|
[305]
Громко и радостно 15-го июня, часов около пяти, в селении Пятре, где мы стояли бивуаком, распространилась радостная весть: переправа через Дунай совершилась. Значение этого великого дела всем известно, и восторг, который оно возбудило, всякий испытал, но уланам, пять недель уже содержащим посты по Дунаю, почти у самого места переправы, пять недель смотревшим с понятными желаниями на противоположный турецкий берег, возможность наконец добраться туда и идти дальше и дальше была ближе, чем кому-либо. Вдруг между множеством новостей и слухов, хватавшихся и передававшихся на лету, прошел один слух, который общую горячую радость превратил в какое-то уныние, чтоб не сказать в глубокое горе. Говорили, что наша 8-я дивизия, как откомандированная от 8-го корпуса Радецкого, первым переправившегося, и причисленная к 13-му корпусу, останется в Румынии наблюдать за Дунаем и прикрывать транспорты и сухари. Кто пустил эту злую шутку неизвестно, но произвела она общее волнение и большинство офицеров начали подумывать о возможности откомандироваться на время от родного полка. Упоминаю об этом, как о самом, может быть, тяжелом моменте для полка за всю кампанию. Но зато как живо собрался полк, когда 20-го числа заиграли, вследствие полученного приказания, «генерал-марш», и как весело сделал он переход в Зимницу. Пришлось, однако, простоять [306] целых четыре дня у Зимнички на бивуаке, дожидаясь очереди на мосту, через который день и ночь шли войска. 24-го июня опять заиграли «генерал-марш» и полк тронулся, справа по шести, через город к берегу.
Через мост, держа лошадей в поводу, переходили Лубенские гусары. Князь Манвелов, сидя у самого выхода на мост, пропускал мимо себя свою дивизию. Наконец вступили и мы на мост, прошли первый, потом через остров перешли на другой, и, наконец, уланы, снимая фуражки и радостно крестясь, один за другим начали вступать на турецкий берег. Крутой подъем ночью (мы начали переправу часов около двенадцати ночи) нам показался еще круче, и подивились мы тут на бравших этот берег с бою.
К рассвету мы стали бивуаком за деревней Царевцами среди ложементов, которыми Драгомиров окопал сою позицию тотчас после переправы. Отдохнувши там, мы двинулись дальше по шоссе на Бурунли, где ночевали, а на другой день приступили к боевой службе. Полк разделился по-дивизионно: 1-й дивизион пошел к Радану. а 2-й к Иваницы с тем, чтоб, дойдя до этих деревень, сильными разъездами освещать местность и охранять левый фланг наступающего к Тырнову отряда генерала Гурко.
По дороге первый дивизион обогнал штаб дивизии, и когда начальник штаба, полковник барон Каульбарс, сказал между прочим: «а что, господа, попробуйте дойти до Тырнова, может быть и успеете занять его: прусские уланы еще не то делали» – у всех явилось страстное желание совершить это дело. И хотя от каждого эскадрона полагалось послать только по полуэскадрону, все офицеры постарались пристроиться к этим разъездам. И действительно, тотчас по приходе в Радон и Иваницы, обоих дивизионов были посланы от каждого эскадрона по полуэскадрону, которые пошли в следующем порядке: 2-й дивизион, отправившийся под командою полковника Ушакова, послал полуэскадроны к речке Русице и дальше, а от 1-го дивизиона полуэскадроны от каждого эскадрона пошли от правого прямо по шоссе, а от второго вдоль реки Янтры. Всем четырем разъездам приказано было по возможности поддерживать связь между собою. Разъезды от правого дивизиона в первый раз тут услышали неприятельские выстрелы с высот за рекой Янтрой, куда, по словам встречных болгар, бежали турки из опустелых деревень.
Разъезд первого эскадрона, имея в лице своего командира, штабс-ротмистра Литвинова, твердое намерение пробраться как можно дальше, а представится хоть малейшая возможность – занять с бою даже Тырново, – двигался к нему по шоссе. В первой деревне ему встретилась сцена, которая должна была скоро повториться в более грандиозных размерах в Тырнове: впереди деревни на дороге стояла большая толпа болгар, из которой навстречу подходившему полуэскадрону отделилось несколько стариков [307] и женщин и с низкими поклонами начали подавать жбаны с холодной водой, с красным местным вином и водкой; у некоторых на руках были корзины со сливами, абрикосами и мягкими пшеничными лепешками.
Немного проголодавшиеся, а главное, запыленные и истомленные жарой уланы поспешили, после команды спешиться, вступить в первое знакомство с братушками. Братушки оказали действительно братский прием. Что они говорил на языке, чрезвычайно близко подходящим к нашему церковнославянскому языку, мы хорошенько не разбирали, но должно быть все это было очень приветливо и радушно, потому что за угощением последовали рукопожатия, а через пять минут около каждого улана с набитыми абрикосами и лепешками ртом стояли по два, по три болгарина и что-то рассказывали, спрашивали, между разговором крестились, потом опять жали руки, потом опять угощали; но прошло четверть часа, и по команде «садись» улыбающиеся лица улан сделались серьезными, и через минуту полуэскадрон сидел на конях. Когда зашла речь о расплате за угощение болгары замахали руками, так что надо было положить в ручонку сидевшего на заборе с прочими ребятами трехлетнего болгарчонка золотой и уланы пошли далее. По расспросам оказалось, что только накануне все турки ушли – «сичько сбегали», как говорили болгары – за Янтру; мы были первые русские войска, которых они видели; о Тырнове и о турецких войсках они ничего сказать положительно не могли.
К вечеру мы подошли к реке Русице с тем, чтобы, ночевавши около нее, рано утром пройти остальные двадцать верст до Тырнова и, если Бог даст, занять его. Но у моста нас ждало разочарование, которое, надо покаяться, даже несколько раздосадовало нас: мы застали там сводную кавалерийскую часть в числе эскадрона от отряда генерала Гурко и узнали, что заветная наша мечта, занятие Тырново, уже совершена накануне – мы же опоздали.
Покамест уланы устраивались на бивуаке, т. е. вбивали колья и раздобывали соломы, к мосту начала подходить какая-то пехотная часть, оказавшаяся стрелковой бригадой, шедшей в Тырново же. Тем не менее, так как предписанием определяющим задачу наших разъездов, указывалось определить, как можно далее положение наших и неприятельских сил для сведения штабу дивизии; штаб-ротмистр Литвинов решил идти далее в Тырново с рассветом. Рано утром, часу в шестом, полуэскадрон подходит к издали как стена отвесному началу Балкан и входит в узкое ущелье, ведущее к Тырнову, до которого оставалось еще верст семь. Эти семь верст мы шли не менее пяти часов. Случилось это по двум причинам: приказом генерала Гурко всем войскам, идущим к Тырнову, было велено остановиться и пропустить идущее сзади болгарское ополчение, которому приготовлялся торжественный вход в древнюю болгарскую столицу. Штаб-ротмистр Литвинов ввиду того, что [308] цель разъезда была, возможно, быстрая и полная разведка обстоятельств, взял на себя подвигаться по возможности вперед с тем, чтоб, явившись к генералу Гурко, воротиться скорей к полку.
Вторая причина медленности движения были толпы болгар, стоящие по дороге – то были городские жители, все, кажется, чуть ли не поголовно вышедшие за пять верст встретить русских. Кто видел эту встречу, тот не забудет ее не только как один из самых светлых эпизодов кампании, но как доброе личное воспоминание радостного, хорошего дня. Шоссе, идущее по берегу Янтры между двумя отвесными стенами скал, было запружено народом в праздничных платьях, и не было в этой громадной толпе человека, у которого не было бы или жбана с водой, или сдобной лепешки, или пачки табаку. Не было женщины, у которой не было бы целой массы цветов, – все это бросалось чуть не под ноги лошадей; вода, табак, лепешки подавались через головы друг другу; цветы бросались или прямо на улан или прицеплялись на ходу к кобурам.
Когда едущие впереди части и вьюки заставляли полуэскадрон останавливаться, уланы окружались сплошной массой народа, которая или старалась вступить в разговоры (из которых ясно понимались вопросы: «где наш Царь Александр? Когда будет наш Император Александр?»), или просто ловила руки, которые офицеры едва успевали прятать, чего не делали солдаты, и опьяненные от восторга болгары могли вдоволь лобызать величаво протянутые им запыленные ручища, вошедших в свою роль триумфаторов. Наконец, подвигаясь шаг за шагом, полуэскадрон добрался до угла образуемого скалой; повернувши за нее, мы увидели вдруг узкую улицу, по которой мы и въехали в город. Долго шли уланы узкими улицами рядами, а иногда пробираясь справа по одному; та же встреча продолжалась и в городе, пока наконец не получено было штаб-ротмистром Литвиновым, поехавшим вперед, приказания генерала Гурко спешиться и идти через город на бивуак, где стояли Киевские гусары. Покамест полуэскадрон шел узкими улицами справа по одному, он встретился с полуэскадроном второго эскадрона, вошедшим в город с другой стороны от города Раховицы, которой он первый занял, и где ему была встреча, если можно сказать еще лучше, чем в Тырнове, так как там не ждали русских и при первом приближении их, все лавки заперли, и жители попрятались в дома. Но когда вошли в город, и один булочник решился выглянуть, то он с криком «русские! русские!» отворил настежь двери, бросился к окнам, начал их отворять, и уланы в минуту увидали кругом себя толпу, которая, не помня себя от восторга и плача и смеясь, лезла к лошадям. Булочник же, задыхаясь, только и мог твердить: «четыреста лет ждем, четыреста лет!»
Скоро также подошел разъезд 4-го эскадрона, а за ним получено приказание по возможности скорей вернуться к полку. Отдохнувши на бивуаке, [309] разъезды тронулись обратно и, переночевавши у Русицы на переднем месте, только под страшным ливнем, собрались на другой день у Радова, где стоял штаб полка.
Задачей нашей дивизии в это время предполагалось идти вперед 12-го и 13-го корпусов и освещать местность между Разградом и Осман-базаром, почему почти тотчас после прибытия разъездов в Радове, полк тронулся и, перейдя в брод реку Янтру, вошел в горы правого ее берега. Это было первое наше движение, при котором требовались все меры предосторожности, указываемые уставом, и надо было видеть, как уланы боковых разъездов карабкались по горам, как будто им дело было привычное и не в первый раз. Впрочем, были места, где надо было проходить справа по донному сквозь густой лес, поросший кустарником, что вытягивало полк версты в три и подвергало, благодаря местности, риску быть перестрелянными чуть ли не по одиночке, но уланы все шли и шли вперед. Пройдя одну из таких лощин, полк вышел на поляну, на которой в первый раз увидел следы боя: в кустах лежал убитый молодой турок, на полянке валялась казачья лошадь, а немного дальше убитый турок с седой бородой; после мы узнали, что это была стычка казаков нашей дивизии, шедшей в штаб, находящийся в деревне Копровице. Дойдя до Корохосана, полк стал бивуаком на ночь, жалея, что он уже как будто приходит все слишком поздно, и, не подозревая, что на другой же день ему предстоял добрый бой, который помимо того, что был первым делом в эту кампанию, останется у всех в памяти и в преданиях полка как лихое, с воодушевлением веденное одним полком против, как после оказалось, четырехтысячной армии, – дело, и увенчавшееся полным успехом. 29-го утром, часов в семь, полк снялся с бивуака и тронулся по направлению к Церковне. Дорога к ней лежала на Бей-Вербовку и мимо деревни Чаиркиой, оставляя последнюю версты в полторы вправо. Авангард, состоящий из четвертого эскадрона, ушел версты за две вперед. Не доходя до деревни Чаиркиой, они увидели толпу болгар, которые бросились навстречу уланам с криками: «Турки! турки!» Полковник П. А. Ушаков, бывший при авангарде, пошел на рысях вперед и при повороте увидел деревню Чаиркиой, а за ней массу конных и пеших людей и громадный обоз, уходивший влево от деревни. Обскакать деревню слева, было делом одной минуты. Следующий момент полуэскадрон (другой полуэскадрон был оставлен для наблюдения за местностью и для связи с подходившим полком) переходил вброд речку, перейдя которую был встречен залпом с горы. Не успев развернуться (да и местность того не позволяла), как шел – справа по три, эскадрон понесся вперед в гору и, перескакивая через канавы, кусты, под фронтальным огнем турок из обоза, стоящего на горе, и перекрестным огнем из леска справа и их кустов слева, врубился в обоз, вытянувшийся по дороге [310] в Водину, саблями и пиками отбиваясь от столпившихся и стреляющих почти в упор турок.
