[275]
Октябрь кончился. В ноябре месяце 1877 года я находился в качестве ординарца при генерале Тотлебене, помощнике начальника отряда обложения Плевны. Штаб наш находился в деревне Тученице, расположенной верстах в восьми на юго-восток от Плевны.
Стояли сырые, туманные дни, туманные до того, что в пятнадцати шагах трудно было разглядеть верхового. В один из таких дней, 9-го ноября, я возвращался из деревни Дольнего Дубняка, везя с собой довольно важное донесение от командира Гренадерского корпуса. Путь мой пролегал через деревню Трнин, возле которой стоял на позиции лейб-гвардии Волынский полк на гое своего имени. Так как я сам имею счастье служить лейб-гвардии в Волынском полку, то и заехал на минуту к товарищам. Здесь я встретился с поручиком лейб-гвардии Литовского полка Рябинкиным, тоже состоявшим при генерале Тотлебене, и мы решили ехать в Тученицу вместе. Дорогу избрали кратчайшую, по горам, позади наших позиций. При мне находился казак вестовой.
Часа в два по полудни мы выехали. Едем как в облаке – сырость так и пронизывает. Проехав около часа, замечаем, что влево от нас на склоне горы чернеет траншея. В полной уверенности, что это наша тыловая траншея, обыкновенно строившаяся за редутом, – смело поворачивает к ней по узенькой дорожке. Впереди я, за мной Рябинкин, сзади казак. Поднимаемся вверх, проезжаем шагах в десяти левее траншеи. Дорожка разветвляется: направо по фронту ложемента, [276] налево – к большому редуту, грозный силуэт которого чернеет от нас шагах в пятидесяти. Я хотел уже повернуть к редуту, чтобы расспросить о дороге, как вижу, что с горы прямо на нас спускается верховой, закутанный башлыком и с ружьем за спиной, по виду – совершенно казак. За ним спускается несколько пеших.
Я решил: лучше дождаться верхового и расспросить его о дороге. Вот он уже в десяти шагах. «Эй, – кричу я, – куда, братец, ведет эта дорога?» Представить невозможно моего удивления, когда верховой, остановившись, вскрикивает и, схватив ружье, пресерьезно прицеливается в меня! Взглядываю в сторону и замечаю, что в меня наведен уже целый десяток ружей солдатами, выскочившими на крик конного. Все это произошло в одно мгновение, быстрее мысли! Тут я угадал истину: мы заехали, благодаря туману, как раз в середину между турецкими укреплениями. Оборачиваюсь быстро назад, вижу, что мой товарищ держит уже в руке белый платок. Выхватываю из кармана и свой. Ружья опускаются.
– Ну, – обращаюсь я к Рябинкину, – кажется, мы попались! – «Скажем, что мы парламентеры», – отвечает он мне. Сказано – сделано, обвязываем платками рукава. Между тем нас окружает толпа турок в красных фесках и знаками приглашает сойти с лошадей. Мы слезаем и в это время успеваем уговориться. Наша выдумка состояла в следующем: генерал Каталей, начальник отряда, расположенного между рекою Видом и деревней Брестовцом, послал, дескать, нас к начальнику соответствующего участка турецкой позиции с предложением обоюдно прекратить огонь до утра, так как в войсках отряда генерала Каталея большой праздник, и генерал хотел бы дать возможность своим людям спокойно его провести. Уславливались мы отрывочными фразами, отдельными словами. Изложить же эти вымышленные поручения и развить в подробностях выпало на мою долю, так как я лучше товарища владею французским языком.
Наметив среди турок одного, более похожего на офицера, я с развязным видом начинаю объяснять ему измышленную цель нашего прибытия, стараясь скрыть овладевшее мною понятное волнение, что мне, кажется, вполне удалось.
Моя офицер ответил на плохом французском языке, что придется подождать бимбаши (майора), за которым уже послано. Во время этого разговора приблизилось еще несколько турецких офицеров с шумными возгласами. В этих криках я мог разобрать только два слова, произнесенных по-русски: «царь» и «мир». Вероятно они предположили, что мы приехали с объявлением мира. Не желая оставлять их в заблуждении, я снова повторил нашу выдумку и в заключение, [277] не находя темы для дальнейшего разговора, предложил окружающим папирос. Надо сказать, что папиросы были прескверные, купленные мною по дороге у какого-то маркитанта. Турки, в свою очередь, скрутили две папироски и любезно подали нам.
Наконец, пришел ожидаемый «бимбаши», человек небольшого роста, плотный, с румяным добродушным лицом, окаймленным черной бородой. Выслушав говорившего с нами офицера, бимбаши предложил нам сесть на лошадей. Откуда ни возьмись, явился конный конвой, окружил нас, и мы тронулись. Чтобы не возбуждать подозрений конвоировавших, мы с Рябинкиным поехали не рядом, а один за другим, что не мешало нам, впрочем, дорогой переговариваться. За Рябинкиным следовал мой казак бледный как полотно. Конвой держал ружья наизготовку.
