского асессора Николева, когда шла речь только об арестовании Суворова в Кобрине. Поручение это Николев исполнил успешно; потом арестовал и отвез в Киев из Кобрина офицеров, тоже без всяких проволочек и неудач; на нем и теперь остановился выбор.
Юрий Алексеевич Николев по прослужении 15 лет вышел в отставку, как он говорит «не получа ни малейшего вознаграждения», и проживал в своем имении (160 душ), которое досталось на его долю по дележу с 4 братьями наследства их дяди, генерал-майора Николева, но находилось под секвестром по комиссариату. Ю. Николев был в описываемое время человек пожилой, имел двух сыновей на службе и двух дочерей. Он, если верить его словам, порядочно бедствовал, проживая в своем секвестрованном имении, пока Архаров не «сжалился над ним», отрекомендовав как сказано. По сдаче в Киеве кобринских офицеров, Николев опять уехал в свою деревню, под Москвою, но 16 сентября получил повеление — явиться снова, так как на него возлагается присмотр за Суворовым в селе Кончанском. Николев донес безграмотною запиской, что в тот же день выезжает и поедет прямо в с. Кончанское, что иначе поступить по его мнению неудобно и что он просит выслать ему инструкцию на место.
Сентября 20 он был уже в Кончанске, но Вындомский, не получив еще приказания о передаче ему присмотра за Суворовым, несколько дней продолжал состоять при опальном. Он доносил, что приехал из Кобрина шляхтич Красовский, привез Суворову бриллианты, 3,000 р. денег, получил наставление и уехал обратно. Перехвачено несколько писем; Сион и Павловский просят о перемене подаренных им деревень на другие; первый пишет своей жене, что дела Суворова в Кобрине в величайшем расстройстве; Антинг извещает, что исключен из службы, находится с семьею в нищете; Фалькони благодарит за деревню и проч. Здоровье Суворова по прежнему слабо. Приказано: перехваченные письма передать по принадлежности, такт» как в них ничего нет. Вместе с тем, или вскоре, выслана инструкция Николеву, а Вындомскому приказано возвратиться к своей должности ⁴.
Инструкция предписывала Николеву отправиться в Боровичи, жить там для наблюдения за поведением и образом жизни Суворова и еженедельно доносить генерал-прокурору во всей подробности. Сколько возможно скрывать от всех возложенное на него поручение, делая вид, что приехал туда и проживает там по своим делам, — торговым, судебным или иным. Осведомляться, от кого будут к Суворову посещения, с каким намерением, чем он с посетителями или один, будет заниматься или с кем пересылаться; в последнем случае — что станет посылать, кому, куда и зачем. Лицам его бывшей свиты, ныне исключенным из службы, не дозволять с ним, Суворовым, иметь ни свиданий, ни сношений, кроме одного майора Сиона. Наблюдать за корреспонденцией, разузнавая, что Суворов пишет, кому и через кого; особенно следить «какими бы то путями ни было» за адресуемыми ему письмами. С этою целью приказано боровицкому почтмейстеру все письма пересылать через Вындомского к нему, Николеву, а земскому исправнику велено, в случае отлучки Николева из уезда, наблюдать и извещать его чрез Вындомского о письмах, получаемых или отправляемых с нарочными, также о «посещениях и упражнениях» Суворова; для чего ему, Николеву, рекомендуется повидаться с исправником и переговорить с ним. До переписки дочери, графини Зубовой, или её близких, не касаться. Вындомский будет оказывать всякое содействие и пособие. Если паче чаяния будет замечено что-нибудь подозрительное, то об этом должно быт немедленно донесено генерал-прокурору. Так как он, Николев, с некоторого времени с Суворовым знаком, то должен сохранять к нему должное почтение, не давать повод ни ему, ни домашним к неудовольствию, «оказывать ласку и доброхотство». Если бы Суворов вздумал куда-либо в гости ехать, то представлять ему учтиво, что по теперешнему его положению он не может этого делать; если же не послушается, то объявить ему высочайшее повеление, отказать наотрез и донести генерал-прокурору.
