|
[392]
Из деревни Пяди-Кладенец 20-й Галицкий полк с двумя батареями 5-й бригады был двинут в виде передового отряда под Никополь. Авангардом у себя мы имели кавалерию с казачьей батареей. Командиром отряда был назначен начальник 9-й кавалерийской дивизии генерал Лошкарев.
Погода стояла сухая, жаркая. Окрестность, одетая совершенно готовой жатвой, имела характер местности нашей Курской губернии, представляя собою местами довольно красивую равнину, зачастую прорезываемую оврагами, прихотливо окаймляемыми небольшими холмами. Между складками местности нередко скрывались болгарские деревни, появляющиеся всегда совершенно неожиданно, так как они гнездятся исключительно в лощинах. Мы шли чрезвычайно быстро. Пехота шла полным шагом, привалы были редки и очень коротки, что для нас, прошедших походом от Бендер через всю Румынию, было редкостью.
В первый раз только за весь поход от г. Систово, т. е. со времени нашего вступления в Турцию, сознавалась близость неприятеля, – близость боя отражалась на всех: солдаты шли молчаливые и сосредоточенные. Я ехал молча, погруженный в свои думы. Дкмалось о предстоящем бое, бое, по всей вероятности, кровопролитном; о далекой родине, о домашних и… Весь погруженный, я рисовал себе картину предстоящего боя, но как-то не клеилось: то занесешься, как говорится, на облака, рисуешь ряд геройских подвигов, совершенных с реками крови, но избранные [393] герои остаются целы и невредимы среди всеобщей резни; на место тысяч убитых откуда-то появляются массы свежих, жаждущих той же участи… Да откуда же им взяться? вдруг задаешь себе вопрос, и вся картина рушится, а через несколько минут назойливо лезет в голову опять то же с небольшими вариациями…
– Ваше благородие, вон пожар! – вдруг вывел меня из задумчивости уносный фейерверкер, указывая на огромные клубы дыма, вырывающиеся из какой-то расселины.
Мечты как-то вдруг оборвались, и я оборотился в указываемое направление. Что горело – определить было трудно.
Проехав версты полторы, мы встретили болгарина, который объяснил, что горит деревня, и зажгли ее черкесы из Никополя, напавшие в числе от двадцати до тридцати человек. Туда поехали казаки. Пройдя еще немного, когда уже зажженная деревня осталась позади, мы увидели вдали кучку всадников, мчавшихся во весь опор среди несобранной жатвы и высокой травы. Их преследовали казаки. Затем послышалось несколько ружейных выстрелов. Все это неслось вперед, по направлению к Никополю, быстро скрываясь из глаз за покатостью местности и высокой растительностью. Мимо нас, обгоняя, прорысили сотни две казаков. В голове ехало человека четыре офицеров, оживленно разговаривая между собой. Из донесшегося до меня отрывка фразы: «Только двадцать человек и не переловить их, да мы бы их…» я догадался, что они говорят о преследуемых черкесах. Начавшиеся, было, между солдатами толки об описанном происшествии как-то вскоре сами собой прекратились. Немного спустя, к нам подъехал казак, ведя в поводу маленькую, чрезвычайно худую, но с сухой и красивой мордочкой лошадку. В руках у него было другое ружье. Мы все подъехали к нему с расспросами. Оказалось, что, подъезжая к горевшей деревне, они заметили удирающую оттуда группу черкесов человек в двадцать. Начали преследовать, стараясь перерезать им путь, те на скаку отстреливались и, благодаря своим лошадям, которые, по выражению казака. «даром что маленькие, а здорово сипучие, как поперли, так страсть», ускакали. Однако между ними один начал заметно отставать, и вот он, нагнав его, выстрелил два раза и вторым выстрелом убил. Ружье системы Снайдера с двенадцатью патронами и тесаком купил у него наш командир батареи.
Продолжая двигаться так же быстро с незначительными привалами, мы часу в седьмом, когда уже начало темнеть, вдруг остановились. Это не был привал, так как ездовым не было приказания слезать. Дорога в этом месте была узкая: слева обрыв, а вправо крутая гора. Подъезжаю к первому орудию, где обыкновенно находился командир батареи, но он уже поехал вперед, и причины остановки никто не знал. Наконец [394] кто-то сказал, что мы пошли не по той дороге, так как дальше дорога совершенно прекращается, и казачья батареи, которая шла впереди, дошла до того, что уж ехать дальше было положительно невозможно, пришлось ей выпрячь лошадей и повернуть орудия на руках. Вскоре приехал командир батареи и сообщил, что решено спуститься здесь недалеко, налево в лощину, переночевать и наутро чуть свет уйти.
– Передайте людям, – прибавил он, – чтобы были возможно тише, а то вправо невдалеке находятся турецкие укрепления.
