|
[145]
В конце июля мы выступили в село Горный Студень; дорога шла по долинам и холмам, очень узкая и почти заросшая. Близ села нас остановили, потому что Великий Князь Главнокомандующий хотел видеть нас с похода. Спустя четверть часа Великий Князь Николай Николаевич показывался из-за холма, окруженный небольшой свитой.
Шагом подъехал Он к нам, веселый, добрый, – сердце нервно забилось, мы полюбили его. Оглушительное задушевное «ура» прогремело в рядах. Великий Князь обратился сперва к солдатам и в нескольких словах выразил надежду, что стрелки сумеют себя показать, потом, вызвав всех офицеров, сказал им, что Он в молодцах стрелках уверен. Затем мы тронулись на бивуак. Подходя к бивуаку, мы встретились с Курским и Рыльским полками, которые возвращались из-под города Плевны после неудачного дела 18-го июля, они шли укомплектоваться, чтобы войти в состав армии Наследника Цесаревича. Ряды сильно поредели, роты уменьшились, но загорелые лица дышали энергией, веселые песни неслись по всей долине. [146]
По случайному стечению обстоятельств мы не имели палаток и потому расположились под открытым небом. До сих пор погода была отличная, но теперь стала хмуриться, и к вечеру начался небольшой дождь, в воздухе похолодело, подул северный ветер. Мы заворачивались плотнее в шинели, но это мало помогало, ветер пронимал до костей, дождь усиливался, огня не был возможности развести, пришлось всю ночь стоять. сесть или лечь нечего было и думать, и как-то долго тянулась эта ночь; самое большое горе было то, что нельзя было закурить папиросу – все было мокро, а дождь как нарочно усиливался. Наконец, на востоке явилась светлая полоса, окружающие предметы стали выясняться, стало и нам веселее; но день мало принес радости, дождь лил три дня и три ночи без перерыва; мокро было все, что могло мокнуть. На третий день, еще под дождем, мы начали устраивать шалаши из ветвей, из леса, который был в полуверсте от нас, и соломы, которую брали на турецких полях; это были снопы пшеницы, ячменя и другого хлеба, не убранного турками впопыхах. Шалаши поставлены были в том же порядке как лагерь; постройки были оригинальны, но красивы. На четвертый день хорошая погода воротилась. На пятый день нам приказано было выйти на дорогу, идущую из города Белы для встречи Государя Императора. Мы построились шпалерами и, в ожидании нашего Батюшки, раздались песни и музыка, особенно привлекали нас песенники и музыка Лейб-Атаманцев, которые отличались особенной удалью, широкой как море, грозной как буря – мы просто заслушивались.
Наконец, настала торжественная минута: вдалеке показалась кавалькада, все замолкло, и все взоры обратились на дорогу. Скоро авангард Линейцев проехал мимо нас, за ним протянулся и передовой отряд из них же, за ним ехал верхом наш Государь, окруженный блестящей свитой. Подъехав к нашему батальону, Государь остановился и, [147] обратясь к офицерам, сказал: «Поздравляю вас со счастливым прибытием, желаю словных успехов». Сердечное «ура» загремело по рядам, музыка играла гимн. Как хороши эти минуты.
Через несколько дней смотрел нас Государь, батальоны представились отлично, и Государь пожелал нашему батальону заслужить знамя, так как мы его не имели совсем, потому что наш батальон был вновь сформирован в 1856 году. Прошло несколько дней, мы занимались ученьями, гимнастикой и малыми маневрами, кроме того, выставляли аванпосты к стороне Плевны. Цепь становилась в двух верстах от бивуака, в виноградниках, где солдаты убили две змеи, длиною каждая в сажень, толщиною в руку, черные с желтыми кольцами.
Однажды, перед вечером, когда жара спала, и мы располагали чаировать, услыхали крик: «Государь едет».
Одной минуты достаточно было одеться и выбежать на линейку, где солдаты уже стояли. Государь ехал в экипаже один, сзади и спереди сзади конвойные.
Вот на правом фланге загремело «ура», все ближе и ближе бурным потоком неслось оно всюду. Государь шел уже пешком, иногда останавливаясь и разговаривая с офицерами и солдатами.
Дойдя до левого фланга, Государь сел в экипаж и поехал домой. Наш же генерал обратился к бригаде и крикнул: «господа офицеры, ко мне, стрелки сюда» - в одну минуту его окружили. Он сказал: «Государь приказал передать вам, что на Шипке уже третий день идет бой, наши жестоко побили турок и фугасами несколько таборов взорвали на воздух». Восторг наш был сильный и понятный. Несколько дней спустя, нами овладел восторг еще сильнейший.
Тихо проходили дни за днями. Однажды перед вечером Государь приехал к нам, проехал по рядам выбежавших [148] на линейку солдат и говорил что-то долго с нашим генералом. По отъезде Его Величества, генерал собрал нас и объявил, что Государь поздравляет с походом, и что сегодня в два часа ночи мы выступаем.
