|
I.
Состав Кавказской Казачьей дивизии.
Начиная печатать дневник военных действий Кавказской казачьей бригады, я*) считаю уместным предпослать ему несколько слов о составе ее и о тех событиях, которые перед началом войны создали Кавказскую бригаду.
*) Полковник И. Тутомлин.
Для этого я должен начать свой рассказ со времени прихода Кавказских полков в действующую армию.
В декабре 1876 года прибыли в Кишинев три конных Кавказских полка и две роты пластунов.(Пластуны, т. е. пешее Кубанское казачье войско, во время войны были причислены к 4-й стрелковой бригаде. В своем месте о них будет упомянуто как о части, находившейся в служебной связи с Кавказской бригадой).
Полки эти были от Кубанского войска: 2-й конно-казачий Кубанский полк подполковника Кухаренки из шести сотен.
От Терского войска: Владикавказский конно-казачий полк полковника Левиса, из четырех сотен, и Терско-Горский полк полковника Панкратова, из четырех сотен.
Все три полка существенно разнились друг от друга по своему составу. Горский полк весь был набран из охотников двух соседних горских племен: Ингушей и Осетин. В зависимости [4] от племенного различия и полк делился на два дивизиона; первый составили осетины, второй – ингуши. В противоположность казакам каждый рядовой этого полка назывался всадником. Во всех оттенках этого полка проявлялось строго выдержанное военное щегольство: сухие, кровные кони, исправные седла, нарядная сбруя, изящная отделка шашек и кинжалов – выказывали их любовь к боевой обстановке. Они от всей души откликнулись на призыв боя и жаждали войны, но войны не было, и кишиневское выжидание обдало их скукой. Две-три праздные головы взболтнули о родственных связях за Дунаем и тем подали повод к каким-то осторожным подозрениям.
Наступил, наконец, утомительный, однообразный поход по Румынии. Туго свыкались горцы с непривычным, но необходимым для их же блага строевым ходом. Отъехать в сторону, отстать, перескакать друг друга – было потребностью веселой кучки молодцов. Никто из них не сознавал, что в этом удальстве заключалось семя сплетен и раздоров, кончившихся тем, что в Бухаресте их обвинили в грабеже и буйстве. Хотя произведенное по этому поводу следствие не обнаружило ни грабежа, ни буйства, но уже было поздно; из Бухареста полетела телеграмма в Главную квартиру о беспорядках Горского полка – и поднялась тревога. Рассказы по слухам росли до чудовищных размеров и выросли до вымысла, что Горский полк по одиночке возвращается на Кавказ и не желает драться с турками. А тут, как нарочно, наши отношения к Румынии были какие-то особенные – не то мы были друзьями, не то на нас смотрели с выражением «кто вас звал сюда?». Поэтому-то и необходимо было соблюдать строжайший порядок во избежание недоразумений и действительных беспорядков. Но порядок военного похода не дается без навыка или прочной подготовки в мирное время. Как бы то ни было, но преувеличенные рассказы о беспорядках в Бухаресте дали повод припомнить единичные зимние дисциплинарные проступки, не получившие в то время огласки и поконченные домашним взысканием. Во избежание дальнейших приключений решено было до поры до времени выдержать весь полк в Одессе. Затем, как увидим ниже, это наказание было смягчено: осетины остались с нами, а ингуши, гораздо позднее, но тоже приняли видное участие в военных действиях. Судьба не связала меня с ингушами, но осетины, в голове Кавказской бригады, первыми вступили в бой за Дунаем, и если им приходилось бывать последними, то только при отступлении.
Владикавказский полк перед отправлением в Дунайскую армию [5] находился на действительной службе Терского войска. Поэтому в нем все было в порядке, все было доброкачественно. Призванный на очередную службу мирного времени, он не был собран второпях, и все в нем было осмотрено заблаговременно. Рядовые казаки сжились между собою, офицеры сплотились; там все было общее, ровное. Состав людей, привычки их, молодечество, опрятность, знание службы – все было одинаково. Короче сказать, это был полк в полном смысле этого слова.
Несколько иное представлял 2-й конно-казачий Кубанский полк. Он был льготным полком, т. е. был призван на службу по случаю военного времени. Поэтому в его состав вошли как старослуживые казаки, отбывшие свою действительную службу по мирному времени, так и молодой народ нового призыва. Мне говорили, что они были собраны в две недели и тотчас выступили в поход. Следовательно, полк вышел в поле как бы по тревоге, и следы этой поспешности отражались на составе Кубанского полка в первое время похода. Старослуживые, бывалые казаки явились молодцами; юноши не имели подготовки. Им под пулями пришлось учиться обиходу военно-казачьего быта. Между ними попадались такие, которые никогда в руках и ружья не держали, никогда и коня не седлали. А тут тяжелые вьюки, сноровка в укладке вещей, не втянутые второпях купленные кони, далекая приемка фуража после тяжелого перехода, – утомляли молодого казачка. Но зато, когда он окреп в тревожном быте, обстрелялся, тогда сказался в нем казак. И любо было глядеть на этих юных молодцов. Откуда взялась осанка, пыл и боевое щегольство, хотя они ходили уж в оборванных, простреленных черкесках. Но немало времени прошло с начала похода и до этих дней, немало было приложено общих трудов, испытано огорчений, ущемлений самолюбия, пока все это созрело и как будто сплотилось; а в Кубанском полку целые сотни имели свой собственный состав. Так в него входили малороссы, сыны Черноморского казачьего войска, и целая сотня их имела свой особый вид. Молчаливый малоросс служил не торопясь, но прочно, и все работы этой сотни были решительны и хладнокровны. Была и сотня староверов… Довольство, сметка, боевая обстановка били в глаз избытком старовера. Каждый из них обличал в себе предприимчивого, токового домохозяина, а потому и службы этой сотни носила на себе отпечаток покойно-разумный, хотя работа горела. Прочие сотни были богаты как отдельными молодцами, так и людьми, далеко невыдающимися; в них все зависело от времени и командира; время же было коротко сравнительно с желаемым успехом.
Приказом по войскам действующей армии от 7-го января 1877 года все три Кавказских полка с Донскою казачьей № 1-й батареей*), [6] переформированной в конно-горную, предписано было: «Оставив в ведении походного атамана иррегулярных войск армии, временно соединить в особую дивизию, которой присвоить название Кавказской казачьей дивизии».
*) Командир батареи войсковой старшина Костин.
Командование этой дивизией возложено на состоявшего при Его Императорском высочестве Главнокомандующим генерал-лейтенанта Скобелева 1-го. Исправляющим должность начальника штаба назначен генерального штаба полковник Паренсов. Исправляющим должность старшего адъютанта лейб-гвардии Кирасирского Ее Величества полка – штабс-ротмистр Лукашев.
Но полковник Паренсов вскоре был отправлен по делам службы в Бухарест, и генерального штаба капитан Сахаров исправлял его должность вплоть до переправы через Дунай. Затем, приказом от 25-го января 1877 года по войскам действующей армии, предписано: «для придания большей самостоятельности вновь сформированной Кавказской казачьей дивизии присоединить к ней Донской казачий № 30 полк и полкам этой дивизии образовать две бригады. Кубанскому и Донскому № 30 полкам составить первую бригаду. Владикавказскому и Терско-Горскому – вторую бригаду. Донской казачьей № 1 батарее быть в непосредственном ведении командующего дивизией; начальнику артиллерии сформировать для нее конно-артиллерийское парковое отделение из 8-го артиллерийского парка, назначив в него наиболее легкие, неформенные повозки».
В таком составе Кавказская казачья дивизия оставалась до первых чисел апреля 1877 года, то есть почти вплоть до объявления войны. В это время генерал-лейтенант Скобелев 1-й ходатайствовал о назначении командиров бригад во вверенную ему Кавказскую казачью дивизию, и к нему были назначены состоявшие в распоряжении Великого Князя Главнокомандующего: полковник Тутомлин – начальником 1-й бригады; полковник Вульферт – начальником 2-й бригады.
Не будет лишним сказать здесь по этому поводу несколько слов, уясняющих мое назначение. Находясь в должности состоящего по поручениям при Его Императорском Высочестве Главнокомандующем, следовательно, в числе лиц, посылаемых по делам службы, я в это время был в командировке из Кишинева. 5-го апреля я вернулся и мне объявили о моем назначении начальником 1-й бригады Кавказской казачьей дивизии. Отправляясь в поход, я позволял себе думать, что буду назначен в какую-нибудь кавалерийскую часть и, признаюсь, был бы далеко не прочь принять армейский кавалерийский полк. [7]
Получить же Кавказскую бригаду не только не входило в мои ожидания, но когда мне об этом сказали, я скорее испугался, чем обрадовался. Мое собственное самолюбие говорило мне, что я буду в этом мире чужой, что я сам буду неучем во всем, что касается бытовой стороны казаков. Но, освоившись с тем, что уже случилось, не скажу, чтобы это назначение было для меня неприятно. Много представлялось соблазну поступить в кавказские ряды, и ободренный знакомыми мне казаками я явился к походному атаману, генерал-лейтенанту Фомину. В ласковой и поучительной беседе я получил уроки из опыта седого боевого казака, отправлявшего своего нового подчиненного со строгим наставлением и советом. Разумеется, его приказания были для меня заповедью. С ними я явился к казакам, ими руководствовался в походе и считая себя обязанным сказать, что все, способствовавшее скорейшему развитию молодого казака, я требовал по его наставлению. Приемы и указания, им данные, были главной основою их успеха.
В полдень 10-го апреля я выехал в штаб Кавказской казачьей дивизии, расположенный в Чимишлии, верст на шестьдесят к югу от Кишинева. В это время уже чувствовалось, что не сегодня-завтра будет объявлена война – деятельность была лихорадочная: предписания, приказания рассылались беспрестанно – и золото, верный предвестник ее, в первый раз было отправлено в полки.
II.
ПОХОД ДО ЖУРЖИ.
12-го апреля 1877 года.
В восемь часов утра Кубанский полк выстроился перед местной церковью, и напутственный молебен был благословением в поход. Сердечная молитва отразилась на задумчивых лицах казаков, перекрестились они и выступили. 2-я бригада выступала завтра, начальник дивизии находился при первой бригаде. День был хороший, песенники впереди – идти было весело. На пути должны были присоединиться к Кубанскому полку 30-й Донской полк с 1-й Конно-Горной батареей и в общем составе бригады перейти границу *).
*) При Кавказской дивизии должен был следовать до Журжева приехавший со мною штаб-ротмистр Дерфельден. Обязанность его была доложить о подробностях похода и обо всем, о чем начальник дивизии найдет нужным довести до сведения. Адъютанты Великого Князя Главнокомандующего находились с этой целью при каждой из трех колонн, наступавших по Румынии.
Где же граница? Почему-то [8] под границей воображалась какая-нибудь застава, казенный мост или что-нибудь такое, что ясно говорило бы: там чужое, а здесь свое. Но ничего такого не было. Мы увидели одиночный соломенный навес для часового, канавку с топкими краями, обыкновенный полевой дорожный мостик и перед ним офицер пограничной стражи. Нам сказали, что здесь граница, и в час шесть минут пополудни мы перешагнули через границу. Она имела вид чего-то недоконченного, временного, и как будто потому только, что нам сказали «здесь граница» мы поверили на слово и перешли. Казаки повернулись лицом к родимой стороне, поклонились ей и многие из них набожно завязали в узелок по горсточке родной земли (по обычаю лежать под своей землей, если будет суждено умереть на чужой стороне), а хор трубачей 30-го Донского полка огласил Молдавию звуками «Боже Царя храни». В шесть часов вечера мы прибыли в Леово и стали на левом берегу Прута. «Вот где русская граница», – подсказало сердце. Кагул, Исакча, Измаил стоят тут маяками грани русской, и нам казалось, что завтра мы перейдем нашу настоящую границу. Но вышло далеко не так, как мы рассчитывали. В Леове не был еще окончен мост, без которого невозможно перейти на правый берег Прута, и нам пришлось дожидаться его окончания.
13-го и 14-го апреля.
Вчера был теплый, весенний день, сегодня пасмурный великороссийский ноябрь. Дождь, холод чрезвычайный. В составных маленьких крышеобразных палатках *) можно только лежать, а почва под ними растворилась. Встать на ноги в них нельзя, бока их промокли; Бог знает, лучше ли с ними, чем без них.