Мы передали людям приказание и, пройдя немного, спустились в небольшую, но довольно глубокую долину, окруженную со всех сторон крутыми возвышенностями. Повернуть назад было неудобно, так как сзади нас находились обозы, которые слишком бы затормозили дело и заставили бы, пожалуй, простоять в походном порядке всю ночь, что конечно имело свои дурные стороны. При въезде в лощину, под деревом стоял командир Галицкого полка, полковник Разгильдяев, и батальонные командиры, которым он отдавал приказания, где и кому стать на ночь. Почти весь полк был разослан на окружающие лощину высоты, где и разместился поротно, с цепью впереди. Мы сняли орудия и зарядили их на всякий случай картечью; прислуга разместилась подле своих орудий, без палаток, с дежурным у каждого орудия. Огня нигде не разводили. Только у полкового командира и в батарее светилось по фонарю для лучшей расстановки орудий, задачи корма лошадям и других хозяйственных распоряжений. Ездовых на водопой, в впереди лежащую деревню, посылали с командами вооруженной пехоты. Только когда рассвело и мы начали выходить обратно, я вполне разглядел свой ночлег. Пришлось поневоле только удивляться турецкой непредприимчивости. Я не допускаю мысли, чтобы турки не знали о нашем движении: ускакавшие черкесы, наконец турки, оставшиеся в деревне, наверняка же дали знать гарнизону о движении отряда, тем не менее, по-видимому, они не предприняли никаких мер: ни к разузнанию о численности отряда, ни к разузнанию его пути. Наконец наш ночлег, как я уже сказал, представлял из себя яму, окруженную со всех сторон крутыми возвышенностями, так что в случае, если бы турки, зная хорошо местность, напав ночью, заняли окружающие высоты, то могли бы наделать нам без особенного для себя вреда кучу самых ужасных неприятностей. Стрелять из орудий батарея не могла, взобраться на противоположный хребет и подавно, дорога же, по которой мы пришли, по своей узости представляла слишком опасный и неудобный путь отступления и в особенности ночью.
Отошедши от ночлега версты на четыре или на пять, мы остановились бивуаком и простояли здесь до 3-го июля, т. е до дня атаки Никополя. К полудню того же дня приехал к нам и наш бригадный командир [395] генерал-майор Похитонов. Затем подошла наша 1-я батарея и пехотные части.
Начальник 5-й дивизии, генерал-лейтенант Шильдер-Шульднер, с 1-й бригадой своей дивизии и тремя батареями был направлен за реку Осму. Деревня Вубло, находящаяся не вдалеке от турецкой так называемой Вублской батареи, была занята батальоном Галицкого полка, цепь которого расположилась во рву, окружающем с западной стороны деревню, и перестреливалась с турецкой цепью, помещенной впереди своей батареи в небольших ровиках. Вублская батарея отлично обстреливала поименованную деревню.
Во время стоянки под Никополем генерал Похитонов с артиллерийскими офицерами производили тщательные рекогносцировки. Ре приказал некоторым офицерам снять кроки местности. Многие из артиллеристов, пропадая целый день в поле, подползая к турецкой цепи, оставаясь весь день без пищи, даже ночевали в траншеях, чтобы разглядеть утром, при восходе солнца, очертание батарей, число амбразур и т. д.
Чтобы заставить турок показать свое расположение и вызвать огонь со всех их батарей, были потребованы сначала взвод от Донской батареи, а затем взвод от 2-й батареи 5-й бригады. Как только был открываем из этих взводов огонь, турки сейчас же с горячностью отвечали на него со всех своих передовых укреплений, так что взвод 2-й батареи успел сделать только два выстрела, как турки уже обсыпали его гранатами. Турки стреляли чрезвычайно часто и метко, и видно было, что они пристрелялись раньше. Когда таким образом вполне обнаружилось расположение турок, взводу сейчас же приказали отойти и расположиться в лощине позади и правее деревни Вублы.
2-го июля с утра генерал Похитонов собрался с артиллерийскими офицерами произвести окончательную рекогносцировку, проверить представленные кроки и указать места заложения батарей, которые предполагалось воздвигнуть в ночь со 2-го на 3-е июля. Я поехал с ним. Мы собрались у бивуака 5-й батареи, расположенной близ палаток генерала Лошкарева (корпусной командир находился в деревне вблизи главных сил). Когда все собрались, генерал сел на лошадь, что было сигналом к отправлению, и мы веселой толпой, разговаривая, отправились к дороге, ведущей в Никополь и проходящей через местность правее деревни Вублы. С нами также поехали командир 2-й батареи, полковник Ямковский, и командир Донской батареи, подполковник Ритников, которые, будучи при взводах от своих батарей, вызванных для рекогносцировки, знали расположение и даже приблизительно расстояние, в котором находились лесные батареи, расположенные в рощах и чрезвычайно хорошо маскированные от постороннего наблюдателя. Подполковник Ритиков [396] ранее, высматривая расположение неприятеля, целые дни проводил в окрестностях, где, встречаясь с полковником Ямковским и многими другими рекогносцирующими офицерами, обменивался с ними виденным, делал заключения и потому отлично знал всю местность. У него были им же составленные кроки, так что их указания могли быть чрезвычайно полезны. Когда мы выехали за кавалерийские аванпосты, в сферу неприятельского огня, генерал Похитонов с полковником Ямковским начали выбирать позиции, я же поехал левей деревни Вубло, откуда, как говорили, можно ясно увидеть не только расположение и очертание Вублской батареи, но даже легко различить и амбразуры, что меня чрезвычайно интересовало, так как совершенно не привыкший и редко видевший в действительности полевые укрепления, я никак не мог разглядеть не только амбразур, но еле-еле, и то при помощи бинокля, мог составить себе весьма скудное понятие о профили и величине батарей.
С восточной стороны Никополя, т. е. с той, где мы намеревались заложить батареи, были расположены четыре передовые укрепления или, вернее, батареи: Вублская, затем самая правая (ближе к Дунаю) выдвинутая вперед и названная лесною № 1, затем еще две небольшие: одна в центре, другая правей, находящиеся значительно позади лесной № 1 батареи. Вообще левый фланг турок выдвигался вперед. Все пространство за Вублской батареей и сажень двести правей последней, по направлению к Дунаю, было покрыто лесом, который в центре зачастую прерывался полянами. За Вублской батареей вдали виднелся турецкий лагерь.