Между тем, туман начинал понемногу редеть. Мы все спускались лощиной, и минут через двадцать езды за крутым поворотом оврага мы увидели прелестную панораму Плевны. Масса каменных домов, минаретов, куполов; я рассмотрел даже главу православной церкви. Мы приблизились к городу уже шагов на тысячу, как вдруг прискакавший всадник поворачивает весь наш кортеж обратно. Теперь мы ехали не по дороге, а по изрытым кукурузным полям.
Начинало темнеть, меня сильно беспокоила висевшая на мне сумка с бумагой. Предполагая, что нас ведут в освещенное помещение (а казак останется при лошадях), в темноте я решился передать сумку ему. Ловким маневром я роняю на землю платок и громко приказываю казаку поднять. Нагнувшись, я передаю ему сумку с приказанием хранить пуще глаза и не робеть. По-видимому, конвой ничего не заметил.
Поехали дальше и минут через двадцать очутились у белой турецкой палатки, возле которой сошли с лошадей. Ожидавший тут молодой офицер предложил нам войти.
Входим. Внутренность палатки освещает свеча в высоком подсвечнике, поставленная прямо на землю. Возле – два походных табурета. По следам подков на сырой земле заметно, что шатер сейчас только поставили.
Не успели мы присесть, как видим, что и казака вводят в палатку. Опасаясь за сумку, а также за лошадей, я стремительно вскакиваю и объясняю офицеру, что по нашим военным правилам солдат не может находиться в одной палатке с офицером, так как, дескать, это – подрыв дисциплины, и прошу оставить казака при лошадях. Офицер поверил и убедился, что наша просьба была исполнена. [278]
Между тем, в палатку набралось человек пять турецких офицеров. Они присели на корточки, закурили папироски и стали нас с любопытством разглядывать. Я хотел, было, уже начать наши переговоры, но меня попросили обождать до прихода паши и переводчика. Нечего делать, замолчал.
Сознаюсь, наше положение было весьма трудно. В полной неизвестности относительно будущего приходилось выдерживать пытливые взгляды людей, обращение которых с пленными нам было известно, более того: приходилось сохранять спокойный вид людей, приехавших по долгу службы.
Чтобы как-нибудь рассеять черные мысли, я стараюсь завязать салонный разговор. Но в ответ на все мои заигрывания щеголеватые турки только мычали: видно, не бойко объяснялись на дипломатическом языке. К счастью нас вывел из затруднения вошедший в палатку турецкий офицер небольшого роста, с приятным и умным лицом. При появлении его все почтительно встали. Мы, конечно, тоже. Он попросил знаком садиться, уселся сам по-турецки на разосланном ковре и обратился к нам с вопросительной миной.
Я рекомендую себя и Рябинкина как офицеров гвардии и посланных от генерала Каталея, причем излагаю мнимое предложение генерала, прибавив, что одновременно с нами послан будто бы офицер к начальнику отряда обложения с извещением о нашем отправлении.
Внимательно выслушав меня, паша (оказавшийся впоследствии Тефик-пашой, начальником штаба плевненской армии) сказал, что он должен известить мушира (Османа-пашу) и ждать его приказаний. Потом паша продиктовал по-турецки, с наших слов, телеграмму, которую и вручил позванному чаушу (унтер-офицеру). При входе чауша я заметил снаружи часового, огромнейшего турка с ружьем. Не скажу, чтоб это обстоятельство подействовало на меня успокоительно!
Вслед за отправлением телеграммы внесли на подносе три чашечки кофе, которые предложили паше и нам двоим. Разговор плохо клеился. Я вздумал было проводить параллель между нашим климатом и климатом Турции и сделал замечание, что в палатке довольно свежо. Тотчас же, по приказанию паши, внесли жаровню с угольями, и над ней протянулось около десятка рук. В этот момент, несмотря на грустное положение наше, меня разбирал смех: турки и не догадывались, что меня дрожь пробирает совсем не от холода, а от другой причины.
Подали еще кофе. Вошел солдат и подал паше запечатанный конверт. «Ну, – думаю, – сейчас объявят резолюцию мушира и, может быть, прощай свобода! прощай товарищи!» У меня уже промелькнула [279] в уме картина, как окружающие начнут делить между собой наши доспехи. «Вон, – думаю, – тот длинноусый, наверное, возьмет мои сапоги: он уже давно на них умильно поглядывает».
Паша прочел сам телеграмму, потом передал своим офицерам, которые начали что-то толковать и, посматривая на нас, усмехаться. Это удвоило мои подозрения: догадались, значит, какие мы парламентеры. Но нам никто ничего не сказал, а тотчас же написали и отправили вторую телеграмму. Прошло полчаса. Вдруг входит в палатку мулла высокого роста с черной бородой и садится правее паши. Тот ему сказал что-то по-турецки. Мулла перевел на нас свои быстрые, проницательные глаза и спросил, к величайшему моему удивлению, на чистейшем русском языке:
– Что вам желательно?
