: Материалы  : Библиотека : Суворов : Кавалергарды :

Адъютант!

: Военнопленные 1812-15 : Сыск : Курьер : Форум

Сборник военных рассказов 1877-1878 гг.

Умургач, София и Правец. Письма врача.

Публикуется по изданию: Сборник военных рассказов, составленных офицерами-участниками войны 1877-1878 гг., том II. Издание Кн. В. Мещерского, СПб, 1879.

 
[528]

I.
София, 25-го декабря 1877 г.

Письмо это пусть будет общим для всех вас, моих дорогих близких, которые меня помнят и интересуются тем, что приходится мне испытывать и переживать в походе. Не знаю, смогу ли я описать все, что хотелось бы вам сообщить – уж очень много и для меня совершенно новое! Ведь мы перешли через Балканы, видели въезд или, лучше сказать, сами въехали с Гурко в Софию, мы встретили в далеком чужом городе рождество, словом, мы пережили многое такое, что немыслимо в мирное время и что теперь кажется каким-то сном. Начну, впрочем, по порядку.
Гурко решил перейти через Балканы! Для этого все войска, стоявшие в Орханийской долине были разделены на три главные отряда: первый – генерал Рауха и графа Шувалова – составлял центр движения и шел по Софийскому шоссе; второй отряд – генерала Дандевиля – составляя левый фланг, шел на Златицу; наконец, третий отряд – генерала Вельяминова – в котором находились и мы, составлял правый фланг и шел через Умургач (6,500 ф.). Наш отряд должен был зайти в тыл Арабконаку, укрепленной турецкой позиции, командовавшей значительною частью Софийского шоссе и лежащей при разделении шоссе на Златицу и Софию. [529]
Брать эту позицию в лоб было немыслимо, ее нужно было обойти. Но как? Вот вопрос! Ведь для этого нужно идти через Балканы – и зимой! Это до сих пор небывалое событие в военной истории – идти по неведомым тропинкам, по снегам, с артиллерией, со случайными и незнакомыми проводниками – и все-таки наша почти стотысячная армия «гайда!» и перешагнула Балкан! При этом вспомните, что махнули через горы впроголодь: сухарей не подвезли вовремя, а турецкие запасы, найденные нами во Врачеши, наполовину истощились. Все это ничего, «гайда!» и шабаш. Скажу при этом, что все здесь имеющиеся иностранцы в один голос говорят, что подобный переход и при таких условиях мыслим только с нашими солдатами. Пленные турки и врачи-англичане Красного полумесяца говорят, что турки, бывшие в Арабконаке, смеялись и не верили, когда им говорили, что мы идем им в обход через горы. Они радовались, что мы все там замерзнем и будем занесены снегом. А вместо того мы сами явились им как снег на голову.
Наши солдаты перешли горы без полушубков, почти все без белья, так как все давно изорвалось, в рваных мундирах и шинелях. Сапог не было почти ни у одного солдата – ноги были завернуты в разное тряпье и сверх этого в кожи порционного скота.
Наш отряд состоял из части 31-й дивизии (полки Пензенский и Тамбовский), двух конных батарей (2-я и 5-я гвардейские) и из 2-й гвардейской кавалерийской дивизии.
Впереди шла пехота и, разобравши орудия и лафеты, тащила их по страшной круче в гору. Мы должны были идти в хвосте колонны, т. е. за кавалерией. Пехота и артиллерия должны были выступить за двенадцать часов до нас, и точкой общего выступления было назначено село Врачеши. Ночью мы предполагали двинуться в горы, но вот приезжает ординарец (Суханов) от Вельчминова, находившегося в голове нашей колонны, выступившей еще утром из Врачеши, и объявляет, что генерал Вельяминов считает невозможным идти дальше. В той же хате, где остановились мы, собрался военный совет из командиров гвардейских кавалерийских полков и порешил ждать дальнейших приказаний от Гурко, который был с центральной колонной.
Через сутки приехал от Гурко ординарец с приказанием «идти вперед».
В это время и пехота, и артиллерия двигались черепашьим шагом то по гололедице, то по колени в снегу.
15-го декабря в девять часов утра мы выступили с 4-м эскадроном лейб-гвардии гусарского полка из Врачеши. Сначала дорога была сносная – некрутой подъем – мы шли по две и по трое в ряд, [530] с утра слегка таяло, и поэтому было не особенно скользко. Чем выше мы поднимались, тем уже и круче становилась дорога, погода начинала хмуриться, и, наконец, пошел снег и поднялся сильнейший пронизывающий ветер. Мы шли, ведя лошадей в поводу, с маленькими остановками уже восемь часов. Начинало темнеть, а вьюга все усиливалась. Мы начинали не на шутку подумывать о ночлеге, да к тому же и голод сильно напоминал о себе.
Но вот темнеет все больше и больше. Мы по страшно крутой и скользкой горе лезем вверх, составляя бесконечную вереницу людей и лошадей, и, наконец, доходим до небольшой полянки, на которой так и гуляет ветер и вьюга, режущие лицо мелкими ледяными иглами. Как только взобрались мы сюда, думаем: не здесь ли ночевать? Обрадовались, было, так как сильно устали. Но вот раздается команда – остановиться, выстроиться и навесить лошадям торбы. Значит, простоим не больше двух часов или много трех, так как иначе не стали бы сейчас кормить лошадей зерном. За весь день я съел две турецкие галеты и, несмотря на голод, главной и первой заботой было пристроиться у костра, лечь, согреться и отдохнуть. Главное – сильно зябли ноги. Сверх полушубка я надел мое пальто из солдатского сукна. Как только мы устроились у костра, не прошло и десяти минут, как большая часть уже храпела. У нашего костра лежало человек девять: Принц Константин Петрович Ольденбургский, два офицера 4-го эскадрона, да нас шестеро. Все лежали прямо на снегу без всякой подстилки, подперши рукою голову, изредка поворачиваясь к огню то одной, то другой стороной, так как в то время, что грелась у огня одна сторона, другая зябла.
