|
[516]
Полночь. Луна горела над Араратом, снежная вершина которого ослепительно белая днем казался окутанною зеленым пологом. Из Чарухчей был виден как на ладони турецкий лагерь, казавшийся в это время белой полосой спускающейся по караван-сарайскому перевалу.
Наш лагерь спал. Только с постов доносился сдержанный говор, да кой-где в офицерских палатках горел огонь, и слышался шум запоздалого ужина.
На другой день утром предполагались занятие деревни Халфалю и стрельба по турецким батареям. Наш батальон назначен был в прикрытие к артиллерии, и в четыре часа утра мы должны были выступить с бивуака.
Я любил поздним вечером гулять вдоль лагеря, заходить на аванпосты, прислушиваться к постепенно замирающему шуму и любоваться южной природой. Что-то таинственное нашептывала эта природа, но мне не казалось оно родным, невзирая на всю свою прелесть, и мой духовный взор обращался больше на север, куда – Бог знает – суждено ли было мне вернуться.
Я хотел пройти к старшему казачьему пикету, где в это время был дежурным мой старый знакомый Петрин, с которым мы часто [517] распивали бутылку кахетинского и особенно любили делать это на аванпостах в то время, когда растянувшиеся на земле казаки вели речь о своих проказах, а старый урядник докладывал о том, что партия курдов намеревалась прорваться сквозь нашу цепь, и что ее уже щелкнули наши разъезды.
Я пошел по направлению к постам. Не доходя линии цепи, протекал узенький светлый ручей, берущий начало в расщелинах Чингильских высот и впадающий в Аракс. Мне захотелось пить; я стал на колени и, опершись о камни, наклонился к ручью, как вдруг увидел по ту сторону ручья недвижно сидящего офицера закутанного в черную бурку, лица которого я сразу не признал. Он сидел, поджавши ноги и подперши голову рукой. Всмотревшись пристальнее, я узнал в нем своего товарища.
– Нагубов! Ты что здесь делаешь? – спросил я.
Офицер вздрогнул и ничего не отвечал. Я перепрыгнул через ручей и подсел к нему на камень.
– Что с тобой? Ты как будто нездоров? – спросил я снова, вглядевшись в его бледное лицо.
– Эх! да ничего… так… взгрустнулось что-то, – отвечал Нагубов каким-то безнадежным тоном и даже не повернул ко мне лица.
– Ну, полно! Пойдем пройдемся. Что ты в самом деле!..
Я взял его под руку, и мы пошли вдоль ручья. Нагубов заговорил первый.
– Ты помнишь, Смелов, когда мы были с нею и с ее братом на аванпостах, и что она тогда сказала?
– Помню и даже очень хорошо помню. С этой ночи нельзя было сомневаться, что она к тебе очень расположена.
– Ну, так слушай же. Я сейчас из лагеря… У Чебурахина сегодня сборище; там в карты играют и пьют, она тоже там сидит, и я заметил… Э! да что и говорить! Либо я Чебурахина на дуэль вызову, либо… я и не знаю что…
Я теперь только вспомнил, что, проходя мимо палатки кутилы Чебурахина, я слышал говор веселых игроков и песню:
Карты, женщины, вино –
Вот что всегда поет Жанно!
и песню эту подтягивает женский голос.
Я начал успокаивать Нагубова, но все было напрасно. Он стал просить меня, чтобы я оставил его в покое, и я пошел на старший казачий пикет к своему приятелю Петрину. Рассказав ему вкратце, в чем дело, я просил его вместе со мною помочь бедному Нагубову, и мы решили отложить дело до завтра. [518]
Особа, причинившая несчастье молодому Нагубову, была княжна Агалова, родная сестра одного из офицеров отряда – молодая, красивая и даже храбрая девушка, которая до того была привязана к своему брату, что делила с ним все трудности боевой жизни, не оставляя его ни на шаг даже в бою. Она одевалась в мужской грузинский костюм и официально считалась его братом. Она ухаживала за ранеными, была душою веселых пирушек N-го полка и общей любимицей в среде офицеров.
Случилось как-то месяц тому назад, когда еще наш отряд стоял против Мухтара-паши, что я и Агалов были вместе на аванпостах. Нас сопровождали его сестра и Нагубов, который служил у Агалова в роте. Накануне была на постах стычка, после которой осталось несколько неубранных турецких трупов, валявшихся шагах в пятистах впереди цепи. Мы расставили цепь и собрались у главного караула пить чай. Это была компания очень веселая: мы часто проводили вчетвером время и были очень дружны между собой, причем я привязался больше к Агалову, а Нагубов к его сестре. Мне в Агалове больше всего нравился такт военного начальника, и я любовался им на службе как солдатом, а в компании – как очень добрым, милым и вместе с тем серьезным человеком.
