|
[547]
I.
Заметки.
Подвигаемся в колонне; спереди и сзади нас пехота. Судя по расчету времени, Плевна должна быть уже близко. Однако, пока ничего не видно: все впереди поросло густым кустарником, притом же по мере того, как мы подвигаемся вперед, местность принимает чрезвычайно волнистый характер.
Щемящее чувство неизвестности начинает овладевать всеми… Но вот вправо довольно высокий бугор: оттуда, должно быть, что-нибудь видно. Действительно, саженях в шестистах от нас открывается чистая полянка, слегка покатая к Плевне. Там можно различить нашу кавалерию: эскадрона два драгун, по-видимому, ведут слабую перестрелку с турками, которых мы не можем рассмотреть даже в бинокли.
Мы забираем немного влево и выстраиваем развернутый фронт.
Вот, наконец, первая граната. Она упала довольно далеко от нас, но, во всяком случае, мы, значит, вошли уже в сферу огня. Вот и другая, третья… все ближе и ближе.
Наша батарея назначена в резерв, и мы отходим за холмик, а другая 4-х фунтовая батарея, которая была с нами, вызвана на позицию и стала саженях в полутораста от нас.
Нам хорошо видно, как она стреляет, но дистанция огромная и трудно следить за результатами стрельбы; турецкой батареи почти совсем [548] не видно – так хорошо она маскирована кустарниками и кукурузой. Казалось бы, тут приличнее поставить 9-ти фунтовую батарею, да и то нельзя было бы ожидать особенных результатов при таких условиях.
Гораздо левее, на голом холме, резко отмеченном двумя деревьями, стала 9-ти фунтовая батарея.
Турки, должно быть, заранее пристрелялись к этому месту, потому что снаряды их замечательно хорошо ложатся на батарее; там уже есть несколько раненых и убитых, хотя дистанция тоже огромная и наши стреляют на дымки.
Отдельные пушечные выстрелы нечасто и негромко раздаются в воздухе; стрельба, очевидно, уже завязалась по всей линии, но стреляют довольно редко.
С той батареи, которая впереди нас, несут раненого, доживающего свои последние минуты: осколок гранаты угодил прямо в живот, развернул кишки и вырвал кровавые куски мяса, которые едва держатся на лоскутьях кожи.
Проходит час, два, три…
Все остается по-прежнему: батареи стреляют с тех же дистанций; только вместо 4-х фунтовой батареи впереди нас поставили 9-ти фунтовую.
Трудно составить себе какое-нибудь понятие о расположении турок. В пол-оборота направо от нас с трудом можно различить как будто бы земляную насыпь: это, должно быть, турецкое укрепление; параллельно нашему фронту тянется несколько лощин с крутыми берегами, которые заслоняют собою впереди лежащую местность; кустарник и кукуруза непроницаемою сетью закрывают от нас турецкие позиции. Влево и впереди от нас – Гривица; турки уже очистили деревню, но и наши, кажется, не занимают ее.
Вот и к нам в резерв залетело несколько гранат.
– Должно, заприметил нас, нехристь, – рассуждают солдатики.
Одна граната задела за дерево и разорвалась на верхушке; обессиленный осколок упал прямо к ногам моей лошади: старый конь даже не дрогнул.
Уже два часа пополудни. Та же стрельба, те же позиции. С левого фланга доходят тревожные вести: атака Шаховского, говорят, отбита. Отчего мы не атаковали вместе, зачем мы стоим здесь и тратим понапрасну снаряды? спрашивают все с каким-то невольным раздражением.
Рядом с нами лежит рота. Одному из офицеров этой роты кажется все, что турки обходят нас с правого фланга; со злостью обрывает его кто-то и действительно досадно: ну какой тут обход, когда не видно ни одной души там, где ему мерещатся несколько таборов. Потом [549] ему оторвало руку, и, признаюсь, об этом рассказывали с каким-то злорадством.
Проходит еще мучительный час истомы; стрельба все учащается и делается, наконец, очень частой, но дистанции все те же, по крайне мере, насколько видеть мой глаз.
Хоть бы что-нибудь новое, хоть бы какие-нибудь распоряжения насчет атаки… ничего, ровно ничего! Да и будет ли сегодня атака? Говорят, она отложена до завтра.