Так прошло около двух часов. Вдруг я слышу команду: к коням! Бужу моих сожителей по костру, и мы, прождавши еще час или полтора, отправляемся в дальнейшее странствование. Кавалерия наконец догнала артиллерию и пехоту, и вот потащились мы шаг за шагом, останавливаясь то на пять минут, то на полчаса, а иногда и на целый час. Вся колонна растянулась на огромное пространство – ведь мы шли гуськом или, как говорят кавалеристы, справа по одному. Представьте себе этот путь! Впереди чуть что-нибудь заест, так приходится всем по очереди постоять. Становилось все морознее, а следовательно мы все больше и больше скользили. Темень – хоть глаз выколи. Вдоль всей тропинки, по которой мы шли, были разведены костры: солдатики, что шли впереди нас, разложили их. Во время каждой остановки всякий норовил поближе подсесть к костру – погреть ноги, покуда идешь еще ничего, а чуть остановка – тотчас начинается мучительнейшее замерзание и без того от усталости ноющих ног. Сначала во время этих беспрестанных остановок все стоя дожидались дальнейшего [531] движения; но потом – чуть остановка – все валились на снег, и не проходило пяти минут, как уже слышался храп. Тяжело было просыпаться из этого чуткого минутного сна, переносившего в воображении туда, где тепло, не голодно и где те, от которых, как казалось в то время, мы были навек оторваны. Снег становился все глубже, подъем круче, тропинка лепилась вдоль отвесной стены, ветер с подъемом все усиливался, так что след заносило моментально. Местами приходилось карабкаться, и мы невольно переставали верить глазам своим, что здесь впереди нас тащат орудия! Все мы вооружились палками вроде Alpenstock’ов, но, несмотря на это, тот и дело падал то один, то другой. Шесть кавалерийских лошадей свалилось с кручи, и я сильно побаивался за наши вьюки. Беда была бы, если бы какая-нибудь из наших вьючных лошадей отказалась служить или свалилась в бездну. Вьюки наши шли далеко за нами, и страшно было спрашивать, тут ли они еще. Предстояло дело; нужны были перевязки, нужно было теплое платье для раненых, все наше походное имущество – чай, сахар, консервы – все было на вьюках. Потерять хоть один было бы куда как нехорошо. В продолжение всего перехода, длившегося тридцать два часа, нечем было кормить наших лошадей; у кавалерии были лошадиные галеты, с нами и их не было. Так шли мы всю ночь; наконец стало светать и, слава Богу, рассвело. Как ни бываешь утомлен и голоден, но поход днем несравненно легче, чем ночью.
Странный человек наш солдат: ночью во время этой адской погоды и тьмы усталый и голодный он поет песни! Всю дорогу можно было слышать соло то тут, тот там. Мне вспомнилось: «нужда пляшет, нужда скачет, нужда песенки поет». Наконец мы добрались до верхушки Умургача, а это 6,500 ф. над уровнем моря, около трех часов для 16-го декабря. Считайте, сколько времени мы уже шли!
Теперь – хоть это так недавно! – мне самому странно вспомнить это время. Сколько сцен, отдельных черт, отрывочных картин и картинок, отрывочные и характерные фразы, афоризмы, балагурство, комедии и трагедии, подробности и обстановка чего-то великого, что чувствовалось всеми, – все было ново, оригинально, все хотелось запомнить, записать, чтобы передать вам. Да уж какое там записывание!
Стоял я рядом с одним гусаром, к нам подошли двое армейских пехотных солдата. Один из них, на вид сильно изнуренный, сел, да и говорит, обращаясь к гусару.
– Земляк, дай, сделай милость, этого круглого пряника (лошадиной галеты).
Гусар ему и говорит:
– Да ведь это лошадиная!
– Ничего, брат, они тоже сладкие, я уж их ел. [532]
Гусар дал ему две галеты.
– Вот, брат, спасибо! А то вчера вовсе из сил выбился, упал, да хоть что хошь – не могу идтить, да и только. Пять дён сухарей не видал. Вот казачок дал мне два сухарика – поел, ну и плетусь. Не знаю, скоро ли то часть догоним.
– Да ты какого полка?
– Я то? Архангелогородского.
– Что ж вы в деле-то бывали?
– Евося, в деле! Ты спроси, когда мы не были. Наше такое уж счастье: как он наступать станет, уж беспременно на наш полк. Никак пятого командира за поход меняем.
– Что ж на тебе креста нет?
– Креста!? Нешто крест всякому дают, кто много в деле бывает. Кто на кухне капризничает, тому и лучше. Прощай, брат, спасибо.
И поплелся наш армеец дальше, догонять свою часть. Поймите вы всю глубину значения фразы «кто на кухне капризничает…».
А вот еще сцена на вершине Умургача, которая просто заставила меня заплакать… сознаюсь в этом! Правда, я был расстроен и начинал не на шутку уставать, да к тому же побаивался за Я–ского и Кон–ича, которые то и дело садились и поговаривали о том, что выбились совсем из сил. А отстать – это значит замерзнуть. На самой вершине есть островок в лесу, и только что мы вошли с открытой поляны в лес, слышим – закатывают во всю ивановскую плясовую песню, да такую плясовую, что наши усталые ноги невольно стали переступать в такт этой песни. Как-то даже повеселели все.
Да в лесу к тому же и теплее стало. Здесь я встретил знакомых: Чичагова, Безака и командира Пензенского полка. Последний дал мне стакан чаю. Спасибо ему!
Не забуду я этот чай! Вот этого-то Пензенского полка 6-я рота, форсированным маршем пришедшая из-под Плевны, трое суток тащившая орудия, четыре дня получавшая половинную порцию сухарей, на радостях, что получила, как и другие роты, от Безака пятьдесят рублей на чай, распевает плясовые песни. Когда я поравнялся с ними, жутко стало слушать этих героев, поющих и пляшущих по колено в снегу в рваных промерзших шинелях.