Напившись чаю, мы с Агаловым улеглись на бурках, положив под головы камни, а Нагубов и княжна ходили взад и вперед и о чем-то горячо рассуждали.
Мне очень нравилась эта парочка. Княжна была хотя и мало образована, но обладала природным умом, и видно было, что воспитывалась в хорошем семействе. Нагубов был совсем еще молодой офицер, недавно кончивший военное училище, но уже успевший заслужить любовь солдат и уважение офицеров как храбрец, отличившийся в нескольких боях. Он проходил боевую школу в хороших руках своего ротного командира, князя Агалова. Княжна, как женщина, вообще увлекалась храбрецами, но Нагубова предпочитала всем прочим. Доброе сердце Нагубова было известно чуть ли не всему отряду: он готов был отдать последнюю рубашку нуждающемуся товарищу и делал это нисколько не рисуясь, не ища популярности.
– Нагубов с сестрой дружны очень, – заметил Агалов после долгого молчания.
– Что ж – он человек хороший, – отвечал я.
– Да, но только ее не поймешь; я боюсь, чтоб она его слишком не увлекла… Она сегодня наговорит ему кучу обещаний, а завтра над всем этим смеяться станет.
В это время весело подошли к нам Нагубов и княжна и не дали Агалову договорить. [519]
– Ибрагим! Голубчик Ибрагим! – обратилась княжна к брату, – знаешь, что мы с Костей придумали (княжна держала себя в полку как товарищ. требовала, чтоб считали ее мужчиной, и была со многими офицерами на ты)? Турки придут в полночь убирать своих мертвых, наверно придут, – помнишь, на той позиции приходили? Мы думаем устроить засаду и дать по ним залп.
Подобное предприятие многие сочтут жестокостью, зверством. Как можно не дать людям подобрать своих мертвых братьев! Но кто был в деле, кто видел убитыми и ранеными своих близких товарищей, кто видел зверства, совершаемые турками над близкими себе людьми, тот не задумается пустить пулю в турка даже в то время, когда он хоронит своего собрата. Конечно, если этот турок вооружен. Озлобление кипит и нарастает, и увеличивается до того максимума, который непонятен для человека мирного.
– Если у Кости есть люди свободные, то пусть берет их и отправляется, а тебе вовсе незачем туда ходить, – ответил Агалов сестре.
– Я так и хочу, – сказал Нагубов, – но княжна непременно хочет идти.
– Да я Костю не отпущу одного: я знаю, какой он горячий, он там нарвется.
Агалов считал это предприятие слишком мелким, но знал, что Нагубова не уговоришь, а сестру не переспоришь. Я предложил идти всем вместе, и мы отправились.
Здесь мы должны сказать, что в Кавказской армии мелкие аванпостные стычки не считались даже событиями; они происходили чуть ли не каждую ночь и кончались без участия высшего начальства, которому, по правде сказать, нечего было и делать в этих стычках.
Во всякой другой армии, мне кажется, считалось бы криминалом, если б начальник аванпостов вздумал без разрешения начальства выслать партию охотников. Здесь же за неудачу по-отечески разносили, а за удачу называли молодцами, да тем и дело кончалось. А между тем это развивает лихость и сметливость в солдатах – достоинства, издавна присущие Кавказской армии – и привязывает солдат к офицерам, да и как еще привязывает! На вопрос «братцы, кто со мной?» кавказские солдаты откликаются все без исключения, если только это спрашивает начальник, которого они уже знают как человека храброго не теряющего головы и с которым они уже проделывали боевые проказы, и уж такого начальника солдаты не выдадут ни за что.
Таким именно офицером был князь Агалов. Раз случилось, что во время отступления турки отрезали его вместе с несколькими солдатами и хотели взять в плен. В один миг вся его рота повернула вперед; [520] как разъяренные звери кинулись солдаты на турок, отбили своего командира и потом снова продолжали отступление.