Но вот в четыре часа начинается движение; во всех полках заиграли наступление; поскакали адъютанты, и полки двинулись вперед.
Однако мы не получаем никаких приказаний и не знаем, что должны делать.
Полк впереди нас развернулся и стройно, равняясь как на учении, начал всходить на холмик.
Влево и вправо от нас – везде двигаются прямые линии полков.
Сердце усиленно ёкает в груди!
Неужели такая мощь не справится с этим проклятым гнездом!
Все батареи, которые видны мне, тронулись вперед. Влево от нас два орудия завязли в пахоте, попадали лошади, и ездовые выбиваются из сил, стараясь помочь горю. Турки заметили это и засыпают их гранатами, но наши открыли стрельбу залпами против турок, и те угомонились.
Мы двигаемся за тем полком, который был впереди нас, но уже порядочно отстали от него, потому что идем гораздо медленнее, чем он: нелегко двигаться по пахоте с горки на горку. Лошади, точно сознавая важность минуты, напрягают все свои силы, ездовые как будто преобразились, все работают дружно, душа в душу…
Так прошли мы сажень триста.
Полка нашего уже нет. Вообще мы не видим ни одного пехотного солдата, только страшная ружейная трескотня слышится во всех направлениях.
Мы уже довольно далеко впереди Гривицы и вошли в сферу ружейного огня. Почти все пули летят над нашими головами, изредка шлепается граната, не принося нам никакого вреда.
Приказано остановиться. Позицией нам служит невысокий бугор; четыре орудия стали на самом бугре, а четыре на левом склоне его.
С бугра виден уголок редута, а со ската открывается только громадный пологий склон к Плевне; в разных местах этой долины то появляются, то исчезают белые клубы пушечного дыма, но звуки этих отдаленных выстрелов теряются в раскатах ружейного огня, который достигает необычайной силы.
В этом треске нет ни одной секунды перерыва. Тысячи отдельных выстрелов сливаются в какой-то общий ужасный гул. Кажется, как [550] будто сотни экипажей мчатся рысью по каменистой мостовой. По временам эта трескотня уменьшается, а потом вдруг через две или три минуты возобновляется с новою силою.
Потом мне приходилось бывать в жарких боях, где мы терпели страшные потери, но никогда уже потом я не слышал такого страшного грохота. Это было нечто невообразимое, о чем почти невозможно составить себе понятия, не будучи участником дела.
Около орудия стоит рослый солдат могучих размеров и плачет как ребенок.
Я резко обращаюсь к нему…
– Да он не со страху ведь, ваше благородие, – объясняет мне кто-то, – это его жалость берет.
И действительно, тут забываешь о себе: над нами и около нас с визгом и свистом летит масса пуль; у нас несколько раненых и убитых, но все-таки каждый понимает, что это не то, что «так»…
Хуже всего, что мы не видим, что там делается, потому что вся атака идет правее нас и должна быть с другой стороны; мы составляем себе гадательное понятие о ходе боя только по энергии выстрелов: когда выстрелы утихают, нам кажется, что наша взяла, и наоборот, когда огонь увеличивается, то сердце опять замирает в какой-то бесконечной боли.
Мы стреляем почти бесплодно, так мало нам видно. Но нам приказано стать именно здесь, и мы не можем сами переменить позиции.
Должно быть, однако, турки от нас где-то очень близко, потому что свинцовый дождь около нас все увеличивается, и пули начинают падать большей частью на батарее. Они ударяются в медное тело орудия, со звоном отскакивая от него, шлепаются о шины колес, заседают в косяках, падают у наших ног с каким-то особенным свистом пролетают над головой. Гранаты разрываются то вправо, то влево, то впереди нас. Откуда они к нам летят, мы не видим.
Один из ездовых струхнул и спрятался под лошадь, но как нарочно пуля отыскала его там и раздробила ему кость.
Этот случай производит видимое впечатление на солдат.
– От судьбы, значит, не спрячешься, – слышится замечание.
Мы стреляем нечасто, приберегая снаряды на решительную минуту, и стараемся делать, что можно. Так проходит час или полтора, пока не получено приказание отойти назад. Мы отходим вправо и назад и опять становимся на позицию. Тут еще хуже видно.