В это время один за другим пробиралась между орудиями и шестой ротой другая рота того же полка. Командир полка, стоявший тут же, спросил: «которая рота?» – «Девятая, ваше высокоблагородие!» – «Здорово, девятая! Смотри, как сестра веселится». Один из солдатиков девятой роты, шедший также в такт песни, и говорит: «и мы, ваше высокоблагородие, подплясываем». А тот, что шел за ним, добавляет: «Покуль живы!», и оба проходят дальше. [533]
Отсюда дорога пошла уж под гору, и к пяти часам вечера мы добрались до деревни Чуриак. Что за счастье был попасть в хату, честь и отогреться у огня! Несмотря на то, что квартира наша была без окон и без потолка, но тогда и она нам показалась превосходной. Вьюки наши, благодаря Богу, уцелели, и поэтому мы были в состоянии тотчас же напиться чаю, даже с сахаром, так как тогда еще у нас имелся таковой; подзакусили и сейчас же завалились спать. В эту ночь никто из нас не страдал бессонницей. Проснулись мы на другой день около десяти часов утра. Было воскресенье; погода была теплая. Мы узнали, что дальше пойдем только ночью с понедельника на вторник. Во вторник было дело под Ташкисеном, а в среду сдался Араб-Конак. Все Ташкисенское дело происходило у нас на глазах; мы были внизу в Чиканчеве. а наши (3-я гвард. дивизия и Преображ.) лезли наверх. Раненых к нам приносили до самого вечера и клали прямо на снег вокруг костров. К вечеру набралось до трехсот человек. В продолжении восьми часов сряду мы перевязывали и вынимали пули. Было холодно; трудно было работать, руки зябли, а в добавок к этому лежащих приходилось перевязывать, стоя на коленях, и дым от костров нещадно ел глаза. Сколько тут было стонов, сколько надрывающих душу картин. Но ведь человек ко всему привыкает, и нам все это казалось уже менее ужасным, чем первые разы. А знаете ли, кто из вас, мои дорогие, чаще всех вспоминает в эти минуты или, лучше сказать, в краткие минутные передышки посреди работы? Вы, мамаша! Вдруг рождается страстное желание, чтобы вы, моя дорогая, меня видели; мне стыдно сознаться, мне как бы хочется похвастаться перед вами моими окровавленными руками и тою кипучею работою, которую мы тут обделываем. Только к двенадцати часам ночи мы успели перенести всех раненых под крышу и напоить их чаем. К утру тридцать человек из них умерло, между ними два офицера. Священника в Чиканчеве не было, нам же пришлось и похоронить их. Вы, может быть, не знаете, что с мертвых обыкновенно снимают сапоги и шинели для того, чтобы ими могли воспользоваться кому нужно. Через полчаса обыкновенно все уже бывает разобрано.
На другой день мы получили приказание идти по направлению к Софии. Сдавши раненых дивизионным врачам 2-й дивизии, мы выступили из Чиканчева около полудня. Взобрались на первую гору, и перед нами открылся давно не виданный ландшафт: после двух месяцев странствий по горным трущобам мы увидали в первый раз большую долину! София была от нас в тридцати верстах. Впереди слышна была сильная ружейная пальба. Мы торопились, чтобы поспеть к делу, но лошади наши скользили и мы медленно подвигались вперед. [534] К вечеру догнали в Горном Бугрове штаб Гурко, 1-ю и 2-ю гвардейские дивизии. В Горном Бугрове мне пришлось лечить Нагловского и Бреверна. Поэтому на другой день, когда наш летучий отряд отправился в деревню Враждебную, я поехал со штабом в Чифтлик, усадьбу, находящуюся в пяти верстах от Софии.
Было 23-е декабря. Утром все говорили, что завтра будет атака на Софию. Когда я в этот день был с Бреверном у Нагловского, туда пришел Гурко. Я ему сказал, чтобы он уговорил Бреверна серьезно лечиться; Бреверн на это возразил, что когда придем в Софию, тогда он примется за лечение. На это Гурко ответил: «да ведь мы еще Софию-то не взяли! На войне, как на море – не знаешь, что будет впереди».
Часов около одиннадцати утра мы пошли домой, т. е. к Бреверну. Просидели с час времени, собирались завтракать. Вдруг по всей усадьбе раздается крик: седлать! седлать! Сначала был, разумеется, маленький испуг: ведь мы были в пяти верстах от Софии, там предполагалось двадцать тысяч войска, а у нас только Гуркинский конвой. Не успел я одеть пальто и выйти, как уже раздался другой крик: София занята нами, турки бежали! Отлегло от сердца! Все стали друг друга поздравлять и с нетерпением ждали, когда Гурко поедет в город. Всякому хотелось быть свидетелем въезда в побежденный город! Прошел еще один томительный час, покуда пришло официальное известие о занятии Софии. Гурко выехал, и мы присоединились к нему. Пять верст до Софт мы ехали галопом и рысью, лошади, давно некованые, сильно скользили; но на радостях этого не замечаешь. Самый въезд в город я вам опишу в другой раз. В Софии мы думаем простоять с недельку, отдохнем, вымоемся и тогда – что Бог даст. Может быть скоро и войне конец. Ну, до свидания, мои дорогие, поздравляю вас с праздниками – ведь сегодня 25-е декабря, Рождество! Мы его вчера встретили в обществе англичан, врачей Красного Полумесяца. Хорошо мы себя чувствовали у них в этот святой, по воспоминаниям детства, вечер. Дома была елка, мы сидели с людьми, еще вчера бывшими в неприятельской армии, и попивали эль и виски. После Бухареста здесь в первый раз мы достали пива; каким чудным нектаром показалось оно нам, хотя было довольно-таки скверное. Но сегодня довольно. Устал, да и нужно кончать – скоро отправляется курьер. [535]

II.
Последние ваши письма я получил в Яблонцах 9-го ноября в тот самый день, когда неожиданно для нас нам пришлось отправиться с колонной генерала Рауха в обход Правецким укреплениям. Из газет вы, вероятно, уже знаете об этом деле, которое имело такие важные последствия и стоило нам сравнительно весьма дешево. Я попытаюсь описать весь наш поход с самого выхода из Яблониц.
