|
[128]
Памятна нам деревня Карагач-Болгарский тем, что после усиленного марша от станции Фратешти нашли там отдых на один день; усталость исчезла, ноги отдохнули и духом стали бодрее, несмотря на близость Плевны. К вечеру все заботы дня окончены, и люди, после ужина собранные у палаток, чистосердечно помолились, затем и на покой, спать. Беседы были кратки, и в девять часов вечера тишина нарушалась дневальными и дежурными, ходившими вдоль наружных линий палаток. Но вот в час ночи 18-го июля мы были подняты со своего бивуака, и крепкий сон нарушен. Людям приказано выходить на обед. Горячая похлебка гречневой крупы и выданная порция по одному фунту мяса с собой – возвещали о предстоящем трудном дне.
Усердная молитва к Богу пред выходом в строй более подкрепила нас и осилила то трепетное чувство, которое овладевает при мысли о неизвестности дня. В исходе третьего часа утра стали выводить роты впереди палаток, которые вместе с ранцами и обозами оставлялись на месте. [129] Непроглядное утро и туманная сырость не давали нам высмотреть ясного дня. Кто-то заметил, что понедельник – тяжелый день, и не следовало бы начинать дело, а отложить до завтра.
– Э, брат, – утешил другой, – все равно и понедельник-бездельник и вторник-озорник; вот водицу прибереги, не израсходуй ее зря, и не будет тяжело.
К построенным батальонным колоннам стало подъезжать начальство, здороваясь с людьми. Солдаты громко и от души здоровались. Командир прока, называемый папашей, был молчалив; гнедой его жеребец ржал, форсил и был нетерпелив. Прибыл к фронту и начальник дивизии генерал Пузанов, который после привета сказал кратко и убедительно приблизительно следующее: «Ребята, все мы дали присягу на верность службы Государю и Отечеству; в этой войне, защищая веру и жизнь братьев наших, не пощадим себя. У меня и средства есть к жизни, и я мог бы остаться в России, но я все-таки пошел и умру с вами за правое и святое наше дело. Надеюсь, что сумеете показать себя и с турками будете драться хорошо». Дружно «постараемся, ваше превосходительство!» было ответом. Начальник дивизии проскакал к следующим батальонам и то же «постараемся!» далеко было слышно.
Назначенные в авангард уже тронулись, и батальоны по знаменным рядам вытягивались на широкую дорогу, именуемую шоссе. Артиллерия, зарядные ящики и линейки Красного Креста трогались вслед за нами по дороге к Плевне. К семи часам пехота и артиллерия была на местах по диспозиции, и собранные двенадцать полков должны были быть мстителями за неудачу 8-го июля.
Наша бригада оставалась в общем резерве и стояла в глубоких батальонных колоннах. Рядом с нами поместились: перевязочный пункт 30-й дивизии и назначенная [130] в резерв артиллерия и зарядные ящики. Местность, нами занятая, была ровная; полки с артиллерией, ставшие в боевую линию, от наших глаз скрылись. Адъютанты и конные ординарцы мелькали с приказанием от начальства. Нашим флангом командовал генерал Криденер. Офицеров нашей бригады собрал генерал Божерянов и прочел диспозицию: из нее узнали мы, что 1-я бригада нашей дивизии назначена в боевую линию, что сигнала отступления играться не будет и ежели будет слышен, то это уловка неприятеля, затем в конце объявлялась воля Главнокомандующего: непременно взять Плевну. Предполагаемую численность неприятеля Божерянов не прочел, говоря, что русские не считают.
Туман все держался довольно сильно, но вот в восемь часов со стороны турок был пущен первый артиллерийский выстрел, с нашей не замедлили ответить, и тогда орудийный рев по всей линии стал уже беспрерывен. Нашу бригаду подвинули вперед, и через час времени артиллерийский рожок вызывал зарядный ящик из резерва. Принесли раненного артиллериста, которому оторвало ногу, первая жертва сегодняшнего дня, и каждый с участием сожаления провожал его глазами. Стоическое страдание несчастного говорило, что песня его спета, но не избегнуть ее и нам.
К десяти часам утра туман стал расходиться, нас подвинули еще ближе, и тогда мы увидели, что впереди лежащая местность совсем не ровная, как нам представлялась, а напротив покрыта оврагами и возвышенностями.
С этого времени открылась и ружейная пальба, особенно сильная на нашем правом фланге в леску. К полудню боевая линия наша подвинулась вперед; под грозное «ура» удаль нашего солдата выбила турок из их ложементов и заняла их. Резерв снова подвинулся ближе, и приказано было лечь. День совсем выяснился, солнце стало допекать, [131] и, по-видимому, счастье нам улыбалось. Не туман, а пороховой дым стал заслонять неприятеля от наших взоров.
Люди успели свыкнуться с громом выстрелов, нашлись шутники, и явились прибаутки. Голодные вспомнили об обеде, добыто из сухарного мешка мясо, и сухарик с водой был заключительным блюдом походного обеда. Денщик мой Осип был тут же, а с ним и запас закуски, добытой у маркитанта в Карагаче-Болгарском.
Ко мне примкнуло двое офицеров и, приложившись к бутылке (сбережению из Киева), закусили наскоро и опять заняли свои места, легши возле солдат.
Странно, среди грома и всей боевой обстановки явились мысли самые мирные. Голубое небо и ясный полдень как-то успокоительно действуют на нервы, и мысль далеко перенеслась в Россию, под кров семьи, родных и знакомых. Вспомнились лучшие минуты жизни, любви, спокойствия, веселья. Потом стали мелькать мимолетные картины, какие-то отрывочные мысли, потом сладкие мечты перенесли меня в забвение, и вдруг я заснул крепким сном…
– Вставать! – раздался чей-то голос; я проснулся.