– Куда же прикажете стрелять?
– Поднимите как можно больше дула вверх и стреляйте. Там у них резервы, обозы… Ваши снаряды сделают свое дело.
Делать нечего – стреляем, но жаль тратить понапрасну снаряды. А между тем ружейная трескотня идет не умолкая и не ослабевая. Со всех [551] сторон несут раненых, другие плетутся кое-как сами. Мимо нас несколько левее проходит в колонне в одно орудие какая-то батарея. Один из наших артиллерийских генералов лично ведет ее куда-то вперед…
Мы еще раз переменяем позицию, на этот раз вперед; тут уже гораздо виднее, но начинает темнеть, и скоро нельзя будет стрелять. Рой пуль все время жужжит над нашей головой. Пушечный огонь слаб. Кучки пехоты нередко проходят мимо нас, очевидно возвращаясь оттуда, «с жару». Нет никаких определенных известий о ходе атаки, но сознание говорит каждому, что плохо; тяжело дышится в этом порохом пропитанном воздухе. Ружейная перестрелка продолжается с прежнею силою; пули осыпают все пространство; куда мы бы не двинулись, везде нам сопутствует масса свинца; только что пуля угодила солдатику прямо в сердце, и он упал мертвый, даже не вскрикнув; орудийный огонь за наступлением сумерек унялся, но все-таки и у нас, и у турок изредка постреливают, очевидно, наудачу. Справа и слева к нам стягиваются другие батареи.
– Откуда вы?
– Стреляли, были там-то и там-то, нам приказано отойти…
В некоторых батареях очень большие потери. По-видимому, отступление делается общим: небольшие части пехоты отходят в разных направлениях, но перестрелка не утихает.
Тяжело быть в таком положении; там еще кипит смертельный бой, а здесь приходится стоять в абсолютной бездеятельности, сознавая, что напрасно и бесцельно рискуешь жизнью. Несколько офицеров ездили вперед посмотреть, что там делается: оказывается, что разобрать, в чем дело невозможно, но огонь страшный.
Однако начинает изрядно темнеть. Где же пехота? Часть, очевидно, дерется, но, говорят, приказано отступать, и, быть может, уже отступают, а мы ничего не знаем. Левый наш фланг, по-видимому, совершенно открыт; если кто-нибудь непосредственно впереди нас и не можем ли мы подвергнуться внезапной атаке, – такие вопросы невольно возбуждаются сами собой.
Генерал П., в виду неопределенности положения, которое может продлиться целую ночь, советует построить артиллерийское каре, которое в случае крайности должно защищаться до последней степени. Все одобряют это предложение и это, кажется, беспримерное в военной истории артиллерийское каре действительно было бы построено, если бы вслед за тем не было получено приказание отступать.
Мы начинаем медленно отходить. Батареи теперь делаются центрами, вокруг которых начинает группироваться пехота. Сзади все та же неумолкаемая трескотня. И по мере того, как мы отодвигаемся, кажется, что все «это» надвигается на нас. Теперь уже так стемнело, что видны огоньки выстрелов и разрывы шальных гранат. [552]
Мы дошли до перевязочного пункта. Здесь приказано остановиться. Тут происходит полный хаос: массой наемных погонщиков, собранных для перевозки раненых, очевидно, овладела паника. Кто с ранеными, кто порожняком, – все это стремится пробраться вперед, все это мешает друг другу, опрокидывается, ломается и образует невообразимую путаницу.
Наше прибытие несколько успокаивает всех, и с трудом удается водворить порядок. Ездовые слезли с лошадей и все – от первого до последнего – растянулись на земле. Усталость страшная, с четырех часов утра ни одной секунды отдуха при полном напряжении сил. Люди вынимают свои сухари и делятся с нами: и генерал, и солдат грызут один и тот же сухарь. Мне хочется есть, но тяжелая дремота овладевает мной, несмотря на все усилия побороть сон.
Только что я забылся на несколько секунд, как вдруг точно меня что толкнуло, и я моментально вскочил на ноги. Что такое? Денщик мой, стоящий подле меня с лошадьми, объясняет, что в десяти шагах от меня разорвалась граната, и что один осколок упал тут, где-то очень близко.