9-го ноября Янковскому и мне объявил Петлин, что через час уже выступает Семеновский полк и конно-горная батарея, за которой мы должны были следовать, что идем мы всего на один день по скверной дороге и что поэтому не берем с собою каруца, а только один вьюк с перевязочными средствами. Некогда было долгое собираться. Мы кое-как уложили вьюк, живо закусили и, уже готовые, ожидали прохода Семеновского полка и конно-горной батареи для того, чтобы стать на место и следовать за колонной. Сами мы не взяли с собой в полном смысле слова никаких вещей, так как все думали, что на другой день соединимся с центральным отрядом графа Шувалова в Усиковице, куда должны были подъехать наши вещи и остальные доктора и студенты. В то время еще мы были неопытны и верили в возможность «rendez-vous», отправляясь в поход, да еще в обходной колонне!
Описываю все это так подробно потому, что дальше произошло нечто курьезное.
10-го ноября предполагалось брать Правец, укрепленную горную позицию, с трех сторон сразу. Центром наступления была деревня Усиковиц, слева колонна Е. В. Принца Ольденбургского. справа мы, т. е. колонна Рауха, правее нас были конно-гренадеры и лейб-драгуны; они должны были наступать от Врацы, и в то время, как мы будем брать Правец, предполагалось, что они будут демонстрировать против Орхании и таким образом будут служить нам заслоном. Итак, в час дня мы вышли из Яблониц, прошли четыре версты по шоссе, затем свернули вправо и пошли уже целиком. Сначала все шло как по маслу: к восьми часам вечера мы добрались до деревни Веурари, лежащей уже в горах.
Так как отсюда уже дорога шла горным ущельем, то нам пришлось дожидаться около двух часов, пока передовые части колонны втянутся в это ущелье. В Ведрари мы встретили полковника Клугенау. Я его только что поставил на ноги от сильнейшей лихорадки: он был здесь с Кубанским казачьим полком, которым он временно командует. [536]
Благодаря ему и восьми Кубанцам, которые по приказанию Рауха были даны в наше распоряжение, студенты наши и мы, а потом и наши раненые, не умерли с голоду. Вообще, нужно-таки сказать, что кроме генерала Рауха редко кто давал нам какую-либо помощь. Я забыл сказать, что в голове нашей колонны шли два гвардейских стрелковых батальона, 1-ый и 4-ый, за ними Семеновцы, тащившие орудия и зарядные ящики, затем мы грешные, а уж за нами Кубанский полк. Сейчас за Ведрари дорога была уже нехороша, но мы кое-как подвигались вперед и все-таки не теряли надежды прибыть на нашу позицию в 11 часов утра и начать огонь. С другой стороны не велено было начинать, пока мы не покажемся на нашей позиции, которая, как оказалось, лежит на 3,000 футов выше Ведрари. Дорога туда идет по горам и в некоторых местах превращается в тропинку, извивающуюся вдоль отвесной скалы и лежащей над пропастью, в которой шумит и пенится как бешеный Малый Искер. По такой-то дороге должны были пройти войска с артиллерией! Вы должны знать, что при таких горных походах, попавши на свое место, т. е. между определенными частями, ты уже должен тут и оставаться, словом, находишься в таком положении, как перед кассою театра, когда берешь билет. Вспомните горные тропинки Швейцарии, les sentiers de chevaux, и представьте себе, каково здесь провозить орудия. Поминутно приходилось останавливаться то на 5 минут, то на час и даже дольше. Орудия и зарядные ящики тащим людьми. В некоторых местах дорога была так узка, что наружное колесо лафета шло на пол-аршина над пропастью. К орудиям привязывали толстые веревки и с неимоверными усилиями удерживали их в этом аэростатическом положении. Так шли мы всю ночь! турки считали нашу дорогу непроходимой и не ожидали нас отсюда. Но для наших солдат, должно быть, нет непроходимых дорог! Ночью два зарядных ящика свалились-таки в пропасть; потом их достали. Как раз в то время, около 2-х часов ночи, когда мы, т. е. наш летучий отряд переходил вброд Малый Искер, впереди что-то случилось, всем пришлось остановиться, а нам, на несчастье, пришлось стоять в самой реке. Воды было в полколена; так мы прождали полтора часа. Ветер был довольно сильный, и поэтому, когда мы садились верхом, думая этим облегчить наше положение, то наши насквозь мокрые ноги начинали страшно зябнуть. Не забудьте, что ночь так и клонит ко сну. И не знаю, что бы мы дали тогда за возможность хоть прислониться к чему-нибудь.
Невыносимы были эти остановки: только что сядешь, начнешь дремать – опять поднимайся, и не успеешь сделать 20-30 шагов – снова остановка. Верхом ехать было еще хуже – мы вели лошадей в поводу. [537]
К 10-ти часам утра, т. е. к тому времени, когда мы должны были уже быть на месте, мы едва добрались до половины нашего пути: до деревни Калугерово. Здесь мы простояли с час времени и слышали вправо от нас сильную пальбу. Тогда мы не понимали в чем дело, потом все объяснилось. Дело в том, что когда генерал Раух увидел, что мы не можем поспеть вовремя на нашу позицию, он послал об этом сказать Гурко. Тот в свою очередь послал приказание к конно-гренадерам и лейб-драгунам отложить демонстрацию против Орхании до следующего дня. Приказание это. как говорят, не дошло вовремя по назначению, и гвардейско-драгунская бригада со второй конно-гвардейской батареей, согласно первому приказанию, начала дело 10-го утром, дело под Новаченом, стоившее нам двух орудий и дорого обошедшееся драгунам. Вследствие этого недоразумения мы ничем не были защищены во время взятия Правца со стороны Орхании, так как 11 числа драгунская бригада уже ничего не предпринимала.
Из Калугерова мы выступили часов в 11 утра и шли безостановочно до 10 часов вечера; словом, не считая нашей остановки в Ведрали, мы шли 32 часа! Это легко сказать, но очень и очень трудно сделать.
К десяти часам вечера мы добрались, наконец, до небольшой полянки, где Раух порешил переночевать, так как все окончательно выбился из сил. Ночью было довольно свежо, но было строго запрещено разводить огонь. Орхания была от нас в десяти верстах; нас могли заметить оттуда и ночью могли напасть на нас.