*) В Болгарии при частых тревогах палатки эти уничтожились сами собой; колышки терялись и представляли немало хлопот при внезапном подъеме. Я помню один из дней, когда полк выступил по тревоге, и стоянка его была усеяна колышками. Это было среди белого дня 20-го июля в Порадиме.
В такую непогоду лучше поход, чем стоянка. Но мост будет готов только завтра. Вода прибывает на Пруте, берега его затопило, и они обратились в невылазное болото. Одиночные всадники вязнут по брюхо. 5-й саперный батальон уже несколько дней не выходит из воды, работая в ней по пояс. Наступило завтра; тот же холод, дождь и снег, хворост не горит; а переправа оказывается не будет готова ни завтра, ни послезавтра, потому что надо устраивать гать. Между тем, мы должны держать связь с соседними колоннами и быть с ними на одной высоте. Левее нас, на Галац, шел 11-й корпус, 12-й корпус правее – на Бухарест. Мы составляли голову 8-го корпуса и не знали, тронулись ли наши соседи [9] или также остановились, как и мы. Нужно было торопиться, поэтому сделаны рекогносцировки, наведены справки, и мы узнали, что в Фальчи есть переправа на пароме. Начальник дивизии, донеся о встретившейся задержке, просил позволения переправиться в Фальчи и получил на это разрешение из штаба Действующей армии. Поэтому завтра, 15-го апреля, бригада должна выступить в Фальчи. Переход в двадцать верст требовал трех часов времени, но в расчете на задержку при переправе на пароме и вброд через речку Серата, что на пути к Фальчи, выступление назначено: Кубанскому полку в пять часов утра, № 30-му Донскому с Горной батареей в десять часов утра.
15-го апреля.
Кубанский полк выступил в назначенный час, но, замешкавшись на переправе через Серату, а потом переговорами с евреем-паромщиком в Фальчи, согласившимся на перевоз не иначе, как за плату, он мог начать переправу только в два часа пополудни. Но канат на пароме был ненадежный, и пришлось взять другой на прокат (на барке, случайно находившейся в Фальчи) за шесть турецких лир (турецкая лира равна 5 р. 62 к. по нарицательной стоимости). Паромщику мы обязаны были заплатить, сколько помнится, по две с половиною или по три с половиною копейки с лошади. Странно было сознавать, что приходится платить за войсковую переправу; но в Фальчи и в Леове румынские власти не знали, по какому праву и зачем мы вступаем в город. Поэтому-то подполковник Кухаренко и решился принять предложенные условия, ибо в противном случае переправа не могла состояться. Кубанский полк и батарея в этот же день ночевали в Фальчи; но так как переправа их кончилась только в одиннадцать часов ночи, то 30-й полк остался на левом берегу Прута. Эти торговые приключения были неприятны, но они нас не задерживали. Суть же затруднений нашего похода заключалась в переправах вброд и обходах таких мест, которые на много верст растворились в топь. Так, например, показанная на карте речка Серата в обыкновенную воду есть не что иное, как изрядная, удобопроходимая канава. Три дня тому назад она была такого свойства. При переправе Кубанского полка она не представила особенных затруднений, но ко времени прибытия к ней № 30-го Донского полка она обратилась уже в быструю глубокую реку.
Кони всплывали, повозки вязли, и казаки, раздетые донага, вытаскивали их из топи. Одна рубашка, да казачья шапка как будто прикрывали [10] и согревали их продрогшее тело. Снаряды приходилось вынимать из ящиков и переносить на руках, пока, наконец, не удалось отыскать твердую жилу поперек Сераты, и Конно-Горная батарея перешла на другой берег. Итак, на двадцативерстный переход было употреблено восемнадцать часов времени, и не раз еще они были в этом роде от Леова до Бухареста. Влияние этих затруднений было чрезвычайное. Бог миловал от болезней, но утомление людей и лошадей было заметное. Намокшие уборы и вьюки не имели времени просохнуть. Спины лошадей подпревали, возимый на седлах запас фуража увеличивал и без того тяжелый груз, и конские спины побились; ссадины были ужасные. Бывалые и исправные казаки предупреждали беду, но молодежь платилась невольно, потому что не была знакома с вьючной пригонкой. Количество побитых лошадей было громадное, и я значительно уменьшу его цифру, если скажу, что ко времени прихода на Дунай круглым счетом приходилось по тридцати лошадей на сотню.
16-го апреля. Переход в Вадени.
Управившись с паромом, 1-я бригада Кавказской дивизии двинулась вниз по Пруту в местечко Вадени. Но и выступление из Фальчи не обошлось без своеобразных приключений. Причитающиеся за переправу деньги должны были быть выданы из сумм штаба дивизии и паромщику предложили подписать расчетный лист по числу людей и лошадей дивизии. Но каково же было удивление, когда паромщик отказался от денег, не признавая верности показанного числа людей и лошадей. Он уверял, что по его личному счету Кавказская дивизия превышает 10 тысяч человек. В действительности же, со всеми повозками она не доходила и до трех тысяч человек. Никакие списочные ведомости его не удовлетворяли, и он стоял на своем. Для прекращения пререканий деньги были отправлены к мэру, но мэр отказался принять их, считая себя не вправе вмешиваться в частное, торговое дело. Оставалось одно средство: телеграфировать в штаб армии и выступить в Вадени, не уплатив за переправу. Так и сделали. Впоследствии мы слышали, что румынское правительство уведомило местные власти о данном разрешении на вступление наших войск в Румынию и предписало не взимать платы за переправы. Вследствие этого паромщику деньги не были уплачены. И Кавказская дивизия поплатилась только шестью лирами за канат. Выступив из Фальчи в Вадени, мы вместо назначенных по маршруту двадцати пяти верст сделали сорок, предпочитая кружный обход топким, медленным переправам вброд, и прибыли на ночлег в одиннадцать часов ночи. [11]
17-го апреля. Переход в Ованчу.
С выступлением из Фальчи наступила прелестная теплая весна: легкий воздух, молодые пахучие листья оживляли переход, и весело мы подошли к Кагулу, который красиво вздымался на крутом левом берегу Прута. Наш ночлег пришелся против Кагула, на правом берегу Прута.
Едва мы заняли бивуак, как нас окружили смышленые русские лица. Длинные бороды, косые вороты на рубашках, волоса в скобку как бы перенесли нас во Владимир, Шую, Ярославль. То были старообрядцы; все они были из-под Кагула и жили еще в нем. когда он был русским городом. Прослышав о нашем приходе, они пришли поглядеть на «своих», и, конечно, староверческая сотня особенно пришлась им по душе. Она в свою очередь была довольна этой встречей, и первым делом казаков была просьба «помолиться на Кагуле». Разумеется, казаки получили разрешение, и не оказалось человека, который опоздал бы к сроку, назначенному для его возвращения.
18-го апреля. Переход в местечко Фрумашицы.
19-го апреля. Переход в Галац.
В три часа пополудни мы вступили в Галац и простояли по 23-е апреля, остановленные депешею командира 8-го корпуса, генерала Радецкого. Сколько помнится, то причина нашей остановки заключалась в задержке 8-го корпуса на переправе через Прут. В Галаце мы узнали первые военные новости того времени, из которых наиболее замечательные заключались в благополучном занятии Барбошского моста. Турки не обратили на него внимания, и мост был занят отрядом адъютанта Его Высочества полковника Струкова. Он быстро подошел к Барбошу с Донским казачьим полком, сделав до ста верст в сутки, и затем *) вовремя подоспевшая пехота обеспечила узел румынских железных дорог в русских руках. В Галаце пришлось нам услышать первые турецкие выстрелы.
*) Голова живой колонны, т. е. 11-го корпуса князя Шаховского.
Турецкий пароход пытался прорваться у Рени, но встреченный там нашими батареями обменялся выстрелами и повернул обратно. Пребывание в Галаце дало нам новую жизнь. Мы увидели Дунай [12] и стали лицом к лицу с неприятелем. Но дни, проведенные в Галаце Кавказской дивизией, имели для нее и частное значение, пустившее в нее со временем хорошие глубокие корни. Здесь была положена завязка ее будущих отношений к генерал-майору Скобелеву 2-му, назначенному, как мы увидим ниже, начальником штаба нашего Журжевского отряда. В частном разговоре было сообщено отцу о возможности назначить в его распоряжение сына. В это время мы направлялись в Журжу. Там на первое время должен был собраться значительный отряд из всех трех родов оружия и молодой генерал Скобелев мог стать в то положение, какого он всегда желал, т. е. быть как можно ближе к туркам. Назначение сына к отцу являлось единственным затруднением; близкое родство двух главных лиц отряда могло вызвать толки и пересуды; но нужно было дело, нужны были люди. Генерал Скобелев 2-й только что приехал в распоряжение Главнокомандующего, открывалось ни кем не занятое место, конечно скромное, но немало значившее в то время, и генерал-лейтенант Скобелев 1-й просил в письме из Галаца назначить к нему генерал-майора Скобелева 2-го. Я внес эту, быть может, не относящуюся к делу заметку как некоторое пояснение к различным слухам, распространенным между прочими по поводу минувшей войны.
22-го апреля.
Вечером получено было у нас приказание выступить далее по маршруту.
23-го апреля. Переход в Браилов.
Выступив рано утром на двадцати двухверстный переход, мы думали засветло добраться до Браилова, но, задержанные на переправе через Серет, в двенадцати верстах от Галаца, употребили двое суток на переход до Браилова.
Переправа через неширокий, но в это время быстрый и глубокий Серет происходила на пароме, на котором можно было поставить не более шестнадцати лошадей. Мы подошли к нему в девять часов утра, и 30-й Донской полк тотчас же начал переправу, окончившуюся только к вечеру. Конная горная батарея и Кубанский полк с обозом должны были переправиться рано утром.
24-го апреля.
Чуть занялась зорька, возобновилась и переправа. Донской полк ушел в Браилов, Кубанцы и конно-горная батарея могли выступить [13] только в пять часов пополудни и прибыли в девять часов вечера. Донской полк стоял уже на бивуаке и в этот день получил первую турецкую гранату, упавшую прямо в коновязи. Но никто не был убит или ранен.
Выступив из Браилова 25-го, мы продолжали свое движение на Муфти – станционный домик, одиноко стоявший в поле, замечательный по отсутствию воды вблизи бивуака. 26-го прибыли в Филипешти; 27-го имели здесь дневку; 28-го – переход в Цугуяту.
28-го апреля. Переход в Метелеу.
Не скажу, чтобы поход наш обходился без смешных приключений, происходивших преимущественно от общего настроения местного населения. Надо заметить, что со времени перехода границы мы имели приказание следовать со всеми военными предосторожностями, поэтому все предписанные уставом способы охранения выполнялись с точностью. Не всегда это нравилось, в особенности после какого-либо тяжелого перехода. А между тем слухи тревожили жителей рассказами, что черкесы и баши-бузуки переправились через Дунай и хозяйничают в придунайской Румынии (по этому поводу произошла крайне смешная случайность еще при выступлении наших войск из Волынской губернии). 29-го апреля разыгралось и у нас приключение, вызвавшее тревогу. Придя в Метелеу, мы расположились бивуаком подле селения и выставили сторожевую цепь. Вдруг ночью раздаются два-три выстрела вблизи от сторожевой цепи. В деревне поднялась суматоха, жители перепугались, поднялся и бивуак. В сторожевой цепи слышали выстрелы подле деревни, но ничего не заметили. Тем не менее, послали разъезды, но и они ничего не отыскали. Одновременно с разъездами осмотрели и деревню. После довольно продолжительных розысков отыскали, наконец, запрятавшегося в сарае перепуганного молодого торговца. Оказалось, что он остановился накануне в деревне и торопился поспеть куда-то с товаром. Для выигрыша времени ему следовало ехать ночью, но рассказы о баши-бузуках его пугали. И для того, чтобы, как он говорил, «напугать разбойников», он перед выездом дал три выстрела из револьвера. Испугавшись поднятой им тревоги, он запрятался в сарае, откуда его и вытащили.
30-го апреля. Переход в Урзучени.