То были вооруженные жители и частью регулярная пехота в красных фесках. Но не одни они стреляли: с каждого воза сыпались на улан пули из старинных турецких пистолетов, то стреляли женщины и чуть ли не дети. Уланы же рубились дальше и дальше. Выскакавши на поляну, к командиру эскадрона майору Ягелло подскакал улан и известием, что полковник Ушаков ранен, корнет Богусловский ранен, много людей перебито, и что впереди в кустах, которые надо было бы проскакивать, засели массы турок. Видя себя совершенно изолированным от полка, майор Ягелло решился пробиться тем же кровавым путем обратно. Повернули уланы обратно и опять начали пробиваться сквозь сплотившихся опять у обоза и опомнившихся несколько после бешенной уланской атаки турок.
Проскакавши обоз, полуэскадрон опять наткнулся на огонь засевшей в кустах за глубокими канавами пехоты и потому, свернувши в находившуюся по счастью вправо лощину, благополучно выскакал на левый берег речки. Тем временем, ничего не подозревавший в начале полк продолжал двигаться по дороге от Корохосана, и только когда навстречу из-за поворота показался скачущий марш-маршем улан, а за ним поручик Корбовский с переломленной саблей (во время свалки у него также выскочил барабан из револьвера, и, оставшись с голыми руками, он, только благодаря необыкновенному прыжку своей лошади через канаву, в которую споткнулся и чуть не перелетел через голову преследовавший его черкес, ушел от этого последнего), только тогда 3-й эскадрон двинулся вперед на рысях, а вслед за ним подтянулся и пошел рысью и 1-й дивизион, при котором был полковой командир А. П. Коровиченко. 3-й эскадрон, встретив по дороге еще несколько возвращавшихся наших раненых, в том числе корнета Богусловского с простреленной рукой на раненой также лошади и, дошедши до деревни, повернул налево, где майор Ягелло, стоя за курганом, устраивал собиравшихся людей своего эскадрона и, сбросивши вьюки, готовился идти опять в атаку.
Командир 2-го дивизиона, майор Ив. Ив. Дотиев, выехал вперед и начал осматривать местность. Оказалось, что весь гребень горы за деревней был усеян конными неприятелями: в маленькой дубовой роще видна была пехота, а также во всех канавах пробирались и заседали стрелки. Ив. Ив. Дотиев предположил зайти всем вторым дивизионом слева от деревни, несколько левее тех кустов, до которых доскакал 4-й эскадрон, и атаковать обоз в то время, как 1-й дивизион, при котором был полковой командир, полковник А. П. Коровиченко, зайдет справа от деревни и будет атаковать по горе часть обозного прикрытия, сосредоточившегося в тылу обоза у дубовой рощицы, стоящей на дороге из деревни Чирикиой в Карлабунар. [311]
Получивши на то разрешение полкового командира, майор Дотиев пошел со своим дивизионом опять на ту сторону речки и, выбравшись на крутой подъем противоположной горы, вышел на большую дорогу из Чирикиоя в Водицу, по ту сторону кустов, где засели турки. По этой дороге обоза уже больше не было, повозки или свернули в кусты, или поспешно уходили в противоположную сторону в Карабунару. Тотчас было послано два взвода под командою поручика Галота и корнета Поливанова, которые пошли рассыпной атакой по кустам. Опять не выдержали турки, и уланы, преследуя их, скоро очистили всю лощину и кусты, лежащие за дорогой, но зато более густые кусты вправо от дороги, мимо которых надо было пройти уланам к обозу, были наполнены турками, столпившимися вкруг полсотни повозок, свороченных с дороги. Майор Ив. Ив. Дотиев приказал спешить задние шеренги двух взводов 3-го эскадрона, и карабинеры под командою штаб-ротмистра Стефановского вошли цепью в кусты, откуда скоро послышались выстрелы наших карабинов и трескотня разнокалиберного оружия турок, начиная от магазинного и системы Пибоди ружья – до старинного турецкого пистолета.. Скоро карабинеры возвратились, ведя с собою человек двадцать пленных. В числе последних были три-четыре женщины с ребятами на руках, которых уланы заботливо помогали нести, они объявили, что все, что было в этих кустах, бросилось бежать дальше, бросивши повозки, и что кусты очищены. Майор Дотиев хотел уже продолжать атаку всем дивизионом, когда получено было известие, что на правом фланге у 1-го дивизиона атаки шли не так успешно, и потому полковой командир приказывал 2-му дивизиону идти к деревне Чаиркиой для соединения с первым дивизионом. Последний во все это время действовал следующим образом: первый эскадрон, спустившись к речке, обошел деревню справа и, взошедши на гору, построился к атаке против видневшегося в дубовой роще и перед ней в нескольких больших кучах неприятеля. Сначала ротмистр Де-Полини повел первый полуэскадрон по полугоре, имея деревню Чаиркиой влево, а вправо выславши наездников, но не успел эскадрон пройти пятидесяти сажень, как наткнулся на большую канаву-промоину, идущую прямо вниз горы, по фронту наступления. Перескочивши кое-как через нее, полуэскадрон понесся дальше, когда вдруг наткнулся на другую канаву, только гораздо большую, аршина в три ширины и такой же глубины, перед которой лошади стали как вкопанные. В этот момент из следующей канавы, шагов за семьдесят раздался страшный залп, поддержанный огнем из рощи, и целая масса, человек в триста, точно выросла из земли и, стоя за канавами, безнаказанно осыпали уланов пулями. Не успел ротмистр Де-Полини повернуть полуэскадрон, чтобы, построивши его, отыскать более удобное для атаки место, как уже к нему несся второй полуэскадрон, впереди которого на [312] белой лошади (в 1-м эскадроне лошади рыжие) летел штабс-ротмистр Литвинов. Раздались опять залпы, и турки, ободренные неуспехом первой атаки, массой выскочили из канав и бросились навстречу уланам, которые, не имея возможности всей массой их атаковать, перебирались по одиночке чрез канаву, рубя и кося с остервенением бросающихся на них турок, но простору им для действий не было: промоины встречались через каждые пять шагов, лошади через низ не могли перескакивать, пока из них вырастали все новые и новые массы неприятеля. Успевши перестроить свой полуэскадрон, ротмистр Де-Полини бросился тоже опять в атаку, но полковой командир, наблюдавший за всеми подробностями хода боя и видя совершенную невозможность действовать кавалерией на этой местности и выбить засевшую пехоту, приказал трубить сигнал «отбой». Уланы повернули назад, но, не видя между собою штаб-ротмистра Литвинова, хватились его, и тогда только оказалось, по рассказам бывших во время боя около него солдат, что турки сосредоточили почти весь свой огонь на нем и по его белой лошади. Тем не менее, он несся вперед и, подскакав к самой окраине канавы, размахнув руками, упал вместе со своей лошадью. Эскадрон, отошедши за деревню, стал за нею в ожидании 2-го дивизиона, который, вследствие приказания полкового командира, вскоре и подошел. Было уже около двенадцати часов. Посланное еще в самом начале боя, т. е. около восьми часов, известие в штаб дивизии, находившейся в дер. Копровицы в пятнадцати верстах от деревни Чаиркиой, должно было быть там уже давно получено, могло бы быть уже получено ответное приказание или подкрепление. Ни то, ни другое не приходило.
Наконец около часу дня явилось всего только полсотни казаков, а турки тем временем густой цепью начали спускаться с горы у деревне с тем, чтобы занять ее. Заметив это, полковник Коровиченко приказал спешиться задней шеренге по полуэскадрону, 1-го и 4-го эскадронов и прибывшим казакам, и приказал им занять деревню, откуда удерживать наступающих турок. В то же время 2-й и 3-й эскадроны посланы были вправо от деревни с тем, чтобы они также, рассыпавши стрелков, содержали в случае надобности атакой засевших по окраине деревни уланов и казаков.
Карабинеры 1-го и 4-го эскадронов, засевши на левом фланге деревни, обстреливали канавы и дубовую рощу, в которой опять засел неприятель. Поручики Ганот, Синицын и Коробовский с корнетом Безобразовым под руководством эскадронного командира майора Ягелло управляли стрелками. Казаки с несколькими уланами пошли на гору с тем, чтобы под прикрытием канав подойти по возможности ближе к роще; им приходилось проходить по совершенно открытому месту, но, не смотря на страшный огонь неприятеля, ни одна пуля никого из них не задела. Ободренные этим стрелки, добравшись до первой канавы, долго оттуда не [313] стреляли, но, слышавши о магическом действии на турок «ура!», с этим боевым криком, держа карабины и винтовки наперевес, с саблями и шашками бросились к следующей канаве. Турки уже отступили оттуда. Таким образом, перебегая из канавы в канаву, улану и казаки дошли до места боя 1-го эскадрона, где лежало несколько уланских тел. Первой мыслью уран было выручить тела погибших товарищей и потому несколько человек, покамест другие продолжали перестрелку, вместе с корнетом Поливановым пошли по направлению к телам, но в этот момент огонь неприятеля усилился более, чем когда-либо. Стрелки же подвигались дальше, и когда уж до первого тела оставалось каких-нибудь пятнадцать шагов, весь гребень горы моментально покрылся сплошною черною массой. Целый ураган пуль пронесся над головами забравшихся слишком далеко семи человек; но только одна пуля ранила в левый бок казака. Оглянувшись кругом, корнет Поливанов увидел, что оставшаяся далеко позади остальная цепь быстро отступала.
Подхватив под руки раненого, он приказал поспешить добраться до канавы, проходящей шагах в пятидесяти: засевши в нее можно было рассчитывать на поддержку огня карабинеров 1-го и 4-го эскадронов. В следующий же момент опять раздался залп, и на этот раз один упал замертво с простреленной головой, у другого повисла рука, перешибленная пулей; четвертым оставшимся, с двумя ранеными на руках, пришлось оставаться и ждать, что Бог пошлет. Пули, смерть – все это были обстоятельства более или менее предвиденные, но горько и обидно было сознание того, что в следующий момент вся эта масса насядет и начнет уродовать тела, торжествуя как будто победу над русским мундиром.
Вдруг вся масса турок (которую, смотревши со стороны в бинокль, определяли не менее в шестьсот или семьсот человек) пропала как бы по волшебству, и в следующий момент из-за горы показались флюгера уланских пик. То майор Иван Иванович Дотиев вел в атаку 3-й эскадрон.