Как только появился Николев, дочь Суворова и другие лица, с нею приехавшие, собрались домой и выехали на другой день. Может быть это совпадение случайное, так как становилось холодно, и в ветхом доме нельзя уже было жить, не рискуя здоровьем. Сам Суворов тоже покинул дом тотчас же и переселился в избу, на краю деревни, за неимением другого жилого помещения, ибо новый дом хотя строился, но был еще не готов. Во ожидании близкого отъезда дочери, Суворов был очень печален, а по её отъезде много плакал. В таком настроении он встретился первый раз с Николевым и спросил его: «откуда приехал?» — Заехал по дороге в Тихвин», — отвечал Николев, понимавший свою роль, хотя инструкция не была еще получена, «Я слышал, что ты пожалован (за Кобрин) чином», продолжал улыбаясь. Суворов: «правда, и служба большая; выслужил, выслужил; продолжай так поступать, еще наградят». Николев отвечал, что «исполнять монаршую волю есть первейший долг верноподданного». Суворов заметил: «я бы этого не сделал, а сказался бы больным». Николев выразил удивление по поводу такого взгляда на службу; Суворов замолчал, а потом, по словам Николевского донесения, сделался гораздо снисходительнее и ласковее.
Из этого первого донесения видна домашняя жизнь Суворова. Он вставал за 2 часа до света, пил чай, обливался водою, на рассвете шел в церковь, где стоял заутреню и обедню, причем сам читал и пел. Обед подавался в 7 часов, после обеда Суворов спал, потом обмывался, в свое время шел к вечерне, после того обмывался раза три и ложился спать. Скоромного он не ел, был весь день один и разговаривал лишь со своими людьми, несколькими отставными солдатами. Носил он обыкновенно канифасный камзольчик, одна нога в сапоге, другая (раненая) в туфле; по воскресеньям и другим праздникам надевал егерскую куртку и каску; в высокоторжественные дни куртку заменял фельдмаршальским мундиром без шитья, по с орде нами. Свой простой ежедневный костюм Суворов впрочем еще упрощал до минимума: ходил без рубашки, в одном нижнем белье, как делывал обыкновенно в лагерное время. Он жаловался на нездоровье, на параличные симптомы в разных частях тела, но Николев доносил, что ничего подобного не заметил, что вообще здоровье Суворова, если взять в расчет его годы, находилось в состоянии удовлетворительном. Предшествовавшие донесения Вындомского не совсем с этим согласны, и в письмах своих к Хвостову Суворов неоднократно упоминает о своих недугах, говорит даже про «дюжину тульчинских параличей». Хотя последнее выражение неправильно, но по всему видно, что здоровье Суворова несколько пошатнулось, и если он не был буквально болен, то благодаря преимущественно своей энергии.
Кончая свое первое донесение, Николев говорит, что присмотр за Суворовым оказывается в действительности невозможным; изба, занимаемая Суворовым, удалена от села, невдалеке от нее находится лишь церковь; приставнику нет помещения, откуда можно было бы наблюдать. Нет и путей для наблюдения: Суворов постоянно окружен своими людьми, ближайшие к нему — камердинер и два отставных солдата — люди «не покорливые и не трезвые». Хотя ему, Николеву, предоставлено в распоряжение 1,000 душ Карел (та местность населена Карелами), но из них мало кто, да и то плохо, разумеет по-русски; нельзя усмотреть за отправкою и получением писем, а по неимению военной команды, не с кем отсылать донесения. В силу таких обстоятельств Николев просит снабдить его дополнительным повелением, или вызвать для личных объяснений. Повелено: надзирать неприметным образом, а потому нет нужды ни в новых наставлениях, ни в новых средствах ⁵.
Два последующие донесения Николева не заключая в себе ничего особенного, все-таки дают кое-что для характеристики обстоятельств. Николев просит дать в его распоряжение несколько солдат (вероятно для рассыльной службы);Митусов присылает двух. Суворов находится в прежнем состоянии здоровья, но однажды больно ушибся, набежав ночью на лежащую собаку. У него прибавилось новое препровождение времени: по утрам и после обеда поет духовные концерты. Рассердившись на Николева за то, что тот назвал его вы, вместо ваше сиятельство, он однако сделался с ним на другой день по-прежнему ласков. Перехвачены письма; из них одно от баронессы Карничай, из Пешта: просит Суворова быть воспреемником сына Александра; другое — от г-жи фон Тиллен, из Силезии: просит о том же — для младенца, которого она должна родить чрез два месяца, Приказано; письма отдать по принадлежности. — Барон Карачай, боевой товарищ и приятель Суворова, пишет ему из Венгрии, спрашивая о состоянии здоровья. Повелено; письмо не отдавать, все подобные удерживать и вообще переписку Суворова с Карачаем прекратить. — Между людьми Суворова идут разговоры, будто он собирается уехать в Петербург. Ему не трудно это исполнить и вести корреспонденцию вне надзора; бурмистру приказано, в случае попытки к отъезду, не давать ему лошадей, а чтобы не быть в ответе, Николев испрашивает на этот предмет приказаний. Никаких приказаний не последовало, вероятно потому, что усердие Николева увлекало его к слишком большим и несбыточным опасениям.
