|
[353]
Усматривая из разных статей в периодических журналах, а также и отдельных изданий, относящихся к нынешней войне, недостаток подробного описания взятия Ловчи, я пытаюсь за оное взяться. Все как-то глухо и крайне поверхностно сообщают об этом факте, который был весьма важен для последующих операций наших войск. Еще действия на левом нашем фланге Ловчинского отряда все-таки мало-мальски известны, но о правом фланге – ни слуху, ни духу, как будто бы никого там не было с нашей стороны. Там же тихо и спокойно, но сильно действовали. Поэтому то я главным образом и хочу сообщить о том, какую роль играл наш правый фланг в сражении под Ловчей 22-го августа 1877 года.
Жаркий, палящий день 21-го августа сильно изнурил солдат, и без того изнуренных предшествующим форсированным маршем на Шибку. Расстегнутые вороты гимнастических рубах, мокрые от пота лбы и шеи солдат и печальные физиономии их показывали, как трудно им достался этот переход. Но, наконец, добрели до каких-то виноградников и сделали привал. Конечно, сейчас же все кинулись к винограду, чтобы утолить жажду (воды, пока не простынут, не давали). Между тем отдали приказ варить пищу здесь же немедленно, и чтоб к вечеру она была готова. Я, как только освободился от служебных обязанностей, сейчас же отправился на позиции, занимаемые отрядом Скобелева 2-го, чтоб хорошенько осмотреть место для расположения полка, который должен был сюда придти, как только стемнеет. [354] Дорога все шла шоссейная и перерезывала гору, покрытую сплошь виноградниками. Наконец, дойдя до лощины, где устроился перевязочный пункт, я остановился, чтоб узнать, в каком месте находится Рыжая гора, у подошвы которой нам (т. е. Ревельскому полку) следовало расположиться. Тут же в первый раз увидал я ампутацию: отрезывали ногу раненому на работе. Скверное впечатление производит на человека, ожидающего боя, подобная сцена; а там, дальше, что-то покрыто шинелями, и солдатики яму роют. Но из этого неприятного созерцания меня вывел дружный отклик казаков кавказской бригады на поздоровканье генерала Скобелева. Совершенно другое чувство овладело мной при виде молодцеватых фигур казаков и Скобелева, начинавшего уже приобретать популярность между войсками. Генерал, увидев меня, обратился ко мне:
– Что, далеко еще ваша дивизия?
Я объяснил ему, где остановились мы, и вместе с тем просил его указать Рыжую гору. Оказалось, что я был только в нескольких шагах от нее. Тут подошли ко мне несколько офицеров Казанского полка и спрашивали: сколько идет еще сюда за нами войск, не слыхал ли я, что будут завтра брать Ловчу или нет, и много других подобных вопросов; видно, что всех занимала одна мысль – сражение. Я еще сходил наверх в траншеи и с каким-то душевным трепетом подходил к настоящим боевым местам. Идешь вперед, и чем ближе, тем все больше и больше одолевает любопытство, смешанное со страхом. А когда подойдешь и вскочишь в траншею, то как будто камень с плеч свалился, так и хочется, чтоб турки постреляли. Конечно, подобные ощущения являются только в первые разы, а потом, как например, под Плевной во время осады, так в траншею идешь, как будто в свою землянку, где все равно также убивали, как и в траншеях.
Но скорее к делу. Пока я ходил к траншеям, стало уже темнеть. Я только что сошел с позиции и отправился назад, как вдруг впереди меня по дороге показываются наши солдаты.
– Вы куда?
– Да на позицию идем, ваше благородие, весь полк идет.
Я побежал поскорее вперед, а тут точно нарочно беспрестанно останавливают с вопросами о том, куда идти, да где остановимся. Наконец я встретил свой батальон и к великой моей радости нашел лошадь, благодаря чему я вовремя успел указать полку место расположения его.
Шли тихо и без разговору; все было вычищено и пригнано, как на смотр. Впереди ехали батальонные командиры и отдавали приказания тоже в полголоса. Только один командир, весьма крикливый и бранчливый [355] господин, изредка прорывался и испускал хриплый крик, что сильно выдавало его присутствие в полку. Но вот мы пришли на место, встали в боевую колонну, ружья в козлы составили, и все улеглись спать. Костров, палаток и т. п. принадлежностей бивуака и помину не было, все делалось в глубокой тайне. Сейчас же было приказано – цепь выставить впереди позиций и ночных, причем полковник сильно хлопотал, чтоб в цепи не было татар; мало он на них рассчитывал, и, как оказалось под Плевной, он не совсем на этот счет ошибался. Но этого избегнуть было трудно, так как татар в нашей дивизии было больше половины.