Несмотря на крайне неудобную постель в виде кукурузного поля, на котором торчат срезанные стволы кукурузы, мы все отлично проспали всю ночь. Но каково было казакам, посланным в разъезд, и тем бедным ротам, которым пришлось занять караулы вдоль цепи! А караулы эти должны были быть хороши, так как каждую минуту могли напасть на нас из Орхания и Правца.
Благодаря милым туркам, ночь прошла благополучно, и мы, как встрепанные, в семь часов утра выступили вперед по ущелью, круто шедшему в гору.
Генерал Раух и начальник его штаба полковник Пузыревский предложили мне ехать с ними вперед для того, чтобы выбрать место для перевязочного пункта. Видно было, что и тот и другой вовсе не уверены были в успехе. И действительно, их задача была крайне рискованна.
Мы отъехали две версты от нашего ночлега, и стрелковые батальоны и сотня кубанцев, шедшие впереди нас, тотчас должны были начать дело. Мы услышали первый выстрел. Пузыревский посмотрел на часы: было четверть одиннадцатого. Он поехал вперед, узнать, в чем дело. Оказалось, что турки пронюхали про нас и в ночь успели выстроить ложементы в самом ущелье. Тут я вспомнил, что еще вечером накануне Клугенау, [538] служивший долго на Кавказе, мне говорил, что как бы наши войска ни устали, и, несмотря на то, что темно, он непременно еще в тот же вечер занял бы ущелье хоть двумя ротами. С того места, куда нам прислали известие, что впереди новые ложементы, генерал Раух поехал вперед, а я остался ожидать наших. Тут же мы положили открыть перевязочный пункт.
Прошел мимо меня Семеновский полк, за ним подошли его полковые доктора и священник, а с ними наш остальной летучий персонал (доктор Яковский, студенты: Гласко, Конописевич, Емельянов). За ними шел Клугенау с остальными сотнями кубанцев.
Проходя мимо меня, он сказал, что оставил сзади два поста, чтобы наблюдать, не пойдут ли турки из Орхании нам в тыл. Вы видите, что если бы они это сделали, на что они имели возможность, так как мы были в глубоком ущелье, они могли бы нас стиснуть и совершенно уничтожить.
Впереди нас пальба все усиливалась, и уже несколько пуль просвистали над нашими головами. Это были шальные пули, перелетавшие через хребет. Только что пролетела первая пуля, один из кубанцев весьма похоже стал изображать этот свист и тот страшный сухой звук, с которым пуля ударяется о скалу или землю.
Скверное чувство обыкновенно испытывается на передовом перевязочном пункте! Слышишь возле себя пальбу, слышишь свист пуль и решительно не знаешь. что делается впереди, чья берет? Не знаешь, придется ли идти вперед или может быть отступать, и, как нарочно, до перевязочного пункта доходят самые печальные вести.
Самый скверный момент в этот день был тот, когда стали приносить раненых. В то время, как мы перевязывали первого раненого, как раз между нами шлепнулась в землю пуля. Все невольно вздрогнули и переглянулись. Стало жутко! Кончивши перевязку, мы понесли раненого (это был рядовой Стрелкового Батальона Императорской фамилии Тенков) за пригорок, думая, что там будет безопасно; но и там также падали пули, как и на прежнем месте. В это время, т. е. около двенадцати часов, мы все ждали, что вот-вот услышим выстрелы справа, т. е. будем защищены со стороны Орхании, а их все не слыхать, да и только. Нужно же к довершению всего, чтобы как раз в то время, когда всего больше пуль ложилось возле нас, явился с поста кубанец и сказал, что на дороге из Орхании видно несколько турецких солдат, которые спрятались, увидавши наш разъезд. Час от часу становилось нелегче! Когда я спросил этого казачка, отчего он едет с таким важным известием шагом, он мне прехладнокровно ответил: «Конь нейдет, ваше высокоблагородие, заморен горазд». И, как бы в доказательство, ударил нагайкой по тощим бокам лошади, но она не изменила своего аллюра.
Через несколько времени мы увидели роту лейб-гвардии Семеновского [539] полка, посланную назад занять наше ущелье с тылу. Это было для нас большой утехой! Хотя, что могла сделать одна рота, если бы турки действительно пошли нам в тыл!
С перевязочного пункта видно было, как стрелки Императорской фамилии по вершине горы цепью обходили турецкие ложементы. Что это за молодцы! Идут, как на учении. стреляют с выдержкой.
А турецкий огонь – это чистая барабанная дробь, которая как начнется, так без конца и дует себе.
В таком тревожном, неопределенном состоянии провели мы целый день. Работы было мало, так как раненых оказалось всего двадцать два человека, и кроме нас тут же были все врачи Семеновского полка. Да и ранения-то были все почти из легких. Часам к пяти или шести стрельба впереди нас прекратилась, и мы узнали, что ложементы нами взяты, и что из Правца турки бежали опрометью. В Правце, как говорят пленные, наше появление в тылу укреплений произвело полнейшую панику, которая усиливалась еще тем, что оттуда было видно, как турки убитые и раненые валились из своих ложементов, вниз по крутому склону горы.
Когда уже стемнело, мы послали казачка разыскать генерала Рауха и спросить его, что нам делать: оставаться ли на ночь тут же или идти вперед за колонной.