Дальнейшие донесения Николева вращаются в тех же границах, и резолюции из Петербурга в том же роде. Приказано майора Сиона, находившегося в Кобрине, к Суворову не допускать, в отмену прежнего разрешения, но по просьбе графа Н. Зубова снова дозволено на условии, чтобы Николев за Сионом смотрел. Отправленного Суворовым в Петербург камердинера Прохора приказано допросить; оказалось, что он приехал к графу Зубову с поручением от Суворова — ускорить платежи по казенным взысканиям (о них будет дальше). Перехвачены многие письма к Суворову, большая их часть оказались просительными. Суворов перестал надевать по праздникам фельдмаршальский мундир, но за то носит на шее орден св. Анны (любимый Императора Павла); ночью это изба однажды загорелась, но вовремя потушена; здоровье его по-прежнему, но с чего-то подошвы на ногах распухли, так что он несколько дней с трудом ходил. Печаль его по уехавшей дочери перешла в хроническое грустное настроение, вследствие неполучения никаких от графини Зубовой известий; но превратилась в сильнейшую радость, когда пришло от нее письмо. Потом, как можно догадываться, наступили дни томительной скуки; недовольство настоящим обострилось и перешло в раздражительное состояние, которое выросло с наступлением святок, потому что Суворов привык всегда проводить праздники в разных забавах. Николев доносит в конце декабря, что Суворов становится все сердитее; не проходит дня, чтобы он не побил кого-нибудь из людей; даже 25 числа за обедней дал Прошке пощечину. При этом Николев не упускает однако же заметить, что «Суворов был в канифасном камзольчике, но с Анной на шее» ⁶.
Тяжело было положение Суворова, но описанными данными далеко не исчерпывается итог неприятностей, которые ему приходилось выносить. Нежданно-негаданно на него обрушилась целая масса казенных взысканий и несколько частных претензий, а в Кобрине установилась неурядица, перешедшая наконец в бесцеремонное грабительство.
Пока Суворов был в чести, славе и силе, все молчало; народилось и появилось на дневной свет только дело Вронского, но оно было направлено не против него лично, и доносчик выгораживал его особу всяческими оговорками. А едва собралась гроза и грянул гром, свергнувший победоносного полководца с высоты его положения в беспомощное состояние опального, стали возникать разные темные дела, появляться жалобы за прежнее время, нарождаться иски.
Первый открыл этого рода кампанию майор Донского войска Чернозубов. Как только Суворов отправлен был в ссылку, Чернозубов заявил претензию в том, что остается по настоящее время неудовлетворенным за употребленные им с 16 октября 1795 по январь 1796 года на фураж 8,021 руб., которые он, находясь в Польше, израсходовал по словесному приказанию Суворова, за неимением тогда прямого на этот расход источника. А так как, по сделанной справке, Суворову уже была отпущена в то время сумма на продовольствие войск, то 6 мая повелено: взыскать с него 8,021 руб.
Суворов был очень удивлен, получив первое об этом известие и, не зная подробностей, тотчас же выслал Хвостову верющее письмо на заем 10,000 рублей под залог 250 душ. Потом, сообразив обстоятельства, он стал приводить в свое оправдание, что удовлетворение Чернозубова относится до провиантского ведомства, имеющего на все свои законы и правила, которые главнокомандующий изменить не в силах; что если провиантская канцелярия имея деньги, их не отпускала, то на ней и вина, а не на главнокомандующем, который обязан заботиться, чтобы войска были сыты. Он с едкостью замечает, что Философов, в инспекции которого возникло это дело, должно быть сошел с ума или, не бывши 30 лет в военной службе, забыл, что словесные приказы о деньгах не исполняются. Он замечает, что на него, Суворова, наложено взыскание без рассмотрения дел и счетных книг штаба; что даже не был сделан ответчику предварительный запрос но заявленной на него претензии; что поступать таким образом, значит дать повод другим заявлять что угодно, без всякого с их стороны риска, и тогда претензии могут вырасти до миллионов. Уже один полковник прислал ему, Суворову, частное письмо, требуя 3,500 руб. и угрожая обратиться в противном случае с прошением к Государю; подобным случаям и конца нельзя предвидеть, а между тем они, помимо основной своей несправедливости, кладут пятно и на его, Суворова, честь.