Никополь, вследствие леса и значительно вынесенных вперед передовых укреплений, не был виден, так что мы не могли узнать место его расположения, хотя и полагали, что он должен быть глее-то вправо, ближе к Дунаю. Деревня Вубло была расположена на юго-западном склоне котловины, переходящей правее и позади Вублы в широкий овраг. По обе стороны оврага местность представляла из себя обширный плац, наподобие Военного поля под Красным Селом, местами засеянный кукурузой, достигшей уже аршинного роста.
Приняв влево, я въехал на холм левей Вубло; здесь же присоединилось ко мне еще несколько офицеров. С вершины холма взорам нашим представился чудный, богатый вид: влево синей лентой извивалась Осма, окаймленная холмами, в большинстве покрытыми высокими деревьями. На одном из ее берегов виднелся, как бы вылезая из зелени, ряд палаток, но чьи они были: отряда ли генерала Шильдер-Шульднера или неприятельские – мы не могли разобрать. Вправо же, как на ладони, была видна Вублская батарея, которая оказалась о двух фасах, обращенных один к деревне Вубло, другой же – к реке Осме. Все же пространство от батареи до Осмы составляло одну покатость, покрытую виноградниками и различными посевами, из которых одни еще зеленые, [397] другие, уже золотясь готовым колосом, представляли роскошный ковер, который в состоянии выткать только одна природа. Позади нас находилась болгарская деревня. Болгарки, собиравшие в это время хлеб и полагая, вероятно, что мы рассматриваем что-нибудь им незнакомое, собрались на рядом расположенном холме. Мы из любопытства, и желая расспросить их о турках, поехали к ним. Но не успели мы и на половину приблизиться к ним, как белый цвет их рубах уже заметили турки и послали к ним одну за другой две или три гранаты. Гранаты перелетели через наши головы, и одна из них угодила прямо в деревню. Болгарки с воплем разбежались в стороны. Огоньки от выстрелов указали те пункты, где надо было искать орудия и амбразуры, которых теперь я при помощи бинокля насчитал только три.
После этого мы поехали к генералу Похитонову, который уже выбрал место для батарей – саженей в тысячу, в тысячу сто от Вублской батареи. Он разговаривал с командиром 2-й батареи и командиром саперной роты, который ночью должен был строить батареи. Мы подъехали к нему и начали прислушиваться к отдаваемым приказаниям; но Вублская и лесная № 1 батареи, все время стрелявшие по рекогносцирующим гранатами, уже обратили на нас внимание – пришлось волей-неволей держаться врассыпную. По рекогносцирующим турки, по моему, вели стрельбу не рационально. Они то открывали ее по отдельному всаднику, то, выпустив снаряда три-четыре по собравшейся небольшой кучке, бросали ее, не заботясь о том, достигли ли их снаряды цели или нет. И только изредка, как бы озлившись, они набрасывались с настойчивостью и, не жалея снарядов, посылали их один за другим иногда даже по давно скрывшейся цели. Так, например, отъехав от генерала, я начал рассматривать место, где стоял прежде вызванный для рекогносцировки взвод от 2-й батареи. Меня поразила страшная меткость турецких орудий; зачастую попадались вырытые гранатами воронки, отстоящие одна от другой без преувеличения не более аршина. Турки, заметив нас, начали стрелять; я отъехал за копны хлеба и, спустившись в овраг, скрылся от их взоров. Несмотря на это, они еще некоторое время продолжали расстреливать пустое место.
Часам к двум или трем пополудни мы возвратились на бивуак. Генерал Похитонов пошел к корпусному командиру представить составление кроки и проект заложения батареи. Предполагалось в эту же ночь, по равнине правей Вубло, выстроить батареи для пяти имеющихся девятифунтовых батарей и таким образом поставить в центре батарею в сорок орудий, в обязанности которой было, благодаря превосходству огня, заставить замолчать турецкие батареи и вообще подготовить атаку; с началом же атаки батареи выдвигаются вперед и поддерживают ее. Корпусный командир утвердил проект во всех пунктах. [398] Было приказано полкам доставить до тысячи пятисот человек рабочих. Полки 31-й дивизии еще не приходили. Наконец, уже вечером, когда было совершенно темно, пришли рабочие от полков, все еще находившихся в пути. Но при рабочих не было никакого инструмента. Все имеющиеся в батареях и Галицком полку лопаты и кирки были отданы, но все-таки инструмента собралось очень мало: не более двадцати-двадцати пяти лопат на батарею. Работать же приходилось исключительно лопатами, так как грунт был черноземный. Посланный начальником артиллерии к корпусному командиру адъютант, с докладом о недостаточности инструмента и о невозможности к утру построить закрытия для всех батарей, вскоре возвратился и доложил, что барон Криденер приказал начать постройку батарей в эту же ночь с имеющимся инструментом. Тем же батареям, которым прикрытия, по недостатку инструмента, не будут сделаны – стать открыто. Терять время не приходилось, и рабочие отправились. На каждую батарею был назначен саперный офицер из бывшей при корпусе саперной роты и по два офицера от каждой батареи. Ночь была чрезвычайно темная, такие ночи бывают, мне кажется, только на юге, – в пяти-семи шагах уже не