Этот день был одним из самых приятных дней похода. Чудная [14] весенняя погода, случайная, хорошая обстановка в чистеньком саду наших хозяев и добрые взаимные отношения влияли на веселое расположение духа.
В этот день мы поджидали генерала Скобелева 2-го, ехавшего к нам из Бухареста.
Так как походная обстановка генерала Скобелева 2-го слилась с его именем, то я позволяя себе сказать два слова о главных ее принадлежностях. Раньше появления молодого генерала к нам прибыли его белые жеребцы. Лошади были породистые, но обратили на себя внимание и тем, что все они белой шерсти. Находившийся при них знаменитый Нурбай (молодой киргиз, выехавший из Ташкента с генерал-майором Скобелевым 2-м и неразлучный с ним в делах минувшей войны) впервые объяснил нам, что на других генерал не любит ездить. И замечательно, что лошади другой шерсти действительно были ему, как говорится, не в руку. Но более лошадей принадлежал генералу сам Нурбай, хотя он, наверное, затруднился бы определить, кому он более принадлежит – лошадям или хозяину их. На генерала он нередко сердился за лошадей, но на лошадей никогда. Генерала он любил внутренне, следовал за ним как тень, но в лошадей оно был влюблен страстно, он с ними жил как с другом. Приземистый, сухой, проворный, он был красив своеобразно: в широких расшитых шелком шароварах, красной куртке и непременно в тюбетейке. Другого головного убора он не признавал. Пешком он чувствовал себя неловко, и ему как бы мешали изогнутые колесом его кривые ноги. Но раз в седле – Нурбай перерождался. Щелка его глаз блестела гордым сознанием своего ловкого наездничества, и он торжествовал; тогда с головы до ног он был нарядный всадник.
Прибыв к нам около полудня, генерал-майор Скобелев 2-й через несколько дней вступил в отправление должности начальника штаба Журжевского отряда и оставался в этой должности до переправы через Дунай у Зимницы. Затем, от 12-го июля по 30-е августа, он имел у себя в отряде Кавказскую бригаду, которая пережила с ним немало трудных дней. Строги подчас бывали требования молодого Скобелева, но он был одним из первых, вникнувших в трудную службу Кавказской бригады под Плевною, и сумел выставить ее в должном свете. [15]
День своеобразно веселый; погода рай, – и шуткам нет конца. С. Я. К. вздумал отпраздновать вчерашнее 1-е мая, но отпраздновать его по-своему. Ему вспомнилось 1-е мая, поныне, как кажется, проводимое на Кавказе в веселье семейного круга, и С. Я. вздумал его отпраздновать. Но отпраздновать его он хотел особенно и по своему вкусу. Надо заметить, что когда К. бывал в духе, то веселее его человека не было. Рассказам его придавала особую занимательность полная приключений жизнь его в молодости. Много испытав лишений и огорчений, он и научился многому. Весь казачий обиход ему был известен по личному опыту; он и уздечки вязал, он и ремни выделывал, сам он барана умел как-то особенно приготовить, сам он и шашлык жарил. И все это не мешало ему достойно занимать свое место. А потому-то, когда он бывал в духе, то не было ему цены. Вот в таком-то настроении духа был он 2-го мая и вздумал угостить на славу. Все знали, что дело не обойдется без какой-нибудь шутки и действительно – соблазн должен был заключаться в шашлыке из молодого жеребенка.
Странно было в первый раз в жизни приступать к жареному жеребенку, хотя хозяин приглашал заманчиво; но не желающим этого лакомства был предложен бараний шашлык. Горячий, сочный, он был вкусен. Не жеребенок ли это? Как будто бы не то; нет, говорит, – жеребенок темнее, баран нежнее; за куском пошел другой, а том и объявили с веселыми шутками, что темный и нежный оба были – конина.
И много дней было веселых.
3-го и 4-го мая. Переход в Плумбунту, пригород Бухареста, и дневка.
Для сохранения благочиния в Бухаресте, в котором необходимо было сделать разные закупки, нижних чинов дозволено было отпускать в город не иначе, как строем. Впоследствии многое переменилось, но на первых порах все было строго, во избежание неудовольствия со стороны румын. Поэтому только офицеры получили право по одиночке ездить в город.
Чистый нарядный веселый, он производил приятное впечатление. Не все еще русское сгинуло в Бухаресте. Длинный, тенистый бульвар Киселева роскошно разросся и составляет место лучшей городской прогулки. Староверы преобладают на козлах наемных колясок, и, едучи с ними, веселее смотришь на то, что стоило много денег России. [16]
В Бухаресте встретил нас полковник Паренсов, считавшийся, как сказано, начальником штаба Кавказской дивизии. Имея здесь особое поручение, он не мог еще вступить в отправление своей должности, но доказал самым существенным образом, что и здесь он заботился о дивизии, приготовив хорошего проводника в наше распоряжение.
Только благодаря ему, я мог нанять необходимого для нас хорошего проводника-переводчика, который явился к нам в Зимнице.
5-го мая.
Утром 5-го мая, в день Вознесения, 1-я бригада Кавказской дивизии выступила из-под Бухареста в местечко Калугарени. Путь лежал через Бухарест, но мы не имели права следовать по его улицам. Нас повели околицей. Генерального штаба полковник Бобриков*) и румынский комиссар провожали нас до выхода из города. Не знаю, на каком основании, но у нас разнесся слух, что супруга принца румынского выедет к нам навстречу при выходе из города. Приказано было приодеться, но с вечера пошел дождь и всю ночь лил как из ведра.
*) Посланный из нашей Главной квартиры, он находился при принце Карле как военный представитель по различного рода переговорам.
Не мощеные закоулки, по которым мы кружили, чтобы расстаться с Бухарестом, обратились в грязные потоки. Местами и довольно часто вода стояла выше колен лошади. Красные бешметы были забрызганы, лошади облеплены грязью. Выйдя за город на прекрасное шоссе, на котором как будто бы и не было дождя, мы узнали, что никакого смотра нам не предполагалось; но две-три кареты в щегольской валашской запряжке ожидали нас на повороте. Это было семейство князя Гики, выехавшего посмотреть на Кавказских казаков и пожелать им счастливого пути. Молодой князь Гика был в восторге от Кубанцев. Познакомившись накануне с несколькими офицерами, он расположил к себе приветливостью и изысканным вниманием. Позднее, именно в сентябре месяце, судьба столкнула его опять с Кавказской бригадой. В то время он служил уже охотником в молодецкой конно-артиллерийской батарее, находившейся в бригаде Рошиоров (гвардейская конница румын). Кавказская бригада была с ними в одной очереди на сторожевую службу и. вероятно, сохранила самое приятное о них воспоминание. Об этом я буду говорить в своем месте. Здесь же замечу, что князь Гика и на службе был столь же любезным товарищем-артиллеристом, [17] как и приветливым представителем старинного господарства.
Едва мы подошли к Калугарени, как снова пошел дождь. Бивуак оказался на болоте, но лучшего места не было. Хотели порубить лесу для костров, но оказалось, что до него нельзя было и прикасаться, как к частной собственности. Вода стояла под ногами, вода была сверху: словом, полное купание. А ветер дул немилосердно, больно было глядеть на казаков. Подле бивуака стояло поместье зажиточного хозяина, и за отсутствием его, насилу уговорили управляющего продать соломы и купили, казалось, немало, но вся она потонула, а больше не продавали. Купили дрова под костры, но пока дрова разгорались, бурка уже закутала казака и в болоте. Шинели донцов не так были удобны, мало грели. А завтра опять будут мокрые вьюки, прибавятся набитые спины.
Когда скучно кругом, то и самому невесело. Мы заснули в грустном настроении духа. Но вот ночью будят начальника дивизии и передают приказание: немедленно явиться в Главную квартиру по делам службы. Зачем – неизвестно; но посланный сообщил на словах, что по слухам Терско-Горский полк бушевал в Бухаресте; говорили, что они подрались, чуть ли не рубились, не повиновались румынским властям. Румынская полиция сообщила своим властям, их власти сообщили нашим местным властям, и не успели еще наши власти с более крупным румынским комиссаром выехать на место преступления, как полетела румынская телеграмма в Главную квартиру. Поднялась полная тревога.
«Говорил, что надо уничтожить им дневку», – сорвалось с языка у генерала. Вторая бригада имела дневку в Плумбунте (т. е. в Бухаресте). Некоторым облегчением в этом неожиданном беспокойстве было успокоение, присланное полковником Бобриковым. Узнав о вызове генерала в Главную квартиру, он на случай передал лицу, приехавшему с этим приказанием, что при разборе дела вместе с румынским комиссаром и начальником 2-й бригады кавказской дивизии удостоверился в том, что ничего громоносного не произошло, и подробности сообщит при свидании. Посему он просит генерала не тревожиться духом, обещав уведомить со своей стороны Главную квартиру. Впоследствии мы узнали, что дело заключалось в том, что несколько казаков и горцев слушали музыкантов. Любопытные столпились посмотреть на казаков-черкесов. Толпа росла. Надо заметить, что в Плумбунте много навесов с пивными столами и дешевым местным вином. Нельзя утверждать, что слушанье музыки обошлось без вина или пива, но плативший дал крупную бумажку и долго ждал сдачи; но сдачи не являлось, продавец справлялся о курсе. Наконец оказалось, что [18] по казачьему курсу выходила одна цена, а по румынскому – другая. Поднялся спор. Любопытные сдвинулись ближе. Затем последовало явление невероятное. Свидетелем его я не был, поэтому могу ошибаться, но слышал следующее от лиц, присутствовавших при разборе. Сосед, глядевший из окна на толпу, желал предупредить могущий возникнуть беспорядок и сообщил полиции, что, кажется, дело не обойдется без драки. Тогда поднялась тревога, вызвавшая приезд комиссара, и так как вместо ожидаемой драки ничего буйного не было, и сам продавец не считал себя обиженным, то лицу, поднявшему суматоху, был сделан румынской же властью надлежащий выговор.
Получив приказание явиться в Главную квартиру, начальник дивизии ночью же выехал в Плоешти, а мы наутро выступили в Дайцы. Там мы должны были ожидать возвращения генерала Скобелева 1-го и узнать о происшествии.
С 6-го по 8-е мая.
6-е мая, Дайцы.
С прибытием в Дайцы мы стояли уже на Дунае, хотя, в сущности, находились еще от него в небольшом переходе. Дайцы расположены вблизи дугообразного протока, идущего из озера Гречилора к Дунаю. Наибольшее удаление протока от правого берега реки отстоит верст на восемь, представляя собою в мелкую воду низменную луговину с затонами и высококустарными островами. Но ко времени нашего прихода все это пространство было затоплено разливом; верхушки дерев как мелкие кустики выглядывали из воды. Жители показали, что на мелкой лодке всюду можно было проехать прямо в Дунай, крупные же катера могли пробираться только по протокам. Следовательно, мы были в соседстве с предприимчивым неприятелем и сами могли получить позволение, а пожалуй, и приказание толкнуться в его сторону. Поэтому надо было ознакомиться с прилегающей местностью, которая от озера Гречилора через Журжу, Слободзею, Парапан и до Бошора у реки Веде назначалась наблюдению 1-й бригады Кавказскойо дивизии. Длина всего протяжения во время разлива доходила до семидесяти верст. Но в обыкновенную воду она не превышала шестидесяти, сокращаясь при обмелении затонов Дуная. Генерал-майор Скобелев 2-й тотчас же распорядился осмотром этой местности. Журжа делила ее на две части: западную и восточную. Западную он поручил осмотру Кубанского полка, восточную – отдал № 30-му Донскому полку, и донцы, обратившись в пловцов, зашмыгали по протокам; кубанцы высылали разъезды. Но вместе с тем, военная вежливость требовала, чтобы мы, остановившиеся в нескольких верстах от Журжи, сообщили о прибытии своем [19] румынскому начальству. Посему генерал-майор Скобелев 2-й, как начальник штаба прибывающего журжевского отряда, приказал полковнику Тутомлину, капитану Сахарову и адъютанту Его Высочества штаб-ротмистру Дерфельдену вместе с ним отправиться в Журжу к начальнику румынских войск генералу Чернату.