На этот раз Иван Иванович распорядился атакой, уже сообразуясь с местность, т. е. обошел первые канавы низом, потом поднялся наверх, обошел еще несколько канав и тогда уже по более ровному месту пустил эскадрон в атаку. Успех атаки был полный. Турки твердо стояли на своих местах, и только левый их фланг, стрелявший по отступавшим казакам, обратил свой огонь на атакующий эскадрон, который тут же и врубился в них. Уланам пришлось поработать вволю, на Ивана Ивановича Дотиева наскочил один турок и ятаганом рубнул по боку – револьверная чушка спасла майора, и страшный удар рассек только до кости круп у лошади. Иван Иванович выстрелил из револьвера и понесся дальше. Эскадронный вахмистр Масколенко, [314] окруженный со всех сторон пешими турками, стрелявшими почти в упор, рубился покамест ему не отрубили два пальца ятаганом, но 3-й эскадрон будет помнить удар пикой подоспевшего улана, который так пригвоздил к земле турка, что, не будучи сам в состоянии выдернуть пику, сломал ее, выхватил саблю и ею продолжал работать. Побежали турки, и много трупов их осталось на этом месте, но в роще сосредоточивались все большие и большие массы турок, которые за громадной промоиной были недоступны для кавалеристов. В эту же промоину бросилось и спаслось все, что бежало. Иван Иванович, видя невозможность продолжения атаки, отвел эскадронов на прежнее место; тут получил приказание полкового командира присоединиться к полку, к которому уже отступили рассыпанные стрелки.
Становилось поздно. До вечера оставалось еще часа полтора, в продолжение которых трудно было рассчитывать сделать что-нибудь существенное. Подкреплений никаких не прибывало, и полковой командир распорядился сбором всего полка и окончательной перевязкой раненых. Располагаться тут же бивуаком на ночь, в ста саженях от турок у самой деревни, которая могла быть ими занята – было неудобно, и решено было отойти версты за три на прежний ночлег. Полк собрался было и уже выстроился, когда вдруг версты за три по дороге из Крапивицы показалась быстро двигающаяся часть, и прискакавший вперед штаб-ротмистр Григорьев объявил, что генерал Леонов ведет дивизион Лубенских гусар, а главное два орудия нашей донской батареи.
Полк остановился, и через десять минут генерал Леонов на рысях провел два орудия на позиции против рощи. По первому же выстрелу все, что было с обозом, бросилось бежать; по второму роща была очищена, так что двинувшимся вперед двум эскадронам Лубенских гусар не пришлось уж никого встретить, и они беспрепятственно дошли до следующей деревни Карабунар и заняли впереди ее на ночь аванпосты.
Тысяча повозок, тысяч пять скота были трофеями дня, но уланам было не до трофеев: между множеством турецких трупов лежали и уланские тела. Офицеры и солдаты поспешили убрать тела товарищей, кроме шестнадцати уже перевязанных раненых, наша потеря была: убитыми пять человек нижних чинов и один офицер, штаб-ротмистр Литвинов. Ужаснулись уланы, когда увидели тела товарищей, которых только по обрывкам мундиров и белья можно было признать за своих: всеми искренно любимый, для многих дорогой и близкий друг Н. В. Литвинов лежал раздетый почти до нога с обезображенным лицом, с головою отрубленной, держащейся только на коже. Кисти левой руки совсем не было, и все тело и ноги были рассечены страшными ударами топора, – узнали его только по клочкам белья и по белизне тела. Тут же, уже наступившей ночью, тела были снесены [315] в болгарскую часовню и после панихиды погребены в ограде около нее.
Ночью подошли два батальона Тираспольского полка и полк, на другой день предоставивши пехоте (которая, как оказалось, похоронила тридцать турецких тел) и Лубенским гусарам управляться с отбитым обозом, не уклоняясь от своего первоначального назначения, пошел в Церковну и, спокойно проведши и ночевавши, пошел на присоединение к штабу дивизии. Пройдя эти десять верст, полк был встречен начальником дивизии князем Манвеловым, который горячо благодарил полкового командира и отдельно каждый эскадрон и офицеров за упорно целый день веденное молодецкое дело.
Скоро также получено было известие, что Его Императорскому Высочеству Цесаревичу, вступившему в командование Рущукским отрядом, угодно было получить более подробные сведения об этом деле. Порадовался тоже полк, встретив тут же своего боевого товарища лихого кавалерии полковника П. А. Ушакова, которого считали уже погибшим и который действительно только чудом спасся, просидевши весь день боя в лесу среди неприятельских масс, двигавшихся по двум дорогам в нескольких шагах от него. С перешибленной левой рукой Петр Александрович держал правой рукой револьвер, чтобы живым не попасть в руки турок, и уговаривал двух бывших с ним улан, выскочивших вместе с ним из первой бешеной атаки, оставить его и спастись хоть самим, но эти два молодца продолжали держать за хвосты лошадей, чтобы не ржали, подползли на брюхе к дороге, чтоб следить за движением турок, и на минуту не бросили своего полковника, а вечером, пользуясь сосредоточением турок против последних атак, посадили его на лошадь и, обскакавши все неприятельское расположение, пробрались в болгарскую деревню, где у священника сделали первую перевязку храброму раненому. Оттуда он проехал в Штаб Дивизии; здесь доктора определили, что кость левой руки раздроблена, и что пуля не только осталась в теле, но и сама раздробилась, так что рана требовала долгого лечения. Грустно было полку расставаться с Петром Александровичем, тяжело было и ему уезжать от полка в самом начале кампании, но в это вечер проводили его с пожеланием поскорей воротиться, но пожеланиям этим не суждено было сбыться. Пробывши долгое время в Бухаресте, Петр Александрович отправился в Петербург, и там только через пять месяцев удалось, наконец, извлечь последние остатки пули из руки. Но недаром полк понес все эти жертвы. Кроме видимых трофеев 29-го июня вся местность на восток к реке Кара-Лому и к югу к Осман-Базарской дороге была очищена от неприятеля и от шаек черкесов и баши-бузуков, в паническом страхе бежавших к Шумле и к Разграду. В телеграмме Его Императорского высочества Главнокомандующего сказано было, что [316] до 29-го июня после переправы не было серьезных дел, Вознесенский же полк первый выдержал упорный бой против двух тысяч пятисот турецкой пехоты, не считая жителей и всякого сброда, с которым, однако, надо было посчитаться. Не успел полк расположиться на бивуаке в Конривице, как в штабе дивизии было получено тревожное известие от казачьего полка, находящегося впереди у деревни Осикова о наступлении неприятеля. Известие это оказалось впоследствии преувеличенным, но не могло не быть принятым во внимании штабом дивизии, так как в Конривице сосредоточились все тяжелые обозы дивизии, целый прикомандированный к ней летучий артиллерийский парк, в прикрытии же всего этого оставался только Вознесенский полк, который вряд ли мог отстоять один всю эту массу обоза против серьезного наступления турок в силах.
Покамест разведывали о настоящем положении неприятеля и давали знать в Белу за двадцать верст назад, где начинала уже стягиваться пехота Рущукского отряда, прошло два дня, в продолжение которых полк стоял в полной боевой готовности, но 3-го числа выяснилось, что Чаиркиойское дело и тут принесло свои плоды, и турки не только не намеревались атаковать, но на тридцать верст впереди не было никакого признака неприятеля. Рассчитывать, стало быть, можно было на полное спокойствие, и уланы, не теряя времени, выкопали две канавки, обставили их пиками, на пики натянули палатки – образовался просторный шатер с огромным столом, за который можно было сесть, свесивши в канавку ноги, и за которым можно было отпировать первое дело, первую победу. Все, что было у полкового, дивизионного маркитантов пошло в дело. Помогли еще частные запасы, и вечером же Вознесенцы варили жженку, угощали артиллеристов своей дивизии и офицеров подошедшего батальона. Трубачи с песенниками гремели поочередно; плотно елось, сладко пилось, и лились рассказы о всех свежих еще в памяти эпизодах первого боя. Много в этой июльской ночи на бивуаке было хорошего – и молодости, и товарищества, и готовности еще и еще в бой.
В самый разгар жженки приехал из Церковны полковник А. В. Каульбарс, ездивший туда к генералу Леонову совещаться о дальнейших движениях, и доложил князю Манвелову, также присутствовавшему среди полковой семьи, о результатах своей поездки. Князь поздравил полк с дальнейшим походом наутро. Еще веселее пошел пир, но скоро пришлось уланам разойтись, так как наутро надо было идти дальше и, коли Бог приведет, то и подраться.
Часу в шестом утра полк уже вытягивался опять вместе с 15-ою батареей по дороге к Церковне, где соединился с Лубенскими гусарами и пошел по долине на Водицу, Ковачицу и Пойкиой. Дойдя до Ковачицы, отряд разделился следующим образом: четыре орудия 15-й батареи с 4-м и 3-м эскадронами и полуэскадроном 2-го эскадрона остались в Ковачице [317] под командой полковника Коровиченко. Один эскадрон гусар и полуэскадрон с ротмистром Бучинским и штаб-ротмистром Григорьевым направились влево к деревне Понамарцы и Галову, охраняя таким образом левый фланг генерала Леонова, который с двумя орудиями, тремя эскадронами гусар и один эскадроном улан двигался прямо по долине.
Почти до вечера неприятеля не было видно, только в Понамарцах показалась шайка черкесов, которая и была прогнана разъездом штаб-ротмистра Григорьева, но часов около шести вечера против Пойкиоя со стороны Султанкиоя показалась масса всадников; надо было обходить овраг, разделяющий от них эскадроны, чтобы атаковать их, и потому генерал Леонов вызвал на позицию два бывших с ним орудия. Несколькими выстрелами турки были смешаны и карьером начали уходить в лощину, провожаемые нашими гранатами, но не успели они скрыться, как от Хойдоркиоя показалась цепь неприятельских всадников. Генерал Леонов, видя, что через каких-нибудь полчаса начнет темнеть, так что завязывать с неизвестным неприятелем в неизвестной местности дело совершенно бесполезное, приказал дать несколько орудийных выстрелов, но в это время ему донесли, что со стороны Галова тоже видны всадники. Совсем уж темнело, и невозможно было различить турки это или разъезды от второго эскадрона. Корнет Поливанов, посланный посмотреть поближе, донес, что это были черкесы, что вскоре подтвердилось разъездом штаб-ротмистра Григорьева, преследовавшим их и присоединившимся к отряду.
Генерал Леонов, видя перед собой присутствие такой массы неприятельской кавалерии, решился на другой день продолжать рекогносцировку всем отрядом в полном составе. Отошедши несколько верст назад на более удобное для ночлега место, генерал Леонов соединился с остальной частью отряда и на другой день с обоими полками и со всей батареей двинулся к Пойкиою.
Отряд остановился на большом плато у самой деревни и дожидался сведений от разосланных в разные стороны дозоров, когда вдруг с самого места расположения отряда было замечено движение неприятельских масс по горам за Кара-Ломом против деревни Хойдоркиой. Тотчас к этому направлению были посланы 1-й эскадрон гусар, а вслед за ним и 4-й эскадрон улан. Не прошло и четверти часа после их отправления, как уже послышались выстрелы, с горки же за Хойдоркиоем открылся огонь с двух орудий (по-видимому горных). Видя, что дело уже началось раньше, чем можно было предполагать, генерал Леонов поспешил вперед с остальным отрядом, но оказалось, что на долю 1-го эскадрона Лубенцов уже выпала добрая часть дела.