различаешь человека. Как привели рабочих на поле – просто непонятно! Однако, как не знали местность, а вследствие полной темноты и позднего прибытия рабочих на место заложения батарей, не были заранее высланы саперные унтер-офицеры, почему приходилось разбивать батареи уже ночью, вследствие чего они и были заложены не на указанном месте: вместо тысячи ста их заложили на тысячу триста с небольшим сажень. Даже направление линии огня для некоторых батарей было сделано неверно, так например, 2-й дивизион 1-й батареи должен был поутру, когда рассвело, оставить свою батарею – она была построена к неприятелю флангом. Еще было темно, и батареи наши только что начали строиться, как уже вдали от нашего бивуака послышался шум и стук колес – очевидно было, что это идут орудия. Турки нашим работам совершенно не препятствовали, и даже шум от движущихся орудий, очевидно, не беспокоил их безмятежного сна. Вообще, надо заметить, что турки народ крайне не предприимчивый и апатичный. Сколько раз им потом, в наших боях под Плевной и в других местах, представлялся удобный случай нанести нам вред, но они как-то не умели пользоваться случаем. Так и здесь. Если бы, по крайней мере, хоть какой-нибудь разведочный кавалерийский отряд, который, может быть, не причинил бы особенного вреда, но, по крайней мере, все-таки наделал бы переполоха, не позволил бы вести так поспешно работ и предупредил бы гарнизон о готовящемся сюрпризе! Чуть только начал брезжить рассвет, как наши батареи были уже на месте, закрытия же не были и наполовину готовы. Не дожидаясь окончания работ, начали устанавливать орудия и не успели поднести по десять гранат на [399] орудие, как уже совсем было светло и генерал Похитонов, прибывший с батареями, торопил открытием огня.
Только начал обрисовываться контур Вублского укрепления, как со 2-й батареи был произведен первый выстрел, вслед за которым водворилось гробовое молчание – все вперили глаза по направлению неприятельской батареи, как будто бы весь исход этого дела зависел от выпущенной гранаты. «Недолет», – нарушил кто-то молчание, и вдруг все разом засуетилось, послышалась громкая команда командира батареи, наводчики начали быстро исправлять высоту прицела.
Батарея успела выпустить уже гранаты три или четыре, как на Вублской батарее показался белый дым, сопровождаемый небольшим огоньком. «Вот так молодец Мамошенко – угодил как раз», – заговорили солдатики, полагая, что это разрыв нашего, только что выпущенного снаряда. Раздавшийся свист и затем оглушительный разрыв заставили их вдруг смолкнуть. Граната не долетела сажень на пятьдесят и с треском разорвалась, высоко выбросив осколки и кучу комьев земли. Удивленные, озадаченные, разочарованные в своих предположениях солдаты стояли в недоумении, но раздавшееся чье-то замечание «ишь, добре що не в нос» заставило всех рассмеяться и снова весело приняться за дело. Вскоре открыли огонь и другие турецкие батареи. Весьма живой и сначала разбросанный огонь турок впоследствии разделился по-батарейно, так что мы вскоре, по показавшемуся у турок огоньку, знали, кому шлется гостинец. Наши же батареи сосредоточили свой огонь на Вублской и лесной № 1 батареях. Впрочем, самый сильный огонь направлен был на Вублскую батарею, так как ее предстояло первую атаковать, да к тому же она была видна отчетливо, тогда как лесная батарея, маскируясь кустарником и деревьям, видна была только некоторым батареям, да и то не совсем ясно, так что приходилось стрелять на огонь. Но несмотря на это, часа через полтора, от начала канонады мы заставили турок замолчать по всей линии. После первой же перепалки стало очевидно, что туркам не под силу тягаться с нами в огне. Наши девятифунтовые орудия с зарядами, приготовленными еще в мирное время самим батареями и затем проверенными несколько раз во время похода, делали свое дело чрезвычайно хорошо. Турки, вооруженные шестисантиметровыми орудиями, хотя стреляли и недурно, но малый калибр и, вероятно, недостаточный разрывной заряд не причиняли нам в сущности никакого вреда.
О недостаточности разрывного заряда в их гранатах можно было заключить по расчету их осколков: граната, ударившись во вспаханную землю, разрывалась там, и большинство осколков оставалось в земле. Вследствие этого случалось, что граната, разорвавшись в трех-четырех шагах от человека, не причиняла ему никакого вреда, разве что [400] обсыплет комьями земли. Под конец турки начали стрелять хуже и, как я уже сказал, часам к семи совсем прекратили огонь. С самого начала перестрелки был ранен командир 2-й батареи, подполковник Ямковский. Осколок разорвавшейся на бруствере гранаты ударил его в правую лопатку, изорвав мундир, рубаху, и исцарапал тело. Сгоряча думая, что это простая контузия, он остался в строю, и только когда турки умолкли по всей линии, он, вследствие начавшейся сильной опухолью, боли и настояний бригадного командира, отправился на перевязочный пункт. Много спустя оказалось, что у него трещина лопатки, впоследствии доводившая его чуть ли не до слез. Командующим батареей был назначен капитан Беренс. Солдат раненых не было; закрытия, хотя и неоконченные, все-таки принесли свою пользу.