Рассказ кажется маловероятным, но, с другой стороны, нет никакого основания подозревать моего Паткалова во лжи. Вернее всего, что ему просто почудилась граната, потому что нервы так настроены этим целым днем, что кажется, будто все пространство около нас наполнено пулями и гранатами.
Мы стоит уже около двух часов; понемногу к нам сходится пехота, но все-таки ее очень мало: на каждую батарею едва наберется человек шестьдесят-семьдесят. Нам приказано отступать дальше. Вся дорога загромождена повозками с ранеными. Мы должны свернуть на пахоть и идем развернутым фронтом.
Раненые садятся на наши лафеты; какой-то офицер с пулей в плече просится в нашу лазаретную повозку, – мы берем всех. Другие батареи ушли вперед; мы отстали от них, задержанные этой вереницей повозок.
Куда идти – неизвестно, стараемся только не терять общего направления движения. Должно быть, мы уже идет верст пять. Где остановиться?
Но вот на наше счастье одно из старших начальствующих лиц.
– Идите в Турский Тростеник.
Идем. О турках ничего не слышно, по-видимому, все спокойно. Идем, идем и идем.
Там и сям попадаются кучки солдат. Кто догоняет нас, кто обогнал – все это пристраивается к нам.
Лафеты наши совершенно нагружены ранеными. Вот, наконец, и Тростеник. Взбираемся на горку.
– С передков! Дула к туркам. [553]
Приняты наскоро все необходимые меры предосторожности, и через пять минут все, кроме часовых и ездовых, растянулись на земле, но едва ли кто-нибудь будет спать в эту ночь.
Тяжелые думы осаждают голову, горькое до слез чувство сдавило безжалостно грудь.
Ночь прошла спокойно. На заре поднимается суматоха: говорят, что баши-бузуки верстах в трех от нас в какой-то деревушке. Не верится что-то этому, и уж если они целую ночь ничего не делали, так едва ли сунутся днем.
И действительно, через полчаса оказывается, что все это вздор.
Получено приказание – идти нам в Болгарени на соединение. В деревне масса болгар высыпала из домов. С каким чувством смотрят они на нас? Седая старуха стоит на крылечке, скрестив руки на груди; по наброжденному морщинами лицу текут слезы, и тоскливо покачивается взад и вперед старческая голова.
– Не тужи, старуха, – ободряет ее кто-то их солдат, – будет и на нашей улице праздник.
По всей дороге тянутся обозы разных сортов; все это неудержимо стремится вперед, напуганное мнимой близостью турок. Мы стараемся уверить всех, что турок близко и не слышно совсем.
Раненые опять плетутся со всех сторон. Опять наши лафеты нагружены ими. Какой-то генерал верхом крупной рысью обгоняет нас, делая на ходу резкие замечания за беспорядок. Особенного беспорядка у нас нет, но люди все-таки подтягиваются под влиянием энергических слов, очевидно, только на это и рассчитанных. Солнце жарит невыносимо, воды по близости не попадается, а раненые то и дело просят ее. Нелегко им на наших лафетах, особенно на ухабах.
Уже, кажется, четвертый раз идем мы по этой самой дороге и отлично знаем ее. Чем ближе к Болгарени, тем местность ровнее: это долина Осьмы, и левый берег ее тянется равнинной полосою верст в десять ширины.
– Вот тут бы нам сразиться с туркой, – рассуждают между собой солдатики.
И после этого много раз мне приходилось слышать от людей желание сойтись с турками на совершенно ровной местности. При этом всегда высказывалось убеждение, что тут уже турке пришлось бы совсем плохо. Вдали, наконец, показались деревья, с обеих сторон окаймляющие узкую ленту воды. Это Осьма, а, значит, сейчас и Болгарени.
Мост загроможден обозами; справа, слева – везде обступили его повозки. Приходится ждать часа два. Наконец кое-как нас пропустили.
Саженях в ста от моста 9-ти фунтовая батарея стала на позицию и направила все свои дула на мост. Тут уже масса войск. Весь берег [554] Осьмы и все поле впереди занято бивуаками. Очевидно, мы пришли гораздо позже других. Пробираемся к свободному местечку у самого берега и становимся на бивуак. Говорят, что завтра пойдем в Турский Тростяник, а сегодня останемся здесь.