Отойдя версты две от Пойкиоя, гусары увидели перед собой турецкую часть регулярной кавалерии, превосходящую числом бывший на месте [318] только один эскадрон. Они лихо атаковали неприятеля, смяли его и погнали в деревню Хойдоркиой. В это время через Кара-Лом переправлялись свежие турецкие части на подмогу своим, но тут же перед ними явился 4-й эскадрон улан, который только что пошел атакой, как турки, не принявши ее, повернули, не успев ударить во фланг гусар. То же самое в это время происходило на левом фланге всего нашего расположения. Подходившему на рысях с артиллерией и остальными эскадронами генералу Леонову было дозорными донесено, что от Корохосанкиоя двигается неприятельская кавалерийская часть, обходя таким образом наш левый фланг. Ив. Ив. Дотиев был послан с первым эскадронам опрокинуть ее, но турки, заметивши его движение, и здесь поспешно отступили за Корохасанкиой. Артиллерия наша, между тем, подошла почти к деревне Хойдоркиой и, ставши на позицию, открыла огонь по двум неприятельским орудиям, действовавшим во время боя. Насколько были удачны наши выстрелы, мы могли удостовериться после, когда пришлось побывать на месте расположения неприятельской батареи: следов гранат не было дальше пяти шагов от двух амбразур, устроенных наскоро турками для своих орудий, которые тотчас же и замолчали.
Пока гусары собирались и устраивались, четвертый эскадрон улан продолжал стоять у реки Кара-Лом, наблюдая за отступающим неприятелем. На горе, в расстоянии ружейного выстрела от деревни, в ложементах виднелись еще части; даже в деревне заметно было некоторое движение. Четвертый эскадрон подвинулся вперед и, разделившись, пошел первым полуэскадроном, с штабс-ротмистром Ягелло и корнетом Поливановым, очистить деревню, а вторым, с штабс-ротмистром Ганотом и поручиком Карбовским, отрезать угонявшийся неприятелем справа от деревни табун лошадей. Обе части были встречены сильным огнем, но обе счастливо исполнили свое дело: деревня была очищена и лошади отрезаны и отогнаны к нашим.
Наступил вечер, и видя, что неприятель отступил в горы, достаточно раскрыв свои силы, генерал Леонов приказал отходить на место ночевки, оставив для наблюдения за уборкой наших раненых и убитых второй эскадрон улан и один эскадрон гусар. Совершенно было уже темно, когда весь отряд расположился ночевать на дороге между Пойкиоем и Ковачицей, и на другой день 6-го июля тронулся обратно к штабу дивизии в Копровицу, куда прибыл в тот же день, и где полк в два дня вполне отдохнул.
8-го числа рано утром полк тронулся по направлению к Рущуку. где он должен был войти в состав кавалерийского отряда под командой графа Воронцова-Дашкова, назначение которого было: освещение местности под самым Рущуком и порча железной дороги, идущей из Шумлы в Рущук. Полк вместе с 15-й конной батареей и взводом [319] 9-й донской батареей пошел на деревню Синонкиой, Кара-Вербовку, Кацелево и только к вечером прибыл к месту назначения в деревню Соленики. Движение это происходило крайне медленно, потому что здесь не в первый раз пришлось уланам познакомиться с переходом по горам-горам, правда, сравнительно небольшим, но глубокие балки с крутыми и длинными подъемами и спусками, с почти первобытными дорогами чрезвычайно затрудняли движение орудий и в особенности зарядных ящиков, так что и уланам волей неволей приходилось подвигаться тоже шаг за шагом. На место полк прибыл, когда уже совсем стемнело, и тут же в поле, где пришлось, расположился бивуаком. Здесь, кстати, можно упомянуть об эпизоде бивуачной жизни, каковой не раз пришлось выдержать за кампанию: рассчитывая на небольшой переход – верст в двадцать пять – большинство офицеров ничего не взяли с собой съестного, так как обоз полка должен был идти следом. У самых запасливых было по фляжке водки, которую и распили компанией, вставшей в пятом часу утра, на первом же привале часов в одиннадцать. Походил, однако ж, четвертый и пятый час, а бивуак был еще далеко впереди, обозы же далеко отстали. Наконец в десять часов вечера слезли с лошадей, но радости оказалось мало, и офицеры, ходя в темноте, отыскивали друг у друга кусочка сухарика. Оказались некоторые счастливцы, которые, проезжая еще в Коцелеве мимо пехотного бивуака, встретили гостеприимного и радушного командира Зарайского полка Николая Николаевича Назарова, зазвавшего их к себе и накормившего голодных. Остальное же большинство уныло бродило в ожидании быков, которых тот же Николай Николаевич Назаров обещал прислать, и которые находились еще за семь верст. То была не шутка, так как обоз застрял еще чуть ли не в Синанкиое, ночью же достать еще что-нибудь было трудно, а есть хотелось. Но быков не дождались, и начали все отыскивать местечки, помягче распаханные, чтобы поудобнее было выспаться: седло в голову, плащ сверху – и все было забыто, но вдруг разразился один из тех дождей-ливней, какие бывают в июле после жаркого, душного дня. В один момент распаханная, мягкая земля сделалась еще мягче, так как растворилась в жидкую грязь, плащи же оказались плохой защитой, потому что во всякой их складке образовались лужицы, из которых скоро целые ручьи потекли за шею, за китель… и длилось это часов до пяти утра, но большинство спало. Проснувшись с рассветом, кучка офицеров встала, чтобы пройтись и расправить члены после такой ночи. Пробираясь по полю через туман, сквозь который на два шага ничего не видно было, они вдруг наткнулись на большую палатку, в которой оказались офицеры ночью подошедшей казачьей сотни, той самой сотни, с которой полк дрался под Чапркиой, и у которых оказалось штук двадцать яиц, бутыль водки, а, главное, хлеба вволю… Начался пир. Говорю об этом [320] эпизоде, чтобы раз навсегда вспомнить, как не раз и не два приходилось за кампанию проводить день, а иногда и два-три сряду без еды.
На другой день, 9-го числа, первый эскадрон был двинут в Турлак для наблюдения за шоссе из Разграда в Рущук и вообще за местностью на нашем правом фланге, а 10-го утром остальная часть полка вместе с Ахтырским гусарским полком и частью 8-го казачьего полка и орудиями, пришедшими с нами, двинулись под общей командой графа Воронцова-Дашкова к селению Писанцы, находящемуся в двух верстах от станции Рущукской железной дороги Ветово.
Взорвав и испортив на станции все, что могло способствовать движению вдоль полотна железной дороги к Рущуку, мы оставили Ахтырских гусар у станции Ветово и направили усиленные разъезды в стороны от пути наступления. Движение это совершенно было беспрепятственно, так как партии черкесов и баши-бузуков спешили удалиться при приближении наших разъездов; один из них дошел до деревни Червенвод, лежащей всего верстах в шести-семи от Рущукских укреплений. Наконец, когда главным силам отряда ясно открылось верстах в восьми впереди большое лагерное расположение турок под самым Рущуком, граф Воронцов-Дашков в виду уже наступающего вечера повернул налево и, стянувши разъезды, направился к селению Кадыкиой. Там, на поле, на котором было большое сражение в 29-м году, отряд сделал привал и вечером по шоссе прибыл в село Писанцы, где и расположился бивуаком на ночлег. На другой день, 11-го июля, не предполагалось никакого движения, тем более что граф Воронцов-Дашков уехал в штаб отряда, оставивши начальство нашему начальнику дивизии князю Манвелову. Часу во втором с аванпостов прискакал гусар с известием, что от Рущука видно движение больших масс наступающих турок; то же самое известие подтвердилось с казачьих постов. Тотчас весь отряд был на ногах и двинулся навстречу неприятеля в следующем составе: 2-й и 3-й эскадроны с одной казачьей сотней пошли с Ахтурскими гусарами по шоссе; 4-й эскадрон остался в прикрытии орудий 15-й батареи, оставшейся на позиции на месте расположения отряда; два орудия донской батареи присоединились к наступающим, а остальные казаки были посланы на левый фланг наблюдать за движением неприятеля. Князь Манвелов быстро перешел глубокую балку и, поднявшись по ту сторону деревни, повел отряд по шоссе, по которому наступали турки. Пройдя версты две, из цепи мы получили известие, что турки развертываются по сторонам шоссе, и что цепь их быстро приближается. Князь Манвелов тогда сам развернул свой небольшой отряд: близи шоссе и влево были высланы Ахтырские гусары, а вправо пошли два эскадрона улан: из них 3-й на правый фланг, около шоссе остались два орудия и сотня казаков. Не успел отряд развернуться, как послышался знакомый звук пуль, которые скоро целыми [321] роями начали летать кругом. Высланным вперед наездникам ясно было видно быстро пробирающуюся по пшенице и в высокой траве густую цепь красных фесок.
Вдруг пролетела одна граната над головами, и за нею тотчас же участились орудийные выстрелы, и неприятельские гранаты по всем направлениям загудели над отрядом, не причиняя, впрочем, особенного вреда, так как, во-первых, не все лопались, а главное, позиция турок, как позиция артиллерийская, была не выгодна: совершенно плоская местность, покрытая чрезвычайно высокой травой и хлебом, в которых эскадроны, быстро маневрируя, как на учении, не давали неприятелю возможности пристреляться. Как только неприятельская цепь подвигалась слишком вперед, эскадроны на рысях подавались навстречу, и тотчас турецкая цепь, исчезая в траве, быстро отступала, ружейный огонь прекращался, и пули почти переставали жужжать, но зато артиллерийский огонь усиливался, и гранаты сыпались на наступающие эскадроны.
Казачья сотня под командой есаула Подхолюзина увлекшись полетела за своим лихим командиром стрелой на неприятельские орудия, но была встречена густыми массами пехоты, и должна была повернуть. Два орудия наши отвечали насколько могли тридцати двум орудиям неприятеля и, несмотря на несколько перераненных лошадей (в том числе и под командиром взвода сотником Донцевичем) продолжали подвигаться вперед. Огонь турок, между тем, не умолкал, и весь отряд в качестве кавалерийского летучего отряда действительно летал перед неприятелем, заставляя его все больше и больше развертывать свои силы, задерживая притом его движение, так как появляясь со всех сторон и переходя постоянно в наступление, он заставлял предполагать присутствие более серьезных и значительных сил с нашей стороны.
Князь Манвелов находился все время при орудиях, на которых главным образом сосредотачивался огонь неприятеля, так что хоть сам князь вышел невредимым из этого огня, но даже синий значок его, который развевался за ним как за начальником дивизии, был прострелен. Оттуда он управлял всем ходом боя и таким образом до семи часов держался, как потом оказалось, против пятнадцати тысяч пехоты при тридцати двух орудиях, вышедших из Рущука навстречу шедшим из Разграда турецким войсками. Около этого времени под вечер князю доложили, что казаками захвачены новые массы турок, обходящих наш левый фланг и грозящих занять у нас в тылу не только шоссе, идущее в Писанцы, и единственный путь через балку, отделявшую наше боевое расположение от бивуака (где была оставлена часть артиллерии и обоз), но также они могли занять весь левый берег этой балки и обстреливать наш путь отступления к Соленикам, идущий по правому берегу. В виду этого известия и соображения, что держаться не было никакой существенной надобности, [322] и так как движение турок происходило собственно вне района действий нашей армии, князь Манвелов приказал всему отряду отступить к бивуаку за овраг. Отступление началось с центра нашего боевого расположения, находящегося на самом шоссе, затем подтянулись фланги, и эскадроны с орудиями вытянулись по шоссе и пошли к Писанцам. Один только 3-й эскадрон улан, при котором находился штандарт, и командующий полком Иван Иванович Дотиев, как бывший на крайнем правом фланге, отошел прямо полем и вышел последним на шоссе только в самой балке.