Вот наступила ночь, ночь перед боем. Что это за время, трудно описать: все как будто спит, везде тишина, разве где слышится сдержанный шепот или падение ружей в козлах. Но всмотритесь поближе и увидите, что никто не спит, всякий в своей голове перебирает прошлое и думает о завтрашнем дне. Да! взглянешь на поле, усеянное людьми, и что-то стукнет в сердце и больно, больно отзовется в душе. Это не трусость, не жуткость, а новое какое-то чувство, оно испытывается только перед боем. Много ли завтра так заснет или уже другим сном, вечным сном, невольно делал я себе вопрос. Но из этого размышления меня вывели слова вестового:
– Ваше благородие, вас требует командир полка!
Я сейчас же вскочил на ноги и явился к командиру полка, сидевшему с другим командиром полка внизу бивуака.
– Что прикажете? – обратился я к полковнику П…
– Тово, батенька! сейчас же отправляйтесь к князю Имеретинскому и узнайте, что нам делать и какие будут приказания?
– Слушаюсь! – И я поскакал стремглав к ставке начальника дивизии и вместе с тем начальника отряда. Там я уже нашел пропасть конных офицеров, тоже приехавших за приказаниями, которые диктовались сидевшим тут же полковником Паренцовым.
Я дождался очереди и списал приказания и диспозицию боя, из которой узнал, что наш полк в резерве. Между прочим узнал, что отряд состоит приблизительно тысяч из тридцати и что первой начнет бой 3-я стрелковая бригада Добровольского в шесть часов утра. Много было там разных разговоров и предположений, и хотя все были озабочены, но веселы, не то, что под Плевной, где еще перед боем физиономии у всех были самые ненадежные. Я теперь окончательно верю в предчувствие перед сражением, так например, кому быть убитым – тот постоянно разочарован и вперед скажет: «что мне не вернуться с боя». Я знаю массу таких примеров, но, впрочем, о них я упомяну отдельно. [356]
Наконец, получив все, что мне надо было, я поехал назад. Жутко было одному ехать ночью в горах, а тут еще выстрелы изредка раздаются, и невольно припоминается рассказ офицера 16-й дивизии, как баши-бузуки захватили в плен – хотя и в тылу своих войск – отставших солдатиков. А смерть не так страшна, как плен у турок. Приехав к полку, я передал все и лег немного заснуть, чувствуя сильную усталость; но я ошибся в расчете: пришлось встать, не сомкнув глаз.
Несколько рот всю ночь проработали, втаскивая орудия на гору, и как только забрезжило утро, так и открыли пальбу из батарей. Турки сначала не отвечали, но потом тоже стали пускать гранаты и нас передвинули левее, где сгруппировалась дивизия. Недолго нам пришлось ждать, несмотря на то, что Ревельский полк был по диспозиции назначен в резерв, его скорее других полков двинули в дело.
Это случилось так. 3-я стрелковая бригада начала дело с правого нашего фланга вместе со сводною гвардейскою полуротою, согласно приказанию в шесть часов утра, и быстро наступала. Конечно, как и всегда бывает, что отдается приказание занять такое-то место и ждать общей атаки. Но, вследствие сильного увлечения, генерал Добровольский, как он и сам потом сознавался перед смертью, не выдержал и начал атаку ранее срока, т. е., насколько помню, трех часов по полудни. Турки, заметив малое количество войск, почти всеми силами обрушились на несчастную бригаду и так же скоро стали отнимать свои позиции, насколько скоро мы их заняли. Сильно стали убывать солдаты и офицеры; курганчик с шалашом, откуда стрелки громили турецкие траншеи, опять перешли в руки турок. Панический страх стал появляться между таким образцовым войском, как стрелки.
Да, минута была тяжелая! Послано за подкреплением, но подкрепление обещано не раньше, как через два часа, а роты тают и тают как воск; в некоторых ротах уже нет офицеров, и унтер-офицеров тоже мало осталось.