Уже совсем темно; должно быть часов десять вечера; мы с Ч. идем смотреть, что делается вокруг нас. Едва можно пробраться между повозками и палатками, так тесно они расставлены в некоторых местах.
По всему полю разбросаны бивуаки; полотно палаток неясно белеет в темноте, которая придает им вдалеке какие-то странные формы. По всему берегу Осьмы зажглись огоньки: это люди варят себе в котелках пищу. Мы пробираемся дальше к мосту – там стоит караул. Через мост переходит кучка солдат, человек в пять.
– Не знаете ли, ваше благородие, где тут Т–ий полк?
– Идите налево, – объясняем мы, – там увидите своих. Да откуда вы в такую пору?
– С под Плевны, ваше благородие.
– Что же вы там до сих пор делали?
– Да как ударили отбой, а мы, значит, не знали, да и оставались там всю ночь. Потом-то увидали, что наших нет, да уйти нельзя было – боялись, чтобы нас не заприметили, все они там что-то шибко галдели, – так и сидели, притаившись в кукурузе; только уж на заре ползком потихоньку выбрались, да и то проклятый заметил и стал палить. Выходить-то из редута боится, а только так все стреляет.
– Сколько же вас там было?
– Да было нас вместе человек пятнадцать; остальные все там остались: кого убили, кого поранили…
Нам хочется посмотреть на людей, и мы возвращаемся назад по линии костров. Везде оживленные толки и рассказы. Мы кое-как останавливаемся и расспрашиваем о том, о другом; охотно отвечают люди: каждый знает, что делает свое дело честно и скрывать ему нечего…
Общий тон не звучит унынием, не заметно и желание мести, но в этих спокойных. неторопливых рассказах слышится какая-то твердая уверенность, что окончательно наша возьмет; в этом, очевидно, не рождается ни малейшего сомнения, так это кажется естественным.
Да, это только случай – глупый, обидный случай – это просто несчастное стечение обстоятельств. Разве можно не победить с такими солдатами, с такою нравственною силою!
N. N.
[555]
II.
Из письма.
Еще прийти в себя не можем, хотя три дня прошло после 18-го июля. Как ужаснейший сон, долго-долго нас терзавший, не отходит ни одно из пережитых впечатлений. Мало сказать, что я постарел на десять лет, – на целых двадцать пять, и. веришь ли, сегодня только после первой умывки и подобия туалета увидел пропасть седых волос и на голове, да и в бороде. Право не думал, что так будет жутко. А, главное, больно, страсть как больно, потому что все даром погибло, все даром перестрадали. А какие войска побиты, какие люди легли! Отборнейшие, лучшие!
Не долго пришлось нам пировать после Никопольской победы. Так эту победу живьем, как есть, погребли в грудах Плевненских убитых.
Как тебе описать все, что было? Не жди чего-нибудь стройного. Не могу до сих пор даже представить себе что-нибудь цельное и связное: ад, хаос, кровавый сумбур и больше ничего. Куда, зачем мы шли, что сделали, где были, кто шел, ничего до сих пор не могу себе уяснить, да и никто не может. Бедняги те, кому надо реляции писать.
Однако вот тебе и моя реляция. Стояла наша дивизия в Никополе. 8-го вечером поздно была тревога. Прибежали два-три солдатика из-под Плевны в паническом страхе и кричали: «турки, турки идут; наших всех побили, убили» и т. д. Чтобы разом прекратить действие на войска этих мерзавцев, с ними распорядились коротко, ясно и здорово: это подействовало благополучно, и наш бивуак успокоился. [556]
Всю ночь простояли наготове. И 9-го не легче было. Ведь 7,.000 турок пленных в Никополе, да все население турецкое. Опасений было вдоволь, но, слава Богу, все обошлось. Прислали Костромичей занимать Никополь, а нашей дивизии назначили выступать на Плевну. Уж в ту пору как-то холодно становилось от этого слова, а теперь и подавно. Собрались, вышли, пошли и пришли к 17-му на позицию.
Вечером был у корпусного командира Криденера военный совет. Приехал он прямо на совет от другого корпусного, князя Шаховского, и сообщил всем начальникам частей, что назавтра предположено атаковать Плевну. Прочитана была диспозиция. Очень была она уж коротка. Выходило по ней, что 18-го июля два отряда – один генерала Шаховского, а другой Криденера – должны с раннего утра начать атаку Плевны с двух сторон, имея, кажется, два полка для поддержания связи между обоими отрядами.