Страшное «ура» вырвалось и прогремело в ответ, полетели вверх шапки и даже мундиры, солдаты повторяли: «Слава Богу, дождались-таки». Пошли сборы, укладка; время быстро шло. Вот раздается команда «в ружье», и все засуетилось, стали строиться. Вот загремело «смирно, на плечо», а затем пронеслось по батальонам «здравия желаем, ваше превосходительство». Генерал выехал вперед, приказал снять всем шапки и прочитать молитву «Отче наш». Чудные минуты: как будто шелест прошел по рядам, тысячи губ читали молитву, тысячи рук клали кресты; взглянешь наверх – тихое, теплое ночное небо кротко смотрело мириадами звезд на эту боевую картину. Через пять минут мы тронулись, а когда солнце взошло, мы уже были далеко от Горного Студеня. Дорога шла по волнистой местности, по сторонам лежали не убранные пшеница, рожь, овес, ячмень, от дождя они почернели и согнулись; огромные пространства, засеянные ими, представляли грустную картину.
Жара была ужасная, переход был большой. Уже ночью мы пришли на место, не помню названия этого села; здесь были расположены кавалерийские полки, возвратившиеся из-за Балкан. Здесь мы переночевали и отправились в г. Тырнов. От ночлега на пятой версте нас остановили на берегу реки, это приток реки Янтры, названия его не помню. Разрешили купаться, и вот все батальоны, живо раздевшись, бросились в воду. река была мелкая, не быстрая, все дно каменистое, вода прохладная.
Когда мы вышли из воды и принялись одеваться, вдалеке по шоссе показалась лазаретная линейка и сзади ее экипаж. Поезд тихо подвигался, – кто бы это мог быть? [179] Наконец, линейка остановилась около моста, мы ее окружили: оказалось, что в ней везли генерала Драгомирова, раненного в ногу на Шипке. Генерал говорил о последних атаках турок, о геройских подвигах наших солдат. Когда мы стали высказывать ему сожаление, он сказал: «Эх, господа, меня нечего жалеть, вот вы поберегите генерала Радецкого». Скоро мы расстались, его повезли в Горный Студень, а нас повели дальше.
Длинная, покатая равнина, протянувшись верст семь, упиралась в высокую грань скал, отроги Балкан. Под самыми скалами с шумом протекала река Янтра. Шоссе, пройдя равнину между виноградниками, переходит мост и входит в ущелье. Здесь расположено село Бограс. Вход на мост составляет деревянная арка, убранная зеленью и цветами, наверху ее крест. Пройдя мост, мы вступили в ущелье. Что за роскошная картина представилась нам: ущелье шириною в четыреста шагов, с обеих сторон теснятся серые скалы, громоздясь одна на другую, местами нависая над самою дорогой и грозя обрушиться; вершины их самыми прихотливыми фигурами подымаются к небу. Под правой стороной ущелья на уступе идет шоссе; ниже его саженей на десять с шумом бежит река Янтра, то разбиваясь о камни, то перепрыгивая их с пеной и ревом. Берега ее покрыты орехами, персиками, кипарисом, шелковицей и виноградом. Зелень, самая разнообразная по форме и тени, теснится по всем расщелинам и площадкам. В некоторых местах из-под шоссе бьют фонтаны. Шоссе идет до самого Тырнова по ущелью, извиваясь с ним вместе между скалами. Пройдя версты три, мы увидели два монастыря: один с правой стороны, а другой с левой – оба прилепившись к обрыву скал. Каким образом они держатся на такой высоте – не понятно, и как они поразительно хороши на фоне серых скал. Мы долго рассматривали их в бинокли и увидели, что [150] левый монастырь необитаем: все окна выбиты, крест на куполе согнут. Правый же монастырь более уцелел, и заметен был один монах, смотревший на наше движение.
Длина ущелья около двенадцати верст. Подходя к концу, оно расширяется, шоссе взбегает на высокую скалу, а, взойдя на нее, вы опять поражены: на южном скате расположен город Тыронов, древняя столица Болгарии. Красив он своими своеобразными постройками и высокими минаретами. Толпы народа нас встретили и провожали по улицам, мальчуганы бежали впереди, оглядываясь, женщины давали маленькие букеты из цветов и зелени. Узкие улицы извивались самым непривлекательным образом; иногда они были так узки, что с трудом могла проезжать повозка.
На выезде из города мы прошли под аркой, поставленной Болгарами и украшенной флагами и зеленью. За ней налево большая площадь. На ней мы остановились бивуаком и простояли два дня.
До сих пор мы не знали, куда именно пойдем: на Шипку ли, в армию ли Наследника Цесаревича или на Ловчу. Отсюда все эти дороги расходятся. Все желали идти на Шипку, потому что там дела были горячее. На третий день нас двинули в город Дранов, вопрос разъяснен, значит на Шипку. Прошли мы город Дранов, солнце садилось. Остановились мы на ночлег. Утомленные переходом, мы стали уже засыпать, как вдруг слышим отчетливые звуки выстрелов, ясно слышался орудийный гул и рокот ружей, мы стали жадно прислушиваться к этим страшным звукам, но природа взяла свое, и под эту музыку мы заснули. Оказалось, что это была стрельба на Шипке, которую эхо, перекатывая между гор, доносило до нас, а расстояния было тридцать пять верст. На другой день мы должны были двинуться в город Габров, уже готовились выступить, как вдруг приказано было немедля возвратиться в Тырнов. [151]
Солнце стало садиться, когда мы тронулись в обратный путь, шли всю ночь и к свету пришли в Тырнов.