Что касается кавказских офицеров, то их боевая лихость известна всему свету. Не говорите о кавказском офицере, что он плохо подготовлен в тактическом отношении, не осуждайте его за слишком разгульную жизнь – все эти недостатки бледнеют перед тем уважением, которое он внушает вам, когда вы увидите его в деле: недостаток тактического образования выкупается с избытком боевой опытностью, а разгульная жизнь, быть может, лучше, чем какая-нибудь другая идет навстречу неприятельским пулям; но самое замечательное то, что если в среде кавказцев найдется офицер сомнительной боевой нравственности, он не может долго оставаться в армии: среда задавит его презрением и насмешками.
Но обращусь к рассказу.
Ночь была звездная. Ализи шумел Арапчай, и кричали какие-то ночные птицы. Холмы Визинкея и Аладжи, усыпанные турецкими палатками, резко обрисовывались под ясно-голубым небом, а выдающиеся на них горные камни сверкали золотыми блестками. В воздухе, как это всегда бывает на Кавказе ночью, чувствовалась прохлада. Недаром кавказские офицеры возят с собой даже в середине лета полушубки.
Мы начали собираться и, невзирая на то, что было холодно, скинули не только бурки, но и пальто. Предполагалось, что мы проходим часа два, а потому денщики получили приказание приготовить к нашему возвращению чай, хлеб и бутылочки две кахетинского.
Мы решили взять с собой не более десяти человек, да и тех пришлось набрать из людей, назначенных в патрули.
– А! Довгочуб! – сказал Агалов, увидав в числе охотников своего любимого унтер-офицера, известного храбреца, который, закалывая турка, приговаривал обыкновенно по-малороссийски: «ось так тоби и треба!». А в мирной жизни это был такой человек, который даже маленького насекомого не решался обижать. Агалов часто советовался с Довгочубом и придавал его мнениям большое значение.
Такие почтенные люди как унтер-офицер Довгочуб позволяют себе иногда, особенно в разгар боя, быть фамильярными с офицерами, но это нисколько не идет в ущерб дисциплине. Напротив, никто так быстро, точно и толково не исполнит приказания офицера, ка люди, подобные Довгочубу.
Агалов рассказывал, что однажды, в разгаре боя, Довгочуб схватил Нагубова за руку и сказал: «не пущу!», когда Нагубов хотел выкинуть какую-то слишком отважную штуку. Вообще можно сказать, что хорошие солдаты хватают слишком храбрых офицеров [521] за фалды, и даже был случай, что офицер, разгорячившись, ударил такого солдата, но после боя кинулся к нему на шею и просил прощенья.
– Ваше благородие! – сказал шепотом Довгочуб, обращаясь к Агалову, – чим иты от по сему каминью, ходим лучше низком по над ричкою, та завернем направо, – там воны, окаяньни, и лежат…
Мы все положились на Довгочуба, взяли его в проводники и пошли вдоль Арпачая. Не странно ли, что при появлении турок, когда каждый из нас уже знал, с кем имеет дело, наши нервы гораздо были спокойнее, чем в то время, когда мы пробирались к засаде. Я помню каждый шум: как например, спрыгивание в воду лягушек заставляло меня вздрагивать и сторониться.
Довгочуб осторожно раздвигал камыши и указывал нам дорогу. Скоро мы вышли на кремнистую прогалину и там увидели несколько человеческих тел, не убранных турками после вчерашней стычки. Агалов строго приказал всем нам спрятаться в камыш, и мы залегли в разных местах. Затем Агалов распорядился, чтоб никто не смел стрелять без его приказания; а если турок будет очень много, то решено было совсем с ними не связываться. Но это только так говорилось, а у Агалова в это время зрел в голове план, которого он никому еще не высказывал.
– Пив сотни байдуже! (пол сотни ничего!) – сказал Довгочуб, но Агалов ничего не заметил; что-то старик очень храбрится сегодня, и это ему не понравилось. Он привык видеть в нем человека храброго, но острожного. Конечно, Довгочуб шутил, но Агалов не любил шуток, если они мешаются с делом.
Когда мы все заняли свои места, Агалов вышел с Довгочубом вперед, и они стали прислушиваться. Нагубов, я и княжна лежали на левом фланге цепи, которая растянулась шагов на сорок.
Тонкий слух Довгочуба скоро заметил шум, и они с Агаловым подались назад и вошли в камыши. Вскоре мы услышали шаг пехоты по камню; Агалов подал знак не шуметь. Шум шагов приближался; уже слышался сдержанный говор, сбивавшийся на «алла-ба, алла-ба», и мы, можно сказать, чувствовали приближение неприятеля.