Передавая приказание, генерал Криденер дал понять, что может быть эта атака не состоится, так как послан курьер к Главнокомандующему.
– Отправляйтесь на позиции, – были последние слова корпусного, – и ждите ночью окончательно решения, которое я вам пришлю.
Все вышли и отправились к своим частям с тяжелым впечатлением. Чувствовалось, что предпринимается что-то нерешительное, неизвестное, и что нет главного – уверенности в успехе предпринимаемого дела. Я состоял при Г. Он был молчалив и озабочен. Я понимал почему, не спрашивая его о том, и тоже чувствовал на душе тоску, как камень. Поздно вечером, прибыв на позицию, начали мы приготовляться. Отдавались приказания и только. Ни шутки, ни размышления, ни заметки. О сне и помину не было. Сидим, сидим и ждем приказания. Прибыл, наконец, казак от корпусного. Г. раскрыл бумагу – диспозиция, и на ней написано: атаковать и взять Плевну; коротко и ясно.
В три часа утра поднялись. Г. выехал к войскам; темно, туманно, хоть глаз выколи.
Молчание и тишина мертвые.
– Снимай шапки, – сказал Г., – помолись Богу, перекрестись, дело будет жаркое; но вы взяли Никополь, возьмете и Плевну, – вот приблизительно его слова.
Солдатики закричали «рады стараться», как нельзя дружнее, помолились, раздалась команда «накройсь», потом «ружье вольно» и т. д., и маар.
Идем, куда? сами не знаем, ни зги не видать. Стало чуть-чуть светлее. Шли и пришли куда-то. И вдруг слышим где-то далеко: та, та, та, та, та – идет сильная перестрелка. Что такое, спрашиваем.
– Это князь Шаховской атакует, – отвечают нам. [557]
– А далеко до него?
– Верст пять-шесть будет.
Вот подъезжает корпусный.
Генералы к нему за приказаниями: что делать?
– Идти и атаковать, – было приказание.
– Да ведь местность вовсе не расследована; как атаковать без рекогносцировки, – заметил, было, один из генералов.
– С Богом, ваше превосходительство, идите и атакуйте, – был ответ корпусного.
Пошли. Идем.
Вот вдруг подъезжает момент.
– Ваше превосходительство, неприятель уже близок, надо строиться в боевой порядок, – докладывает момент.
– А куда идти?
– Вот, вот прямо, – указывает момент на укрепления впереди, которые он-то видит. а мы не видим, потому что у него глаза ученые, а у нас простые.
– Хорошо; в боевой порядок стройся, – раздается команда.
Построились, пошли. Идем.
Вдруг что-то зашипело, задрожало в воздухе. Мы вздрогнули.
Смотрим – граната врезалась в один из наших батальонов, да так удачно, что вырвала целую шеренгу, как сноп свалилась.
Недоумение и ужас на всех лицах. По указанию момента мы шли на неприятеля прямо, а неприятель пускает в нас гранату справа.
– По такому-то полку перемена фронта и т. д., – раздается команда.
Колонны, быстро повернув, пошли по направлению к выстрелу. И хорошо, что быстро. Не успели мы отойти и двинуться по новому направлению, как «тзын, тзын» - одна граната за другою полетели с математической точностью туда, куда попала первая граната так удачно, и где солдатики успели подобрать раненых.
Командир батареи спрашивает по начальству: что ему делать.
– Встаньте вот на этот пригорок, – приказывают ему, – и жарьте по направлению выстрелов. А укреплений турецких, надо сказать, что за туманом не видать вовсе.
Выезжает батарея.
Но не успело первое орудие встать на место, как граната, точно по заказу, летит прямо в лошадей, двух свалило; долой первое орудие; выезжает второе; трах, вторая граната, опять в лошадей. Делать нечего, батарея уже сильно подбитая, не успевшая пустить одного даже выстрела, должна, сильно прихрамывая, съезжать с позиции и искать другой, а гранаты так в это место и шлепают. [558]
Мы же все идем и идем молча и только силимся что-нибудь разглядеть впереди. Тяжелые минуты. Идешь и молчишь. Кто захочет пошутить, чтобы подбодрить других, скажет слово – никто не смеется, выходит еще хуже!