Все это однако не привело ни к чему, и Суворову оставалось только платить. Хвостов просил Митусова обождать взысканием, пока деньги будут собраны, но в октябре последовало из военной коллегии вторичное, строжайшее требование, так что приходилось налагать секвестр на часть боровицкого имения. Хвостов сбился кое-как с деньгами и заплатил.
Слова Суворова сбывались: в октябре заявлена новая жалоба, и по ней повелено: деньги, употребленные умершим полковником Шиллингом, по словесному приказанию Суворова, на продовольствие полка, — взыскать с Суворова, Несколько позже приказано дополнительно: деньги, израсходованные в том же Низовском мушкетерском полку из офицерских и церковных сумм на ту же потребность, — взыскать с него же, что составляло в итоге 4,232 рубля. Суворов писал Хвостову по этому поводу тоже, что и о претензии Чернозубова, но также бесполезно: взыскания обращены на доходы с кобринского имения, и немного погодя строго подтверждено не затягивать исполнение.
В декабре состоялось высочайшее повеление о новом взыскании. В последнюю войну войска Суворова проходили чрез гор. Брест-Литовский; здесь был сложен в сарае поташ, а в плотах на р. Буге находился корабельный лес, — то и другое справлялось к Данцигу. Суворов приказал приставить к амбару и плотам караул и велел потом бригадиру Дивову эту военную добычу продать. Купил один еврей и получил от Дивова удостоверение на бумаге в том, что лес и поташ действительно ему проданы, а деньги за них получены. Цифра полученных денег не была в расписке обозначена, и таким образом продажная цена осталась неизвестной; вероятно она была ниже 700 червонцев, потому что еврей вскоре перепродал лес и поташ другому, взяв с него именно эту сумму. В июне 1797 года бывший литовский подстолий, граф Ворцель, подал прошение, объясняя, что лес и поташ принадлежали ему, стоили 5628 червонцев, а потому просил взыскать понесенный им убыток с Суворова, как главнокомандующего. Надо заметить, что Ворцель был в это время по горло в долгах, кредиторы его с каждым днем становились настойчивее, и подав им некоторую надежду на уплату, он приобретал хоть временное спокойствие. Прошение свое он написал в самых общих выражениях и цифру претензии не подкрепил ничем. Должно быть это обстоятельство кидалось в глаза, потому что взыскание с Суворова не последовало тотчас же, а было приказано князю Репнину привести в ясность обстоятельства дела. Репнин употребил на это немало времени, а разъяснял очень не многое; приведенное выше изложение дела есть результат не только Репнинского исследования, но и розысков Суворовского управляющего, Красовского, который собирал справки в Данциге, Варшаве и других местах, и добыл копию с расписки Дивова. Не был спрошен даже этот последний, хотя все дело на нем вращалось. Черный год Суворова взял верх, и в декабре приказано взыскать с него 5628 червонцев (по тогдашнему курсу около 28.000 рублей бумажных), опять без предварительного его спроса о справедливости принесенной на него жалобы.
Суворов указывал на корыстолюбивое побуждение просителя, на то, что жалоба принесена через 2 1/2 года не без причины, что главнокомандующий не может быть ответственным лицом за каждого из своих подчиненных, что истина не разъяснена производившимся дознанием, что разница между 5628 ни 700 червонцами слишком разительна, что если Ворцель и справедливо показывал бы, то все-таки привлечение виновного к делу может иметь место по отношению к Дивову, а не к нему, Суворову. Он действительно совсем позабыл про подробности этого дела и даже не мог припомнить, куда девались вырученные за лес и поташ деньги. Для обеспечения взыскания, на кобринское имение наложен секвестр.