Между тем, Ревельский полк получил через начальника штаба дивизии приказание, как можно скорее идти на помощь к генералу Добровольскому. Полк сейчас же выстроился: «шапки долой!», перекрестились и марш в дело. Приятна и жутка такая минута; надо было посмотреть на лица солдат, когда они, снявши шапки, крестились; какое-то благоговение выразилось на них. Действительно, святая минута!
– Носилки не забыть, и чтобы доктор шел с нами, – скомандовал полковник.
Потянулась сквернейшая дорога – по узкой лощине, совершенно заросшей мелким кустарником, и на дне корой журчал ручей, сильно мешавший солдатам сохранять порядок строя. [367]
В конце концов, все расстроилось и перемешалось; шли, как попало, только бы поскорее пройти эту мучительную лощину. Наконец выбрались на виноградник и стали стягиваться, но провожавший нас ординарец Добровольского умаливал командира полка скорее трогаться, чтоб спасти бригаду. Отсюда я был послан предупредить генерала, что мы идем и близко (так сказать, поддержать дух). Я поскакал и скоро достиг места боя. Первое, что мне попалось, так это была издыхающая лошадь с распоротым брюхом. Экстренная вещь; много потом я видел умирающих людей и лошадей, но никогда не чувствовал такой жалости, как глядя на эту лошадь. Вот что значит не привыкнуть еще. Меня встретил Верещагин, брат художника, убитый потом под Плевной, и умолял, ради Бога, поторопить полк, иначе все пропадет понапрасну. Я удивился сначала, увидев человека в штатском костюме на поле битвы. Но он, заметив мое удивление, пояснил, что он в качестве волонтера, и тут же прикрикнул на Кубанских казаков, едущих не спеша за приказаниями к начальнику отряда.
Добровольского я не мог видеть, он был внизу, и некому было проводить меня, но Верещагин хотел ему сейчас же передать, что полк идет. Действительно, вдали показался белый околыш кепи, а за ним еще и еще и, наконец, и часть самого полка. Порядка батальонов не существовало, а шли впереди только самые сильные и выносливые, а в хвосте, который далеко, далеко тянулся сзади, шел всякий сброд, преимущественно татары. В это время генерал Добровольский появился около гвардейской батареи.
Со всех сторон подступили к нему с донесениями и просьбами, так что он не знал, что делать и суетился до крайности. Но вот он увидел столь желанное подкрепление и, не дав отдохнуть полку, в кратких словах объяснил, в чем дело, скомандовал «ружья вольно» и двинул толпу солдат вниз оврага. Не знаю, догадался ли кто или так случайно получилось, но очень кстати было сделано, что послан был полк с белым околышем, потому что турки, как увидали новых солдат (стрелки с черными кепи), то почти без выстрела стали отступать, и мы заняли прежние места. Здесь был один эпизод, характеризующий турок в бою и мстительность солдат за товарищей. Несколько солдат, перебегая лощину, увидели раненых турок, из которых иные были с ружьями. Минуя их, один унтер-офицер близко поравнялся с лежащим турком, у которого все лицо было в крови, – вымазано. А надо сказать, что еще во время похода нашего в действующую армию, встречаемые нами раненые солдаты предупреждали наших, что турки вымазывают себе лицо кровью, чтоб показаться ранеными, и стреляют в зад солдатам. Так было и тут. Когда этот унтер-офицер поравнялся с лежавшим турком, то один солдат крикнул [358] ему: «приколи турку-то, он притворяется», – «лежачих не бьют», – отвечал унтер, но в это самое время, когда он хотел идти дальше, турок вскакивает на ноги и бац солдата по голове прикладом. Тот упал; не знаю, жив остался или нет. Видевшие это солдаты кинулись на турка, обезоружили его и, сняв с находящегося тут шалаша соломенную крышу, завернули турка в нее и зажгли.