Здесь мы простояли до двух часов пополудни и двинулись по дороге к городу Ловчее. Первый ночлег был в селе Боивон, населенном турками, туда мы пришли уже ночью. На другой день мы пошли в город Сельви. Здесь местность волнистая с большими подъемами и спусками. К вечеру пришли к месту и, не входя в город, остановились на берегу реки. Тут были расположены 2-я пехотная дивизия и 1-я бригада 3-й дивизии с их артиллерией. Город Сельви стоит на горе.
В двенадцать часов ночи двинулась пехота с артиллерией, а в два часа мы. До Ловчи было двадцать верст. Мы шли скоро, подъемы были высоки, по некоторым горам шоссе извивалась змеей. Пройдя верст двенадцать, мы остановились, а генерал со свитой поехал дальше. Через два часа мы двинулись опять и вдруг услыхали пушечные выстрелы, – то генерал Скобелев брал первые турецкие позиции.
Не доходя пяти верст до города, нас остановили в ущелье, где уже стояли некоторые полки. Солнце село, наступали сумерки, бой кончился, генерал Скобелев взял позиции. Тучи медленно заволакивали небо, все становилось темней и темнее, ветер подул с востока, шелест пошел по листьям дерев и кукурузы. Молчалив был бивуак, становилось жутко, завтра бой и к тому же первый. Чем он кончится, кто будет жив? Все уже стихло, солдаты покойно лежали, но многие не спали: в тишине слышалась чья-то молитва, кто-то шептался между собой, поблизости вправо кто-то вздыхал. Тяжелые, мрачные думы теснились в душе, вспоминались далекая, милая сердцу Россия, родной дом, семья. Напрасно я силился отогнать эти картины, они непрошено стояли перед глазами. Все прошлое разворачивалось передо мной радужной лентой, неотвязно восставало и тяжелым кошмаром [152] и давило сердце. Я задремал, но это был не сон, а лихорадочная забывчивость; тихий возглас: ох, Господи, – меня разбудил, кто-то тихо плакал. Где-то далеко слышался конский топот и звук едущих орудий, я взглянул на небо: туч не было, и звезды кротко мерцали.
Вдруг я услыхал голос командира: «вставать!», дрожь пробежала по всему телу, я вскочил и, обратясь к роте, повторил приказание. Люди засуетились и стали строиться. Я тихо обошел ряды и проверил их, все были на местах. Тихо мы тронулись и вышли на шоссе; здесь нас остановили, и генерал, собрав офицеров, сказал, чтобы мы предупредили людей, чтобы шли молча, тихо, так как позиции турецкие были близко. Тихо, беззвучно двигались три тысячи штыков, как грозная туча, готовая разразиться по первому знаку.
Долго мы шли; сначала кустарниками, потом спустились в долину, затем поднялись в гору, потом опять спустились и остановились около фонтана. Жадно я прильнул к холодным струям его, солдаты толпились и брали воду в бутылки. Пропустили вперед артиллерию и пошли на длинную высокую гору. Заря стала заниматься, мы прибавили шаг и взошли на длинную площадку, покрытую виноградом и кукурузой. На самом крае ее стала наша батарея и сняла с передков ящики, и лошади отъехали влево; для орудий еще ночью было набросано из земли прикрытие. Мы стали правей ее, построились в две линии; моя рота была в первой. Подтвердив людям, чтобы они не отвечали туркам на стрельбу, потому что было далеко и надо было сберечь патроны, я рассыпал один взвод в цепь, а остальную часть положил в кукурузе, сам вышел немного вперед и сал рассматривать позиции турок в бинокль.
Мы лежали на гребне высоты, которая двумя большими уступами спускались к ручью, быстро протекавшему по камням; по ту сторону берег поднимался почти отвесно, затем [153] переходил в покатость, которая, поднимаясь, образовала острую вершину, увенчанную какой-то серой массой. Впоследствии оказалось, что это был сильный неприятельский окоп, посреди его возвышался соломенный шалаш, около которого виднелись три человека, рассматривавшие нас в подзорную трубу. Вся эта гора была покрыта виноградниками, и никого нельзя было там скрыть. Левее поднималась другая гора, еще выше, правее возвышенности, спускалась уступами к ручью. Так как наша возвышенность командовала нал неприятельскими, то можно было рассмотреть, что местность сзади первой турецкой позиции понижалась к реке Осме, а за нею опять подымалась значительными высотами; по самому берегу тянулись постройки – то был город Ловча, скрывавшийся от взоров за левой стороной. Рассвело совершенно, и надо было полагать, что турки не ожидали нас так рано, потому что видно было несколько таборов, которые шли на позиции и исчезали за возвышенностями. Осмотрев местность, я указал роте на курган с шалашом и сказал, что это будет пункт нашей атаки, чтобы каждый держался этого направления. Солнце уже показалось, но ничто еще не возмутило это прекрасное утро. Мы лежали тихо, зорко следя за неприятельской стороной, чувствуя, как что-то так и тянуло туда. Вот что-то зазвенело и, шипя, свистя, пронеслась первая граната над нами. Сердце как-то нервно забилось, – вот затрещали турецкие ружья, и пули целым роем пролетали над нашими головами и понесли смерть к резервам. Наша батарея вдруг сразу послала восемь гранат, на турецкой батарее, которая была расположена по ту сторону реки Осмы, зашипели гранаты, засвистели пули все чаще и чаще, – бой начался. Я с жадностью прислушивался к этому вою чугуна и свинца, – смерть несли они и беспощадно разили во все стороны. Вот шлепнулась [154] одна пуля возле меня, вот другая вонзилась в дерево, за которым я стоял, – надо было передвинуться, пока еще не было раненых. Я поднял роту и, подбежав почти к самой цели, лег. Пули все летели над головами. Я стал рассматривать, откуда стреляют: дым был виден почти у берега ручья, вся же остальная гора хранила гробовое молчание, около шалаша вертелись все те же три человека. Это молчание казалось мне подозрительным, несколько раз мне хотелось послать пулю в наблюдателей, чтобы отбить у них охоту рассматривать нас, но меня останавливало мое же приказание не стрелять. Между тем, гул стрельбы усиливался, жутко было лежать без ответа под эти градом пуль, а турки, как будто ободренные нашим молчанием, все учащали стрельбу.