– Много, много турок идет! – сказал Агалов шепотом и подал знак залезть подальше в кусты. Мы затаили дыхание.
Как сердце бьется в это время, как душа играет в человеке и куда-то рвется, и руки подымаются точно крылья, но подымаются не лететь, а рубить, и весь человек обращается в трепетное ожидание и нетерпение, которое можно выразить словами «о, поскорей! ради Бога поскорей!». И тяжелая какая-то тоска давит душу, но страстный, поэтический восторг превозмогает эту тоску! Об этих минутах можно только [522] сказать: «как они адски тяжелы и как они вместе с тем прекрасны и велики!» Кто испытал эти мгновения, и чья душа не отвергла их восторга, про того только можно сказать, что он истинный воин, воин честный, воин по призванию.
Странная вещь – человек, в душе не особенно храбрый, до такой степени настраивается и приготовляет свою душу ожиданием встречи с неприятелем, что если вы вдруг ему скажете, что никакого неприятеля нет, что это ошибка, недоразумение, он нахмурится и останется недоволен. Кто приготовился нравственно протий военное чистилище, если так можно выразиться, для того бывает крайне тяжело, если судьба сталкивает его с этого пути. Шум шагов приближался, и говор со слогами «ла» и «ба» становился явственнее. Вдруг застучали приклады снимаемых с плеч ружей, и турки бросились подбирать своих убитых и стаскивать их в кучу; некоторые подходили к камышам и шарили около нас шагах в двадцати. Я, Нагубов и княжна сидели рядом в густом камыше и не смели пошевелиться без приказанья Агалова. Я видел, что Нагубову не сиделось на месте, что ему хотелось кинуться вперед и врубиться в массу турок, но он был уже достаточно опытен для того, чтоб не решиться на безумную выходку. Он ждал, как всякий подчиненный, своей очереди. Мы все с нетерпением ждали, что нам прикажет Агалов. Княжна шепотом разговаривала с Нагубовым, но он останавливал ее, сжимая ей руку. Она, казалось, держала его за руку, чтоб не потерять его, своего любимого храбреца, который несколько раз уже кидался в объятия смерти.
Вдруг Нагубов сжал мне локоть и, придерживая другой рукою княжну, как будто осаживая ее назад, указал мне на камыш. Я вздрогнул и схватился за револьвер.
Шагах в пяти от того места, где мы лежали, шевелился камыш, и вдруг оттуда послышался тихий, глухой, но отчаянный стон умирающего. Это был тяжело раненый во вчерашней стычке и еще не умерший турок. Стон был услышан, и турки начали искать раненого. Один из них шел прямо на нас… Вот он идет все ближе и ближе, у он в двух шагах, уже шевелятся закрывающие нас кусты, уж я вижу красную феску, смуглое морщинистое лицо и сжимаю в руке поднятый револьвер, но не стреляю…
– Урусс вар бурда (здесь есть русские!) – закричал турок и быстро попятился назад.
– Алла! алла! – послышались ответы, и масса турок кинулась обыскивать камыши, но они искали нас не там. где мы лежали.
Минут пять продолжались поиски. [523]
– Бурда йок (никого нет)! – произнес кто-то из неприятелей, и они снова утихли.
– Вар! вар (есть, есть)! – раздалось вдруг недалеко от нас, и послышался выстрел, за ним другой, третий…
Открылась пальба.
– Назад! – крикнул Агалов, и мы начали отступать камышами и отстреливаться.
– Сюда, сюда, ваше благородие! – кричал Довгочуб, заметив наши головы в камышах, и хотя указывал дорогу, но сам был впереди и отстреливался.
Довгочуб первый узнал план Агалова, состоявший в том, чтобы подманить турок к нашим аванпостам и затем, если возможно, окружить их. Один из расторопных рядовых уже сбегал предупредить о том наши посты. К несчастью план этот не удался.
Как только на аванпостах услыхали пальбу, сейчас же прислали целый взвод нам в подкрепление. Об этом Агалов сделал распоряжение раньше.
Турки старались прижать нас к реке, но мы отступали, держась к ней флангом прямо на свою цепь. Нагубов, я и княжна отстреливались из револьверов и шли рядом. несколько турок, обежавших наш фланг, выскочили из камышей, и две из них кинулись на княжну. Нагубов оттащил ее за руку назад и как разъяренный тигр кинулся на одного из неприятелей. Ружье треснуло, отпарированное тяжелой шашкой Нагубова, и второй удар покончил с одним из нападавших. Другой турок ранил Нагубова в плечо и здесь же был поднят на штык нашим солдатом. Все это произошло так быстро, что ни я, ни княжна, кинувшись на помощь, не могли оказать ее.