Но скоро не до острот было. Заговорили гранаты.
Солнце уже стало жечь сквозь туман. День просветлел, и мы тогда увидели себя в чудесном положении: справа и слева забелели дымки; пошли в нас жарить гранатами, а прошли еще немного, пули прямо так в лицо начали выбивать людей.
Только и стало слышно:
– Вперед, вперед.
А затем:
– Носилки, подберите, и т. д.
Тут я заметил, что солдатики бодрее стали.
Нервы подтянулись: как упадет кто, сейчас же кто-нибудь пустит словцо для шутки, и раздается хохот нескольких людей. Но хохот опять-таки скверный. Таков солдатик наш. Высоко поднимает он нравственно в такие минуты, вдохновляемый каким-то наитием своего долга, самому весело умирать, да и других подбадривает к смерти в минуту неизбежной опасности.
Пишу об этом потому, что я это подумал, пока мы шли, я чуть не разревелся – так был расстроен.
А мы все идем и идем: часы за часами идут тоже; где наша артиллерия, где наша кавалерия – не знаем уже давно; идем не стреляя, а люди валятся уже кучками.
– Позвольте мне с ротою сюда взобраться? – спрашивает один офицер, указывая на горку, – отсюда виднее будет.
– Ступайте.
Офицер бегом бросился занимать горку.
– Ишь счастливец, – сказал кто-то.
– Бывалый видно, – заметил другой, – знает, что туда пули не гораз лететь, – говорит другой.
А мы то бегом, то залегая за пригорками и отдыхая по четверти или по полчаса, все подвигаемся.
Впереди цель наша – редут, редут большой; оказалось потом, что это был Гривицкий Редут.
Подошли мы к нему уже к вечеру. Но как подошли? Никто не поверит, что это была за картина; да и сам теперь, когда припоминаешь, не веришь, до того это было сверхъестественно ужасно.
Стреляли в нас не залпами и не перестрелкою: это не был тот звук, к которому мы привыкли уже в эти несколько часов, с короткими промежутками или моментами утихания, как то: та-та-та-та-та… та… та… [559] потом опять: та-та-та-та; нет, это было несмолкаемое ни на секунду, ни на миг засыпание нас градом пуль от непрерывно действующих митральез.
Падали грудами; без преувеличения в два с половиною – три аршина вышины были кучки раненых и убитых, и ужасно было то, что всегда раненые находились под мертвыми; приходилось их вытаскивать, а тут кто примется вытаскивать, едва начнет работать, падает и валится в кучку…
Несмотря на это, солдаты и офицеры творили какие-то страшные просто чудеса: прилягут, потом опять: вперед, ура; бегут, чтобы брать редут. Но пробегут шагов десять, и стой: кучки мертвых и раненых под ногами мешают бежать; опять залегли.
Так, поверишь ли, добежали мы до пригорка в шагах не более ста от редута. Г. с нами все время был впереди, и как его не зацепила пуля, это тайна Божия. Ну, уж и полюбили же его за то славные солдатики.
Сели мы за пригорком, со своими ранеными и убитыми. Трескотня идет беспрерывно. У нас же стон стоит вперемежку с хохотом. Да, вообрази – с хохотом; мы хохотали: почему, сами не знали, но и теперь холод по спине так и морозит, когда вспомнишь про этот хохот. Тут человек умирает, закричит, застонет, а мы хохочем… скверный смех.
– Голубчики, прикройте, спину холодно, – кричит фельдфебель с пулей в спине, валяющийся возле меня. Я хотел, было, привстать, чтобы его закрыть.
– Ваше благородие, не шевелитесь, – говорит солдатик, – я сейчас его своею шинелью прикрою, – и ползет к нему, раскатывая шинель.
Вдруг пуля пробивает ему руку под плечом насквозь.
– Эх, не умеет, – говорит ему другой солдатик, – убирайся, – и ползет на его место.
Не успел он стать на колени, как пуля ему прямо в нос насквозь.
– Ишь, нос-то недаром был большой, – шутит солдатик, а у самого кровь из носа бьет фонтаном.