Было уже часов десять, и солнце начинало жечь. Вдруг с горы, находившейся сзади нас, раздался сигнал: «стрелки, атака», – как-то торжественно прозвучал рожок и замер в сердце каждого. Затем вдруг скверно сделалось, что-то заныло в сердце и как будто прорвалось; но это только минута, я встал, скомандовал роте «встать, бегом», и мы стремглав бросились вниз к первому уступу. Вот когда молчаливая гора сразу проснулась. тысяча ружей разом затрещали, и тысячи пуль осыпали нас; вся гора покрылась дымом, нельзя было уловить отдельного звука. все смешалось и обратилось в какой-то рев и вой. Я бежал впереди роты, подвигая шинель на сердце; пули рыли землю кругом, били под ноги, свистали около ушей. Возле меня упало несколько человек; сквозь этот ад ухо уловило стон. Пробежав триста шагов, я остановил роту в лощине, образованной уступом. Надо было отдохнуть и подождать подкрепления. Цепь свою я выдвинул на гребень. Турки не переставали посылать тучи пуль, лощина не спасала нас, она была очень мелка, пули то и дело падали около нас. Но это еще были цветочки, ягодки предстояли впереди. До сих пор [155] одни пули осыпали нас, а вот явились и гранаты, вот со страшным шипением и клокотанием ударилась около нас одна, углубилась в землю, – раздался оглушительный взрыв, и осколки со страшным визгом полетели снопом вверх. Вот другая, вот третья и пошли засыпать нас, вот одна ударила как раз в мою цепь, и с осколками вместе полетели вверх какие-то ужасные куски, – бедный человек, его разорвало на части. Между тем, подкрепления ко мне не шли, а с одной ротой нечего было и думать брать такую позицию. Я послал в разные стороны искать помощи; через четверть часа ко мне прибежали две роты.
Теперь можно было идти смело. Я встал, перекрестился, и мы бросились к ручью. Засвистел свинец, загудели гранаты еще с большей силой, земля стонала, оглушительное мощное «ура» неслось в наших рядах, пули и гранаты вырывали ряды, а мы все бежали вперед. Вот ручей; пробегая его, я почерпнул шапкой воду и напился, силы возобновились, стали карабкаться на кручу. Подавая друг другу руки, подсаживая один другого, мы, наконец, взобрались и бросились на турецкий ложемент. Турки бросились бежать без оглядки назад, второй ряд ложементов тоже опустел, зато вершина кургана с шалашом вся была унизана вспыхивающими дымками, пули градом неслись оттуда. Я с ротой повернул прямо на этот курган. Подбежав к нему шагов на десять, мы залегли за складкой местности, надо было собраться с силами, чтобы сломить последнюю преграду. Лежа, я смотрел на укрепление, которое нам приносило столько зла. Вдруг турецкий офицер вскочил на вал и, размахивая саблей, указывал на нас. Но вот он сделал ужасный жест и полетел в ров, пуля моего стрелка прекратила его энтузиазм. Мы вскочили и бросились с криком «ура», турки не выдержали и бежали. Я прыгнул в укрепление. Вдруг выстрел, и один из моих стрелков упал [156] раненый в ногу. Оказалось, что раненый турецкий офицер, лежа, выстрелил из револьвера. Несколько штыков моментально врезались в него. Турки бежали, их красные фески мелькали в виноградниках по всем направлениям. Теперь настала очередь нам стрелять: затрещали берданки, и фески беспрестанно кувыркались, смешно было смотреть, как неуклюже бежали они; многие тащили своих раненых на плечах или волочили за ноги.
Я стоял в укреплении. Здесь лежала куча убитых турок, многие еще дышали и хрипели, масса свинцовых ящиков с патронами стояла в беспорядке, во рву в углублениях были сложены галеты (белые сухари), ветчина, в жестяных манерках вода и вино. Однако, оставаться здесь было нельзя, я спустился с кургана и наткнулся на большие шалаши из соломы, в которых, вероятно, помещались турецкие резервы. Не успели мы миновать их. как три гранаты с зловещим шипением ударились в укрепление, разорвались и зажгли шалаши. Огонь быстро охватил солому, и черный дым поднялся к небу. Мы наступали дальше, турки же, перебравшись на другой берег реки Осмы, залегли. Из-за строений выдвинулся один табор и рассыпался по берегу. Я видел, как офицеры верхами скакали по цепи и плетьми подгоняли своих солдат идти вперед. Они, было, пошли, но, встреченные метким и частым огнем моих стрелков, воротились назад. Наступать дальше было нельзя, так как за мной не было подкреплений. Я решился залечь и удерживать неприятеля. Наконец, я услышал позади себя шум, то были два батальона Ревельского полка, шедшие ко мне на помощь. В это же самое время я получил приказание, собрать роту и вести ее к ручью, который мы проходили, когда брали позиции. Ревельцы рассыпались и пошли вперед, а я повел людей к месту сбора. Раненые шли, ползли со всех сторон, то и дело носилки мелькали в виноградниках: стон несся ото всюду. [157]
В этом коротком, но горячем бою, я потерял убитыми и ранеными шестьдесят три стрелка и двух офицеров.