Я не разделяю того мнения, что будто бы закрытия балуют солдат, и войска неохотно оставляют их. По крайней мере, относительно артиллерии я пришел к совершенно противоположному выводу. Не говоря уже о том, что раненых за закрытиями гораздо и гораздо меньше, в особенности на таких дистанциях, с которых картечной гранатой стрелять нельзя, закрытия имеют еще и то важное значение. что солдаты чувствуют себя, по их собственному выражению, «как у Христа за пазухой» (конечно, сравнивая с расположением открытым), они привыкают к новой обстановке, осваиваются со свистом гранат, знакомятся с их действительным действием. Нравственный дух их не только не падает, а наоборот: испытывая на себе относительно слабое действие по закрытиям артиллерии, они сейчас же оправляются, начинаются остроты над тем, кто чересчур усердно прилегает к брустверу или изобразил из себя комическую фигуру; некоторые взбираются на бруствер побравурствовать и т. д.
Конечно, это все может показаться пустяками. но для нравственного духа солдата это чрезвычайно полезно, тем более что они, да и не только они, но и мы грешные, видя в мирное время изрешеченные мишени, получили слишком преувеличенное понятие о действии артиллерии. На деле же выходит не то. Под третьей Плевной, например, в течение пяти дней около шестидесяти орудий с дистанции от 700 до 1,000 сажень сыпали снаряды на редут № 1-й, и в течение пяти дней он, несмотря на произведенные взрывы пороховых погребов, подбитые орудия и потерю в людях, отстреливался и отстреливался успешно, хотя наши батареи, по отзывам всех, бывших на позициях, стреляли хорошо. И только по истечении пяти дней турки увезли из него орудия. А между тем, если выводить заключения по практическим мишеням, то выходило одно из двух: или артиллерия не умеет стрелять, в чем всякий, видевший стрельбу, быстро разуверялся, или же наши орудия плохи, что также неверно, так как тут были девятифунтовые орудия, которые [401] пользовались полным доверием не только у артиллеристов, но и у всей армии. Вся разница происходила оттого, что турки имели хорошие закрытия, которые хотя к вечеру и были осыпаемы, но наутро являлись еще грозней, еще большей профили. Да наконец, возьмем наши батареи: в течение этих пяти дней они имели самые плохие закрытия – простые ровики, но и те принесли огромную пользу. За все пять дней, когда на батареях почти все пространство было изрыто воронками от разорвавшихся гранат, каждая батарея в отдельности самое большое, что потеряла – восемнадцать человек, тогда как в открытом бою это же число теряется в каких-нибудь два-три часа. итак, за закрытиями солдат быстро заметит эту разницу в стрельбе, и уж, конечно, он от этого не упадет духом, так как каждый из них уверен, что наша стрельба если и уступает стрельбе мирного времени. то, во всяком же случае, лучше неприятельской, по результатам которой он выводит, что неприятель стрелять не умеет или что у него орудия хуже. Относительно же того, что войска неохотно оставляют закрытие, это замечание, конечно, верное, но для артиллерии оно не имеет решительно никакого значения – батарея не цепь пехоты, которой управлять в бою чрезвычайно трудно, она никогда не выходит из рук офицера, который всегда исполнит свой долг и поведет свою батарею, куда укажут, не рассуждая, опасно ли ему будет стоять там или нет, было бы только толковое приказание, да сколько-нибудь сносная позиция. Когда турки замолчали, мы тоже вскоре прекратили огонь, изредка только посылая одну-две гранаты. Мы берегли снаряды, так как в подъехавшем парке девятифунтовых снарядов было мало.
Несмотря на короткость дела, жажда развилась у всех страшная. Во время дела забываешь сон, усталость, голод – иногда целый день не ешь и никакого позыва к пище не чувствуешь, только одна мучительная жажда не дает покоя: пьешь беспрестанно, и все кажется мало.
Когда волнение поулеглось, генерал Похитонов любезно пригласил нас разделить с ним принесенный завтрак. Мы воспользовались приглашением, тем более что, уехав с вечера, никто из нас не позаботился взять с собой даже кусок хлеба, а впереди еще предстоял целый день боя.
Часов около одиннадцати издалека, где-то около Осмы, послышалась ружейная стрельба. За Вубловской батареей виден был дым от стрельбы из орудий. Мы сначала полагали, что это стреляет Вублская батарея, и открыли по ней огонь, но нам не отвечали. Мы сделали несколько умышленных перелетов, но разрыва наших гранат не было видно, клубы же дыма по-прежнему продолжали кольцами взлетать вверх. Очевидно было, что местность за Вублской батареей была поката, и что где-то на этом скате находилась стрелявшая батарея, но где? Мы терялись в догадках. [402]
В это время был отдан приказ наступать. Левей 1-й батареи колонной пошел какой-то полк. Генерал Похитонов приказал наступать по-батарейно. Как только подали 1-й батарее предки, все турецкие батареи вдруг ожили, открыв страшную стрельбу; мы с жаром стали отвечать. В это время 1-я батарея взяла на передки и карьером понеслась вперед. Весь огонь турки обратили на нее, только Вублская батарея, как бы огрызаясь на тот сильный огонь, которым мы поддерживали 1-ю, послала нам несколько гранат. Проскакав сажень 400, 1-я батарея остановилась, снялась и учащенным огнем начала отвечать насевшим на нее батареям. Наступила очередь наступать 2-й батарее. Прислуга, быстро выкатив орудия, подняла шум: один кричал, чтоб ящичный колер взял из ниши снаряды, так ездовой, запутав в постромки горячившуюся поручную лошадь, звал прислугу, чтобы она поскорей высвободила ее. Одним словом, все заторопилось, засуетилось. Люди, очевидно, начали позволять себе то, чего в мирное время мне, как говорится, и во сне не снилось. Признаюсь, мне в это время и в голову не приходило остановить шум. Я, как и все, горел желанием поскорей все это покончить и помочь расстреливаемой батарее, тем более что лесная № 1 батарея, заметив поданные передки, обрушилась на нас. Но не так посмотрел на это наш боевой, всегда все взвешивающий генерал. Из личного опыта прежних боев знал он, что если позволить теперь людям шуметь и не напомнить им обязанностей, то, пожалуй, найдутся личности, которые позволят себе что-нибудь и гораздо поважней невольного шума. Грозно, как на учении, вдруг крикнул он свое: «Не шуметь. Что вы – забыли, что вы в строю?! Умирать будешь и не смей пикнуть!»