Прикрыл он, однако, своего фельдфебеля.
– Ну что, согрелся маленько? – спрашивает офицер у фельдфебеля.
– Согрелся, ваше благородие, – успел он ответить. Потом вздохнул, чуть-чуть вытянулся, затих; я поглядел.
– Не кончился ли? – кто-то спросил.
Солдатик подполз.
– Готов, – сказал весело солдатик.
Мы все перекрестились.
Неподалеку другая сцена. [560]
Два солдатика забавляются. Забава их – стрелять в прицел на того или другого на редуте. Заряжают прикрывшись, а затем выскакивают на миг, чтобы посмотреть, прицелиться и выстрелом кого-нибудь снять.
Проделали они эту штуку раз пять.
– Ты теперь в кого, Максимыч?
– А вон, в пашу; в солдатиков стрелять прискучило.
– Ну, и я.
– Давай!
Начали заряжать.
Зарядили, да оба разом и высунулись.
– Видишь?
– Вижу.
– Ну, с Богом.
Но вдруг я вижу, как оба в один миг приседают; слышу, как засопели.
Подбегаю. Каждый из бедняжек получил по пуле в лоб и моментально умерли.
Это были развлечения.
Развлечения в ожидании чего, как ты думаешь? – штурма.
Офицеры и солдатики решили, что назад уже не идти, все равно убьют, а потому по позднее надо идти и взять во что бы то ни стало редут. Но начальник, само собой разумеется, допустить этого безумия не мог. День кончается, а что делается кругом – неизвестно. Подкрепления не идут. Надо идти узнавать приказания. Мы с Г. идем назад, а колонну оставили в этом месте, чтобы даром не давать бить людей при отступлении. Идем, идем… Ищем корпусного! Темно. Одинокие личности бродят по разным направлениям. Вот казак летит… Вот драгун…
– Где корпусный?
– Не могу знать!
– Где артиллерия?
– А кто ее знает, что-то не видеть.
– Где полк? – спрашиваем у драгуна.
– Сам ищу его, ваше благородие.
Наконец нашли корпусного.
Он уезжает, дав приказание отступать на прежние позиции, собрав людей и подобравши раненых. Конец, значит.
Одному из генералов дается это приказание – сбирать войска, подобрать раненых и вести войска назад.
Этот генерал подозвал казаков, на пиках устроил шатер, зажег фонарь, сел и велел казакам по одиночке идущих солдат сбирать и распределять по полкам кучками. [561]
За подбирание раненых взялся по приказанию генерала особый отрядец.
Солдаты и раненые тащатся, ползут, идут…
Хаос полный. Часа два спустя, устроились довольно порядочные кучки. Туда, к тому месту, где мы сидели, в ста шагах от Гривицкого редута послали приказание немедленно отступать.
Сидим мы.
Вдруг казус. Солдатик какой-то сидит возле генерала.
Вдруг он вскакивает и бросается.
Генерал его схватил за штаны, но тот вырвался, крикнул: турки! и выстрелил…
Тут второй выстрел, третий, четвертый, и пошла трескотня по всем кучкам. Многие разбежались. Опять пришлось сбирать. Все это потому, что солдат, бедняга, как сел – заснул и во сне увидел турок.
К утру подобрали раненых и собрали, как могли, войска по частям.
Генерал, заменявший корпусного, не без основания сообразил, что если турки вздумают преследовать, то тогда плохо будет без артиллерии.
Посылают за артиллерией.
Ее нет.
– Где она?
– Говорят, верст за сорок угнали.
Вместо артиллерии пригнали Воронежский полк.
Но турки не преследовали. Мы выступили 19-го утром. Бог нас порадовал. Полил крупный, сильный теплый дождь и длился он с час. Мы шли с открытыми ртами и с откинутыми назад головами.
Дождь утолял нашу жажду и подкреплял нас.
А у князя Шаховского, пока мы шли назад на свои позиции, слышна была сильная перестрелка…
Больше что тебе сказать?
Много наших героев легло. Вечная им память.
Такого дня не забудешь.
Но не думай, чтобы мы упали духом, Боже сохрани! Если таков было наше поражение, то какова будет наша победа, думаем мы, и с надеждою на нашего богатыря-солдата глядим светло вперед.
Ш….
|