Взяв с собою двенадцать человек кубанцев, мы отправились в Журжу и застали генерала Черната в ту минуту, когда он отправлялся к своему назначению на правое крыло наших войск; там сосредоточивались румыны, открыто уже вставшие рука об руку с нами. В коротких словах было условлено между генералами время очищения Журжи румынами и занятие ее русскими. Мы должны были вступить в нее 9-го мая. По отъезде генерала Черната мы не могли устоять против искушения взглянуть на Рущук, и случайно бывшие здесь офицеры Каларашей, высказав всю свою любезность, провели нас на берег Дуная *).
*) По роду своей службы, калараши составляют нечто вроде конного ополчения. В числе офицеров, виденных нами в Журже, двое служили в старые времена Молдавии и Валахии в русском учебно-кавалерийском полку.
Хорош показался Рущук, нависнувший на правых твердынях Дуная. Граненая стенка старинных окопов обомшилась, но на ней, как новая игрушка, сверкал своей обшивкой свежеобделанный бруствер дальнобойных орудий. В трубу ясно были видны шитые куртки и широкие шаровары турецких часовых. Кое-где виднелись батареи на восточных склонах Рущука; перед городом красовалась просторная зеленая палатка начальника рущукских войск, а далее на юг, словно орел, расправил крылья и парил над Рущуком громадный их редут Левант-Табия, расположенный на обширной высокой горе. Он имел вид подавляющей силы, под защиту которой отдал себя Рущук со всеми его укреплениями. Под городом сновали локомотивы, и частые поезда железной дороги подвозили боевые снаряды. Мониторы и пароходы стояли под лесом мачт разнообразных парусных судов, и белая как чайка крошечная паровая шлюпка пробегала перед нами. Теперь она как будто бы веселилась, бегала от острова на берег, с берега на пароход, но в дни нашей береговой службы она подсмеивалась над нами. Подолгу и часто летала она по главному руслу Дуная, приучая нас к своему летучему полному ходу; но, внезапно повернув к нашему берегу, она мгновенно подлетела на выстрел и снова порхала в просторе Дуная. А ей было, где разгуляться – на три версты распахнулся Дунай. На все это мы любовались теперь как гости, а через три дня обязаны были давать подробный отчет о происходившем перед нами. [20]
III.
Журжевский отряд на Дунае.
7-го числа подошла к нам наша 2-я бригада, и возвратился генерал-лейтенант Скобелев 1-й, огорченный рассказами про ингушей и осетинов. Хотя рассказы о буйстве под Бухарестом не оправдались, но вышли наружу два-три происшествия, которые сначала хотели оставить без огласки. Ближайшее начальство знало по опыту, что не всегда наказание достигает цели; оно надеялось мерами предупреждения действовать на самолюбие, и поэтому было более снисходительно, чем то предписывалось законом военного времени; но внешняя обстановка похода по мирной Румынии была строго военная. Между тем случилось, что ингуш на бивуаке у Фальчи, не зная правил сторожевой службы, пожелал пройти сквозь цепь без соблюдения обычных строгостей и чуть, было, не доказал свою правоту расправою кинжала. Но так как дело обошлось благополучно, то, принимая во внимание принесенное им раскаяние и общие просьбы дивизиона не обнаруживать этого происшествия, – ограничились строгим домашним наказанием. Но после шума, поднятого в Бухаресте, в Плоешти узнали и об этом происшествии, а молва прибавляла по слухам, что еще зимой будто бы ингуши разговаривали о нежелании драться с турками, но что в это время не было сообщено об этом начальству. Все эти воспоминания были подкреплены рассказами, что кто-то видел кучки всадников Терско-Горского полка, будто бы ехавших в обратную сторону от Бухареста, и вот на основании всех этих рассказов можно было придти к какому угодно заключению. Но по действительному разъяснению их, вся суть выражалась в том, что нашлось кое-что правдивого в рассказах, но настолько единичного, что они не составляли и двадцатой доли выпущенных слухов. Но молва улегается не скоро, и чем она злоязычнее, тем охотнее ей верят. Так было и тут. Стали поговаривать, что на горцев плохая надежда, и, кстати, припомнили пословицу, что «глас народа – глас Божий». Забыли только ту безделицу, что эта пословица, вероятно, сложилась в то время, когда народ самолично присутствовал при деле и, воочию убежденный в чем-либо, давал свое решение. Для пресечения всех этих толков приказано было выдержать и испытать Горский полк в Одессе. Поэтому в приказе по Кавказской казачьей дивизии от 8-го мая было предписано:
1) «По недостатку кавалерии в Одесском военном округе, отправить туда Терско-Горский конно-иррегулярный полк». [21]
2) «Вместо означенного полка причислить к Кавказской казачьей дивизии отдельную Донскую бригаду полковника Чернозубова: 21 и 28-й Донские полки с Донскою 15-ю казачьей батареей, которой пока оставаться на местах своего расположения».
Вместе с этим было объявлено, что «в городе Журже Кавказская казачья дивизия должна войти в состав отряда, составляющегося из: 4-й стрелковой бригады и двух рот Пластунов; Донской № 10-й казачьей батареи (4-х фунтовой); и Кавказской казачьей дивизии (за исключением оставленной на местах своего расположения бригады Чернозубова).
Отряд это поступал под начальство генерал-лейтенанта Скобелева 1-го. Начальником штаба его назначен свиты Его Величества генерал-майор Скобелев 2-й».
Разумеется, приказ об отчислении горцев опечалил правых и виноватых, так как грустно было им уходить с берегов Дуная в Одессу, хотя бы там и вовсе не было кавалерии. Поэтому каждый дивизион Горского полка выбрал из себя представителей, поручив им выхлопотать прощение перед начальством. Горячо и убедительно просили почтенные, заслуженные представители горцев, и слеза катилась по мужественным загорелым их лицам. Ингуши объявили, что если были виновные, то они не скроют, а выдадут всех мало-мальски ненадежных людей. Осетины, во все время не замеченные в чем-либо виновном, просили справедливого заступничества. Но отменить раз сделанное распоряжение не представлялось возможным.
Начальник дивизии обещал выхлопотать прощение через несколько времени, но и это утешение не улыбалось огорченным горцам. Наконец, усиленные просьбы полковника Вульферта отчасти помогли этому делу, и из Главной квартиры последовало разрешение осетинам остаться в отряде; но ингушам приказано отправиться в Одессу, и прощение им обещано в зависимости от их поведения. Покорно сдерживали горцы раздражение своего самолюбия; негодование их выражалось в мелочах, но общий порядок не был нарушен.
С удалением ингушей расстраивался состав 2-й бригады Кавказской дивизии, и явился вопрос о новом ее сочетании *). Но разрешение должно было последовать из Главной квартиры, пока же Владикавказский полк с дивизионом осетин должны были остаться во Фраешти **), составляя общий резерв с батальоном 4-й стрелковой бригады под начальством полковника Вульферта.
*) В первой половине июня Владикавказский полк с двумя сотнями осетин поступил в состав 1-й бригады Кавказской дивизии.
**) Местечко в 10 верстах от Журжи. В описываемое время в нем стояла 4-я стрелковая бригада.
1-я же бригада [22] Кавказской дивизии с тремя стрелковыми батальонами и двумя ротами Пластунов выдвигалась в Журжу для охраны левого берега Дуная, и кубанскому полку было предписано произвести рекогносцировку всей части Дуная от Журжи до реки Веде. На эту работу был назначен весь день 9-го мая. Несколько офицеров Кубанского полка выехали рано утром и только к вечеру вернулись с обстоятельно сделанными съемками и собранными сведениями.
№ 30-й Донской полк и три стрелковых батальона с двумя горными орудиями должны были выступить 9-го мая и расположиться для охранения левого берега Дуная. С этой целью все пространство от озера Гречилора до реки Веде было разделено на левый фланг, центр и правый фланг (приказ по Журжевскому отряду от 9-го и 10-го мая).
Левый фланг под начальством командира Донского № 30-го полка, полковника Орлова, образуется из: № 30-го Донского полка, одной сотни Пластунов и двух конно-горных орудий.
Центр в Журже под начальством командира 4-й стрелковой бригады, генерал-майора Цвецпиского: из двух стрелковых батальонов и 1-й пешей горной батареи.
Правый фланг от Журжи до Веде под начальством полковника Тутомлина занимают: Кубанский казачий полк, 10-я Донская казачья батарея, четыре орудия Донской конной батареи, 14-й стрелковый батальон и одна сотня Пластунов.
Каждый участок получил указание цели и способа действий в случае соприкосновения с неприятелем. Левому флангу было предписано занять пространство от села Прунды (на озере Гречилоре) до виноградников, с восточной стороны Журжи и войти в связь с конницей Ольтеницкого отряда, т. е. с конницей левой колонны. Пластунам вверялось непосредственное охранение Броништанского леса *), и для выполнения этой службы им были доставлены лодки из Журжи. При сем предписывалось, в случае прохода неприятеля на плоскодонных судах между Дайцами и Прундой, «действовать на его сообщения, пользуясь собранными лодками». Если же в виду превосходных сил противника обстоятельства принудили бы отряд к отступлению, то ему приказано было заманивать его на Калугарени.
*) Броништанский лес расположен у села Броништаны; в это время площадь леса не была затоплена, но весь он как остров был окружен водою.
На войска, расположенные в центре, возлагалось общее и частное назначение. Общее – состояло в обороне Журжи и поддержке обоих наших флангов, если бы удалось опрокинуть переправившегося неприятеля; [23] частное – возлагало на него охранение пригородных садов и косы Смирды, при покушении противника с восточной и западной стороны Журжи.
В случае сильного напора неприятеля центр должен был отступить к общему резерву на Фраешти.
Правому флангу было указано село Слободзея, как место, имеющее первенствующее значение в обороне всего протяжения правого фланга. Общая цель действий правого фланга указана приказанием «возможно решительно сбросить противника в Дунай». В случае необходимости отступления отряд должен был сосредоточиться у Гогошары и через Фраешти отходить на Калугарени. Сверх того, на отряды правого фланга возлагалась обязанность уведомить 8-ю кавалерийскую дивизию, если бы Журжевский отряд был вынужден к отступлению. 8-я кавалерийская дивизия была расположена западнее реки Веде, которая отделяла ее от нашего конечного расположения. Войска правого фланга должны были занять берег Дуная 10-го числа; 9-го же были выдвинуты в Слободзею только 14-й стрелковый батальон и полусотня Кубанского полка.
10-го мая.
Крайними точками протяжения правого крыла были: на востоке – виноградные сады Журжи, и на западе – Бошор при впадении в Дунай реки Веде, отстоящие друг от друга в тридцати верстах расстояния. В обыкновенную воду это протяжение значительно сокращалось; но в описываемое время все прибрежные лощины представляли собою глубокие заливы Дуная. Там, где в малую воду можно было воспользоваться лощиною и проехать не более версты расстояния теперь приходилось делать четыре и пять.
Глубокий разлив подходил на несколько сажень к западной стороне Слобожзеи, но перед южною ее стороной до левого берега Дуная оставалась не залитая водою площадь, имеющая в поперечнике около версты, а в длиннике вдвое более. Она большой Лугой выдавалась в Дунай и имела вид широкий плоскодонной чаши с невысокими краями. Она как бы оборвалась над рекой, и остатки ее повисли над Дунаем невысоким гребнем, который, протягиваясь отсюда к востоку, сохраняет то же свойство почти вплоть до Журжи. Но в промежуток (пять верст расстояния между Журжею и Слободзеей) между Слободзеей и виноградниками он поднимается несколько выше и под городом ниспадает до уровня воды. По берегу [24] Слободзейской площади и в промежутке от нее до виноградников тянулись турецкие окопы, остатки войны 1854 года.
Бошор, расположенный при слиянии рек Веде и Дуная, по положению своему мог бы иметь назначение встречной батареи. С небольшого мыса, обращенного на юго-запад, можно было бы обстреливать суда (при соответствующих орудиях), спускающихся по Дунаю. Обыкновенно маленькая речка Веде казалась быстрой судоходной рекою.