Как ушат холодной воды, вылитой на голову беснующегося, приводить его в себя, так и вся батарея вдруг примолкла, и солдаты мигом очутились на своих местах. Батарея спокойно выехала из закрытий. Не успели мы подравняться на оставленной батарее, как весь рой гранат, который сыпался на 1-ю батарею, вдруг обрушился на нас. Но стрельба по движущейся цели вообще мало действительна, а для турок, находившихся под чугунным дождем оставшихся батарей, она свелась на то, что ни один из массы выпущенных ими снарядов не причинил нам во время выезда никакого вреда. Среди этого ада неслась батарея в мертвой тишине, прерываемой изредка командой офицеров, да сердитым визгом нагайки. Я взглянул на товарищей. Справа мерно скакал командующий батареей, устремив глаза на Вублскую батарею; слева на легкой, как ветер, кобыле завода Черепова скакал дивизионер, еле сдерживая порывы своей дикой красавицы. Та горячилось, фыркала, вздрагивала и, как серна, почти не касаясь земли, бросалась в сторону, когда разорвавшаяся граната обдавала ее [403] комьями земли. Батарея неслась в замечательном порядке. Это был выезд, который вряд ли повторится на учении или смотре. Это был выезд, при виде которого французский военный агент, по словам штабных офицеров, пришел в восторг, начал аплодировать и кричать: vive, vive l’artillerie!*)
*) Пренебрегая огнем, пренебрегая тем, что батарея на своем фланге и отчасти даже в тылу оставляла лесную № 1-го батарею, оставив позади себя.
Оставив позади себя 1-ю батарею, мы снялись на небольшом бугорке, еле возвышавшемся на совершенно ровной местности. Турки как будто бы хотели вознаградить себя на нашей батарее за всю бесполезность предшествовавшей стрельбы. Они буквально засыпали нас снарядами. Это тем более было для них легко, что все, оставив на время без внимания лесные батареи, весь огонь сосредоточили на Вублской, куда велась уже атака. Через несколько секунд на батарее раздавались стоны раненых. Никогда, никогда не изгладится из моей памяти первый раненый – полный сил и отваги двадцатилетний юноша! Граната ударилась у его ног, и огромный осколок располосовал бедро у паха. Как подрубленный колос повалился он тут же и начал стонать, нет, не стонать – это был вопль, вопль отчаяния и страшной боли, пронизывающей холодом все ваше существо!.. Он просил пить, но воды ни у кого не оказалось – пришлось отказать в просьбе, быть может, последней просьбе, с которой несчастный обращался к еще живым товарищам… А там, у 7-го орудия, упал номер с сумой, несший снаряд: граната ударилась у его ног, и осколок, скользнув по лбу, окровавил все лицо. Проникнутый чувством святого исполнения своего долга, он вскочил и понес свою ношу к орудию, – только два шага сделал герой, и другая граната выворотила ему все внутренности. Стон и предсмертное ржание лошадей раздавалось на батарее, но отчетливо исполняли солдаты свое дело, только еще суровее, еще мрачней стали их лица. Боже, долго ли это продолжится? промелькнуло в голове, и я, уже довольствуясь проверкой высоты прицела и установки трубки, бросился помогать солдатам в накатывании орудий, устанавливал трубку, тщательно проверял наводку и высоту прицела. Мне хотелось работать, работать за всю батарею, чтобы заглушить это жгучее, томительное чувство.
Мы открылись против Вублской батареи огонь самый частый, какой только можно было поддерживать. Она буквально задымилась от разрыва картечных гранат. Огонь был для турок настолько губителен, что они растерялись, не заметили выдвигавшейся цепи и колонн пехоты; но они уже близко, вот грянуло «ура», «ура» дружное, потрясающее воздух. Ошалелые турки едва успели сделать несколько выстрелов в пехоту – и батарея была наша. [404]
Теперь мы обратили свой огонь на лесные батареи, которые быстро из расстреливающих обратились в расстреливаемые. Батареи 31-й бригады обсыпали их с фланга, мы с фронта, очутившись под перекрестным огнем сорока орудий, турки не выдержали и побежали, не дождавшись атаки. Переменяя позиции и не давая им нигде остановиться, батареи быстро подвигались вперед, принимая постепенно вправо, пока не достигли леса. Здесь все остановилось: надо было устроиться, узнать, где наша пехота, и дождаться приказания, так как идти в лес, не зная, что там ожидает нас, было и опасно и в высшей степени неблагоразумно.