Непонятное чувство охватило меня, когда я вскочил в турецкий окоп: напряжение нервов и чувств было так велико, что я заплакал. Что-то живое, радостное билось в середине, захватывало дыхание, – как легко, хорошо после первого удачного боя, как ликовали мы на бивуаке. Но радость нашу останавливала грустная картина перевязочного пункта, который был рядом. Стонов не было слышно, и торжественная тишина, царившая здесь, трогательно действовала на душу. Это святое место тянуло к себе, приковывало к окровавленным носилкам. Здесь сталкивались два противоположных чувства – радость беспредельная здоровых победителей и беспредельное горе умирающих и тяжелораненых.
Наступила ночь, – какая разница от вчерашней – то была холодная, неприветливая с темными тучами, с горькими мыслями, а эта – тихая, ясная, радостная. Я сел около своих спящих солдат и под напором тяжелых впечатлений дня перебегал мыслями все фазисы боя. Далеко за полночь я склонил голову на влажную траву и заснул крепким сном.
Высоко стояло солнце, когда я проснулся. Стон стоял в воздухе от тысячи голосов разговаривавших: на сцене был вчерашний бой.
Я встал и подошел к раненым. Человек сто пятьдесят лежало на носилках и соломе: ни одного стона, ни одной жалобы, – чудные богатыри. Насколько мог, я утешал их, а они, добрые люди, просил, чтобы я берег себя. Не забыть мне этих взглядов, этих слов.
Вдруг донесся до слуха орудийный выстрел, вот другой, третий, и опять пошла потеха; мы стали в ружье.
Подъехал генерал, поздоровался, вызвал меня вперед и перед всей бригадой поцеловал за взятие кургана. Бригада [158] тронулась к городу Ловчи, так как в той стороне слышна была стрельба, а я с ротой должен был конвоировать артиллерию, потому что он не могла идти за бригадой, двигавшейся без дорог по горам и оврагам. Отрядив один взвод в авангард, я пропустил перед собой все батареи и затем пошел в арьергарде.
Пройдя верст пять, мы вышли на шоссе; здесь сидела большая толпа болгар: старики, старухи и молодые женщины с детьми на руках, все ужасно оборваны, вид у них был истощенный; заметно было отсутствие молодых мужчин. Вся эта пестрая ватага двинулась вслед за мной, я спросил их: куда они идут? говорят «в Ловчу»; спрашиваю зачем? «жить там будем; мы бежали от турок, а теперь наши братушки выгнали их оттуда, вот мы и возвращаемся». Пройдя верст пять, мы подошли к вчерашним турецким позициям, взятым второю дивизией. По обеим сторонам шоссе подымались возвышенности, изрезанные турецкими ложементами и увенчанные их укреплениями; везде еще лежали неубранные трупы, особенно их много было около укреплений, валялись куски одежды, ружья, убитые лошади и разломанные повозки. Около самого шоссе лежал убитый барабанщик с палкой в закоченевшей руке, здесь же лежал и его барабан. Пройдя эту печальную картину, мы повернули налево и стали спускаться к городу Ловчее. Красиво он раскинулся по обе стороны реки Осмы, белые минареты стройно подымались к небу, по ту сторону города на возвышенностях виднелись наши войска. Трудно было пробраться по узким улицам города, загроможденным обозом нашего отряда. Но какая ужасная картина: окна во всех домах выбиты, двери в лавках выломаны, по улицам лежат трупы, рассыпана мука, крупа; целыми ручьями текли: вино, масло, деготь; в воздухе носились пух и перья. Погром полный – то распоряжались болгары, воротившиеся в город. Целыми [159] толпами они сновали по улицам и возвращались, обремененные добычей. Я спросил одного, несшего мешок муки, зачем они это делают? «Это все наше» – отвечал он. Город разделен рекой на две части, соединенные оригинальным мостом: это длинный дом, в котором идет широкий сквозной коридор, по обеим сторонам его расположены комнаты и лавки: видно здесь жили и торговали турки.
Выйдя из города на большую площадь, мы увидели похороны убитых наших солдат, много их лежало в ряд около большой ямы, священник кропил их водой, большая толпа солдат стояла и усердно клала поклоны. На другой стороне площади виднелась огромная куча турецких трупов, около которой суетились рабочие. Тяжелые картины пришлось видеть в этот день. В конце площади расположилась артиллерия парком, а я с ротой прошел в виноградники, где стоял наш батальон. Здесь я узнал причину стрельбы утром: Осман-паша послал отряд на помощь Ловчинскому гарнизону, но было уже поздно. Когда отряд подходил к Ловче, наш авангард под начальством генерала Скобелева встретил его гранатами, турки сначала отвечали, но потом отступили.