Иван Иванович Дотиев, все время бывший в линии наездников, наблюдал с биноклем за падением гранат и тем же своим невозмутимым голосом командовал эскадрону движения вперед, пол-оборота, влево или вправо, судя по тому, как начинались ложиться гранаты. Этими рассчитанными движениями эскадронов объясняется недействительность в этот день неприятельского огня.
Не успели эскадроны собраться на месте расположения бивуака, как пришло известие из Турлака от 1-го эскадрона, что значительные массы турок двигаются от Разграда. В это время орудия 15-го батареи, имевшие с позиции, на которой они стояли, полную возможность обстреливать густые колонны турецкой пехоты, спускавшейся к Писанцам, пользовались ею так, что турки наступавшие по шоссе дрогнули, очистили его в рассыпную и продолжали наступление полем. Князь Манвелов, стоявший и здесь у орудий, получив известие о движении турок также из Разграда, приказал начать отступление к Соленикам, так как оставаться на позиции означало бы остаться буквально между двух огней. Путем отступления была узенькая проселочная дорога, идущая глубоким оврагом версты четыре между густыми кустарниками, по которой только могли проехать два человека в ряд, и где с трудом накануне прошли орудия. Полковые обозы еще во время боя вытянулись по этой дороге и тронулись: впереди за ними вытянулся Ахтырский гусарский полк; артиллерия с уланскими эскадронами оставались на позиции и продолжали громить надвигающихся урок. Наконец и она снялась с позиции и под прикрытием улан вступила в узкий дефилей, в котором уже вытянулись зарядные ящики, обоз и гусары, но в это время уже этот путь отступления обстреливался неприятельскими гранатами. Князь Манвелов, находившийся среди последних из отступавших, послал вперед приказание Ахтырским гусарам подтянуться и поскорей очистить дорогу для артиллерии. Это приказание хотя и произвело суматоху и волнение между гусарами, но исполнено ими было чрезвычайно быстро, так что артиллерия скоро вышла из-под выстрелов, прошла дефиле и выехала на поле, куда уже подходил батальон пехоты, высланный из Соленик при известии о начавшемся деле. К ночи все части собрались на прежнем бивуаке у Соленика. [323]
На другой день, 12-го июля, полк отдыхал, только на смену 1-му эскадрону был послан 2-й эскадрон в Церовцы и Констанцы для наблюдения за движением неприятеля. 13-го числа с раннего утра начали приходить в Соленикский отряд из Констанц и из Церковны известия о движении турок от Турлака к Есерджи, т. е. к правому нашему флангу. Граф Воронцов-Дашков двинулся навстречу с имевшеюся у него под рукой пехотой 35-й дивизии. Уланы в состав этого отряда не вошли, только один разъезд штаб-ротмистра Григорьева содержал связь между действующими войсками и выдвинутых на правый фланг 2-м эскадроном. Хотя дело происходило в десяти верстах от Соленик, но сильная канонада слышна была целый день. Граф Воронцов-Дашков встретил турок у деревни Есерджи. Произошло славное для русских дело: выбитые из всех своих позиций турки бежали. Хотя у нас потеря простиралась до двухсот пятидесяти человек, но уланы, ходившие после в разъезды к месту боя, видели буквально целые груды турецких тел и пространство нескольких десятин, почти сплошь усеянное ими. В этом деле убит у турок – из командующий всем Восточным отрядом Азис-паша. Воспользоваться этой победой не пришлось: было получено известие о первой нашей неудаче под Плевной 8-го июля, которая изменяла во многом наши стратегические предположения и весь 13-й корпус должен был спешить занять пространство, оставшееся пустым на левом фланге одиннадцатого корпуса, прикрывающего Тырново со стороны Шумлы, т. е. со стороны так называемой Осман-Базарской дороги. 15-го июля полк тронулся обратно через Кацелево к Осикову, но впереди шла 35-я пехотная дивизия со своей артиллерией, и так как дорога была совершенно первобытная, то полк, исключая 4-го эскадрона, ушедшего вперед и обогнавшего пехоту, две ночи ночевал тут же, на дороге между Кацелевом и Евренджиком, и хотя расстояние между этими двумя деревнями не превышало двенадцати верст, но на руках у полка была 15-я конная батарея, которая ожидала освобождения дороги впереди. Наконец полк 17-го вечером прибыл в Осиково, где поступил в состав отряда под начальством генерал-лейтенанта Прохорова, начальника 1-й пехотной дивизии.
19-го июля полк выступил к Церковне, где ночевал на знакомом бивуаке, и 20-го двинулся по знакомой дороге на Ковачицу к Попкиою. Со следующего же дня началась негромкая, но тяжелая боевая служба для полка: перед ним на восток за Кара-Лом собиралась армия Мехмед-Али-паши, и передовые ее отряды постоянно тревожили посты, на юго-восток находилось ущелье, ведущее через гору Ески-Джуму к Шумле, а к югу верстах в двух от бивуачного расположения полка, начинались непроходимые трущобы, идущие до самых Балкан, в которых были поселены черкесы, и куда укрылись все бежавшие жители. [324] Полковник барон Каульбарс, командовавший передовыми частями отряда генерала Прохорова, первый оценил значение Попкиойской позиции, как пункта, находящегося на раздвоении большой Тырновской дороги в Разград и Шумлу, и потому наблюдающей одновременно за этими двумя дорогами, по которым можно было ждать дебуширования турок. Кроме этого стратегического значения значения Попкиойская позиция имела много тактических выгод, и потому А. В. Каульбарс, расположившись бивуаком у Попкиоя, начал рекогносцировать местность, лежащую впереди его. В распоряжении его был наш полк, один батальон Софийского полка, четыре орудия 15-й батареи и сотня казаков. До какой степени сказывалась постоянная близость неприятеля можно судить по тому, что в трех верстах от Попкиоя в Омуркиое был оттеснен 21-го июля казачий разъезд, причем один казак убит и изувечен, а на другой день, 22-го июля, при предпринятой в эту сторону усиленной рекогносцировке уланский разъезд, пробравшийся две версты дальше в Карагае, нашел жителей, на месте уверенных, что в их трущобу не так легко забраться, и, действительно, сейчас же засевших за заборы и канавы и начавших отстреливаться.
На следующий день, 23-го июля, в бывшем опять небольшом деле полк понес грустную потерю в лице только что явившегося молодого восемнадцатилетнего офицера Дическулова, он был убит наповал пулей наседавших на 3-й эскадрон нескольких сотен черкесов. В этом деле в особенности выразился характер черкесской атаки: как бешенные, махая шашками, бросились они вслед отходившему эскадрону, но как только он останавливался и готовился сам идти в атаку, так они рассыпались и осыпали издали эскадрон пулями из своих магазинных ружей. Наконец несколько гранат, пущенных с Попкиойской позиции, совершенно рассеял их, и они ускакали за деревню Аязляр в ущелье, из которого вышли.
Рекогносцировка следующего дня, 25-го июля, обнаружила генералу Прохорову такие значительные скопища в ущельях за Аязляром черкесов, баши-бузуков и вооруженных жителей, что он решил выдвинуть передовые части отряда к Аязляру, имея дежурный батальон с двумя орудиями за Аязляром, у самого входа в ущелье, и наш полк с 15-й конной батареей у Султанкиоя. У Попкиоя остался 1-й эскадрон для наблюдения за Кара-Ломом между горой Сахар-Тапе и Корахасанкиоем, а остальным трем эскадронам приходилось наблюдать эту речку вправо к Аязляру и к Мехмедкиою. В продолжение целой недели, т. е. с 26-го июля по 3-е августа, не было дня, который бы проходил без аванпостной перестрелки или тревоги, державшей весь полк под седлом. По сведениям знали, что турецкий главнокомандующий укреплял Разград (в двадцати верстах от Попкиоя) и с армией, которую предполагали не менее [325] шестидесяти тысяч, собирался атаковать наши линии. Потому Попкиой укреплялся, а на передовых его позициях, как Аязляр и Хайдоркиой, требовалась особенная бдительность, и потому постоянными разъездами и рекогносцировками мы старались определить положение неприятеля. Кроме постоянных разъездов были посылаемы одиночные охотники в сторону неприятеля собирать о нем сведения: унтер-офицер хорунжий пробрался почти под самый Разград, прошедши две неприятельские цепи, корнет Поливанов, посланный в Араплару вследствие донесения казаков о сосредоточении у этого селения турецких сил, прошел ночью туда и донес, что кроме вооруженных жителей, содержащих посты, мимо которых он проехал, неприятеля нет, что подтвердилось на другой день, 29-го июля, большой рекогносцировкой, предпринятой генералом Прохоровым к Мехмедкиою и к Араплару, в которой хотя и убито у нас двое, но кроме перестрелки с мирными жителями и черкесами ничего не было, и присутствия в этой стороне регулярных войск не открыто. Тем не менее, на следующий же день казаки были оттеснены из Мехмедкиоя черкесами, которые гнались за ними почти до самого нашего бивуака, некоторые же спешившиеся казаки были отрезаны в деревне, так что должны были засесть в ней и отстреливаться, но были выручены нашим юнкером Сампсоновым (3-го эскадрона), который вместе с унтер-офицером, хорунжим 4-го эскадрона, собравши бывшие у них под рукою сменявшиеся в это время посты, бросились на подмогу казакам и выручили их. Одним словом, не проходило дня без перестрелки или стычки, покамест, наконец, полк 3-го августа не перешел на позицию к Хойдаркиою, но там службы оказалась еще тяжелее. Непосредственно за речкой в нескольких сотнях саженей от бивуака подымалась усеянная кустарниками высокая гора Сахар-Тапе, которой начинался целый рад гор, идущих вплоть до Шумлы. От нее шли глубокие балки, в которых укрывались целые массы вооруженных турок, и выбить которых можно было только значительной пехотной силой. Но в это время характер нашего отряда был оборонительный, почему командующий передовым постом так называемого Попкиойского отряда барон Каульбарс, не имевший больших сил (всего: наш полк, 15-я конная батарея и постоянно меняющаяся пехотная часть от двух до шести рот, предназначенная дать большую устойчивость нашему посту, выдвинутому на пять верст впереди главной Попкиойской позиции), первый дни только ограничивался тем, что выдвигал посты по возможности далее и рекогносцировал усиленными разъездами в сторону Разграда к Кизиль-Мураду и окрестным деревням.
На правом фланге мы держали аванпостную связь с казаками, оставшимися на Султанкиойской позиции, но выдвинуть наши посты от бивуака далее двух верст не могли, вследствие близости горы Сахар-Тапе [326] с ее балками и оврагами, но зато на левом фланге наше посты стояли у Спахалара, т. е. в восьми верстах от бивуака, так что линия наших постов составляла далеко не параллельную линию с фронтом нашего расположения, а образовала с ним почти прямой угол. Это крайне опасное расположение заставляло наши левофланговые посты, иногда теснимые турецкой кавалерией, отступать не к своему бивуаку, от которого они бывали тогда отрезываемы, но, подавши сигнал, на Карахосанкиойскую позицию, находящуюся на нашем левом фланге. Тем не менее, это расположение, вызванное крайне неудобной местностью, имело ту громадную выгоду, что со стороны Разгарада, откуда нужно было ждать наступления Мехмет-Али, Попкиойская позиция имела посты, выдвинутые на тринадцать верст.