Глубокая впадина ее долины сплошь была покрыта водою. Устье широким раструбом касалось Дуная и разворачивалось в этом месте на версту в поперечнике. Берег Бошора почти не возвышался над уровнем воды. Между Слободзеей и Бошором поместилось несколько береговых селений, а именно: Малу-де-Жос, Парапан, Беллерие, Наужаны, Петриш и Петрроганы. Селения эти находятся на самом берегу Дуная, они богаты, многолюдны и обширны. Ранней весною они были живописно хороши свежей листвою садов и своим привлекательным местоположением. Особенно они выигрывали в праздничные дни, оживленные народом и изящным женским нарядом. Белые шитые сорочки, собранные поясом ниже груди, тяжелые черные косы, выразительные жгучие взгляды невольно приковывают внимание. Было что-то родное в этой толпе, напоминавшей своим нарядом Украйну. Но в тоже время встречавшиеся уборы пожилых женщин напоминали и Рим, и Неаполь. Замечательно, что преобладание одного наряда перед другим являлось только местами. Были деревни, которые по внешнему виду своему напоминали малороссийские слободы, и здесь относились к нам как-то теплее; народ не убегал от нас, но выходил навстречу. В местах же, где плоские белые прямоугольники с откинутым назад покрывалом служили головным убором, там воображение искало итальянского населения. Там палисадники были как-то квадратнее, они были чисты, но не уютны, и забор не походил на малороссийский плетень.
Тут будто нас боялись, и селения были покинуты при нашем приближении; здесь приходилось собственным их властям принуждать жителей отворять свои избы. Мужское население производило тоже двоякое впечатление. Селянин был угрюмее, но добродушнее; торговый человек выказывал нерасположение к нам или старался выдать себя за преданного и надежного слугу. На эту особенность предупредительно обратили наше внимание и некоторые из лиц румынского начальства.
Из чувства признательности за их содействие я считаю своей обязанностью сказать, что предостережения их не были голословны. Конечно, я не могу представить неопровержимых доказательств справедливости их слов, но нам было сказано, чтобы мы, как говорится, держали [25] ухо востро. Занятый собственно военной заботой, я стоял вдалеке от расследований при допросах подозрительных личностей, но скажу, что сторожевые казаки, которых скорее можно упрекнуть в равнодушии ко всяким подозрениям, не раз обращали внимание на особенности, являвшиеся для нас не кстати.
Позднее мы узнали о насмешках, выпущенных в печать по поводу усиленного подозрения в существовании среди нас шпионов.
Но это легко было говорить лицам, не подлежащим ответственности за небрежное выполнение сторожевой службы.
Поэтому им было все равно, что в такой-то будке по временам зажигается разное число огней на окошке, и их не касались допросы о том, что было ли обращено внимание на раза два замеченные взмахи большого белого платка, привязанного к палке. Добавлю к этому, что взмахи эти непременно происходили в каком-нибудь уединенном месте, на берегу Дуная. Конечно, все это пустяки и вздор в сравнении с решающими вопросами войны, но смею думать, что на то и существует сторожевая служба, чтобы обращать внимание на все эти мелочи. Точное исполнение определенных требований сторожевой службы связывает отряды в одно дружное целое, и только тогда слово «свой» имеет смысл и силу.
Всякое нарушение этого коренного правила приводило к неприятным столкновениям.
Но насколько были красивы береговые селения, настолько же они были неудобны для нас в смысле наблюдения за Дунаем. Расположенные на выдающихся изгибах берега, они по очертанию своему требовали усиленного наряда сторожевых постов. Глубокий разлив Дуная образовал много островов перед ними. За островами могли собираться неприятельские лодки с десантом, и если они не могли нагрянуть с большими силами на слабо занятый нами берег, то им легко было поднять тревогу. Кроме того, каждое селение имело свои особенности, зависевшие от высоты воды в Дунае. К одним из них по собранным справкам могли подходить броненосцы; таковы были Бошор, Гаужаны и пространство перед Мало-де-Жосом и устья рукава Камы. Большие лодки могли быть буксированы пароходами к Петрошанам *), Беллерие, Парапану и Слободзее.
*) С убылью воды Петрошаны были доступны только плоскодонным лодкам.
К одному только Петришу могли подойти мелко сидящие, ненагруженные лодки. Но по расположению своему на дороге в Гогошары, Петриш был важен как сборное место в случае отступления правого фланга перед превосходными силами противника, а по возвышенному положению [26] своему мог служить удобнейшим местом для наблюдения за нашими отрядами.
В виду необходимости занять селения, сообразно их значению в береговой обороне, отряд правого фланга получил приказание расположиться следующим образом.
Двум сотням Кубанского полка при двух конно-горных орудиях стать в Бошоре; одной сотне в Гаужанах; одной сотне в Малу-де-Жосе; двум сотням при двух конно-горных орудиях, 14-му стрелковому батальону и первой роте пластунов в деревне Слободзее. 10-я Донская батарея при одной роте стрелкового батальона должна была занять старые турецкие окопы, находящиеся на восточной окраине Слободзеи.
Все лодки, какие только можно было собрать, были собраны и свезены под наблюдение сотенных начальников. Для облегчения наблюдения за неприятелем были построены вышки и маяки. Для обозначения степени важности тревоги были определены ночные и дневные сигналы. Одни из них служили повесткою небольшого столкновения; другие призывали соседние подкрепления; третьи обозначали общую тревогу.
Эти сигналы были приняты по всему протяжению Журжевского отряда.
Итак, общее протяжение наблюдаемого им пространства простиралось до семидесяти верст.
Это поверстное протяжение само собою указывает на способ предстоявших нам действий, определяя упорный бой только в центре нашего расположения.
Поэтому Журжа была занята двумя батальонами стрелков, а в ближайшей к ней Слободе поставлен батальон с ротой пластунов. Журжа была важна как город, замыкающий железную дорогу в Бухарест.
Слободзея, находясь в кратчайшем расстоянии от Рущука, представляла для турок хорошую позицию в случае перехода их на левый берег Дуная. Позиция эта находилась между Журжею и Слободзеей: укрепленная окопами предпоследней нашей войны, упираясь концами на Слободзею и Журжево, она сверх этих выгодных условий вполне была обеспечена с тыла Рущуком. Владея ею, турки прочно могли держаться на левом берегу Дуная и высылать свои легкие отряды по направлению к северу. Два больших острова, лежавшие перед нами, облегчали им переправу на судах. Суда их безнаказанно могли собирать десанты за островами и, внезапно обогнув их, без потери выиграть значительную часть Дуная. В виду возможного покушения неприятеля на наш берег, он постоянно был охраняем сторожевые постами. Батальоны, расположенные в Журже, выставляли их до оконечностей виноградников, имея за ними дежурные роты. Наблюдение за берегом против Слободзеи было вверено пластунам. Они были бессменными [27] ее сторожами: они по-своему ее охраняли, по-своему в ней и жили. Во вверенное им пространство не наряжалась никакая другая часть, и стрелковый батальон, расположенный в Слободзее, служил им только опорой в случае надобности. Поэтому пластунам сообщались пропуски только для общего сведения; но между собою они, как лежавшие в секретах, руководствовались своими обычными окликами. Порой у них кричали зверь и птица или раздавался другой какой-либо условный звук, который означал им целую речь.
Дежурная рота 14-го стрелкового батальона на ночь усиливала свои посты в промежутке между пластунами и виноградниками. Казачьи объезды назначались по всему протяжению сторожевых постов.
Итак, мы начали службу лицом к лицу с неприятелем. Поэтому части нашего отряда должны были освоиться со своим положением и изучить расположение противника. О всех замеченных у него переменах приказано доносить в штаб Журжевского отряда*). Рущук сделался средоточием нашего наблюдения.
*) Для исполнения конной службы при штабе Журжевского отряда находилась сотня Владикавказского полка.
В нем кипела военная жизнь. По сведениям Главной квартиры, к 17-мй апреля в нем было 14,300 человек низама. За городом, за склонами громадного их Девант-Табиа белели палатки большого турецкого лагеря; менее обширный лагерь был расположен в самом городе. Караулы их стояли в наружных береговых укреплениях, отделанных, но не вооруженных полным количеством орудий. Сколько помнится, ко времени прибытия нашего в Слободзею, мы не насчитывали более шести орудий.
Турки учились перед нашими глазами, гуляли по набережной, кучками сидели на валах укреплений, перед зеленой палаткой нередко играла музыка; обозы беспрестанно тянулись длинными вереницами, поезда железной дороги то принимали, то отвозили грузы и войска.
В течение дня сторожевые посты их стояли, вероятно, редко, но на ночь они, вероятно, размещали их очень густо. Предположение это основывалось на том, что турки два раза поддались на фальшивую тревогу, и в то время, когда у нас было все тихо, они сплошною нитью открывали частую ружейную стрельбу по всему протяжению своего дневного наблюдения.
Все дни, от 10-го до 12-го мая включительно, прошли у нас спокойно, если не считать беспокойством усилившийся разгон казаков. Все служебное сообщение совершалось по берегу Дуная, конечно, через казаков. Конные почти, частые передачи приказаний, назначение небольших прикрытий к чинам, производившим топографические работы, усиливали [28] и без того большой расход на службу. Между тем сбережение лошадей было необходимо, дабы залечить садненные во время похода спины. На первых порах думали скоро справиться с ними, но разгон усиливался, и впоследствии, как увидим ниже, он вынудил наше начальство усилить Кубанский полк 2-ю бригадою Кавказской дивизии.
Через несколько дней по занятии нами береговой линии, прибыли к нам и моряки, будущие хозяева Дуная. Они должны были познакомиться с Дунаем для устройства минных заграждений и началом своих работ выбрали 12-е мая.
Никогда не забуду теплой, радостной встречи с ними в этот день. Во избежание каких-либо недоразумений, нам было объявлено, что поутру 12-го мая пойдет по линии нашего расположения, от Журжи вверх по Дунаю, местная румынская лодка с русскими офицерами. Поэтому предписывалось следить за ней с полным вниманием и в случае ее приближения к нашему берегу содействовать ей всеми имеющимися у нас способами. Предупреждение это было тем более необходимо, что сообщение с правым берегом было прекращено, и всякая неизвестная нам, приближающаяся с того берега лодка неминуемо была бы встречена выстрелами. В этот день я, по обязанностям службы, был в Бошоре с подполковником Кухаренкой, и мы, возвращаясь оттуда в Слободзею, должны были ночевать в Парапане. Прибыв сюда под вечер, мы узнали от начальника расположенной здесь сотни, что в Парапане остановились на ночлег два офицера генерального штаба.
Это были полковники Паренсов и Фрезе, производившие военно-топографическую съемку и сообщившие Венкову, что вышеупомянутая лодка причалит к Парапану. Каждый русский, приезжавший к нам, был дорогим для нас гостем.
Если находились охотники приехать к нам, чтобы посмотреть на турок, то тем приятнее для нас были люди, прибывавшие из Главной квартиры. Они сообщали много новостей, которых мы не могли знать; они нередко привозили нам письма и деньги. Случайная же встреча с хорошими своими знакомыми, каковы были Паренсов и Фрезе была в особенности приятна.
Оказалось, что предупрежденные сотником Венковым (начальником сотни, расположенной в Парапане) о нашем приезде в Парапан, они поджидали нас к ужину. Следовательно, не хозяева принимали гостей, а гости хозяев. К их радушно предложенному ужину прибавились наши припасы; появилась дунайская рыба и привезенный с Кавказа никогда не портящийся овечий сыр – непременная принадлежность всегда от души предлагаемых Кухаренкой хлеба-соли – и сборный ужин обещал быть обильным и вкусным. [29]
Но так как все распоряжения военного времени нисходят от генерального штаба, то мы и отдали себя на волю прибывшего к нам генерального штаба, ожидая от него немедленного приказания вступить в дело. Но он положительно объявил, что мы имеем право теперь выпить лишь по чарке водки, а ужин будет разрешен с прибытием «дядюшки».
– Кто же этот дядюшка? – спросили мы.
«Новиков» ответили «моменты». Так в дружеской шутке называют офицеров генерального штаба, обреченных отыскивать и указывать удачные моменты военных предприятий. Итак, без дяденьки Новикова нельзя начать ужина.
– Почему же он дяденька, и кто он такой – Новиков? – продолжали мы спрашивать.
– Дяденька он потому, что когда вы его увидите, то иначе и не назовете, как «дяденька»; приедет он очень скоро, и вы убедитесь, что нет ему другого названия. Что же касается служебного его положения, то в настоящую минуту он изображает из себя адмирала своего флота. Флот же его состоит из известной вам рыбацкой лодки, в которой он теперь плавает по Дунаю, и турки ему честь отдают.