Аппетит хищников на чужое добро разгорался, и в январе 1798 года бывших польских войск майор Выгановский подал прошение о взыскании с Суворова 36,000 рублей за опустошение и истребление во время последней войны его имения. Польский генерал Сераковский, ретируясь чрез Крупчицы, навлек на местечко и на стоявший за ним дом Выгановского огонь русской артиллерии; от гранат пострадало местечко и сгорел дом. Уже этого краткого изложения достаточно, чтобы убедиться в нелепости иска Выгановского. «Я не зажигатель и не разбойник», говорит Суворов и ставит вопрос прямо: «война или мир?» И действительно от наложения на него взыскания удержались, но жалоба Выгановского нелепою все-таки не признана, и кобринскому суду приказано произвести расследование. Оказалось между прочим, что не только крупчицкий дом, но и все имение Выгановского, тронутое войной и не тронутое, не стоит 36.000 рублей; что за год до революции оно было заложено владельцем в 6000 червонцев; что дом был деревянный, ветхий и стоял совершенно пустой, без всякой мебели. расследование продолжалось около года, если не больше, и ко взысканию с Суворова не привело; но Суворов считал его возможным, так как и предшествовавшие претензии признавал не многим основательнее. Поэтому иск Выгановского, подобно другим, сильно его беспокоил и раздражал; лишь притерпевшись ко всему и убедившись в своем бессилии противу этого потока неприятностей и огорчений, он махнул рукой и нашел в себе самом утешение. «В несчастном случае — бриллианты», пишет он: «я их заслужил, Бог дал, Бог и возьмет и опять дать может».
Только этот облегчающий довод ему и оставался. Все взыскания были безапелляционные, и лишь в конце 1798 года, когда было уже поздно, Суворов получил возможность подать в первый раз голос в защиту своей чести и собственности. Опровержения же, приведенные выше, он излагал в частной переписке, да и то под зорким взглядом надсмотрщиков, перехватывавших корреспонденцию; таким образом она и в счастливом случае к практическому результату не приводила, а служила лишь некоторым утешением в смысле разделенного с кем-нибудь огорчения ⁷.
Кроме описанных официальных вымогательств, Суворов сделался предметом нападений в том же отношении и с других сторон. Какой-то купец пишет ему в конце мая из Москвы, что 1 1/2 года назад сторговали это дом Суворовским именем комиссионеры, но задатку не дали, а между тем он, владелец, уничтожил ситцевую в доме фабрику, не пускает жильцов и вообще несет большие убытки. Суворов послал письмо это к Хвостову, с надписью: «Дмитрий Иванович, я дома держусь, считал что то и кончено; исправьте, а потом хоть три серых камня Оссиановых». В октябре прибыл к нему нарочный от давно забытой жены, с письмом. Варвара Ивановна пишет, что крайность принуждает ее сделать этот шаг; что она в бедности, живет у брата, который весь в долгу и продает теперь свой дом, так что ей придется скитаться по чужим углам. «Тринадцать лет вас (пишет ему то ты, то вы) не беспокоила», продолжает она: «воспитывала нашего сына в страхе Божием, внушала почтение, повиновение, послушание, привязанность и все сердечные чувства к родителям, надеясь, что Бог приклонит и ваше к добру расположенное сердце к вашему рождению; что вы, видя детей ваших, вспомните и про их несчастную мать». Объясняя дальше, что «в разные годы получала разную малую пенсию» и вошла в долги, которые ныне простираются до 22,000 рублей, она кончает письмо словами: «развяжите душу мою, прикажите дочери нашей меня, несчастную мать, знать, как Богом узаконено». Письмо написано складно; очевидно составляла его не Варвара Ивановна; о пенсии сказано не совсем верно, потому что с начала разлуки Суворова с женой, Варваре Ивановне выдавалось ежегодно по 1200 р., а потом по 3000; эту последнюю сумму она получала и в последнее время. Суворов отправил посланного, не видав его и приказав передать жене, что он сам много должен, а потому помочь ей теперь не в состоянии, но в будущем постарается. Вскоре после того он написал Хвостову: «я ведаю, что графиня Варвара Ивановна много должна, но мне сие постороннее».