Когда мало помалу улеглось наше тревожное настроение, только тогда мы вспомнили, что во весь день мы почти ничего не ели. Ощущение голода заглушается другими сильными ощущениями, но зато когда все успокоится, ту-то и начинаешь чувствовать волчий аппетит. Весь хлеб, который мы взяли, давно уже вышел, и нам поневоле приходилось обратиться к нашим кубанцам за пропитанием. Но не успели еще мы привести наш план в исполнение, как один из них уже явился с предложением покушать свининки и лепешек. Мы подсели к их костру. Стряпня была в полном ходу: один месил лепешки, другой наблюдал за шипящей и слегка потрескивавшей свининой, жарившейся в каком-то черном не то котле, не то горшке; третий поправлял огонь. Представьте себе нас, голодных, смотрящих на эти препаративы. Сначала наши казачки были как-то сдержаны, но не прошло и получаса, как у нас завязался самый милый разговор. Пятеро из них были со Скобелевым под Ловчей и Сельви; нужно было слышать, с каким энтузиазмом они говорят о нем! Он для них является положительно сверхъестественным существом. Называют они его не иначе как «Скобель», и в главную заслугу, разумеется, кроме храбрости ставят то, что уж очень он с нашим братом обходителен, да заботлив, и, как говорить ежели станет, так всякое его слово мы понимать можем, а то иной и говорит как-то не явственно, ровно как «глумно» выходит. [540]
Когда свинина и лепешки из ржаной муки на свином жиру были готовы, и мы уже с усердием делали честь их гастрономическому достоинству, казавшемуся нам тогда идеальным, я спросил у Кубанцев, откуда у них все эти прелести? Старший из них, Трофим, на это ответил:
– Ваше высокоблагородие, ведь нужно же нам стараться! Вот мы десятый день сухарей не получали, а ведь сытым быть надоть; опять и лошадь не кормить никак нельзя. Ну, где ежели дорогой что заметим валящее, али так, без хозяина значит, ну нам зевать и не приходится.
– Да отчего же вы сухарей так давно не получали?
– Не могим знать! Да, опять сказать, нешто с нашего сухаря сыт будешь? Вот под Лоучей нам турецкие из складов достались, так те не в пример лучше. А наших вон она намедни давали нам, так только звание, что сухарь – как есть одна плесень. Дома его и собаке бы не дал!
Стало уже совсем темно; густой туман покрывал землю. Когда ночью сидишь у костра, то кажется, что окружен каким-то темным сводом, а в этот раз туман, заключавшим нашу компанию, добавлял впечатления как бы стене. Так и сидели мы в кружке у огня, да и разговаривали себе. Настроение наше было удивительное мирное, покойное. Было около девяти часов, когда вернулся посланный казак и привез приказание от начальника штаба: двигаться вперед и догонять нашу колонну, расположившуюся от нас верстах в трех. Сначала нам казалось очень темно, и мы едва подвигались вперед. Наша тропинка шла берегом ручья и поднималась круто в гору. Как только мы выбрались из слоя тумана, так стало совершенно светло: луна освещала всю местность, как днем. С полдороги уже нам стали показываться казаки с вьюками сена. Где-то в горах его нашли довольно много. Наш Трофим сейчас же отрядил двоих казаков за сеном для наших лошадей. М Кубанцами мы были, как у Христа за пазухой.
Мы шли не больше часа и, дошедши до бивуака нашего отряда, увидали такую картину, из-за которой можно было бы перенести втрое больше нашего. Мы очутились на краю пропасти, сплошь покрытой туманом, который как море на громадном пространстве расстилался под нашими ногами. Луна светила во всю ивановскую! Кое-где из белого тумана как острова возвышались макушки соседних гор. К этой дивной, величественной картине прибавьте то настроение, в котором мы находились. Сотни костров освещали место бивуака, но огни наши казались мизерными в сравнении с лунным светом, и вообще весь наш бивуак, когда я взглянул на него, после того как долго не мог оторвать глаз от этой чудной картины природы,– весь наш бивуак произвел на меня впечатление маленького муравейника. [541]
В эту минуту всем нам было действительно хорошо. Несмотря на усталость, мы просидели до двух часов ночи. Вот когда все жалели, что ни у кого нет ни вина, ни водки, а как хотелось хоть глоток выпить, отпраздновать нашу победу, дешево доставшуюся и имевшую такие громадные результаты: вследствие сдачи Правца сдался Этрополь, а на днях, вероятно, сдастся и Орхания. Все говорят, что наш переход будет занесен в историю.
Вероятно, со временем будут показывать нашу тропинку и говорить: здесь прошли войска и провезли шесть орудий. Но едва ли тот, кто сам не видел этого, поверит этим рассказам. а если и поверит, то наверное не будет в состоянии себе представить реально всех наших мытарств.
На следующий день, 120го ноября, рано утром позвал меня к себе генерал Раух и просил взять на наше попечение всех раненых накануне. Он получил приказание немедленно идти вперед.
Прежде всего нужно было доставить наших раненых по возможности ближе к Софийскому шоссе, которое с нашей горы было видно как ленточка, извивающаяся между гор. Нести раненых на руках в Правец было немыслимо: мы были от него верстах в шести. С нашей позиции видна была деревня, лежавшая внизу неподалеку от шоссе. Мы предложили перенести туда всех раненых. На это генерал Раух согласился и приказал взять от каждой части соответствующее число людей с носилками. Никто из нас не знал. где находились подвижные дивизионные лазареты: мы, однако же. думали, что какой-нибудь из них уже пришел в Усиковец, куда и нужно было дать знать о том, где и сколько было у нас раненых и больных.
Из палатки Рауха я направился к графу Клейнмихелю: он стоял со своим стрелковым батальоном немного выше, и дорога к нему лежала как раз мимо турецких ложементов, которые были накануне взяты, и в ложементах, и между ними везде валялись турецкие трупы. В особенности их много лежало у подножья верхнего уступа горы: туда они скатывались, так как гора была очень крута. Идя по этой местности, я поражался не трупам, а той ужасной картине, о которой я знал только понаслышке. Меня коробило от омерзения при виде целой стаи болгар с мешками на спине, обирающих убитых турок. Они их раздевают догола, обшаривая и поворачивая их со стороны на сторону; они, разумеется, нисколько не стесняясь, приканчивают тех, которые им попадаются в руки живым. Невольно сам себя спрашиваешь, чтобы стали делать эти люди, если бы пришлось отступать, не успевая убирать раненых и хоронить убитых не туркам, а нам? Когда мы шли на позицию и во время самого боя, нам то и дело попадались эти братушки, вооруженные палками, а некоторые даже с ружьями, с мешками за плечами. Тогда мы [542] еще не знали, к чему они стремились и думали, что это, вероятно, какие-нибудь беглые, возвращающиеся под нашим прикрытием в свои села.