В четыре часа утра нас подняли и двинули к городу Плевне. До сих пор прекрасная погода вдруг изменилась; свинцовые тучи медленно и тяжело заволакивали небо, ветер все крепчал, наконец, пошел дождь, сначала мелкий, а потом все крупнее, и обратился просто в ливень. Мы шли быстро, но, не доходя десяти верст до Плевны, свернули с шоссе и пошли по грунтовой размокшей дороге. Ноги то скользили, то вязли – ужасно тяжело было идти. Уже совсем стемнело, когда мы пришли на место. Дождь не переставал, а ветер даже усиливался – я промок до костей. Сейчас люди разложили огонь, и можно было немного обогреться. О сне трудно было помышлять, на размокшей земле, без шинели, [160] которую я потерял в сражении под Ловчей. Так ночь и прошла у костра за беседой с солдатами. Стало светать, и дождь стал уменьшаться. К восходу солнца он перестал, а ветер разогнал тучи, и, Боже, как приятно было обогреться на солнечных лучах после такой скверной ночи. Не успел я выпить стакан чаю, как мне было приказано выставить аванпост к стороне Плевны. Я собрал роту и повел ее к назначенному месту. Место это было в двух верстах от бивуака и представляло длинный гребень с отдельными высокими деревьями, выглядывавшими из сплошных плантаций кукурузы. Я расставил цепь, а часовым приказал влезть на деревья, сам же с главным караулом расположился в небольшом овраге. До вечера все шло своим чередом, но вот наступила ночь странно-темная и ветреная, надо было поверить посты, снять их с деревьев и сблизить. Несмотря на то, что я изучил порядочно местность в течение дня, экскурсия была очень трудна, несносная кукуруза сбивала с толку, темень не позволяла справиться по компасу. Долго и осторожно я пробирался: часто останавливался, прислушивался – один ветер завывал. Меняя направление, можно было миновать цепь и наткнуться на рыскавших черкесов. Наконец я набрел на один свой пост, теперь уж легко было найти и остальные. Часа через два я воротился к караулу; ветер стал стихать. Вдруг до слуха донесся топот лошадей и бряцанье сабель, мы насторожились, звук все слышался яснее и ближе. Наконец я услыхал голос, говоривший по-русски: «Кой черт найдет теперь дорогу, вот опять овраг, того и гляди, лошадям переломаешь ноги». Мой часовой окликнул: «Стой, кто идет? Что пропуск?» Голос ответил правильно и затем спросил, что это за часовой, солдат сказал, что главного караула. Голос просил показать к нам дорогу. Я послал провожатого и, спустя пять минут, к нам подъехал [161] уланский разъезд в десять коней с офицером во главе. Бедняга передрог и рассказывал, что более часу ищет дорогу, возвращаясь к своему эскадрону. Я приказал в глубине оврага разложить огонь и согреть чайник. С каким удовольствием мы пили чай. Улан рассказывал, что турецкие разъезды близко подъезжают к нашей цепи, и, когда еще светло было, он гонялся за ними.
Добрый час он просидел у меня и поехал к эскадрону. Еще ночь была полная. когда ветер донес до нас звук едущей артиллерии, то наши войска шли на новые позиции, и долго они тянулись. Стало светать, и вдруг грянул залп из орудий правее моей цепи, видно наши приветствовали турок, завязался артиллерийский бой. Между тем я ждал с нетерпением смены, надо было отдохнуть после двухсуточного бодрствования. Смена пришла, но желанный отдых улыбнулся: подходя к бивуаку, мы увидели наш батальон, стоящий в ружье и готовый к выступлению, мы пристроились, и через четверть часа батальон двинулся.
Передвигались мы с позиции на позицию каждый день до 29-го августа. В этот день мы должны были подойти к турецким позициям как можно ближе и взять первый гребень Зеленых гор. Гул бомбардировки стоял уже пятый день, мы к нему так привыкли, что это казалось нормальным. Теперь мы шли к селению Брестовец, шли кружным путем, пользуясь оврагами и лощинами. Спустившись в последнюю из них, кажется, мы были не заметны для турок и закрыты селом и бугром, но верно кто-нибудь дал знак туркам о нашем движении, потому что сейчас же стали падать сюда гранаты. Упало их штук тридцать, но, впрочем, вреда они нам не сделали. Пройдя село, мы выдвинулись в овраг правей его. В этом тесном пространстве нас было пять батальонов, и если бы турки вздумали пустить сюда с десяток гранат, то наделали бы они нам и более изъяну. Но они полагали [162] верно, что мы в деревне, и все ее громили. Как раз перед нами на бугре стояла наша 9-и фунтовая батарея и стреляла по турецкому укреплению.