Впереди нас в лесу раздавались редкие ружейные выстрелы. Ни Никополя, ни какого укрепления не было видно. Слева же, откуда-то издалека, доносилась сильная ружейная стрельба. Мы послали верхового вперед узнать о положении дела в лесу. Оказалось, что там наша редкая цепь перестреливалась с таковой же турецкой, залегшей за небольшими траншеями. Откуда-то взялась рота в прикрытие, и генерал Похитонов расположил ее на флангах этой сорока восьми орудийной батареи. Не вдалеке, в овраге, оказался фонтан, куда и были посланы люди с баклагами и парусинными ведрами, чтобы хоть немного утолить жажду и хорошенько пробаннить загрязнившиеся орудия.
Через несколько времени вдруг из середины леса показался огромный клуб дыма, послышался глухой шум, и сферическое ядро ударилось в землю, вырыв огромную воронку. Потом еще и еще. «Вишь, чем запалив», – говорили, смеясь, солдатики. Мы сделали несколько выстрелов на дым, турки замолчали. Здесь мы простояли несколько часов без всякого дела, так как приказания никакого решительно не было, хотя начальник артиллерии, а ровно, вероятно, и корпусной командир, знали, что мы стоим без дела, так как вскоре была потребована от него на левый фланг 5-я батареи, пристроившаяся во время наступления. Но пока для артиллерии не представлялось цели действия: весь бой произошел в лесу и садах, окружающих Никополь, и надо было, чтобы наши заняли этот лес. Уже под вечер впереди нас по временам развивалась довольно сильная ружейная стрельба, причем и батарея, так неудачно пробовавшая стрелять на нас из гладких орудий, тоже открывала огонь, что можно было заключить по клубам дыма, высоким столбом взвивавшимся над верхушками деревьев, но куда и во что она стреляла – для нас была загадка. Около пяти часов пополудни прибегает, запыхавшись, пехотный солдатик и говорит, что в лесу они атаковали крепость, но не могут взять; наших много побито, и что ротный командир прислал просить артиллерию. «Да сколько вас там?» – спросил кто-то. – «Да роты две, а то и три будет». «Что за чепуха такая – три роты атакуют крепость, да еще в лесу! Какая же там крепость, большая что ли?» [405] «Большая, и орудия есть». Тут еще кто-то прибежал или приехал и повторил то же самое. Генерал Похитонов, выделив полуроту из прикрытия, послал 2-ю батарею вперед. Часть из своего мизерного прикрытия мы рассыпали цепью, небольшую же часть оставили в резерве и двинулись через виноградники, затем через редкий лес или вернее сад и вышли на небольшую поляну. Перед нами открылся шикарный вид: впереди на горе стояла крепость Никополь, на скате же гнездился сам город. Склоняющееся солнце обсыпало целым потоком косых лучей крепость, сады, город и несколько высоких, остроконечных минаретов, окрашивая их в различные цвета, искрясь и ломаясь на жестяных крышах и стеклах домов. Поляна, на которую вышла батарея, была перерезана тремя или четырьмя рядами неглубоких траншей, тянувшихся через всю ее ширину и опиравшихся своими флангами в лес, который оставался у нас по бокам. Подле самого Никополя нигде не было видно ни ружейной, ни орудийной стрельбы. Где же была та крепость, которую брала наша пехота? Мы оставались в полном неведении. На батарею начали лететь пули, но откуда они, мы тоже не могли ничего разобрать, так как кругом нас в лесу, и особенно влево, шла довольно живая ружейная стрельба. Из нашего прикрытия человек восемь уже выбыло ранеными, и командующий батареей, остановив батарею, приказал открыть огонь по впереди стоящей крепости. Кажется, на третьем или четвертом выстреле уже граната врылась в бруствер крепости, но нам оттуда не отвечали. Мы еще сделали несколько выстрелов, так же оставшихся без ответа, как вдруг влево послышалось громкое «ура», ружейный огонь участили, а через несколько минут опять раздавались только одиночные выстрелы. В это время прискакал какой-то адъютант и просил, чтобы мы шли в лес, что там уже два раза наши атаковали редут и оба раза безуспешно, потеряв много ранеными и убитыми. Командующий батареей поскакал осмотреть местность и выбрать позицию, но уже редут был взят. Оказалось, что мы стояли почти на одной с ним линии, и что наших несколько выстрелов смутили чрезвычайно турок, атакующие же встретили их с восторгом. Разгоряченные, и зная, что артиллерия тут, они, не дожидаясь ее, дружно бросились и взяли редут, не встретив уже такого стойкого сопротивления. Командующий батареей возвратился, и мы, пройдя сажень двести-триста по узенькой дорожке, подошли к небольшому квадратному редуту. Редут стоял на краю тянущейся к городу лощины и отстоял от опушки леса шагов на двести-триста.
Образованная таким образом полянка была усеяна трупами и ранеными. К восточному и юго-восточному фасам, на которые главным образом велась атака, буквально не было возможности пройти, чтобы не поступить на тяжелораненого или уже отправившегося в другой мир. [406]
Трудно, тяжело выносить подобные картины! Сердце сжимается, слезы навертываются на глаза, какая-то неприятная горечь и тоска разливается по всему существу. Я отвернулся и отошел к дереву, чтобы не видеть этой страшной картины, но и тут наткнулся на два трупа. Среднего роста солдатик со стиснутым в руках ружьем, штык которого был еще в крови, бледный, с выражением лица, так и говорившим: «а, наконец-то я до тебя, нехристь, добрался!», лежал навзничь. Ни одного пятнышка крови не было видно на нем. На следующий день я осмотрел его внимательно и только тогда заметил в левом боку небольшую круглую дырочку – пуля попала прямо в сердце. Подле него с зияющей штыковой раной в груди, скорчившись и отметнув далеко назад правую руку, лежал огромного роста турок в широчайших шароварах, придававших ему с виду еще большую тучность и силу.