Между тем, около меня составилась порядочная куча, из которой я составил взвод и повел к полку. Масса раненных встречалась мне, но Ревельцев еще не было, что меня ужасно радовало, и я с каким-то страхом вглядывался в убитых, думая, что вот-вот белый околыш покажется, но скоро все мое внимание было сосредоточено на курганы, около которых собрался наш полк, и я быстро побежал туда, не обращая внимания на усталость и страшную жару. Солдаты, уже не отставая, следовали за мной, и мы скоро увидели две роты, лежавшие на гребне ската и составлявшие резерв полка; впереди собралось два батальона, а стрелки уже спустились с горы и переходили речку. Как только мы показались из-за гребня горы и намеревались перебежать открытое место, как турки пустили град пуль. Это были первые пули, мною слышанные, почему я невольно нагнулся и схватился рукой за ухо: какая-то пуля около самой головы прошипела. Под деревом я нашел командира полка и несколько офицеров, за самым курганом – лежавший батальон. Солдатики сгруппировались около только что убитого осколком гранаты в голову унтер-офицера 8-й роты. Это был первый убитый у нас, и потому на него смотрели с каким-то благоговением, как на мученика. С кургана открывался вид на все место сражения, и можно было видеть, как на левом фланге Калужцы спускались к речке и как пули, падая на песок, подымали пыль; но убитых еще не видно было. Но когда за Калужцами двинулись Либавцы, и полки, вступив в реку, стали переходить ее в брод, раненых появилось множество, и вскоре вся речка покрылась черными предметами, уносившимися быстрым течением вниз. Черные предметы – были тела убитых, которые на глубоком месте уносились течением и прибивались к берегу. Эстляндский полк и батальон Либавского были во второй линии и занимали деревню, а 3-я дивизия стояла в резерве. Наш полк недолго стоял в бездействии, как только стрелки, которых мы поддержали, понемногу отступили, то высланы были нами стрелковые роты; а потом понемногу, рота за ротой, вводились в бой и остальные. Бой разгорался все больше и больше. Первая бригада уже перешла речку и быстро подвигалась к мельнице, казаки в это время обскакивали тыл редута и группами человек по десяти, выскакав из-за плетня виноградников, скакали к новому прикрытию и таким образом обхватывали турок с пути отступления их. [359] Донская батарея, смело заскакав с Плевненского шоссе, поражала турок в самом редуте метким огнем, следы которого после взятия Ловчи резко бросились в глаза, – место около редута все было усеяно трупами бежавших от четырехфунтовых станичников. Пешая же артиллерия, заняв командовавшие высоты, била по всем направлениям. Наконец и Эстляндский полк был двинут в дело, но, вяло введенный, замешкался и готов был дрогнуть, когда генерал Скобелев подскакал и, выровняв полк, стал командовать под огнем ружейные приемы. Но вот уже дрогнули первые турецкие траншеи, и кой-где крик «ура!», смешанный с трескотней стрельбы, возвещал частную победу. Был второй час дня, когда турки прекратили орудийную стрельбу, а участили ружейную, которая по временам переходила в смешанный звук, а иногда на момент прекращалась почти совершенно. Но вообще стрельба (т. е. турецкая) ужасно походит на звук кровельщиков, когда они деревянными молотками бьют по железным листам. Так что, бывало, когда стрельба участится, то солдаты говорят: «ишь, кровельщики уж зачали работать».
наш полк весь вступил в дело. Роты перемешались, и все слилось в общий хаос: нельзя было разобрать какая рота, какой батальон, да и какой даже полк, потому что стрелки, ободренный нагим успехом, недолго отдыхали и снова мало помалу вступили в дело. Местами офицер ведет человек двадцать-тридцать, а унтер – шестьдесят-сто человек; или ротный счел за лучшее составить из себя резерв, а субалтерн ведет большую часть роты, так что в конце боя солдаты первой линейной роты попали в первую стрелковую, а последней – в третью линейную и т. п. Вследствие таких обстоятельств вышел следующий казус: командир одной из стрелковых рот представил к ордену больше солдат чужих рот, чем своих. Это вышло потому, что рота эта в конце боя находилась в самом переду, а отчаянные всех рот, конечно, тоже очутились впереди. Так всегда бывает в боях, что цельных рот не существует, а выходит сбор, и впереди, конечно, эссенция храбрых, а позади – трусливых. В то время, как наши солдаты выбивали из траншей, расположенных уже около самого редута, Калужцы и Либавцы перешли плотину около мельницы и лезли в самый редут.
Теперь бой уже был в самом разгаре, и солдаты, как говорится, вошли во вкус и им уже нет удержу; все смешалось и стремилось только скорей все вперед и вперед. Разные эпизоды являлись в этот период боя, которые нельзя здесь пропустить. Так, например, Калужского полка капитан Д… был сильно ранен и упал недалеко от высокого пня, унтер-офицер его роты подбежал к нему и хотел его утащить с этого места, потому что пули градом падали вокруг. [360]
– Ступай на свое место, а меня оставь, – сказал Д.