Так как подъемный винт орудия не мог давать такого большого угла возвышения, какой требовался, то хобота лафетов были врыты в землю. Эти чудовища смотрели вверх и время от времени изрыгали массу чугуна. Выстрелив, орудие как будто рассерженное подпрыгивало на месте, а земля глухо стонала. Интересный маневр употребил командир батареи: когда надо было сняться с позиции, он приказал дать залп из орудий, земля дрогнула, и восемь гранат с визгом и шипением полетели в укрепление. Турки сейчас ответили тоже залпом, их гранаты дали перелет. Наша батарея дала второй залп, и турки ей ответили тем же. Затем, как только турецкие гранаты прошипели над батареей, командир ее, воспользовавшись тем, что в это время турецкие орудия заряжаются, и дым заслоняет взор, скомандовал: «в передки». Как молния передки поднеслись к орудиям, и батарея мгновенно скрылась в лощине. Видно турки были озадачены и с досады послали еще один залп, но гранаты ударили уже в пустое место. Мы очень смеялись над этой уловкой нашей артиллерии и над тем, как ловко турки были одурачены.
Вечерело, нам сообщили, что мы останемся здесь до утра, а там пойдем на штурм Плевны. Сюда приехал Верещагин, который был безотлучно при генерале Скобелеве; он рассказывал, что в прошлую ночь генерал Скобелев с двумя офицерами отправился к турецким редутам, подошел так близко к ним, что слышал разговоры в турецких ложементах, высмотрел их и набросал план.
Опять канун боя, но на этот раз нравственное состояние было тверже, верно потому, что человек уже попривык, обстрелялся, как говорят. Стемнело совсем, пошел [163] небольшой дождь, я закопался в небольшую кучу сена и лежал там. Не спалось, кажется, нездоровилось, голова горела как в жару, сердце нервно билось, я отгонял всякие мысли о бое, они были тяжелы. А гул орудий все не переставал, глухо ревели осадные орудия, полевые вторили им залпами. Лежа на земле, ощущалась дрожь в ней. Так я пролежал до утра; чуть стало светать, мы поднялись и двинулись к Зеленым горам, где канонада усиливалась. Прошли шоссе, изрытое гранатами, и спустились в лощину перед Зелеными горами. Генерал Скобелев вчера взял первый гребень и теперь там стоял с частью отряда. Мы вошли в сферу пуль, то и дело они посвистывали около нас, несколько человек уже ранили. Бой разгорался, со всех сторон гудели орудия. Нас остановили в лощине и приказали лечь, мимо уже пронесли несколько раненых из передовых частей. Бешенная ружейная стрельба, все учащаясь, обратилась в непрерывный вой, отдельных звуков не было возможности уловить, пули целыми тучами проносились над нами, этот ад продолжался целые часы, как будто гигантская машина, заведенная невидимой рукой и посылавшая тысячи смертей. Вот еще два батальона двинули вперед, и нас придвинули ближе к гребню.
Вдруг среди хаоса раздался барабанный бой к атаке, и, спустя несколько минут, музыка заиграла марш. Торжественные звуки стройно лились и ободряли нас всех, мы жадно прислушивались к ним, зная, что в это время передние батальоны идут на штурм, а мы, лежа, крестились и говорили: «господи, помоги им!» Чуткое ухо силилось уловить победный крик «ура», но его все не было. Вот около нас проскакала вперед батарея, сильные кони вырывали орудия, врезавшиеся колесами в рыхлую землю виноградника. Но что такое? музыка вдруг как-то сфальшивила, издала несколько отрывистых звуков и оборвалась, барабаны тоже не были слышны; только где-то один что-то бил. Как-то [164] тоскливо сделалось: значит это неудача. Но вот надежда – генерал Скобелев подскакал с казачьим конвоем, светлый и радостный как день: «ребята, – сказал он, – сегодня именины Вашего Государя, вон с той горы Он смотрит на вас, надо Его порадовать сегодня, победа нам нужна, ее ждет вся Россия». Оглушительное «ура» было ответом, генерал поскакал вперед, солдаты его крестили. Недолго мы здесь лежали, прискакал адъютант и передал приказание двинуться нам на штурм редутов. Мы встали и пошли, я с ротой опять был в первой линии. Выйдя на гребень, вот что мы увидели: возвышенность, на которой мы находились, спускалась к маленькому ручейку и затем полого подымалась на свершено чистую гору, увеченную двумя большими редутами. В этой долине смерти уже тысячи раненых лежали, шли, ползли; за разными прикрытиями сидели стрелки и стреляли. Турецкие редуты изрыгали смерть, их почти не было видно за дымом и огнем, тысячи гранат бороздили долину, кажется, ее нельзя было пройти, а, между тем, мы шли быстро и стройно. Едва мы спустились вниз, как гранаты и пули стали вырывать у нас целые ряды. Мы шли, а за нами оставался след убитых и раненых. Молча, мы стали подыматься к редутам, уже оставалось шагов двести. Я повернулся в пол-оборота к роте, поднял правую руку с саблей и только успел сказать: «вперед, ребята, смелей», как вдруг меня что-то ударило и обожгло, правая рука заболела и опустилась. Я взглянул и увидел, что кровь бежит из груди и руки. Значит, кончено, дальше идти нельзя, я повернулся, сказал роте: «вперед, братцы», а сам пошел, опираясь на руку солдата, на перевязочный пункт. Приходится опять проходить эту ужасную долину; кажется, пули уменьшились в ней, но гранаты ежеминутно рвались. Я шел молча, удерживая левой рукой кровь, которая лилась из груди. Вот одна граната ударилась в нескольких [165] шагах от меня и со страшным треском разорвалась, осколки со зловещим воем полетели вверх, я вздрогнул; вот другая над самой головой пронеслась и шлепнулась в ручей. Я ускорил шаг, но силы стали изменять, кровь из четырех ран лилась и ослабляла меня. Я обернулся назад, рота моя, кажется, стояла на месте в помешательстве, я ей махнул рукой вперед и затем стал подниматься на гору, за которой мы вначале лежали. Какое страшное был мучение идти по виноградникам, покрывавшим гору; постоянно приходилось спотыкаться, а между тем, каждый неровный шаг вызывал жгучую боль в груди и руке. Я часто останавливался, чтобы отдохнуть, просил у своего провожатого воды, – ее не было, а жажда мучила страшно.