Рассказывают, что капитан Галицкого полка Квитко, преследуя бегущих турок в лесу, неожиданно наткнулся на это редут, который встретил его сильным огнем. Зная, что по этому направлению идут другие роты, он, не долго думая, бросился вперед и, не обращая внимания на огромные потери, вскочил в ров редута. Турки, превосходя их численностью по крайне мере раза в четыре или пять, не решились схватиться с храбрецами в рукопашный бой и начали бросать в них начиненные бомбы с зажженными трубками и ядра, не причинив им, однако, существенного вреда. Вскоре на редут наткнулись еще наши роты и тоже бросились атаковать, но были отбиты ружейным и картечным огнем двух гладкоствольных чугунных орудий. Капитан Квитко при этом выскочил со своими людьми из рва и бросился к входу в редут, но, встретив дружное сопротивление, и по отбитии атаки опять спрятался в ров. Вскоре подоспели еще роты, и солдаты, ободренные услышанными вблизи выстрелами артиллерии. овладели редутом, взяв до семидесяти человек в плен; сопротивлявшиеся же были переколоты.
Впереди, влево от крепостных ворот, почти на одной с ними линии, у люнета шел жаркий бой. Люнет отстоял от крепости, как мне казалось, сажень на триста-четыреста. Весь закутанный пеленой дыма, опоясанный в несколько рядов линиями ружейного огня, он только изредка, когда блеснет в воздухе разрыв картечной гранаты, выныривал на мгновенье из мрака наступавших сумерек и дыма, закутавшего все пространство вплоть до ворот. Мы не решились стрелять, так как не было никакой возможности разобрать в этом хаосе, где были наши, а где турки. К тому же быстро наступавшая темнота делала невозможным вести точную пристрелку, и мы могли стрелять по своим, что для атакующей пехоты в моральном отношении хуже самого адского, самого сильного неприятельского огня. Мне рассказывали потом [407] офицеры бывшей под люнетом 5-й батареи, что, подъехав уже ввечеру к люнету, они не могли за страшным дымом хорошенько разобрать, где именно турки, и поэтому, захватив в вилку целую площадь, они ее буквально засыпали картечными гранатами с дистанции пятисот-шестисот сажень. Турки не выдержали этого огня, бросились в крепость и до того торопились отступать. что у самых ворот оставили отличное 12-ти фунтовое стальное новенькое крупповское орудие. У люнета, который сначала увлекшаяся пехота атаковала без помощи артиллерии, потери были тоже довольно значительны. Между тем, у нашего редута пехота начала устраиваться, мы же оставались позади редута. Когда все установилось, раненый командир батареи позаботился прислать людям из лагеря пищу и по чарке водки. Мы, все офицеры, уселись под деревом, и между некоторыми завязался разговор о пережитых впечатлениях.
Проведенная без сна ночь и затем целый день самых разнообразных, самых сильных ощущений до того разбили мои нервы, что я тут же, как был в мундире, не взяв даже пальто, заснул убитым сном. Ночь прошла совершенно спокойно. На утро я пошел в редут – какую ужасную картину пришлось увидеть! Весь редут был завален трупами турецких и наших солдат в самых разнообразных позах. На некоторых трупах виднелось до пяти-шести штыковых ран. На барбетах валялись артиллеристы – как защищались они банниками, правилами и кольями, так с ними и окоченели. Рассказывают, что турки, не так дружно встретив нашу, в третий раз атакующую пехоту, в самом редуте защищались чрезвычайно энергично, что некоторые, несмотря на полученные штыковые раны, уже лежа, продолжали хватать за ноги наших солдат, кусали их и тем помогали своим отбивавшимся товарищам, так что раненых приходилось еще докалывать, чем и объясняется большое количество ран в трупах. Во рву редута лежали, Бог весть, кем убитые, три болгарина.
Наша батарея стала левей редута, но с новой позиции ей не пришлось стрелять: турки, видя кругом себя на всех командующих Никополем высотах нашу артиллерию, потеряв все передовые укрепления, не могли уже сопротивляться. Часть гарнизона вместе с крепостью сдалась, другая же часть еще ночью бежала.
Так кончилось одно из самых блестящих дел – атака Никополя, стоившая нам только около семисот человек убитыми и ранеными. Ни сильно укрепленные форты, ни изрытая траншеями, извилистая, представляющая массу идеальных позиций местность, ни гарнизон, почти равный по численности атакующим войскам, ни 116 взятых орудий, – ничто не могло устоять против толкового, энергического действия артиллерии и храбрости полков. Артиллеристы гордятся этим делом, справедливо [408] сознавая ту огромную роль, какую играла артиллерия при взятии Никополя. Можно смело сказать. что будь своевременно и в достаточном количестве послана артиллерия к лесному редуту и предвратному люнету, потери еще уменьшились бы по крайней мере на половину. Когда генерал Похитонов поехал благодарить батареи, то в некоторых и них солдаты не дали ему даже сказать и нескольких слов, они бросились к нему с криком «ура!» и высоко-высоко подбрасывали они своего любимого командира за его спокойные, отчетливые распоряжения и истинную храбрость и самоотвержение, которые солдаты всегда уважают в своем начальнике.
Водоловчен.
|