– Я имел честь объяснить генералу все, что следовало и больше ничего не могу прибавить, – отвечал я по-русски и сейчас же перевел свой ответ на французский язык.
Мулла замолчал и даже на мой вопрос: где он научился говорить по-русски, – не ответил ни слова. Я оставил его в покое и продолжал усиленно курить. Кстати сказать, что я в течение семичасового пребывания у турок выкурил около сотни папирос, сам не замечая этого.
Вскоре принесли конверт. По прочтении – его опять улыбка и взгляды в нашу сторону. Тут я уже не выдержал и спросил: не касается ли нас содержание полученной бумаги? Мне отвечали уклончиво, и я предоставил все на волю Божью.
Наконец, в одиннадцать часов вечера получена была третья телеграмма. Пробежав ее глазами, паша встал и торжественно произнес следующее: «Его превосходительство генерал Осман изволил согласиться на предложение генерала Каталея. Мы не будем стрелять, если с вашей стороны, конечно, тоже не будет огня. Затем можете ехать!»
Не выразив ни одним движением, как мы рады поскорей убраться, мы поклонились, а я отвечал: что слова генерала Османа в точности будут переданы генералу Каталею, поблагодарил пашу за гостеприимство и попросил провожатого до цепи.
Паша ответил, что сейчас придет патруль, и мы, еще раз поклонившись, тихой поступью вышли к лошадям. Действительно, явились пять солдат с ружьями и быстро пошли вперед, указывая дорогу. Проехав таким образом шагов триста, замечаем, что из пяти солдат остался только один, да и тот, махнув рукой вперед и произнеся «бурда!» (здесь), тоже исчез. [280]
Осторожно двинулись мы вперед по указанному направлению. У меня промелькнула мысль: ну, как наш обязательный патруль одумается, да хватит залп нам в затылок? К счастью, этого не случилось, но, тем не менее, положение наше было незавидное: темно, дороги не знаешь. Пожалуй, опять наткнешься на турецкий редут! Рябинкин вспомнил, что у него есть с собой компас, и мы стали держаться по нему по направлению на юг. Лучше в Ловчу приехать, чем опять в Плевну.
Ехали мы минут пятнадцать, все на юг. Говорили вполголоса. Колючие кусты загораживают дорогу. Лошади спотыкаются. Скверно!.. Вдруг слышим знакомый звук, заставивший нас мгновенно повеселеть; шагах в пятидесяти впереди нас рубили кусты тесаком. Этот-то дребезжащий звук расшатавшегося тесака и донесся до нас.
– Стой! Кто едет? – раздался испуганный голос часового, когда наши фигуры неожиданно выставились из тумана.
– Свои! – закричали мы радостно и, сказав поспешно пропуск, двинулись навстречу подходившим офицерам.
Оказалось, что мы наткнулись на пост С.-Петербургского гренадерского полка. Офицеры случились знакомые, и от них мы узнали, на какой редут турецкий попали: на большой Кришинский.
Нечего говорить, что удивлению гренадер не было границ, когда они услыхали, откуда мы едем.
Мы с Рябинкиным чувствовали себя так хорошо, что готовы были петь, танцевать и обниматься со всеми!
Мы даже не чувствовали ни холода, ни голода, хотя почти весь день ничего не ели и порядочно продрогли, путешествуя в сыром тумане.
Дорогой в Тученицу казак рассказал нам свои впечатления. Страх его, оказывается, прошел с той минуты, как ординарец-турок повернул нас от Плевны назад. Пока мы сидели в палатке, он находился при лошадях и успел выпить чашек шесть кофе и съесть несколько галет. Лошадям принесли ячменя.
Только в два часа ночи добрались мы до Тученицы, благодаря слякоти. Приехав, разбудили помощника начальника штаба и рассказали ему свое приключение. На другой день утром генерал Тотлебен отправил нас в главную квартиру, где мы удостоились лично рассказать Августейшему Главнокомандующему про наше «парламентерство». Его Императорское Высочество изволил похвалить нас за находчивость.
На третий день, при посещении Государем Императором наших Радишевских позиций, Его Высочество Главнокомандующий лично изволил доложить Ему о нас и рассказал, как все было. Государь император [281] остался весьма доволен благополучным окончанием нашего приключения.
И не запомню, сколько раз приходилось рассказывать эту историю в течение первых последующих дней. Всякому хотелось услышать от нас подробности такой необыкновенной прогулки.
Прошло более года со дня происшествия, а я помню так хорошо все подробности, будто это случилось вчера. Подобные случаи глубоко врезываются в память, потому что они не повторяются.
Е. К….. |