Согласились мы с тем, что он должен быть дяденька, но хотели знать, каким образом ему турки честь отдают. И на это мы получили объяснение, хотя высказанное с веселыми шутками, но подготовившее нас к тому глубокому уважению, которое вселял к себе будущий деятель дунайских заграждений.
Хладнокровная решимость «нашего адмирала», каждый его шаг, каждое его слово обнаруживали в нем хозяина своего дела. Видно было, что работа не вывалится из его рук. Случайная встреча его с Паренсовым и Фрезе на линии железной дороги Бухарест–Журжа вселила им это впечатление.
Они вместе прибыли в Журжу и некоторое время следовали берегом на одной высоте с лодкою капитана 1-го ранга Новикова.
Капитан Новиков с лейтенантом Скрыдловым, местным лоцманом, и, сколько помнится, с двумя гребцами отправились на рекогносцировку Дуная вверх по его течению от Журжи.
Миновав благополучно два больших острова, что лежат против Журжи–Слободзеи, они выплыли на середину Дуная западнее Слободзеи. Выше было сказано, что между Слободзеей и Дунаем лежит большая чашеобразная площадь. Она дугою выдается к Дунаю, и огибающая ее лодка неминуемо подходит к главному руслу Дуная. По счастью, в этом месте в то время не было турецких судов, но на берегу стоял взвод неприятельской пехоты. Лодка подплыла довольно близко [30] к середине реки, и турецкий караул. став в ружье. выстроился вдоль берега.
Лодка тихо подавалась вперед, делая промеры, и потом быстро отошла к нашему берегу. Турки не открыли по ней огня. Это и подало повод к шутливому рассказу, что турки отдали честь нашим морякам, так как караул при виде их стал в ружье. По правилам воинского устава такой вид встречи считается той военной почестью, которая присвоена начальнику, объезжающему сторожевые посты.
Скоро прибыли принятые казаками на берег наши моряки, и мы увидели высокого плотного человека в одежде морского офицера. Это был капитан 1-го ранга новиков. Его глубокий покойный взор, несколько отрывистая и повелительная, но согретая чувством речь выказывали в нем человека решительного, привыкшего владеть собою и делом. Действительно, он показался нам добрым, испытанным жизнью дяденькой. Отдавшись беседе, он душою принадлежал ей, и как будто, час тому назад, он и не был на волос от смерти. А туркам ничего не стоило пустить в его лодку хотя бы одну маленькую гранату. Наружность его вселяла убеждение, что работа в его руках должна пойти успешно, но оно, казалось, и не думал о ней. Но каждый сознавал, что в нем бьется пульс нашей дунайской жизни. Поэтому-то он, не будучи начальником, сделался лицом, которому каждый хотел подчиниться; угодить ему в его морских требованиях становилось неизбежным долгом и было приятно. Через несколько дней он основал свое главное пребывание в Малу-де-Жосе, и сюда-то стекалась тогдашняя морская наша сила. В Малу-же-Жос приехали моряки и оживили его своим открытым сердечным согласием с нами. К ним же приехал из Журжи и В. В. Верещагин*). Здесь, [31] в бухте дунайского разлива, собрались паровые шлюпки, сюда были свезены саперами мины, а командир 3-й сотни Кубанского полка, сотник Венков, был обращен в капитана над портом.
*) В. В. Верещагин присоединился к нам в Браилове, приехав оттуда в штаб нашей дивизии с адъютантом Великого князя Дерфельденом. Он сделал с нами весь поход до Журжи. Из Журжи он съездил на н есколько дней в Париж, любезно предоставив себя к нашим услугам. Вместе с другими воспользовался и я его предложением и только лично его вниманию обязан был тем, что приобрел палатку. Внезапно отправленный из Кишинева в Кавказскую дивизию, я ничего не имел с собою и должен был заводиться всем на походе. Возвратившись из Парижа в Журжу, он тотчас поселился у моряков и вместе с ними изучал протоки Дуная вплоть до часу боя паровой шлюпки «Шутки» с турецким пароходом. Тут он был ранен вместе со Скрыдловым, и мы с ним расстались. Второй брат его явился к нам со времени «второй Плевны». Он часто высказывал желание поступить охотником во Владикавказский казачий полк, но колебался. С поступлением в ряды он терял свою свободу и лишался возможности удовлетворять, как кажется, единственному своему желанию – быть там, где пули ложились гуще. А он бывал только там. В кровавый день 30-го августа он находился на Зеленых горах и по обыкновению был на «своем месте». Генерал-майор Скоболев 2-й дорожил им как способным и храбрым человеком и поэтому давал ему значительные ординарческие поручения. Бывший при нем казак не имел возможности вынести его тело из-под огня и успел только снять с него шашку и, кажется, револьвер. Эти вещи были переданы его младшему брату, поступившему и служащему по сей день в офицерских чинах Владикавказского казачьего полка.
И «наш адмирал» был очень доволен своим капитаном-казаком. Венков редко о чем говорил, но только слушал и делал. «Этот Венков совсем особенный человек, – говорил Новиков, – я еще думаю о том, что надо добыть лишние лодки, а Венков уже знает, что в десяти верстах, в каких-то кустах румыны спрятали три лодки, а завтра уже лодки доставлены в мое распоряжение. – Оборони Бог от пожара, – продолжал Новиков, – чего доброго, мины взорвутся на сухом пути, и через два часа казаки Венкова добыли пожарный насос; но Венков и не говорил, что достанет его, а просто отыскал, поставил на место, сдал, кому следует, и ушел».
Вместе с «морским полковником» Новиковым (так нередко казаки называли его), приехал и лейтенант Скрыдлов. Его моложавое лицо, оживленное какою-то улыбавшеюся ему мыслью, было весело, но в тоже время озабочено. Может быть я пишу под впечатлением последовавших событий, связавших казаков с моряками на обоюдных ночных поисках по протокам Дуная. Может быть воспоминание о его крошечной «Шутке», вступившей в единоборство с исполином-пароходом, или я сам находился в то время под впечатлением пожеланий успеха Скрыдлову; но мне казалось, что он только находился с нами, душа и помыслы его были на водах Дуная.
И немудрено было находиться ему в таком настроении. Опасная беспомощная в крутую минуту выпала им доля, но, конечно, заманчивая. Вся ширь и глубь Дуная была отдана им во владение; много знания. много решимости и отважной осторожности они должны были вложить в свою работу. А потому было над чем призадуматься, было чему и порадоваться в случае успеха. Сегодня им посчастливилось; завтра они верхом поедут до Бошора, а там опять поплывут под пушками турок. Хороша душевная тревога таких дней. В такую пору много думается, чего-то искренно хочется, и не сталкиваешься с собственным «я».
Все чувства стремятся к одному общему, равно дорогому и близкому сердцу. И мы от души пожелали морякам начать их дело в добрый час и выступить с Богом в дорогу. [32]
14-го мая.
До сей поры турки как бы не замечали нашего присутствия.
Но утром, 14-го числа, они обнаружили новую, доселе скрытую, батарею против западной оконечности Слободзеи и открыли бомбардировку. К батарее присоединился монитор, стоявший против середины деревни, и вдвоем они более часу осыпали Слободзею своими снарядами. Это была для нас первая действительная тревога, показавшая людям, что порядок – есть основание всякого успеха. Турки выпустили более тридцати гранат: многие из них ложились в расположение коновязей и ротных дворов; большинство падало в южную половину деревни; часть перелетала через деревню; но весь вред, причиненный бомбардировкою, выразился в разрушении трех домов. Надо заметить, что при вступлении в береговые селения, войскам Журжевского отряда был отдан приказ: заблаговременно назначить места сбора на случай бомбардировки. С этой целью роты стрелкового батальона должны были собраться на ротных дворах и стянуться за восточным краем Слободзеи. Тут они должны были стать вне выстрелов в ожидании приказаний.
Сотням Кубанского полка приказано тотчас же очистить коновязи и вытянуться вне выстрелов за деревней. Орудия конно-горной батареи находились при сотнях Кубанского полка.
В случае десанта они могли принять деятельное участие в бою, но при бомбардировке им, во избежание взрыва ящиков, следовало быть как можно дальше от выстрелов. Отвечать туркам не могли, так как дальность их боя не превышает шестисот сажень.
10-я Донская бригада оставалась на своем месте за старыми турецкими окопами. Она могла открыть огонь по парусным или гребным судам, в случае их приближения на орудийный выстрел.
С первым выстрелом турецкого орудия граната зашипела над крышами Слободзеи и разорвалась позади селения. Что-то странное, непривычное почувствовалось в этом звуке. Казалось, не могло бы и быть сомнения, что турки прислали нам гранату, но нет; язык почему-то выговорил: «турки – это бомбардировка»; и в подтверждение тому, что мы не ошиблись, из Рущука прилетела вторая граната и Урала перед деревней. За нею еще несколько упали подле второй, а потом и пошли сыпаться друг за дружкой. В это время у нас в Слободзее происходило движение, но не такое, какое мы привыкли видеть при обыкновенном подъеме войск с бивуака. Барабан не ударил тревоги, тем менее думал ее трубить кубанский трубач. Вместо тревоги и почти неизбежной с нею беготни деревня замолкла. Несколько стрелков, бывших в отлучке от своих рот, крикнули, было, «тревога!», побежали [33] к своим, и, как бы пораженные непривычной тишиною, точно устыдились и пошли скорым, но не суетливым шагом. Стрелковые роты живо стали в ружье, и только веселое «покорнейше благодарим, постараемся» раздавалось в воздухе в ответ на приветствие начальства, поздравлявшего их с первым огнем. Оживились стрелки и легким, молодецким шагом, каким умеют ходить только эти отборные части, они стянулись к назначенному месту.
Казаки были своеобразны при своем подъеме. Никто им ничего не говорил, они знали, что надо стать за деревней. Не мешкая, не торопясь, не проронив ни единого слова, они как-то незаметно оставили свои коновязи и были вполне во всем готовы. Эта тишина свидетельствовала о надежном составе людей.
С хладнокровною выдержкой следили они за полетом снарядов, не раздавалось даже шуток.
Сколько я мог заметить, казаки никогда не допускали шуток в важном деле. Казак работает в деле, на досуге он рассуждает, но не балагурит. В регулярных полках, в особенности в пехоте, шутка и острое слово встречаются гораздо чаще.
Под конец бомбардировки приехал из Журжи начальник дивизии со штабом и потребовал отчета; все поехали к берегу. Батарея дымила, монитор с заметною выдержкою посылал свои снаряды. Свита генерала стала перед монитором, чтобы лично убедиться в направлении полета. Монитор дал еще три выстрела и все три полетели мимо. Дорога на берег вела мимо главного караула пластунов к одному из их секретов, невозмутимо лежавших во все время бомбардировки.
Генерал остановился невдалеке от секрета в то время, как граната зарылась в двух шагах от головы пластуна. Пластун, не потеряв хладнокровия, как лежал пластом, так, не переменяя положения, и передвинулся на два шага в сторону.
Через час после первого выстрела турки прекратили стрельбу, но монитор не сходил со своего места и оставался перед нами вплоть до нашего ухода из Слободзеи. Для разнообразия он уступал иногда место плавучей батарее и отходил к правому берегу. Но при произведенных еще двух бомбардировках Слободзеи, он занимал свое обычное место.
С нашей стороны во все это время не было сделано ни одного выстрела, потому что стрелять мы не могли по дальности расстояния.
Почти одновременно с открытием огня по Слободзее часть третьей сотни, расположенной в Гаужанах, имела перестрелку с турецкими лодками.
Случай этот вызвал предположение о шпионстве кого-либо из жителей Гаужан, и потому расскажу его подробнее. Трудно было [34] остановится на предположении об измене или предательстве, но происшедшее столкновение указывало на необходимость строгой осторожности.