Унтер-офицер повиновался и побежал вперед, но скоро вернулся опять.
– Теперь я могу помочь вашему благородию, потому что я уж не гожусь больше – руку перешибло, – и, взяв здоровой рукой раненого, подтащил к столбу и таким образом прикрыл его от пуль, а сам пошел на перевязочный пункт.
Ревельского полка поручик я… во время похода еще все толковал о Георгии, и когда пришли на позиции перед Сельви, то он узнал, что один ротный командир получил крест за то, что вел роту в атаку на турок с песнями. Это его задело за живое, и он тоже хотел вести роту с песнями и разучивал подходящую песню. Но вот вступил и он в бой, но вместо песни он бегом пустил роту, чтобы скорее перебежать место, пронизываемое пулями, и когда добежал до горы и хотел вести в атаку роту, он с ужасом увидел, что от роты осталось человек пятьдесят, да и то разных рот. В это время его обгоняет другой офицер. Ему, конечно, досадно было, что не он первый попадет в редут, и говорит перегнавшему его офицеру: «не беги очень, успеешь еще», в это время тот офицер хватается за ухо, потому что пуля провизжала около самого уха, а поручик Я…. со стоном падает на землю, пораженный этой самой пулей в бровь. Так пропал один кандидат на Георгия, а другой получил Анну 4-й степени за храбрость. Очень популярная награда. Много еще было разных случаев, но всех теперь не упомнишь, а вот в собрании эпизодов можно будет и из этого сражения припомнить много интересных вещей.
Я остановился на описании, когда полки подступали уже к самому редуту. Надо сказать, что турецкие укрепления состояли из редута громадного и траншей в несколько линий, расположенных по скату, а также из нескольких передовых позиций. Последние были с первого же разу взяты, но траншеи упорно держались так, что приходилось штыками выбивать оттуда турок. Но когда редут был сильно разбит снарядами, то и траншеи легче покидались стрелками турецкими. Наши войска все ближе и ближе стягивали полукруг; траншея за траншеей бралась удальцами в штыки, а как турки выскочат из траншеи, то меткие пули наших солдат укладывали их.
Наступала решительная минута, турки гибли, наша брала; сердце как будто все испарилось, дышалось тяжело, а во рту пересохло. Страху в эти моменты совершенно не ощущаешь, а существует только одно желание – перебить побольше врагов, да скорей добраться до цели. Тут цель была – редут, и вот до него оставалось уже недалеко, еще одна минута, и все слилось в общий крик «ура» и отдалось на батареях. [361] Солдаты, разъяренные, не помня себя, кинулись в редут: Ревельцы с правой стороны, а Калужцы с Либавцами с фронта, и дружным залпом приветствовали турок, столпившихся в редуте и совершенно отрезанных от горки.
Кавказцы, между тем, поскакали преследовать бегущих и на пятнадцати верстах укладывали турок. Ямана*), конечно, не существовало, и две с половиной тысячи легло от шашек кавказской бригады.
*) Мир, помилование.
Некоторые пехотные солдаты тоже преследовали, но, конечно, не далеко, они были слишком изнурены, чтоб бежать долго. Многие турки бросались с вала в ров, но попадали на штыки. Солдаты окончательно обезумели на первых порах и совершенно бессознательно действовали. Так, например, один встретился на бревно, перекиныиым через ров, с турком, который хотел перебежать ров, и вместо того, чтобы сейчас же заколоть турка, остановился и глядит на турка, а тот на него, но вдруг оба кинулись друг на друга и вонзили штыки одновременно один другому. Другой стоит около кучи раненых турок и с помешенным видом колет в одно место штыком. А один, Либавского полка рядовой, так вместо турка своего унтер-офицера хватил прикладом. У нас в редут вскочил первым штабс-капитан Д…, командир 2-й стрелковой роты. Он только что взобрался на вал, как в него турки залп дали, но его не задели, хотя он от массы пуль, просвиставших около него, свалился, но сейчас же вскочил и выстрелом из револьвера положил на месте турка, кинувшегося на него с ружьем. Потом вскочил юнкер первой роты и так ударил по голове турецкого офицера, что мозгом его обрызгал товарищей своих. С фронту влетели Либавского полка майор Л…, калужский квартирмейстер-охотник и много других офицеров, которых разбирать в лицо не было возможности в то время.