Долго мы шли по виноградникам, кустарникам и оврагам, надо было скорей выбраться на шоссе, там идти легче, а оно было еще далеко. Дождь освежал немного, а силы все уменьшались. Раненые целыми толпами шли, ползли, вели друг друга. Подойдя к ним, я слышал, как они говорили: «чисто Божие наказание, офицеров у нас и так мало, а их все бьют и бьют». Пройдя версты четыре, я услышал голос: «ваше благородие. может быть перевязать вас?», то был мой ротный фельдшер. Я сел под дерево, с меня сняли мундир и обмыли раны; две были на правой стороне груди, и правая рука насквозь была прострелена.
После перевязки я напился воды и опять пошел. Уже стемнело, когда мы вышли на шоссе, я был поражен огромным количеством раненых, все шли молча, иногда только вырывался стон. Наконец, мы увидели огонек, это были наши лазаретные линейки, я едва вскарабкался в одну из них. Доктор дал мне рюмку портвейна и свою шинель, я так страшно дрожал, что не мог говорить. Спустя час меня привезли к лазарету 30-й дивизии, здесь все места были [166] заняты, много моих товарищей уже было здесь. Через час сюда же принесли уже мертвого нашего генерала, пораженного двумя пулями. Тяжелая потеря. Мне дали немного соломы, я лег между носилками и заснул очень крепко, несмотря на то, что на мне все было мокро от крови и дождя. На следующий день меня перевязала сестра милосердия, а к вечеру нас всех должны были отправить. Явился член Красного Креста и объявил, что нас сегодня повезут в г. Зимницу. Перед вечером подъехали 12 рессорных линеек, запряженных четверками. Нас рассадили по 8 человек в карете – тех, кто мог сидеть, и по 4 – кто лежал. Вся партия состояла из семидесяти офицеров. Уже стемнело, когда мы тронулись. Над Плевной еще стоял орудийный гул, мы ни от кого не могли добиться толку, взята ли Плевна или нет. Ехали мы шагом, трудно было сидеть на твердых узких скамейках, новые рессоры каждый толчок передавали отчетливо, дороги по косогорам и спускам тревожили нас ужасно. К свету мы приехали в с. Булгарени, где был временный госпиталь. Масса солдат лежала покатом на земле, не помещаясь в шатрах, суета была ужасная, везде шли перевязки, операции, переписка. Нас перевязали княгиня Шаховская. Что это за добрая женщина, как она умно, как тепло она относится ко всем раненым, недаром она там слывет общей матерью. Около десяти часов утра приехал Государь Император, доброе лицо Его было печально, кроткие глаза блестели слезами. Обходя шатры, Государь с участием расспрашивал раненых, кто куда ранен. Отрадно действовали слова утешения Августейшего Отца, как будто раны меньше болели.
До Зимницы мы ехали шесть дней, и сколько пришлось испытать горя. Кареты наши тряслись порядком, иногда они пускались рысью, и трудно их было остановить, потому что кучера-румыны ничего не понимали ни на каком языке, мимика тоже мало помогала. Кроме того, мы всегда выезжали [167] перед вечером и, несмотря на все наши просьбы, обращаемые к члену Красного Креста, сопровождавшему нас, чтобы ехать днем, он не слушал, а езда ночью была ужасна. Вероятно на обязанности этого члена было и наше прокормление, но мы голодом все время страдали. Один раз он нам дал по куску баранины, а другой раз по куску сыру, чай один раз давал. Когда мы подъезжали к госпиталям, то едва могли доставать что-то вроде похлебки, и то не всегда. Хорошо, что при госпиталях были маркитанты, у которых мы закупали разные закуски и чай. Раз как-то наши денщики отстали от рас на два дня, и мы ужасно бедствовали. Наконец мы доехали до Зимницы, здесь для нас был приготовлен барак из сукна, в котором мы расположились на соломе. На другой день мы двинулись на румынских обывательских повозках. Это простые возы с неровными колесами, называемые каруцы. До Фратешти мы ехали три дня, здесь должны были пересесть в санитарный поезд. Наконец-то приходилось отдохнуть. Как покойно мы спали в эту ночь, как все чисто, хорошо, как вкусно покормили нас, как легко сестры перевязали нам раны. На следующий день мы тронулись, паровоз ужасно дергал, если бы не это, мы ехали бы отлично. В г. Яссах нас высадили в огромный барак, осмотрели и затем посадили в другой поезд, который должен был доставить нас в Россию. Этот поезд был гораздо хуже первого – паровоз дергал сильнее, кормили хуже. Когда я пересел в пассажирский поезд, то положительно отдыхал. На тринадцатый день я уже был дома и окружен своей семьей; понемногу оправляюсь.
С.
|