К освещению местности полковник Каульбарс приступил на другой же день и всем нашим полком с четырьмя орудиями двинулся через Спахилар к Кизил-Мураду. В этой рекогносцировке артиллерией даже не пришлось действовать, потому что все стрелковые кавалерийские неприятельские части спешно отступали, так что, удостоверившись в отсутствии вблизи Кизиль-Мурада турецкого расположения, полковник Каульбарс к вечеру воротился на бивуак.
Следующие дни полк, продолжая посылать разъезды и перестреливаться на аванпостах с подходившими близко неприятельскими разъездами – черкесами и вооруженными жителями – тем не менее, и на самом бивуаке стоял постоянно настороже.
В ночь с 8-го на 9-го августа полковник Каульбарс получил приказание немедленно накормить людей и быть готовым к выступлению, – то готовилась усиленная рекогносцировка в Аязлярское ущелье с одной стороны и за Бешелер с другой. Оба отряда должны были по возможности соединиться у деревни Дрол-Фокиой, лежащей верст за шесть за горой Сазар-Тапе. Рано утром 1-й и 3-й эскадроны вместе с двумя оружиями 15-й конной батареи пошли в Аязляр на присоединение к отряду генерала Прохорова, наступавшего к аязлярскому ущелью, а полковник барон Каульбарс с четырьмя эскадронами улан, одной сотней казаков, двумя батальонами Моршанского полка, четырьмя орудиями 15-й конной батареи и взводом пешей артиллерии пошел на Бешелер по указанному направлению, прикрывая таким образом левый фланг генерала Прохорова. Подробности обоих дел, происшедших одновременно в этот день, не имеют непосредственно отношения к истории нашего полка, так как главная часть действия выпала на долю других частей, потому можно ограничиться только общим взглядом на них.
Полковник барон Каульбарс выслал 4-й эскадрон на левый фланг к Спахалару, послал часть первого батальона к Бешелеру и высотам, лежащим за этой деревней, а часть другого на правый фланг [327] к Сахар-Тапе, оставив приблизительно три роты в резерве. Роты, посланные вперед, встреченные со сех высот сильным ружейным огнем, подвигались медленно, так что барон Каульбарс, приостановивши наступление, выдвинул на позицию артиллерию, приказавши ей гранатами очистить кусты на высотах, на которых засели массы неприятельских стрелков. Наконец часу в третьем он приказал общее наступление, когда вдруг с ближайшей высоты за Бешелером открылся огонь с двух неприятельских орудий, так что наша артиллерия, сосредоточив свой огонь на них и заставивши их скоро замолчать, позволила туркам открыть опять убийственный ружейный огонь по наступающим ротам. Одновременно было получено известие от улан о сосредоточении против нашего левого фланга густых колонн турок. Не успел барон Каульбарс сделать соответствующее полученному известию распоряжение, как с высот, лежащих далеко за деревней Бешелер, показался дымок, и турецкая граната упала, саженей тридцать не долетев до наших орудий, следующая перелетела тридцать сажень, и затем залп целой батареи сразу положил шесть гранат у самых колес и хоботов наших орудий. Наши четырехфунтовки попробовали, было, отвечать, но, несмотря на большой угол возвышения, наши гранаты далеко не долетали до неприятельской батареи, до которой, как с точностью было после определено, было две тысячи шестьсот саженей, т. е. с лишком пять верст. Турецкие гранаты продолжали залпами ложиться вокруг наших орудий, но тут выразился совершенно характер турецкой стрельбы: несмотря на дальнобойность орудий и на поразительную меткость стрельбы, огонь этот был безвреден – угол падения гранат был так крут, что поражаемое пространство ограничивалось почти точкой падения снаряда и, тем более что они или совсем не разрывались, или, закапываясь глубоко в землю, там же и лопались, или, наконец, хотя и разрывались, но полет осколков производился снопом почти вертикально вверх и с таковым же падением вниз, так что район поражаемого пространства ограничивался несколькими шагами. Находясь все время под этим учащенным огнем, так как он стоял у самых орудий, полковник Каульбарс дожидался дальнейших сведений о движении турок, когда им было замечено недалеко от главной турецкой батареи движение нескольких глубоких колонн, занимавших позицию, преграждающую дальнейшее движение за Бешелер, и одновременно от улан опять пришло донесение, подтверждающее первое, о движении сильных колонн, обходящих уже левый фланг нашей далеко выдвинутой пехотной цепи.
Уланские разъезды, несмотря на открытый по ним сильный ружейный огонь, как говорится, висели на носу у наступающих турок, так что им ясно даже были видны их лица. Барон Каульбарс, видя полную невозможность продолжать со своим небольшим отрядом наступление, тем более что по доносившейся из-за Сахар-Тапе канонаде ясно можно было [328] судить, что и генерал Прохоров недалеко подвинулся, начал понемногу стягивать роты на первоначальную позицию, где дождался, в виду турок, приостановивших свое движение, наступления ночи и тогда только отошел на бивуак к Хойдоркою. Несомненной заслугой улан в этом деле было охранение и наблюдение за флангом, не давшее нам увлечься наступлением, что могло бы повлечь за собой то, что в тот момент, когда мы достигали бы преграждающей нам путь наступления позиции турок, мы были бы отрезаны от бивуака зашедшим нам с левого фланга в тыл в несколько раз, по-видимому, сильнейшим неприятелем и таким образом были бы заперты в ущелье за Бешелером.
Характер действий отряда, шедшего по Аязлярскому ущелью, был почти одинаков: встреченный почти тотчас при вступлении в ущелье массами вооруженных жителей и черкесов отряд этот, подвигаясь все-таки вперед, был встречен артиллерийским огнем, под которым он простоял целый день, заставляя, однако же, турок развертываться и выказывать свои силы, и к вечеру отступил к Попкиойской позиции. Уланы в этом деле сдерживали черкесов на нашем правом фланге, и Иван Иванович Дотиев очистил один лес, в котором они сосредоточились. Им было поручено прикрывать отступление и, оставаясь в хвосте отступавшей колонны, вытянувшейся по узкой дороге, они на себе выдерживали весь огонь неприятеля, далеко провожавшего наш отряд своими гранатами. К ночи весь полк из обоих отрядов собрался на своем бивуаке у Хойдоркоя, но на другой же день рано утром у Аязляра послышались выстрелы, по которым можно было бы судить, что это не простая стычка на аванпостах, так как скоро к непрерывной ружейной стрельбе присоединились учащенные орудийные выстрелы. Оказалось, что то был атакован один батальон невского полка, оставленный за Аязляром на высоте, лежащей у входа в ущелье. Атакованный восьмью таборами, поддержанными сильным артиллерийским огнем, батальон этот был сбит с высоты и отступил за Кара-Лом к роще, стоящей у Аязляра. 1-й эскадрон улан был тотчас же послан к месту действия и занял позицию вблизи отступавшего батальона, охраняя таким образом его фланги. Из штаба Рущукского отряда, между тем, было получено приказание генералу Прохорову: взять немедленно потерянную высоту обратно.
Генерал Прохоров сейчас же двинул все войска, бывшие в его распоряжении, т. е. Невский и Софийский полки, один батальон Болховского полка и артиллерию своей дивизии к Аязляру. В шесть часов эти части стянулись на позиции против занятой турками высоты. Так как предполагалось штурмовать высоты, причем кавалерия являлась совершенно бесполезной, генерал Прохоров отправил на свой бивуак 1-й эскадрон, стоявший с утра на позиции. Некоторые офицеры, штаб-ротмистр [329] Григорьев, поручики Синицын и Ганот остались для наблюдения за ночным штурмом, который должен был произойти в трех верстах от нашего расположения. Хотя таким образом уланы в этом деле, продолжавшимся всю ночь с 10-го на 11-е августа, не принимали прямого участия, но оно, несомненно, имело большое влияние на дальнейший ход действий всего нашего отряда, и потому необходимо упомянуть о нем, тем более что некоторые офицеры полка находились на самом месте действий и имели возможность близко видеть весь ход дела. Генерал Прохоров, в силу полученного им приказания, решил сейчас же, наступающей уже ночью, штурмовать занятую турками высоту. Около семи часов орудия наши (кажется 4-й батареи) открыли огонь и стреляли непрерывно (по огню), и этот гром продолжался безостановочно часа два и наконец около девяти часов вечера прекратился, когда генерал Прохоров, получивши донесение о том, что батальоны, назначенные к штурму, перешли речку и стоят у подошвы горы, снял фуражку, перекрестился и приказал подать сигнал к атаке.
Присланный полковником Каульбарсом за приказаниями и распоряжение генерала Прохорова корнет Поливанов поскакал на версту вперед с штаб-трубачом, и скоро среди полной ночной тишины, наставшей вдруг после двухчасового грома, раздались мерные звуки сигнала, повторившиеся по всей линии, и вслед за тем загремел моментальный взрыв залпов нескольких тысяч ружей, и наконец «ура», какого на учении не услышишь; вся гора покрылась несколькими рядами как будто неугасающих искорок – то турки встречали из своих ложементов штурмующих своим убийственным ружейным огнем, но солдаты наши лезли чуть ли не на отвесную гору сквозь стену колючих кустарников, и наконец пули перестали щелкать под ногами стоявших внизу и свистеть по бокам, и полетели все через голову, а одновременно с этим нижние линии искорок все подвигались выше и выше – то турки выбивались из одной линии ложементов в другую, и подошва горы попадала в мертвое пространство. С другой стороны то же, хотя как с более отлого ската пули и продолжали свистеть, но линии турецких ружейных огоньков подались еще выше. Наконец наверху горы сравнительно поутихло, но вслед же за тем маленький курганчик, находящийся на гребне горы, покрылся сплошной массой огней, и внизу пронесся целый ураган пуль, продолжавшийся минут с десять, и затем все смолкло. Турки были выбиты 3-м батальоном Софийского полка из своего последнего ретраншемента. Гора была наша, и приказанье, данное генералу Прохорову, исполнено. Но, однако ж, скоро опять послышалась более ровная стрельба, но огоньков не видно было: то турки свежими таборами шли с другой стороны отбивать занятую гору, но нашим, более осмысленным огнем, отброшены. Раза два это еще повторялось, но и с нашей стороны [330] подходили свежие батальоны, так что дело можно было считать конченым.
Генерал Прорхоров сидел недалеко от подошвы горы у фронта и, конечно, счастливый и довольный преспокойно угощал чаем окружающих. Как пример необычной дальнобойности турецких ружей можно упомянуть о том, что и здесь иногда просвистывала пуля, и хотя начальник штаба полковник Лесли с поручиком Гонотом с одной стороны и штаб-ротмистр Григорьев и поручик Синицын, бывшие далеко впереди за горой, и удостоверяли, что турок ближе двух-трех верст от нее нет (так что с расстоянием до горы от того места, где сидел генерал Прохоров, этот составляло около четырех верст), однако, всякий раз, как начиналась опять стрельба, пули шлепались о плетень, около которого сидел генерал, то щелкали по лазаретным фургонам, подвезенным уже к самому месту боя; одна даже убила наповал солдата из батальона, лежавшего в нескольких шагах тут же в резерве. Главное сокровище – самовар, из которого все измученные и усталые освежались, был поставлен денщиком генерала под его тарантас, но и туда то и дело ложились пули, но самовара не тронули, так что, напившись чаю, генерал Прохоров отпустил бывших при нем уланских офицеров и, получив частное известие, что 2-я бригада подходила к Гагову, верст девять от Аязляра, послал ей приказание прибыть, чтоб иметь возможность поддержать или даже сменить измученные батальоны.