В одном небольшом ложементе, мимо которого мне пришлось идти, лежало друг на друге восемь трупов; все это еще вчера были молодые, здоровые люди. Видно было, что не все они были убиты наповал. Некоторым пришлось еще мучиться перед смертью. При виде такой картины невольно остановишься, и мелькнет у тебя мысль о том, сколько нравственных и физических страданий навеки замерло в таком ложементе… С каким чувством ужаса и отвращения взглянул бы на такую картину в мирное время, а тут ничего, как будто бы так и надо. Война – и все тут. Сколько было офицеров, говоривших в мирное время о том, что они не могут видеть ни крови, ни трупов, а тут нагляделись всего вдоволь. И мало ли, что кажется в мирное время невозможным, а во время войны исполняется даже с необычайной легкостью! В особенности сильно на человека действует бесповоротность его положения. Назад нельзя, а вперед идти нужно! Вот это-то заставляет нас часто на войне делать то, что нам кажется невозможным в мирное время. До этого времени я совсем не знал графа Клейнмихеля, но, спросивши у двоих или троих солдатиков, где его палатка, я почувствовал, что этот командир, должно быть, любимец своего батальона. Как-то радушно, не казенно солдаты указали, где его найти. «Вам нашего графа? Да вот его палатка», – с какой-то довольной улыбкой говорили они.
Ведь многому, что чувствуешь так или иначе, нельзя подобрать объяснения. Вот и мне из простого указания солдат, где стоит палатка графа Клейнмихеля, показалось, что должно быть они его любят. Оно потом так и оказалось: он действительно был любимцем и солдат, и офицеров своего батальона.
Сообщивши графу о том, что мы принимаем его раненых. Я хотел, было, уже идти назад, но он меня попросил осмотреть нескольких человек болгар, накануне израненных турками, бежавшими из Правца через деревню Ложени. Многих они там убили; некоторые же раненые успели бежать. Их было тут шесть человек: двое из них старики лет семидесяти, все они были ранены саблями.
Должно быть, турки мимоходом срывали на этих несчастных свою бессильную злобу. У одного из стариков, еле передвигавшего ноги. спина с левой стороны под лопаткой была прорублена до самого легкого. Когда он нагибался и кашлял, то пузырьки воздуха с кровью прорывались через эту зияющую рану, прикрытую какою-то грязной заскорузлой тряпкой.
Собравши у бивуака Семеновского полка всех раненых и больных, мы около часу дня с одним из наших студентов отправили их вниз. Сами же пошли к генералу Рауху, чтобы с ним распроститься и еще раз его поблагодарить за оказанную нам помощь. Ведь вы знаете, что наш летучий [543] санитарный отряд не связан ни с какою отдельною частью, и поэтому нас могут турять с одного фланга на другой, из одной колонны в другую. Поэтому нам и приходится, расставаясь с какою-нибудь колонной, прощаться с теми, с кем пришлось познакомиться, и кто пришелся по душе. Ведь не знаешь, придется ли опять увидеться. Около двух часов мы стали спускаться вниз в деревню. Четверых из наших Кубанцев мы оставили с полком, а остальные четверо пошли с нами. Раненых благополучно донесли до деревни, которая оказалась почти совершенно пустою: было там лишь несколько человек болгар; все они имели какой-то испуганный, загнанный вид.
В этой деревне мы довольно удобно расположили наших пациентов, и, разумеется, первой заботой было их накормить. Позвали мы ан совещание, как бы это устроить, Трофима. Когда мы ему сообщили, что надобно чего-нибудь добыть для продовольствия и раненых, и нас самих, то он ответил: «Наши, ваше высокоблагородие, уж поехали, чего-нибудь да расстараются!» Действительно, скоро вернулись эти наши и привезли зарезанную свинью, несколько кур, муку и даже меду. Разумеется, мы обрадовались этой находке, и когда кто-то из нас спросил, сколько за все это они заплатили, один из них с некоторой иронией ответил: «Ничего не заплатили! Тут дикие всякие ходят, ну, мы их и забрали!»
Купить что-либо у болгар решительно невозможно; на все один ответ: «Нема, братушка, сычка турек забира, хичь нема!» Нужно видеть с каким уменьем наши Кубанцы обшаривали пустые дома! Наш брат хоть с голоду помирай, а они всего добудут – знают, где что лежит, даже знают, куда что прячут жители перед тем, чтоб бежать. Нужда всему научит. И не прав тот, кто станет безусловно обвинять казака или солдата в том, что он в военное время попользуется живностью и другими съестными припасами, сплошь и рядом валяющимися зря и действительно, по-видимому, не имеющими хозяина – «дикими».
Около пяти-шести вечера мы окончили перевязку и тут-то начали соображать, каким образом дать знать в Усиковиц о нашем местопребывании. Дело-то в том, что хотя Правец и был взят, но лично мы не знали, занята ли прямая дорога, Софийское шоссе, русскими или нет. Может быть, сомнение наше не имело оснований, но, тем не менее, оно у нас существовало. Самая деревня Лаковица, в которой мы были, ничем не была гарантирована от нападения со стороны турок, так как все наши войска ушли вперед, а из Орхании, еще не занятой в то время нами, шла прямая дорога горами в эту деревню.
Невесело было ехать ночью в Усиковиц, да и тем, кто оставался в Лаковице, было далеко не совсем покойно.
Доктор Янковский остался со студентами и тремя Кубанцами в Лаковице, а я с Трофимом поехал в Усиковиц. Когда мы выехали, было [544] еще светло, но едва успели мы добраться до Софийского шоссе, как уже стемнело. Нам предстояло сделать пятнадцать верст. Мы рассчитывали приехать в Усиковиц в девять-десять часов вечера.