– Не отставать! – крикнул Агалов, и мы ускорили шаг, равняясь с отступавшими солдатами.
Турки сначала наступали, потом вдруг повернули назад, – и план Агалова не удался.
Стрельба прекратилась. Все начали собираться к Агалову. который был ужасно сердит на неудачу, но еще более рассердился, когда увидел раненого Нагубова.
Так неудачно кончилось предприятие нашей маленькой партии охотников. Ранили офицера, а ничего не было сделано. Агалов не мог простить себе этого промаха и начал упрекать сестру, говоря, что она для него обуза, что ей не место в армии, что через нее ранили Нагубова, что она подбивает офицеров на пустячные дела и проч., и только тогда успокоился, когда ему доложили, что пропадавший без вести [524] с кучкой солдат Довгочуб вернулся благополучно и привел пять человек пленных.
– Ну, слава Богу! хоть этим похвастаемся, – сказал Агалов и даже развеселился.
Княжна перевязала своему любимцу плечо. Рана оказалась легкой.
Денщики поставили самовар, откупорили вино, и мы долго еще закусывали и беседовали.
На другой день утром доктор нашел, что Нагубову необходимо отправиться на короткое время в госпиталь. Мы с Агаловым и княжной уговорили его последовать совету доктора, и он согласился, хотя ему очень не хотелось расставаться с нашей компанией.
Целую ночь перед отправлением в госпиталь княжна сидела около раненого Нагубова, и когда мы с Агаловым увидели их прощание, то решили, что у них отношения гораздо серьезнее, чем мы предполагали раньше.
Прошел месяц, и Нагубов вернулся в полк, но он не узнал полка: все переменилось в глазах Нагубова, и хотя мы с Агаловым встретили его как старые друзья, но зато княжна обошлась с ним холодно. Она уже успела свести новую дружбу с кутилой Чебурахиным, про которого мы знали, что он человек далеко не порядочный. Это было совершенно в характере княжны: она любила увлекаться всем новым, свеженьким. А Чебурахин был герой дня. Он был неделю тому назад в охотниках и сам лично заклепал неприятельское орудие. Конечно, если бы Нагубов был в это время налицо и освежал себя в глазах княжны новыми подвигами, ничего бы подобного не случилось, и то чувство, которое мы заметили в девушке, осталось бы в полной силе. Да оно и теперь было в ней и скоро обнаружилось с новой силой, но уже при печальных обстоятельствах, о которых скажем ниже.
Нагубов чувствовал себя совершенно убитым. Никогда чувство не сказывалось в нем с такой силой, как после возбуждения ревности.
«Что ж! разве я против Чебурахина трус?» – думал Нагубов, и в голове у него рождались новые планы небывалых предприятий, которые могли бы затмить подвиг Чебурахина.
В таком состоянии застал я Нагубова у ручья, пробираясь на казачий пикет к своему приятелю Петрину. Мы с Петриным решились поговорить завтра с Агаловым и как-нибудь общими силами успокоить Нагубова, а до тех пор раскупорили бутылку кахетинского и принялись за веселые разговоры. [525]
Уже вторая бутылка доходила до дна в то время, как подошел к нам старый урядник. Седые усы его подергивались, и глаза горели. Видно было, что он пришел сообщить что-то недоброе.
– Ваше благородие! Несчастье на пятом посту!
Мы с Петриным вскочили на ноги.
– Что такое? в чем дело? – спросил Петрин.
– Ковальчук напился пьян и пошел резать турецких часовых, а с ним ушли и его благородие.
Мы с Петриным переглянулись.
– Это Нагубов! – сказал я, побледнев, и мы оба бросились на пятый пост, послав предварительно верхового за Агаловым.
Офицер, ушедший с казаком, действительно был Нагубов. Расставшись со мною, он пошел бродить по полю и наткнулся на пятый казачий пост. Казаки пятого поста раздобыли где-то полведра водки и закутили. Один из них, Ковальчук, сильно напился.
– Р…р.. разнесу! зарежу! самого Измаилку зарежу!.. держись, окаянный!!.. – кричал пьяный казак, размахивая шашкой по воздуху.
Нагубов остановился.
– Ваше благородие! пойдем, пикетик турецкий снимем! ей Богу! – сказал казак, фамильярно обращаясь к Нагубову.