Уж рассветало, когда часу в четвертом Вознесенские офицеры вернулись на свой бивуак, но в семь часов утра полковник Каульбарс получил от генерала Прохорова извещение, что турки опять в больших силах штурмуют только что отбитую им гору, прося дать знать о том в Гагово начальнику 35-й дивизии генералу Баранову, тем более что Попкиойская позиция оставалась совершенно пустая, удержать же занятую гору было трудно с дерущимися уже со вчерашнего вечера батальонами. Полковник Каульбарс послал в Гагово состоявшего при нем в это время ординарцем корнета Поливанова, который, прискакавши в Гагово, доложил генералу Баранову о положении дела. Генерал Баранов чрезвычайно горячо принял к сердцу положение генерала Прохорова, но у него на руках была обширная позиция, которую он не мог взять на себя бросить. Тем не менее, он приказал только что пришедшей бригаде 32-й дивизии, ошибочно принятую за 2-ю бригаду 1-й дивизии, на которую так рассчитывал генерал Прохоров, идти немедленно к Аязляру.
Бригада эта только что пришло, так что один полк – Бендерский – только расставлял палатки, а другой – Тираспольский – снимал ранцы. Командир бригады, генерал Корево, приказал Бендерскому полку немедленно сняться с бивуака и идти к Аязляру, а Тираспольскому полку, передохнувши, двигаться тоже по дороге к Аязляру и остановиться [331] в Попкиое. Не успела головная рота подняться на гору из Гагова и отойти версты четыре к Попкиою, как тридцатиградусная жара оказала свое действие: посланный проводить бригаду, проехавший несколько вперед и вернувшийся назад корнет Поливанов увидел эту роту, лежащей вповалку. Ротный фельдшера хлопотали около нескольких человек, пораженных солнечным ударом, остальные, сбросивши ранцы и мундиры, лежали без движения или, раздевшись донага, выжимали совершенно мокрое белье. Скоро подъехал генерал Корево, который послал корнета Поливанова к генералу Прохорову с извещением о его движении, но также приказывая ему доложить о состоянии его бригады. Генерал Прохоров сидел около того же места у речки и измученный, и истомленный писал донесение в корпусный штаб, и наблюдал за ходом дела на горе, где продравшиеся всю ночь батальоны упорно продолжали в одиннадцать часов дня отбивать атаки турок, к которым подходили все свежие и свежие таборы. Пули на этот раз летали здесь роями и то и дело шлепались в речку. Генерал Прохоров, выслушав донесение ординарца, послал его же ха 3-м батальоном Софийского полка, пробывшим целую ночь на горе и только что вернувшимся оттуда. Тот нашел весь батальон спавшим вповалку и, отыскавши в кустах у знамени крепко спавшего командира его, майора Обакевича, разбудил его. Тот сейчас же вскочил, успел спросить спросонья: «что? приказано идти?» и тотчас скомандовал: «батальон, в ружье!», – и вскочивший как один человек батальон, не успевший отдохнуть после этакой ночи и двух часов сна, быстро двинулся опять в дело. Других подкреплений не прибывало, кроме одного эскадрона улан, который опять прибыл их Хойдоркиоя и стал на позицию, готовый атакой прикрыть возможное отступление наше. К туркам между тем, как после оказалось, подошло из Разграда еще двенадцать таборов. На всех окрестных высотах командующих над занятой нами, они успели уже поставить орудия, и курганчик, лежащий наверху горы, на котором мы в свою очередь успели окопаться, и вся гора обсыпалась со всех сторон турецкими гранатами. А, между тем, ровные массы турок лезли на гору, упорно защищаемую солдатами, большинство которых расстреляло все патроны, а многие в изнеможении падали на землю и как безжизненные массы катились вниз по круче, на которую они так лихо взобрались накануне. В три часа генерал Прохоров приказал отступать обратно на Попкиойскую позицию, и как только раненые и убитые были подобраны, батальоны начали спускаться вниз и в полном порядке двинулись к Попкиою. Замечательно, что турки не только не преследовали отступавших, но не смели даже в этот день занять оставленную позицию, и, как после передавал один турецкий штаб-офицер, приезжавший парламентером, только всю следующую ночь поспешно укрепляли свои позиции против новой атаки. Нельзя не признать, [332] что дело это, помимо того, что имело влияние на действия нашего Рущукского отряда, но, по совпадению чисел, 9, 10 и 11-го августа с первыми днями штурмов на Шипке, хотя как энергическая демонстрация в сторону Эски-Джумлы и Шумлы, – весьма вероятно приостановило дальнейшее сосредоточение турецких сил против Шипки, около которой в этот момент лежал главнейший интерес обеих армий. На другой день, 12-го числа, ожидалась общая атака на Попкиой, и потому к этому дню на этой позиции сосредоточено было около трех дивизий, и сам командующий отрядом, Его Императорское Высочество наследник Цесаревич, прибыл со своим штабом в Попкиой, но ни в этот день, ни в следующий никакой атаки турок не последовало, а между тем, Попкиойская позиция признана неудобной по своей растянутости при сравнительно небольшом количестве войск, которыми мы могли располагать, так что левый фланг к Гагову был открыт, и ему не на что было опереться. Решено было укрепить позицию в восьми верстах позади, имея деревню Ковачицу сзади, деревню Омуркиой – на правом фланге, а возвышенность, лежащую за деревней Пономарцами и названную в, силу своего тактического командующего над местностью значения, Малаховым курганом – на левом фланге. Тем не менее, Попкиойская позиция еще не покидалась, и передовые посты в Карахосанкиое, в Хойдоркиое и Аязляре тоже оставались при прежнем своем значении, т. е. как бы служа передовыми постами для главной позиции, которая предполагалась в Попкиое. Генерал Тихмене, назначенный 12-го числа начальником передовой линии, объяснил, впрочем, в этот день офицеру, посланному к нему с Хойдоркиойской позиции полковником Каульбарсом за приказаниями, что назначение этой позиции чисто наблюдательное, и что если к уланскому полку, который один должен был остаться на ней, придастся четыре конных орудия, то только для того, чтобы хоть несколько при отступлении задерживать турок и, как выразился генерал, иметь возможность отплюнуться и отходить. Потому оба поста, Корохосанкиой и Хойдоркиой, продолжали по-прежнему свою службу, и 14-го августа, например, когда посты нашего полка были оттеснены, а на Карахосанкиой было настолько значительно наступление черкесов, что орудия, выехавшие вперед вместе с ротами Зарайского полка, были опрокинуты уже и только что выручены подоспевшей ротой, наш полк выдвинулся весь вперед и внезапным своим появлением смутил не только черкесов, но и наших артиллеристов, пустивших в нас же две гранаты, – ошибка весьма понятная, тем более что на этом места постоянно появлялись неприятельские кавалерийские части.
15-го и 16-го числа с нашего бивуака ясно было видно, как турки день и ночь воздвигали батарею на возвышенностях за Кара-Ломом, менее чем в 2,000 саж. от наших палаток. Болгары из Разграда, которым [333] удалось бежать и пробраться к нам, подробно передавали о том, как турки сосредоточивают свои силы и собираются не нынче завтра атаковать нас, так что мы все эти дни, засыпая, ждали быть не иначе разбуженными, как гранатами, которые в виду знакомой нам меткости турецкой артиллерии, должны прямо были с утра начать вертеть наши палатки, тем более что и на Сахар-Тапе, т. е. в двух с половиною верстах от нас, заметно было все эти дни движение и рубка леса: видимо и там турка прокладывали дороги для своих орудий и возводили батареи. Но посты наши не дремали, и в ночь с 17-го на 18-е августа с полуночи начали приходить известия о том, что во всех балках за Кара-Ломом видно усиленное движение войск, массирование их, и звуки сигнальных рожков ясно были слышны от самого Спахалара до Сахар-Тапе и дальше.
С раннего утра весь полк был на ногах, но бивуак, однако же, не снимался. С постов продолжали приходить донесения о движении в больших массах неприятеля, но батареи турецкие молчали. В семь часов утра первые выстрелы послышались впереди Карахосанкиоя у Садина, и вскоре против Карахосанкиоя загремела канонада, и от нас из Хойдоркиоя ясно было видно падение снарядов в роще, в которой был расположен бивуак Зарайского полка, и около которой находилась наша небольшая батарея. Но против нас на высотах и на Сахар-Тапе целый час еще все было тихо, иногда только заметно было движение какой-нибудь части по кустам или орудий, выезжавших на позицию. Наконец, часу в девятом, с одной из площадок, лежавших по скату Сахар-Тапе, показался дым орудийного выстрела, и первая граната прилетела к нам на бивуак. Полковые палатки были уже почти все сняты, оставалась только палатка полковника Каульбарса, на которой турки сейчас же и сосредоточили свой огонь, тем более что она стояла отдельно около самых наших орудий, начавших уже отвечать. Как не хотелось полковнику оставить на месте палатку, около которой очень удобно было сидеть в тени и наблюдать за ходом дела, но турки уж очень обратили внимание на это место, и около коляски и фургона разорвало несколько гранат, так что они могли быть подбитыми. Лошади начали беситься, что все могло повлечь за собой то, что палатку не на чем впредь было бы возить. Решено было и ее убрать. Орудия же наши отвечали туркам так удачно, что батарея их взяла на передки и поднялась выше на гору. Отряд наш между тем занимал назначенные каждой части позиции: стрелковая рота 3-го батальона Софийского полка заняла опушку деревни, остальные роты заняли ложементы на правом фланге против Сахар-Тапе и на самом месте расположения бивуака у орудий.
Наш полк разделился поэскадронно, из которых 4-й пошел вперед за Кара-Лом ко 2-му эскадрону, содержавшему в эту ночь посты, [334] а 1-й и 3-й эскадроны подвинулись влево, содержа таким образом связь с Карахосанкиойским отрядом.
Турецкая же батарея поднялась на позицию, до которой наши снаряды с трудом достигали, и оттуда сверху вниз, почти безнаказанно, осыпала наше расположение гранатами. Но нашим четырем орудиям 9-й Донской батареи и без нее было много дела: турецкая цепь, а за ней густые колонны постепенно спускались с Сахар-Тапе и по балкам, ведущим к Кара-Лому. А вскоре за оттесненными нашими постами от Спахалара и с другой стороны показалась батарея, которая сначала открыла огонь по собранным поручиком Загоскиным постам так, что он, не отступая дальше, чтоб иметь возможность все-таки наблюдать за наступавшим со всех сторон неприятелем, начал маневрировать, делая быстрые передвижения из стороны в сторону, но турецкие гранаты преследовали его во всех его движениях до того, что, наконец, он укрылся, было, в небольшую лощинку, в которой уже стоял майор Ягелло с 4-м эскадроном, готовый поддержать рассыпанную им также впереди цепь наездников, но турецкие гранаты сейчас же посыпались за поручиком Загоскиным и в эту лощинку.