Чего-чего не передумаешь во время такой поездки, в особенности, когда темно, и не развлекаешься окружающей природой. Едешь, опустивши поводья, лошадь сама выбирает дорогу, а ты в это время то поговоришь о чем-нибудь с казаком, то вспомнишь о каких-либо впечатлениях вчерашнего дня, то переносишься мысленно к вам в Петербург. Иной раз кажется, что повидаешься с тем или другим, а тут вдруг оступится лошадь или, испугавшись чего-нибудь, шарахнется в сторону, и ты опять оказываешься тут же, среди этой дикой, чуждой тебе природы, в которой кроме луны и звезд никого и знакомых-то нет. Иногда, впрочем, редко мелькнет мысль о той опасности, которая возможна каждую минуту, невольно оглянешься назад, посмотришь по сторонам и, глядишь, снова перенесся куда-нибудь далеко, далеко!..
Около половины девятого, мы увидели впереди себя какой-то свет; подъехавши ближе, мы различили несколько костров, разведенных возле самой дороги. Я не обратил особенного внимания на эти огни и продолжал мысленно витать по белу свету. В один из таких моментов Трофим, ехавший сзади, поравнялся со мной, да и говорит каким-то таинственным полушепотом: «Ваше высокоблагородие, наши ли то огни впереди?» Меня это так и огорошило! Тут только явился настоящий страх, и я готов был вернуться. У огней виднелись люди, слышались даже голоса, но так как ручей, вдоль которого мы ехали, сильно шумел, то нельзя было ничего ясно расслышать. Трофим слез с лошади и, подавая мне ее поводья, сказал: «Обождите, ваше высокоблагородие, я пойду поближе, погляжу да послушаю, как они говорят». Сказав это, он моментально исчез в темноте. Я остался один с двумя лошадьми. Не знаю, долго ли мне пришлось ждать, пока я снова услышал голос Трофима: «Пожалуйте, ваше высокоблагородие, ничего-с, Змайловского полка обоз заночевал здесь». Мне показалось время очень долгим, но, вероятно, прошло лишь несколько минут, так как, в сущности, мы были очень близко от огней. Ночью, да еще в тумане, бывает трудно определить расстояние, в котором находишься от чего-либо светлого.
Подъехали мы к Измайловцам, узнали от них, что до Усиковиц шесть или семь верст и отправились дальше. Оказалось, что мы ехали до сих пор старым Софийским шоссе, и здесь только мы выехали на новое. Поэтому-то мы всю дорогу от Ласковицы никого и не встречали из наших солдат, так как все войска шли по новому шоссе, шедшему на версту правее нас. Было около десяти часов вечера, когда мы наконец добрались до Усиковиц. Здесь был уже развернут подвижной дивизионный лазарет 1-й гвардейской дивизии. Остановился в Усиковиц я у Губина, [545] походного коменданта Гурко. Янковскому и мне он всегда отводит квартиру в одной комнате с собой. Под его крылышком мы себя чувствуем отлично и все новости узнаем раньше других.
Несмотря на мою усталость, в эту ночь мне пришлось очень мало спать. Только что я улегся, пришел к Губину переводчик генерала Гурко – Ранов, милейший, восторженный болгарин, бывший учитель в какой-то школе. Он делал первый поход с Гурко за Балканы и никогда не снимал с шеи пожалованной ему за это серебряной медали на георгиевской ленте. Он пришел к Губину для того, чтобы допросить пленных турок из Травца, между которыми был и один офицер. Генерал Гурко получил Ранову узнать: сколько войска находится в Орхании и вообще проведать, что можно.
Первым ввели к нам в комнату длинного тощего турку; понурив голову, сложивши руки как на молитву, стоял он смирно, покорно и на все вопросы отвечал незнанием.
Вторым ввели офицера, тот прямо объявил, что ничего не будет говорить. Злобно смотрел он на нас и, казалось, что ему дорого стоило попросить у Ранова папироску. Должно быть, давно не курил бедняжка! Его увели, и на место его перед нами появился курьезнейший субъект: рослый красивый детина с черной как смоль бородой. Говорил он, сильно жестикулируя не только руками, но и ногами. Голос у него был необыкновенно симпатичный и гибкий. Он не говорил монотонно, а постоянно варьировал, то идя crescendo все громче и громче, то понижая голос до самых тихих звуков. Жестикуляцией он производил впечатление балетного танцора. После долгих расспросов оказалось. что все войска, бывшие в Правце. пришли с Шипки за несколько дней до нашего прихода, что они ничего не знают о том, сколько войска в Орхании в настоящее время, и что все они только и желают скорейшего мира. Всех троих Ранов спрашивал, знают ли, кто командует нашим отрядом, но все они отвечали незнанием, и как ни называл Ранов Гурку – и Гурко-паша, и Гяур-паша, как его прозвали турки, на все был один ответ: не знаю или не слыхал.
Как только кончился допрос и Ранов ушел, нам пришли объявить, что Этрополь сдался. Какой тут сон! Пошли опять разговоры, длившиеся до шести часов сегодняшнего утра. Мне пора было уже ехать за ранеными в Лаковицы. Дали мне носильщиков из дивизионного лазарета первой дивизии, и я отправился в обратный путь. Сегодня было ясное морозной утро, и весь день стояла чудная погода. Все побелело, и на горах уже несколько дней лежит снег.
Сегодня около трех часов мы добрались с нашим транспортом до Усиковиц. Поели, напились чаю, а я уж успел и выспаться, да вот и [546] сел за это письмо. Вообразите себе, что я пишу его, сидя за столом, да еще на настоящем стуле!
Вчера в одной брошенной турецкой деревне я на улице поднял валявшийся складной деревянный стул и привез его сюда, а у Губина оказался стол. Как ни описывай, а не поймете вы, какое наслаждение испытываешь, сидя в теплой комнате за столом на стуле, после того, что целый месяц провел под открытым небом, разумеется, без всякой идеи о какой-либо мебели. Не испытавши этого, трудно себе представить, чтобы простой деревянный стол и стул могли доставить такой комфорт. Однако, пора и честь знать! На сегодня довольно.

 


Назад

Вперед!
В начало раздела




© 2003-2024 Адъютант! При использовании представленных здесь материалов ссылка на источник обязательна.

Яндекс.Метрика Рейтинг@Mail.ru