Так думал или хотел думать Суворов, но не так вышло. Николев донес Куракину о просьбе Варвары Ивановны и об ответе Суворова; повелено: сообщить графине Суворовой, что может обратиться к генерал-прокурору. Вслед затем Суворов пишет зятю, графу Н. Зубову: «я слышу, что Варвара Ивановна желает жить в моем московском доме; с сим я согласен, да и рождественский дом к её услугам; только бы никаких иных претензиев не было: знакомо, что я в немощах». Написал он об этом и своему давнему приятелю, Н. Ф. Скрипицыну, московскому управляющему, но Варвара Ивановна уже успела войти в переписку с Куракиным, по его приглашению. «Угнетена будучи должайшее время от несчастного своего положения крайним недостатком», она прилагает копию с письма своего к мужу, оставленного без письменного ответа, и просит дом для жительства, 8000 руб. в год содержания и уплату 22,000 р. долгу. она возлагает все свое упование на высочайшее благоволение, признавая его «единственным законом, который может ее извлечь из настоящего бедственного положения». Потребована от Хвостова справка о размере состояния Суворова и количестве дохода, и затем повелено: назначить Варваре Ивановне дом для жительства и ежегодное денежное содержание в 8000 рублей, о чем и сообщено как Суворову, так и его жене. Суворов коротко сообщил своему зятю высочайшее повеление к исполнению; Варвара Ивановна рассыпалась перед Куракиным в благодарностях. За несколько дней перед тем Скрипицын сообщил ей, что оба дома, в Москве и селе Рождествене, передаются ей в хозяйство с мебелью, всем убранством и прислугой. Варвара Ивановна отвечала ему благодарственным письмом, которое, выйдя из под другого пера, было бы злой иронией, так как оно кончается уверением: «не премину оказать послушание мужу, ибо приятным долгом себе поставляю всегда исполнять его волю». В таком же смысле она пишет и Куракину, но намекает, что Скрипицын не очищает дом и вероятно не скоро очистит, ибо живет в нем по найму. Куракин успокаивает ее, потому что мужу её дано высочайшее повеление; Варвара Ивановна отвечает, что на мужа она положиться не может, ибо «вследствие влияния на него близких лиц, мне лицедействующих, можно ждать ежевременной перемены», и напоминает о своей просьбе на счет 22,000 р. долга. Куракин подтверждает графу Н. Зубову о передаче графине Суворовой московского дома, а ей сообщает, что об уплате долга надлежит просить установленным законным путем. Этим письмом от 3 февраля 1798 года переписка пока и закончилась, и претензия Варвары Ивановны осталась удовлетворенною не вполне ⁸.
Если все сосчитать, то итог покажет, что жалобы, иски и претензий на Суворова превысили цифру 100,000 рублей, а по современному свидетельству Хвостова, не совсем впрочем верному, годовой его доход простирался только до 50,000 р. Но главный материальный ущерб, нанесенный Суворову в это несчастливое для него время, шел из Кобрина и заключался в беспорядке, который развился там после его отъезда в Кончанск и грозил перейти в полный хаос. Офицеры, положение которых оставалось неопределенным, болтались без дела, жили на счет Суворова, или же, завладев участками, вели хищническое хозяйство. К ним прибавилось несколько новых, имен которых не находим в первоначальном списке; как они сюда попали и на каком основании пристроились к делу или получили участки, — остается темным. Легкий способ получать даром хоть небольшое, но обеспеченное состояние, послужил соблазнительным примером для других, и Суворов был засыпан прошениями о наделе. Майор фон Ваде просит пожаловать ему данную на 60 душ; француз Морис умоляет «по бедности» о такой же цифре; отставной майор Сухов, с письмом от Корицкого, ходатайствует о том же и даже приехал за этим в село Кончанское лично; множество других выпрашивают просто пособия. Корицкий, за время своего управления имением, до отправки в киевскую крепость, роздал разным шляхтичам в пожизненное владение 209 душ, с землею и угодьями. Другие бомбардируют Суворова и даже Прохора письмами о перемене назначенных им Корицким и занесенных в протокольную книгу участков; сам Сион, посланный для приведения всего в ясность и порядок, трижды просит Суворова письмами о перемене подаренной ему деревни; Фалькони ничего не просит, а только благодарит, ибо очень доволен своей судьбой. Антинг пишет к Суворову, к Вындомскому, к Хвостову, что он обижен, что во все время ревностной своей службы Суворову, ничем не одарен. Между тем в сохранившейся переписке Суворова можно насчитать 5 или 6 раз, когда ему приказано было выдать от 500 до 1000 рублей. Красовский высматривает и лавирует; получив 434 души в пожизненное владение и закрепив их за собою надлежащим образом, он, как рассказывали злые языки, добился 2000 р. дохода с помощью Прохора, пообещав ему благодарность в несколько тысяч рублей, но не сдержал слова ⁹.