В Карахосанкиое, справа от нас, давно уже кипел жаркий бой; три густые цепи. поддержанные глубокими колоннами и учащенным огнем нескольких батарей, упорно подвигались со всех сторон на деревню, защищаемую только одним Зарайским полком. Скоро и по направлению, где стоял майор Ягелло, тоже двинулись густые массы турок, грозя таким образом ничем не занятому пространству между Коросанкиоем и Хойдоркиоем и беря обе позиции во фланг. Майор Ягелло, давши о том знать в Карахосанкиой генералу Леонову и в нашу позицию полковнику Каульбарсу, отошел к Кара-Лому, не упуская, однако ж, из виду движения неприятеля. Пять часов уже как наш отряд хоть и отплевывался, как мог, но не отходил. Снаряды нашей батареи быстро истощились, но скоро подоспели зарядные ящики, отошедшие к Попкиою, и лихие артиллеристы продолжали уже стрелять шрапнелями по надвинувшимся турецким колоннам. Ясно было видно, как колонны эти смешивались и рассыпались в сторону после каждого разрыва наших снарядов. Но главная атака турок, конечно, была направлена на Карасанкиой – пункт, значение которого было чрезвычайно важно, как командующего над всей Попкиойской долиной, как лежащего на узле долин, идущих к Кара-Лому и к Ак-Лому, и, наконец, как позиция, откуда можно было всегда угрожать Разградо-Рущукскому шоссе, проходящему в семи верстах около Ссадина, а оттуда и железной дороге.
Подходил уже четвертый час, а отряд наш стоял все под огнем турецких батарей. которые уже сдвинулись полукругом и осыпали по всем направлениям гранатами как ладонь гладкое и со [335] всех сторон открытое наше расположение, но как только турецкая цепь приближалась к мосту через Кара-Лом, так несколько удачно пущенных нами шрапнелей заставляли ее быстро подаваться назад. Видимо турок тоже смущали наши стрелки, засевшие в деревне, число которых они определить не могли, но которые меткой стрельбой встречали каждое приближение неприятеля к реке. Наконец, около пятого часу, турецкие колонны, стоявшие против нашего 4-го эскадрона, быстро двинулись вперед, а в Карахосанкиое ясно видно было, как наши линии начали подаваться назад, артиллерия же снялась с позиции и тоже начала отходить к мосту в Гагово. Вскоре на месте бивуака Зарайского полка вспыхнул огромный пожар, то генерал Леонов, отступая, приказал зажечь деревню и вместе с ней кучи ранцев и палаток, брошенных перед боем продравшимися целый день молодцами Зарайцами. Полковник Каульбарс, видя занятие турками позиции несравненно важнейшей его собственной и берущей его уже во фланге, приказал пехотной цепи в деревне и уланской у речки отходить к своим частям. Необходимо упомянуть, что и налево от нас, у Аязляра, где стоял один батальон, шел бой, и Аязлярская роща так обстреливалась с высоты, за которую бились 10-го и 11-го августа, что батальон давно уже отступил. Таким образом, наш отряд очутился с трех сторон окруженный все надвигавшимися торжествующими турками, и, наконец, турецкая цепь решилась перейти мост. Несколько стрелков перебежали его, за ними быстро двинулись остальные, а стоявшие у Сахар-Тапе и на холме за Кара-Ломом колонны направились к нему же.
Карахосанкиойский отряд уже отступил из-под выстрелов, и весь огонь неприятеля сосредоточился на нас. Тогда полковник Каульбарс распорядился отступлением, тем более, что он получил на то непосредственное приказание генерала Прохорова, которому он был подчинен. Двинулся к Попкиою собравшийся батальон, снялась, наконец, с позиции поработавшая в этот день лихая Донская батарея и, окруженная развернувшимися уланскими эскадронами, тоже направилась к Попкиою.
Весь отряд двигался по широкому полю шаг за шагом, турецкие же батареи, сдвинувшиеся теперь уже совсем полукругом, бешено провожали отряд гранатами, но эскадроны не прибавляли шагу, тем более что у орудий были подбиты лошади, и только за каждой попавшей в эскадрон или близко лопнувшей гранатой по развернутому фронту громче раздавалась команда «равняйсь». Турки тоже не медлили, и не успел отряд отойти версту с чем-нибудь, как весь курган, у которого стояли наши орудия, покрылся толпой неприятелей. Не утерпели наши артиллеристы: два орудия снялось с передков, и в следующий момент две шрапнели разорвались, одна на самом кургане, а другая над ним. Моментально курган опустел, и даже вблизи его никого не стало видно. [336] Так в последний раз отплюнулся наш отряд и, наконец, совсем отошел, только после девятичасового боя. У Попкиоя собрался уж весь обоз, и подходила пехота, которую генерал Прохоров посылал в Аязляру, так как с этой стороны мог быть отрезан путь отступления на Ковачицу. Наступила ночь, когда полк, расставив впереди Попкиоя пост, расположился бивуаком на дороге к Ковачице, но не прошло двух-трех часов, как пришло приказание: до свету занять позицию около леса между Гаговым и Попкиоем. На этой позиции полк простоял вместе с донской батареей и двумя батареями Софийского полка до вечера 25-го августа, имея пред собой почти совершенно гладкое на пять верст простирающееся поле, на конце которого лежал занятый уже турками Хойдоркиой, перед которым постоянно виднелась неприятельская цепь.
Турки дальнейшего наступления в эту сторону не продолжали, но с вечера же возвышенности за Кара-Ломом, Карахосанкиоем, Сахар-Тапе и Аязляром осветились бивуачными огнями огромной армии Мехмед-Али-паши. С первого же дня, однако ж, у улан начались аванпостные перестрелки с черкесами, которые по нескольку раз в день выходили из Хойдоркиоя и подходили к нашим постам.
21-го августа государь Наследник Цесаревич изволил объезжать передовые линии нашей позиции, находящиеся на выстрел от турецких постов, и между прочим посетил нашу позицию. Все эти дни, т. е. 20-го, 21-го и 22-го августа не проходило без того, чтоб дежурный эскадрон не выносился вперед на поддержку нашим постам (стоявшим так близко к неприятелю, что ясно бывал слышен их крик из Карахосанкиоя) навстречу наступавшим кавалерийским турецким частям, которые при приближении нашего эскадрона, не принимая атаки, ограничились трескотнею из своих магазинок – трескотней, кончавшейся, однако ж, с нашей стороны несколькими ранеными уланами и убитыми лошадьми.
23-го числа наступление это было настойчивее, и за кавалерийской цепью показалась пехотная цепь, а вскоре с Сахар-Тапе и от Аязляра послышались орудийные выстрелы, так что не только весь наш полк, но и батальоны с бывшей при них пешей артиллерией вышли на позицию около Попкиоя, и завязалось дело, состоявшее, впрочем, только из артиллерийской перестрелки с перепалкой между нашими карабинерами и черкесами, и кончившееся тем, что к часам пяти турки отступили. Бывшая же канонада несколько беспокоила корпусный и отрядный штаб, так как в этот самый день Мехмед-Али производил свою атаку на центр всего Рущукского отряда – на Кацелево.
На другой день, вечером 24-го августа, полковник Каульбарс и все командующие отрядами получили приказание, продержавшись во что бы то ни стало еще день, отступить к Ковачице. Так как отступление это по своему стратегическому значению, а главное, по замечательному стройному [337] исполнению составляет одно из существенных для пользы дела движений Рущукского отряда за всю кампанию, необходимо упомянуть о причинах, вызвавших его. Рущукский отряд, вытянутый на семидесятиверстном почти пространстве по Кара-Лому, с трудом только мог охранять весь левый фланг нашей армии и прикрывать наши сообщения между Систовым и Тырновым, а стало быть и тыл Плевненской армии от прорыва Мехмед-Али-паши, в распоряжении которого была сильнейшая регулярная турецкая армия. Мехмед-Али-паша чрезвычайно искусно воспользовался растянутостью наших позиций и, оценивши значение Карахосанскиойской позиции как ключа ко всему верхнему течению Кара-Лома, сбил оттуда всеми своими силами небольшой отряд, защищавший его, и 23-го числа ударил тоже всеми силами на небольшой отряд, защищавший Кацелево, лежащее в центре всего расположения Рущукского отряда, и между прочим ближайший из передовой линии пункт к городу Беле (всего около 20 верст), в котором были сосредоточены все обозы отряда, и занятие которого открыло бы Систово с главным мостом и равнялось бы тому, что наш оторяд был разрезан надвое, так как 13-й корпус был в этот момент сосредоточен у Попкиоя и Ковачицу в сорока пяти верстах от Белы, а 12-й мог быть приперт к Дунаю. Но продолжать свое движение в этот день Мехмед-Али не решился, вероятно не зная того, что перед ним в Беле была всего рота саперов, а главное потому, что в трех верстах во фланге от себя он оставил бы в Абланове одиннадцатитысячный отряд генерала Дризена. который он полагал, вероятно, гораздо значительнее, и потому на другой день, 24-го, он атаковал его, но отряд этот геройски продержался целый день, так что отбитый Мехмед-Али согласился на перемирие для уборки тел до следующего дня, что все вместе взятое дало возможность всему отряду отойти и занять позицию на Баниицком-Ломе, которая уже настолько сосредоточивала наши силы, что смененный после неудачной атаки на Церковну Мехмед-Али писал в газетах, что требовал от него, чтобы он прорвал эти позиции, значило требовать, чтобы он разбил себе лоб о железную стену.
Весь день 25-го августа уланы и весь отряд простояли в полной готовности к бою. Тут по крайне мере все до последнего солдата знали, чего от них требовали, и твердо были намерены свято исполнить данное приказание: не допустить на нашу позицию турок, пока хоть один бы человек остался жив. Но кроме обыкновенной перестрелки на аванпостах и высылки вперед дежурного эскадрона ничего в этот день не было. Как только стемнело, тогда начали отходить к Ковачице, пехота отряда, т. е. два батальона Софийского полка и пешая артиллерия, а также весь обоз нашего полка. Часу в первом ночи наш полк вместе с 9-й Донской батареей отошел тоже версты за две, так как с боем трудно было отступать артиллерии по мягко распаханному полю. Посты же [338] наши (от 2-го эскадрона) продолжали стоять как ни в чем не бывало на своих прежних местах, так что туркам трудно было догадаться, что за этими несколькими уланами не было уже сравнительно грозной силы, готовой встретить наступление, и что на двадцати верст назади вся местность уже была почти очищена нашими войсками. Наконец, перед рассветом около четырех часов утра, полковник Каульбарс, пробывший всю ночь среди последних оставшихся на позиции, послал поручику Руденко приказание снять посты и присоединиться к полку. Совсем уже рассвело, когда весь полк тронулся к Ковачице и, не доходя до нее несколько верст, остановился впереди пехотных частей, прикрывавших отступление всего корпуса под командой генерала Прохорова, готовый встретить неприятеля, если ему вздумается преследовать. Неприятельские эскадроны не замедлили появиться, но, встреченные артиллерийским огнем, огнем наших наездников, и, увидавши наши эскадроны, поспешили повернуть назад, оставивши на месте несколько тел. Полковник граф Шереметьев, ездивший парламентером от Е. и. в. Главнокомандующего к Мехмет-Али, и которого мы четыре дня тому назад проводили до турецких линий, воротился во время этого небольшого дела и передавал, что турки вовсе не подозревали нашего отступления и с большим удивлением и осторожностью подвигались по оставленной нами местности.
Вечером 26-го числа полк стал на ночлег бивуаком около деревни Водицы, а на другой день, пропустив вперед всю оставшуюся пехоту и артиллерию, двинулся последним по дороге к Беле на Церковну. Так уланы два месяца перед этим, шедшие по этой дороге первые впереди своего корпуса, теперь отходили последние, прикрывая его отступление.
М. К. Ц.
|