В редуте происходила удивительная сцена. В промежутке между траверсом и стеною редута навалена была куча тел, человек в пятьсот, где под мертвыми телами лежали живые, старавшиеся вылезть из-под трупов. Картина была поистине ужасная, и когда обаяние битвы прошло и чувства поуспокоились, то невыносимо было видеть этих несчастных раненых с пересохшим горлом и полузадавленных мертвыми. Некоторые положительно были залиты кровью и захлебывались. Но русский характер и теперь проявился в недавних зверях-солдатах; многие в манерках приносили воду и поили турок. Человек сто было совершенно целых турок, которых и препроводили в отрядный штаб в качестве пленных. В редуте и в траншеях осталась масса патронов и ружей систем Пибоди и Снайдера. Также находили [362] газеты и книги, в числе которых были раскольничьи. Так, например, один солдат нашел книгу «Сон Богородицы», также нашли болгарские газеты и турецкие каиме.
Наш полк занял редут и нижние траншеи к стороне Плевны; Калужский и Либавский – внизу самый город, а прочие войска не знаю, где были расположены. Беспорядок царствовал повсюду, все как-то ошалели и слонялись повсюду, никаких приказаний, никаких поверок не производилось – радость взятия и первого удачного сражения, как говорится, раскуражило всех.
Но недолго продолжалось это состояние, как только стемнело, прискакал казак (и я как раз попался по Плевненской дороге ему) с донесением, что появился на плевненском шоссе неприятель с артиллерией. Сейчас же все приняло другой вид: все заняли свои место, войска стянулись, и не больше, как через полчаса все было готово к встрече турок. Но турки не показывались ночью, а только утром на другой день на высотах между Плевненской дорогой и на Троянов показались турки, и началась перестрелка, а потом и орудия приняли участие. Но это недолго продолжалось; турки, увидев, что нельзя уже обратно взять Ловчу, стали отступать. В преследование не было пущено войск потому, что еще прежде взятия Ловчи решено было идти, по взятии города, на Плевну.
Перед рассветом 1-й батальон Ревельского полка послан был на аванпосты, и мы, идя на место, ежеминутно спотыкались о трупы турок, павших от шашек кавказцев. На аванпостах обошлось благополучно. Показывались, было, партии баши-бузуков, но тотчас же и исчезали.
Вдали, из деревень болгарских, слышался крик и лай собак, но выстрелов не было, хотя, как после узнали, много было убито болгар обоего пола. Впрочем, турки редко тратят патроны на болгар, ятаган успешно их заменяет. Возвращаясь с аванпостов, мы были поражены количеством трупов, рассеянных по полю в кукурузе. Больше двух ударов шашки не было видно ни на одном из трупов, а у многих были головы совершенно разрублены. Я видел впоследствии, как казаки наносят такие раны. Они никогда не рубят сзади, а всегда заскакивают спереди и, повернувшись, полуоборотом рубят наотмашь, причем шашку как-то продергивают, отчего при остроте шашек являются подобные раны, какие мы видели теперь. Возвратясь с аванпостов, мы узнали, что наш полк назначен сопровождать обоз отряда до Плевны. С этого самого времени и началась настоящая мука голода и изнеможения, дошедшего до невероятия.
Так кончилось взятие Ловчи, сражение, которое очень интересно и замечательно по тому порядку, с каким оно велось. Одним словом, [363] это было примерное сражение. Начальники частей, получивши раньше инструкции, знали, что делать, и не метались из стороны в сторону, как под незабвенной Плевной. Но поистине можно сказать, что лучше, чем поступил командир Ревельского полка, никто не поступил в сражении. Хотя и не было того шика и эффекта, какой был при атаке Калужского полка, где шли батальонною колонною с музыкой и чуть ли не с развернутыми знаменами, а командир полка (в какой-то реляции было помещено) плыл через речку Осму, но зато шедши поротно и потихоньку, мы потеряли всего человек сто тридцать, между тем как у Калужцев столько в одном первом батальоне легло.
Да, Ловчинское сражение лучше всякой тактики научило, как водить в дело солдат и кто главный двигатель в сражении. Все и вся заключается в роте и ротном командире, если рота любит и уважает своего командира и тот действительно человек энергический, то командир полка может быть совершенно спокоен за такие роты, пуская их в дело. Вот современная и необходимая тактика для всякого строевого офицера.
Вагнер.
|