Кровь храбреца забилась в сердце Нагубова. Его душа жаждала нового подвига, подвига безумного, который мог бы затмить храбрость Чебурахина. «И тогда, – думал Нагубов, – тогда пусть «она» думает обо мне, как «ей» угодно: я могу с гордостью отвергнуть ее…»
Если человек жаждет совершить какой-нибудь подвиг, а тем более подвиг храбрости, то какие бы мотивы ни руководили его стремлением, оно всегда бывает сопряжено со страшным нетерпением, которое можно выразить словами: в какую угодно опасность – только скорей, ради Бога скорей, чтобы не мучиться ожиданием.
– Пойдем! – сказал Нагубов казаку, и они пошли.
– Не ходите, ваше благородие – он пьяный, заведет вас, Бог знает куда, – упрашивал другой казак, но Нагубов его не слушал.
Они пошли прямо к турецкой цепи, пробираясь рытвинами и пролезая на четвереньках открытые места. Вдруг Ковальчук остановился и, приложив ухо к земле, стал прислушиваться. Казалось, у него хмель вышел из головы. «Конница!» – сказал он шепотом и, дернув Нагубова за руку, потащил за собою в овраг. Через полминуты послышался конский топот, и турецкий разъезд пробежал рысью мимо оврага, не заметив скрывшихся охотников. Пропустив разъезд, они пошли дальше и, наконец, увидели на пригорке турецкий пехотный пост. Часовой сидел, поджавши ноги, и дремал; [526] другие спали. Ковальчук полез на брюхе, подав знак Нагубову делать то же самое. Они тихонько подползли и зашли в тыл часовому… Блеснула в воздухе сталь – часовой повалился, истекая кровью.
Только что охотники повернули к спящим с намерением захватить оружие, как вдруг раздался конский топот, и партия курдов окружила двух храбрецов. Пост тоже проснулся и схватил оружие. Взмахнув лихо своей тяжелой шашкой, Нагубов врубился в пехоту, но был поднят сзади курдскими пиками и как сноп повалился на землю. Пьяный Ковальчук споткнулся о камень и упал навзничь. Курды связали ему руки, посадили на лошадь… Здесь раздался залп с нашей стороны – это были Агалов, княжна, я и Петрин с кучкой казаков. Курды ускакали, увозя пленного Ковальчука, и пост бросился бежать.
Мы разыскали Нагубова, но храбрый молодой воин, наш милый товарищ, уже не дышал. Лицо его было страшно искажено короткими, но ужасными предсмертными муками, как это бывает у всякого человека, заколотого холодным оружием. Не исчезли только на этом лице черты той доброты и кротости, за которую мы все его искренне полюбили. Княжна бросилась к нему на грудь, и слезы, горькие слезы, полились из ее черных глаз, которые так нравились бедному Нагубову. Потом уже мы узнали, что она любила его одного и никого больше…
На другой день утром мы заняли деревню Халфалю и стреляли по турецким батареям; но княжны уже не было с нами, и мы узнали, что она собирается ехать на свою родину, в свои горы, чтоб там похоронить Нагубова.
Высоко над мрачными ущельями Кавказа гнездятся грузинские деревни; только одни орлы выше их вьют себе гнезда.
В одной из таки деревень, возвышающейся над клокочущими струями Арагвы, у высокой каменной стены над большим обрывом стояла молодая грузинская девушка и, казалось, чего-то ждала, устремив грустный взор на военно-грузинскую дорогу. Зазвенел вдали колокольчик, поднялось облако пыли, и показалась из-за горы почтовая тройка. Там сидел красивый армейский капитан со смуглым лицом и черной бородою. Тройка остановилась у тропинки, ведущей на гору.
– Ибрагим! Ибрагим! – вскрикнула девушка т, обойдя обрыв, с ловкостью сбежала с горы. Княжна Агалова обняла брата, приехавшего в отпуск после мира.
Ее нельзя было узнать: она изменилась, похудела; прежней веселости не было и следа. [527]
– Пойдем к нему, Ибрагим, – сказала княжна, увлекая брата, – мне хочется, чтоб ты видел его теперешнее жилище; он похоронен рядом с нашей матерью… Я любила его, Ибрагим.
– Да, – отвечал брат. – он был безумно храбр… Ты не вини себя в его смерти: не там – так в другом месте… Такие люди живыми с похода не возвращаются.
Н. Бутовский.
|