Я уже говорил, что со времени прибытия нашего на Дунай, всякое плавание по нему был запрещено, но эта мера вызвала ропот жителей. Посыпались жалобы на то, что прибытие русских прекратило их средства к жизни, уничтожив возможность рыболовства. Для удовлетворения до некоторой степени справедливой их жалобы, им было разрешено береговое рыболовство, но не иначе, как в пределах нашего ружейного выстрела. Для надзора за рыбаками на каждой лодке непременно должен был находиться вооруженный казак. По разрешении одной просьбы, последовала и другая. Один из богатых жителей Гаужан опасался за свое стадо, пасшееся на одном из соседних островов, образовавшихся от разлива Дуная. Остров отстоял далеко от деревни. При этом он заявлял, что, не зная о предстоящей войне румын с турками, он не распорядился о заблаговременном пригоне своего стада, которое в прежние годы оставалось на острове до спадания вод. Теперь же ему предстояло полное разорение, так как турки, вероятно, заберут его скот. Стадо состояло из буйволов.
По сему он просил разрешения поехать за ним на нескольких лодках с тем, чтобы поспешить с перевозкою скота. Вместе с этим он просил дать ему и несколько казаков. Отпустить их с ним было бы неосторожно. Значительного прикрытия мы дать не могли, так как нельзя было взять всю сотню с береговой линии, а шесть-десять человек могли бы сделаться жертвою обмана. Остров был лесистый, и за ним могла находиться засада. Но, в виду действительного, быть может, разорения жителя Гаужан, ему было разрешено отправиться на остров. Разрешение было дано вечером, и утром три румынские лодки отчалили к острову. В каждой из них было по нескольку человек жителей из села Гаужан. Едва лодки приблизились к острову, как из-за его оконечности выехало восемь турецких лодок, наполненных вооруженными баши-бузуками. Может быть появление их было случайное, может быть они были предуведомлены.
Молва говорила, что турки знали о распоряжении давать казаков на береговой промысел и не рассчитывали на появление крестьян без казачьего прикрытия.
Внезапное появление турецких лодок перепугало крестьян. С нескольких лодок по ним был открыт ружейный огонь, и баши-бузуки начали окружать румынские лодки.
Сидевшие в одной из них бросили весла и кинулись навзничь. Турки ее окружили. Две другие налегли на весла и гребли к нашему берегу. Турки погнались за ними и были уже на ружейном выстреле [35] от нашего берега. Но в это время по баши-бузукам дан был залп и затем открыт учащенный ружейный огонь с нашего берега. Эта помощь была оказана находившимся в Гаужанах взводом сотника Венкова.
Отпустив румын, он следил за ними и на случай расположил в засаде на берегу взвод своей сотни. Турки не ожидали этого отпора. Видно было, как человека три баши-бузуков повалилось, и все восемь лодок повернули обратно, провожаемые выстрелами казаков. Две лодки были спасены, третья была захвачена турками. Но через два дня взятые в плен крестьяне были доставлены турецким офицером к острову против пикета 30-го Донского полка и оттуда прибыли к нашему берегу. По словам пленных они были отпущены по приказанию «рущукского паши», оставшегося недовольным захватом крестьян и отпустившего их со словами: «Ступайте домой, нам надо русских, а не вас».
23-го мая.
Заношу отдельным рассказом день 22-го числа памятный в том отношении, что начальник штаба Журжевского отряда лично отправился на рекогносцировку большого острова против Рущука.
Соскучившись от однообразных донесений о наводнении островов, он пожелал убедиться в справедливости сведений. Так как подобного рода предприятия не подлежат огласке, то с утра 22-го числа никому не было и сообщено о предстоящем путешествии к туркам; но часов в одиннадцать вечера приехали ко мне в Слободзею из Журжи капитаны: Сахаров и Маслов. Привыкнув к самым разно временным служебным приездам своего начальства, я принял их посещение за простую поверку ночных объездов.
Но я немало был удивлен переданным мне приказанием приготовить легчайшую из имевшихся у нас лодок и известием о том, что сейчас прибудет генерал-майор Скобелев 2-й для осмотра острова. Гребцами назначены были пластуны. К двенадцати часам ночи приехал начальник штаба вместе с прусским военным агентом, майором Лигницем. Всегда всюду поспевавший вовремя майор Лигниц как будто чуял, что недаром он прокатился и в Журжу. Он только что прибыл в нее из Главной квартиры и попал вовремя. Не совсем нам нравилась поездка генерала под монитором; стыдно было бы Журжевскому отряду потерять на своих глазах своего начальника штаба, не будучи в состоянии и помочь ему в крайности. Но Михаила Дмитриевича можно еще было отговаривать от этой поездки; пуститься же в разговоры с генералом Скобелевым 2-м, отдавшим [36] приказание, значило не знать своего начальника; не одним нам, но и казакам не по душе была эта поездка. Личные охотники до подобных прогулок, они как-то молча отнеслись к отданному приказанию, поэтому, несмотря на всю строгость начальника штаба, ему пришлось посердиться на некоторого рода ослушание. Он не мог не заметить, что приготовления как-то не клеятся. То лодка была тяжела и не сходила с берега на воду, хотя утром она без труда была спущена одним человеком; то весла скрипели – а это могло обнаружить и выдать охотников. Но все эти препятствия исчезли, когда генерал Скобелев объявил, что он не отложит своей поездки. Наконец лодка отчалила, и генерал Скобелев, Лигниц, Сахаров и Маслов с пятью казаками стали огибать берег Слободзеи.
Если бы лодка была обнаружена, то ей следовало уходить к пределу досягаемости наших выстрелов, и потому посты на берегу были усилены. Ночь была темная, но совершенно тихая. Ни единого звука не доносилось со стороны Рущука. Осторожность гребцов должна была быть удвоена при этом невозмутимом успокоении всегда кипучей деятельности рущукского участка Дуная. Лодка скользила вдоль берега, и трудно было ее различить в темноте далее десяти сажень расстояния; но вот она начала отделяться к середине Дуная, взяв направление на западную оконечность большого острова. Красный фонарь монитора был единственным светилом этой ночи, и только в освещенной им узкой полоске воды была заметна маленькая зыбь; каждая точка, попавшая в это пространство, была видна на далеком расстоянии, а лодке пришлось перерезать эту светлую полоску.
Тихо, без малейшего всплеска, разрезала она ее предельную черту, и все, в ней сидевшие, мгновенно были освещены лучами фонаря. Внешнее спокойствие их не было нарушено; гребцы беззвучно разрезали зыбь Дуная, но сильно забилось сердце у тех, кто стоял на берегу. Все были убеждены в том, что часовой на мониторе должен был видеть лодку. Но, быть может, внимание его был привлечено в другую сторону, и выстрела не раздалось; лодка снова скользнула в темную ширь реки и окончательно скрылась из глаз следивших за нею. Там она должна была направиться в ближайшие кусты к нашему берегу и небольшим протоком, известным уже капитану Маслову, выйти на высоту Журжи. Все по-прежнему было беззвучно. Но вдруг раздался лай собаки, и вслед за ним сверкнул ружейный выстрел. По счастью это был единичный, может быть случайный или запоздалый выстрел. Осмотр острова был окончен благополучно, и начальник штаба лично убедился в том, что остров затоплен водою и что, по выражению генерала Скобелева 2-го, на нем нет и следа турок. [37]
29-го апреля.
По мере того, как служба осваивала нас с близостью турок, мы все более и более изучали укрепления Рущука.
Приказом по Журжевскому отряду было предписано – доставлять в штаб его ежедневные сведения о всех переменах, замеченных у турок в течение суток. С этой целью было назначено два особых поста, на которые была возложена обязанность вести письменный отчет ежедневных наблюдений. Один из них был помещен на колокольне Слободзеи, другой – на самом берегу Дуная против монитора. Этот последний имел преимущественное значение для моряков. Два матроса гвардейского экипажа жили на нем бессменно и, снабженные великолепною трубой, чрезвычайно облегчали наши наблюдения. Благодаря морякам, избравшим Слободзею главным местом своих наблюдений, мы могли дать себе подробный отчет в производстве военных работ у Рущука. Морская труба давала нам возможность различать подробности внутреннего устройства наружных укреплений и обнаруживала невидимое нами в бинокль расположение передовых турецких укреплений.
Мало помалу Слободзея начала привлекать к себе и посетителей, желавших изучить и полюбоваться Рущуком. Одним из первых, приехавших к нам с этой целью, был все тот же полковник Лигниц. Вернувшись ранним утром, 23-го числа, из ночной поездки на турецкий остров, он в восемь часов утра уже был в Слободзее.
Конечно, посещение полковника Лигница не относится к службе Кавказской бригады, но заношу его в дневник как пример деятельности и служебной исполнительности военного агента иностранной державы. Не далее как вчера он был в Слободзее; многие из нас его видели с начальником штаба нашего отряда; наконец, мы знали его лично, следовательно, он мог быть вполне уверен в том, что не встретит с нашей стороны препятствий к осмотру Рущука. Тем не менее, прусский военный агент поступил иначе. Он явился к нам с письменным разрешением начальника штаба допустить его, полковника Лигница, к осмотру Рущука в местах нашего расположения. Взобравшись на колокольню, он как бы не изучал, а проверял в своей памяти уже известное ему число укреплений и орудий, которые должны были находиться в Рущуке. Удовлетворившись, по-видимому, своими наблюдениями над восточной частью и серединой Рущука, он как будто в недоумении остановился над западной его стороною. Признаюсь в том, что я ждал этого недоумения. Уверенный, что сведения пруссаков точнее наших, я не желал упустить случая проверить себя относительно определения места впадения реки Лом в Дунай. [38] Оно было заставлено сплошным рядом судов, и человеку, не видавшему устья Лома, трудно было обозначить его место. Моряки колебались в его определении, а наблюдение за ним было для нас не без значения. Взгляд полковника Лигница остановился на этом месте, и я заговорил с ним об этом вопросе.
После того, что мы обменялись обоюдными предположениями, он вынул из своей записной книжки крошечное кроки и, рассмотрев его, сделал на нем поправку. Мне совестно было просить у него позволения рассмотреть эти кроки. Но я взглянул на него мельком, насколько это было возможно, и увидел резкие черты нанесенных на него турецких укреплений. Может быть, он успел это сделать вчера в Журже, но, насколько мне показалось, кроки было литографированное. Мы могли похвастать обилием карт, но не точностью их. В нашем распоряжении находились три карты. Две из них; русская – десятиверстная и прусская – семиверстная, были розданы от правительства; третья, австрийская – семиверстная, была личным приобретением (по крайне мере мною она была куплена в частной продаже).
Приобретение всех трех карт было почти неизбежно, потому что каждая из них дополняла друг друга; но с другой стороны обладание разными картами нередко порождало недоумение. Случалось, что предписание, основанное на прусской карте, касалось лица, имевшего русскую карту; между тем означенное место или селение не всегда находились на обеих картах или были обозначены разными именами.
Поэтому лицо, получавшее предписание, нередко было поставлено в затруднение при выборе своего направления. Неудобства этого обстоятельства бывали тем ощутительнее, что не все офицеры имели лично принадлежащие им карты.
Офицер, отправленный в далекий разъезд, брал с собою одну их карт и, за его отсутствием, товарищ не всегда имел возможность навести у себя под рукою необходимую для него справку.
24-го мая.
24-го мая было ознаменовано второю бомбардировкою турок, преимущественно по румынским частным судам, стоявшим на якоре у Журжи. Если цель ее заключалась в том, чтобы попортить торговые суда, то турки не имели в ней успеха, так как они произвели лишь несколько пробоин выше уровня воды. Если же они желали пристрелять свои орудия с новых батарей, только что оконченных против Журжи, то в этом случае они вполне достигли своей цели. Казарма, стоявшая за судами по направлению выстрелов, была значительно повреждена ими; [39] но занимавшие ее две сотни Кубанского полка (1-я и 5-я) своевременно и без потерь были выведены из нее и поставлены вне выстрелов. Бомбардировка продолжалась два часа времени; начатая в пять часов утра, она окончилась в семь совершенно безвредно для Журжевского отряда.
В шестом часу утра начальник отряда уведомил Главную Квартиру о начале бомбардировки, и по этому поводу, в тот же день, по приказанию Главнокомандующего прибыл к нам сын его, Великий Князь Николай Николаевич Младший. Он имел приказание доложить о произведенных разрушениях в городе и о потерях отряда; но к счастью на этот раз все обошлось благополучно.
От 25-го до 31-го мая.
По мере прибытия наших войск в окрестности Журжи приступлено было к постепенному возведению батарей на нашем берегу.