Неустройство кобринских дел проглядывает чуть не в каждой строке писем, оттуда посылаемых к Суворову, Зубову, Хвостову, Вындомскому, Прохору, и поддерживается самим Суворовым, помимо его воли. Получив первые известия о тамошних беспорядках, он просит Хвостова послать туда доверенное лицо, с полномочиями для управления имением и приведения всего в надлежащее устройство. Через месяц, воспользовавшись приездом в Кончанск Сиона, он отрывает его от сына и посылает в Кобрин почти на полгода, давая доверенность в нескольких строках и уполномочивая его избрать пред обратным отъездом главного управляющего. Является таким образом два уполномоченных, из которых один остается ни при чем. Налетевшие со всех сторон на добро Суворова, как вороны на неподвижное тело, отставные офицеры и шляхтичи стараются урвать что можно, ссорятся, сплетничают друг на друга, посылают Суворову, Хвостову, Зубову предостережения и доносы. Корицкому, Сиону и Красовскому, т.е. бывшему, настоящему и будущему главноуправляющим, достается больше всех и, сколько можно разобраться в этой массе писем и путанице дел, значительною долею не напрасно. Сгорает строевой лес, по 1,000 руб. десятина, дававший 3,000 рублей годового дохода; подожжен он для того, чтобы было больше валежника и подешевели дрова на продажу. Хлеб продан по хорошей цене, а в отчетах цена поставлена малая. Сион не имеет никакого понятия о ведении хозяйства и, будучи иностранцем, подозревается в возможности забрать деньги и уехать за границу. Красовский занимается ходатайством по чужим делам и интересы Суворовского имения не блюдет. Сион угощает беспрестанно окрестное шляхетство; однажды у него обедало 130 человек и ужинало больше 60. У Красовского ежедневные столы, музыка, охота в лесах Суворова. Уезжая из Кобрина, Сион оставил по себе 500 руб. долгу и совершенно пустым погреб Суворова, в котором находилось вина на 300 рублей ¹⁰.
Все это (а если не все, то многое) доходило до Суворова разными путями, возбуждало в нем беспокойство и заставляло искать выхода из такого положения. Выход найти было трудно; самое прямое средство — личное присутствие в Кобрине, было невозможно; да и другие способы почти не существовали: переписка перехватывалась и если возвращалась, то поздно; личные переговоры с немногими лицами дозволялись только временами, а с прочими запрещались безусловно. Положение создалось по истине безвыходное, и на перемену к лучшему не представлялось надежды. Суворов, вышедший в отставку с расчетом хозяйничать в Кобрине, стал убеждаться, что привлечение туда офицеров, с наделом их деревнями, представляется теперь капитальным злом, мерою, достигающею цели как раз противуположной той, которая им предполагалась при оставлении службы. Известия из Кобрина поддерживали такой поворот его мыслей, а разговор с Красовским, привезшим бриллианты, убедил его в том совершенно. Хитрый, плутоватый шляхтич еще в Кобрине уразумел Суворова до тонкости и решился добиться полной его доверенности. Он сообщил Суворову, что многие из офицеров, благодаря Корицкому, получили самые лучшие деревни, притом на условиях, для него, Суворова, крайне не выгодных; что от этого происходит путаница, и правильное управление имением невозможно; что многие из получивших наделы отсутствуют и т. под. Убедить Суворова было тем легче, что приведенные доводы были большею частью справедливы; Красовский же указал Суворову и средство избавиться от офицеров: разделаться с ними деньгами. для чего в итоге требовалось, по его исчислению, не больше 30,000 рублей. Суворову эта мысль понравилась и, соображая все обстоятельства, в ноябре он остановился на таком решении: офицерам дать отступного по двум нормам — 40 и 20 руб. за душу или около того, но не больше. Те, которые возвратятся на службу или пожелают оставить Кобрин, получают по 20 рублей; те, которые останутся и обяжутся жить в окрестностях Кобрина до его, Суворова, смерти, получают по 40 рублей. Впредь до заключения с ними законным путем сделки в этом смысле, они пользуются данными им деревнями. Корицкому, если справедливы его поступки и лихоимство, Суворов затрудняется дать и по рублю.
На этом фазисе остановилось дело в зиму 1797-98 годов. Соображения и расчеты составлялись одною заинтересованною стороной, не спросившись другой, а потому, как ниже увидим, почти ни к чему путному не привели.