Местом начала их были избраны Мало-Руш и Парапан. В первом из них была возможность заготовлять фашины и туры; во втором предначалась постановка минных заграждений. Для производства работ в Парапане и прикрытия их туда были переведены два батальона Минского полка. Вслед за ними туда же был передвинут и 13-й стрелковый батальон с пешей горной батареей. Турки пока не мешали в Парапане; но 280го числа открыли огонь по саперным работам в Мало-Руше. И на этот раз дело обошлось без раненых и убитых, хотя гранаты осыпали саперов и ложились в расположении 30-го полка. Донцы были отведены вне выстрелов, а саперы работали под огнем, пока не возвели прикрытия для находившихся при них двух орудий конно-горной батареи.
Одновременно с работами на берегу не прекращалось бдительное наблюдение за спаданием воды и изучением течения в протоках Дуная. Последнее было необходимо для провода в них минных заграждений, и в ночь с 28-го на 29-е мая Скрыдлов с В. Верещагиным благополучно обозначили вехами то направление, по которому вскоре они вышли в Дунай с минами.
30-го мая.
С 30-го числа началось постепенное стягивание Журжевского отряда к Зимнице, т. е. к месту будущей переправы. 14-й стрелковый батальон, занимавший, как было сказано выше, Слободзею, получил приказание выступить из нее в ночь с 30-го на 31-е мая с соблюдением крайней осторожности и без огласки направления своего движения. По маршруту оно должен был двинуться на Бею. Можно было предположить, [40] что его притягивают к месту переправы, но никому из нас не было известно, где она была избрана. На освободившееся место 14-го стрелкового батальона пришел батальон Минского пехотного полка, и наш участок берега перешел в ведение начальства 14-й пехотной дивизии; а командир ее 1-й бригады, генерал-майор Иелшин, вскоре вступил в заведывание всем пространством до Парапана включительно. Разлив реки настолько шел на убыль, что на имевшихся у нас лодках не было уже возможности проехать до Дуная.
Поэтому предположенная в ночь с 1-го на 2-е июня новая поездка для осмотра острова не могла состояться, и пространство от него до Слободзеи делалось для нас недоступным препятствием. Плоскодонных лодок у нас не было, а глубокий затон Дуная в середине этого пространства препятствовал пешеходному сообщению.
2-го июня.
Разрозненная в своем составе 2-я бригада Кавказской дивизии с выбытием ингушей находилась в неопределенном положении. Наличные шесть сотен ее были меньше бригады, но при них оставались начальник 2-й бригады и командир Терско-Горского полка, т. е. оба они, в сущности, не имели определенного места. По сему приказом по войскам действующей армии от 23-го мая, объявленным у нас 2-го июня, было предписано: «Владикавказскому полку и дивизиону осетин составить шестисотенный полк под начальством командира Владикавказского полка, полковника Левиса, и присоединить его к 1-й бригаде Кавказской дивизии». Таким образом, оба Кавказских полка получили одинаковый шестисотенный состав (приказ от 2-го июня по Журжевскому отряду), положивший основание будущей Кавказской бригаде.
Производившиеся до сих пор топографические работы и рекогносцировки нашего берега были окончены, и Слободзея готовилась к основательной обороне. От наших полков потребованы были в распоряжение начальника инженеров Журжевского отряда, подполковника Плюцинского, все наличные лопаты, и в ночь с 2-го на 3-е число были заложены осадные батареи.
Роты, назначенные на работу от полков 1-й бригады 14-й пехотной дивизии, приступили к делу под руководством саперов 7-го батальона; но проливной дождь, шедший всю ночь, и непроглядная темнота принудили прекратить работы раньше времени. [41]
3-го июня.
3-го июня они были возобновлены и не прекращались до окончания отделки батарей без всякого препятствия со стороны турок. Обе стороны были заняты своим делом и как бы ни хотели мешать друг другу, хотя в первые дни силы наши были далеко не одинаковы. Турки могли препятствовать нашим работам своими крепостными орудиями. Мы же пока оставались с четырехфунтовыми пушками; но вскоре осадные орудия были доставлены в Слободзею и до окончания постройки батарей помещены за старыми турецкими окопами позади 10-й донской батареи.
Во все это время наша служба шла своим установленным чередом, но с удвоенной осторожностью. Береговая дорога от западных виноградных садов Журжи до Парапана включительно, как проходившая вдоль возводимых укреплений, была обращена в военную, и по ней разрешено движение только для лиц военных или конвоируемых военными (Приказание от 1-го июня, № 27, по Журжевскому отряду).
Предположение, что турки должны воспользоваться островами и занять их для обстреливания нашего берега, конечно беспокоило наше начальство. Поэтому мы снова получили подтверждение, не упустить возможности занять лежащий против нас остров (Приказание от 5-го июня). Но по признакам спадания воды и высоте выходившего из-под него кустарника можно было с достоверностью заключить, что ранее десяти дней не представится возможности стать твердой ногою на остров. Почва его была еще глубоко под водою.
Между тем, по разным распоряжениям можно было думать, что место и время переправы уже выбрано и находится выше Рущука, поблизости нашего расположения. 14-я дивизия стягивалась по ночам и, минуя Слободзею, отходила от береговой дороги к северо-западу. Но вот, наконец, приказано было и нам приготовиться к походу и по возможности облегчить вьюки.
С этой целью предписано было взять с собою только необходимые для казаков вещи; все же сколько-нибудь лишнее сдать на сохранение военного начальника станции Журжевской железной дороги (Приказание начальника отряда 7-го июня). Выступление наше предполагалось через несколько дней, и 1-я бригада 11-й кавалерийской дивизии (Рижский драгунский и Чугуевский уланский) должна была занять наши места. Рижский [42] драгунский полк заменял 30-й Донской полк, Чугуевский уланский становился на местах Кавказских полков.
7-го июня.
Три эскадрона Чугуевского уланского полка вступили в Слободзею и заняли на первый день наши посты пополам с казаками. Итак, мы должны были покинуть Слободзею, но нам удалось еще присутствовать при торжественном бое наших моряков.
В ночь с 7-го на 8-е июля была решена закладка минных заграждений у Парапана, и капитан первого ранга Новиков предполагал окончить ее к утру 8-го числа. Всем нам приказано было оставаться на своих местах, и только начальник отряда со своим штабом выехал в Парапан. Сочувственно и тревожно относились мы к закладке батарей в Слободзее, но сердце билось сильнее в ожидании вестей из Парапана. На закладку батарей мы смотрели как на дело домашнее и обыденное; но там, в Парапане, отнимали у турок владение Дунаем, там было настоящее начало войны. Успех в Парапане стоял в наших глазах наравне с удачей переправы, и боязнь о том, что турки воспрепятствуют постановке мин, не давала покоя. Ожидали ли они в этот день чего-нибудь угрожающего с нашей стороны, или просто по случайности, но внезапно, поздно ночью, в Рущуке поднялась тревога. Весь берег против Слободзеи вспыхнул турецкими огнями, и неумолкаемая ружейная стрельба затрещала перед нами.
Она продолжалась добрых минут двадцать, но орудия молчали. Удивила нас турецкая тревога, и невольно зародила мимолетное подозрение: неужели ждут сегодня заграждений.
Видно не ошиблись румыны, предостерегавшие нас, что будем жить среди лазутчиков.
Нон улеглась тревога, потухла яркая лента ружейных огней, и снова воцарилась тишина вплоть до Парапана. Что-то будет утром?
8-го июня.
Рано поутру раздались пушечные выстрелы в Парапане; от нас был виден дым орудий с турецкого парохода, но в кого он стрелял, что там делалось, мы еще не знали.
Первое известие, полученное оттуда, было прислано от сотника Венкова. Он сообщал, что мины поставлены на главном фарватере Дуная. Я выражусь не точно, если скажу, что эта весть нас обрадовала; она произвела на нас впечатление глубже. Она не вызвала наших [43] восторгов, но мы почувствовали, что у нас стало легко на душе. Около десяти часов утра возвратился из Парапана начальник отряда и подтвердил о заграждении главного фарватера.
Переданные им подробности заключались в том, что турецкий пароход подошел к Парапану ко времени окончания заграждения главной части фарватера.
Построенная на нашем берегу осадная батарея завязала с ним артиллерийский бой; подоспевшие турецкие полевые батареи открыли с противоположного берега огонь по Парапану.
В это время лейтенант Скрыдлов и В. В. Верещагин на паровой шлюпке «Шутка» под градом пуль атаковали пароход. В испуге первой минуты пароход бежал от «Шутки». Скрыдлов и Верещагин оба были ранены, но оставались на своих местах, и моряки успели приложить к пароходу мину, но мина не взорвалась. Оказалось, что проводники (проволока) были перебиты пулями, и «шутка», будучи прострелена во многих местах, осталась в беспомощном положении. Тогда Скрыдлову пришлось отступать под губительным огнем парохода и турецких полевых батарей. Их маленькие гранаты поражали на пять верст после вылета из дула орудия и изумляли верностью своего падения. Как нарочно, снаряды ложились подле дома, занятого ранеными, но настолько благополучно, что новых потерь не было. Вся же наша убыль ранеными во время боя «Шутки», как кажется, не превышала четырех человек. Скрыдлов и Верещагин были в том числе. Первый из них был ранен в обе ноги и руку, второй и матросы – в ноги.
Отважный подвиг командира «Шутки» не раз уже был подробно описан, но кажется, нигде не было упомянуто о том, что Скрыдлов был один из немногих лиц, удостоенных приговором думы к Георгиевскому кресту на месте боя. Свидетелями подвига были Георгиевские кавалеры: генерал-лейтенант Скобелев 1-й и генерал-майор Скобелев 2-й, полковник Вульферт и полковник Мольский (командир Минского полка, расположенного в Парапане).
На основании статута ордена св. Георгия в Парапане была собрана дума из наличных георгиевских кавалеров, и лейтенант Скрыдлов был представлен к награждению крестом св. Георгия 4-й степени. Он и Верещагин были первые наши раненые, если можно включить моряков в состав нашего отряда. После того, как турецкий пароход убедился в заграждении главного фарватера Дуная, он отошел на высоту Слободзеи и стал на якоре под самым берегом выше устья реки Лом. Незнакомый с морским делом, я не могу утверждать, был ли он поврежден выстрелами нашей осадной батареи [44] в Парапане или нет; но видно было, что на нем происходила какая-то работа.
Шлюпки останавливались подле его борта, казалось, что он окружал себя минами. По крайней мере мы так думали, потому что через несколько времени в недалеком от него расстоянии поднялось несколько последовательных водяных взрывов, и мы предположили, что турки пробуют свои мины. Одновременно с этим, как бы в отместку за Парапан, из Рущука была открыта бомбардировка по Слободзее, но и на этот раз обошедшаяся без потерь с нашей стороны.
9-го июня.
В ночь с 9-го на 10-е июня Кубанский и Владикавказский полки с обеими конными батареями выступили с мест своего расположения в Гогошары-Ноу; туда же к 11-му числу должен был прибыть 30-й Донской полк полковника Орлова из Малоруша. Движение приказано было произвести по возможности скрытно, не обнаруживая замены наших постов уланами, которые резко отличались от нас одеждою. С этой целью казакам приказано было смениться за час до нашего выступления. Ровно в девять часов вечера мы выступили из Слободзеи.
10-го июня.
В три с половиною часа утра Кубанский полк вступил в Гогошары-Ноу. Дивизион осетин прибыл туда несколько раньше, а к семи часам утра подошел и Владикавказский полк.
11-го июня.
11-го числа все три полка 1-й бригады Кавказской дивизии соединились в Гогошары-Ноу и около шести часов вечера выступили в Бею. Подойдя к ней в одиннадцать часов ночи, мы увидели огни на раскинутых бивуаках и узнали, что здесь собраны войска, которые завтра выступят на переправу через Дунай у Зимницы.
Тут стояли: 14-я пехотная дивизия генерала Драгомирова. 4-я стрелковая бригада генерала Цвецинского с двумя ротами пластунов, седьмой саперный батальон и гвардейская полурота конвоя Его Величества.
12-го июня.
После полудня 12-го числа генерал Драгомиров со всеми вышепоименованными частями выступил в Зимницу; за ним пошла 9-я дивизия.
Мы двинемся завтра.
|