Тем временем жизнь Суворова текла своим чередом; однообразные и тоскливые дни сменялись один другим, и не видно было просвета в этой опальной тьме ежедневного прозябания. По прежнему жил в Кончанске и Николев, наблюдая за своим узником и посылая периодические донесения. Приехал Сион, пробыл довольно долго; каждый день, часа по два подряд, просиживал он у Суворова, давая ему отчет и посвящая его в тайны кобринских порядков. Привез он немало писем от кобринских офицеров, арендаторов и разных просителей, но Суворов их не принял, дал Сиону несколько наставлений и отпустил его в Петербург. Сион уехал 6 февраля 1798 года; вскоре после того Суворов отпустил бывших при нем отставных солдат; уединение его стадо еще глуше и безжизненнее. Февраля 14 вдруг все изменилось: перед Суворовым совершенно неожиданно предстал племянник его. подполковник князь Андрей Горчаков, флигель-адъютант Императора Павла, с приглашением ехать в Петербург ¹¹.
Что побудило Государя обратить внимание на опального фельдмаршала? Вопрос, трудно разрешимый при характере Павла Петровича; но в числе причин главною, судя по последующим данным, было намерение поставить Суворова в необходимость, или по меньшей мере в возможность и желание, повиниться пред Государем и сделать первый шаг к выходу из настоящего положения. Опала Суворова, человека с громким и популярным именем, могла только увеличить общее к опальному сочувствие и представляла большие неудобства. Да и все происшествие имело дурной вид борьбы двух волей, положить которой конец следовало в интересах принципа. Поэтому февраля 12 князь Андрей Горчаков получил в Петербурге такое высочайшее повеление: «ехать вам, князь, к графу Суворову; сказать ему от меня, что если было что от него мне, я сего не помню; что может он ехать сюда, где надеюсь не будет повода подавать своим поведением к наималейшему недоразумению». В тот же день написано генерал-прокурору: «дозволив графу Суворову приехать в Петербург, находим пребывание Николева там не нужным». Горчаков тотчас же поскакал в Кончанск и, приехав туда, сообщил Николеву на словах приказание Куракина — возвратиться к себе домой. Николев уехал не медля под Москву, в свое имение ¹².
Николев нес службу безвозмездно и, приехав в Москву, донес генерал-прокурору, что все 5 месяцев жил в Кончанске на свой счет, с трудом добрался по бедности до Москвы и потому просил хоть небольшого награждения. Еще прежде, в начале января, он просил о том же, говоря, что «своим настоящим положением по рвению к службе Его Императорского Величества удовлетворяется сердечно, но находится без жалованья», а потому ходатайствует о снятии с его имения секвестра и о денежном пособии. Жизнь его в Кончанске была не легка; Суворов ни в чем и ничем ему не пособлял, исполняя лишь то, на что получил высочайшее повеление, которое этого предмета не коснулось; жить приходилось в простой избе, питался чем попало, да и доставать все было очень трудно. В марте ему пожаловано 5000 рублей; кроме того в продолжение нескольких месяцев он получил три чина. Служба при Суворове открыла ему карьеру. В том же 1798 году его командировали в ярославскую губернию, для разведок о намерениях крестьян, хотевших будто бы произвести смятение в проезд Государя, а потом послали в Калугу, для разузнавания о злоупотреблениях губернатора и чиновников, по доносу генерал-майора Линденера. После того, уже в чине действительного статского советника, Николев ездил в Батурин для собирания сведений о Кирилле Разумовском и его окружающих; в Москву — для того же относительно двух Куракиных, Плещеева и княгини Долгоруковой; в Шклов — для разведывания о генерале Зориче и проживавших там отставных и исключенных из службы; на Дон — для секретного разъяснения и поверки анонимной жалобы на двух генералов Иловайских. Все эти поручения он исполнил удовлетворительно, не выставляя на показ одну черную сторону и не злоупотребляя своими опасными для других полномочиями. Однако, в одном из своих донесений из Москвы, он говорит: «все меня боятся и от меня бегают», и просит награды. При Суворове его служба уже не возобновлялась ¹³.
Узнав от племянника о цели его приезда, Суворов принял это известие равнодушно и от поездки в Петербург отказался: мудрено ему было обманывать себя надеждами на счет соглашения своих взглядов и требований с Государевыми. Племянник принялся его убеждать, справедливо представляя, что такое упорство может вывести Государя из себя. Нельзя было с этим не согласиться, и Суворов пришел к убеждению, что ехать необходимо, но только поставил условием, что по старости и болезни отправится не иначе как на долгих, проселочными дорогами. Горчаков пришел в ужас, зная нетерпеливый нрав Государя, и стал уговаривать дядю ехать на почтовых, так как путь требует всего двух суток времени. Но Суворов ничего не хотел слушать, и Горчаков отправился обратно в Петербург, торопясь всеми силами, так как был уверен, что Государь его ждет.