– Вставать, ваше благородие! – слышу снова, то был голос флангового унтер-офицера.
Вскочив проворно вместе с прочими, я сначала не уяснил себе хорошенько, где мы и куда собираемся. Но выстрелы напомнили: где и что мы. Взглянул на часы: было два часа пополудни. От нас с резерва Коломенский полк был взят и направлен влево, а к нам подъехал какой-то флигель-адъютант поздравил, что дела идут хорошо, что молодцы-солдатики взяли батарею и турок отбросили назад, а кто-то из офицеров пояснил, что теперь начинается «grand round» – значит дело к заключению.
Каждый из нас как-то увереннее стал глядеть. [132]
Впереди виднелась куча всадников, из которых несколько человек всматривались в подзорные трубки. Это был генерал Криденер со свитой. Оттуда один всадник отделился в направление к нам, и вслед за тем нашему полку побатальонно скомандовано «ружье вольно» и «шагом марш», взяв направление вправо. Мы примкнули к какому-то полку, стоящему возле леса, где шла учащенная перестрелка. По-видимому, турки отступали и оттуда были выбиты, так как выстрелы все отдалялись. Затем в четвертом часу снова нас двинули, и мы вышли на открытое место.
Нашим взорам представилась небольшая деревня, расположенная в овраге: то была деревня Гривица, которая с обеих сторон возвышенностей обстреливалась артиллерийским огнем; подвигаясь, мы спустились в нее и крайне были удивлены, увидевши там жителей. Мужчины и женщины, одетые по-болгарски, как бы по-праздничному, вместе с малыми детьми высыпали у первой избы. Непостижимо, как не разрушились дома их, и как уцелели жители при том сильном огне, который был с обеих сторон. Наши два орудия, тут расположившись, стреляли и также подвигались вперед. Войдя в деревню, мы тотчас свернули вправо и стали подыматься на противоположную сторону возвышенности. Солдатики отделялись из строя и направлялись к двум колодцам забирать воду в жестянки и, несмотря на запрещения и просьбу им не ходить – все-таки шли и, добыв ее, оживали на некоторое время. Солнце пекло сильно, почти каждый из нас буквально обливался потом.
Поднявшись, мы снова стали спускаться, проходили посев ржи, парное поле и снова подымались в гору, затем еще спустились и к пяти часам по полудни заняли возвышенность, откуда виден был грозный редут, извергающий смертоносные гостинцы. Мы сосредоточенно смотрели вперед, стараясь высмотреть неприятеля. [133]
Местность до редута была волнистая с посевами кукурузы, арбузов, и наши боевые линии, как бы соединившись в одну, огибали редут полукругом с двух сторон; вдали, внизу, виднелись башни минаретов и полоса реки, то была Плевна.
Приказано лечь, но голова уже не сгибалась, и, сидя, мы высматривали движение неприятельских войск, от коих подымалась пыль столбом. Полк наш, будучи на виду, как на ладони, вполне мог бы наслаждаться зрелищем наблюдателя, так как занятая нами гора командовала над впереди лежащей местностью.
Конные спешились, и мы бы долго любовались удобством занятого места, если бы не последовало разочарование. Турки увидели нас с редута и направили свои выстрелы к нам. Первая граната, упавшая между 1-м и 2-м батальонами, в промежуток в нескольких шагах от места моего лежания, по счастью не разорвалась. Впечатление, которое овладело каждым при виде этого сюрприза, было ново. Пригнувшись к земле и искоса посматривая на гранату, с замирания сердца мы ожидали разрыва, – и вдруг разрыва нет, вслед за этой другая граната упала впереди нашего батальона, разорвалась и землей обсыпала передних. Затем третья, но к счастью никого не ранила. Тогда командир полка, полковник Граве, нас поднял и отвел немного назад на спуск горы, и выстрелы к нам прекратились.
Одна из батарей нашей артиллерии заняла позицию довольно близко к редуту и продолжала неустанно стрелять картечными гранатами. Выстрелы были правильны, так как каждая граната лопалась над редутом, но насколько это им вредило – неизвестно. Мы же полагали, что огонь наш, должно быть, для них был чувствителен, иначе пехота их стреляла бы в нас, не стесняясь дальностью расстояния. На это турки патронов не щадят, и где только глаз их видит, [134] там и стараются пустить пулю и дать знать о себе. Итак, мы были уверены, что защищающаяся там пехота, должно быть, или была выведена, или в небольшом количестве, вследствие убыли от огня наших орудий.
Мы даже рассчитывали, что и без нас дело обойдется, что мы придем уже на готовое, уже сделанное нашими товарищами, и будем только преследовать выбитого и отступающего неприятеля, так как наш полк и составлял единственно стройную единицу, и более ни сомкнутой части, ни резерва не было.
Но вот в шестом часу к нашему полку приближается генерал Божерянов от начальника фланга Криденера и, обращаясь к полковнику, говорит: «назначьте две роты для штурма редута, турки, видимо, отступают, огонь их слаб, достаточно будет двух рот выбить их оттуда».
Командир наш направился ко 2-му батальону и, обращаясь к майору Антоновичу (ныне подполковнику), передал приказание назначить две роты для штурма.
Тогда майор Антонович, обращаясь ко мне, сказал: «Капитан Б., ведите 5-ю роту. поручик Н. – 8-ю роту, а капитан Г. за старшего».
Какое чувство овладело мною при этом назначении – трудно описать. Сперва промелькнула мысль о славе и отличии, затем о сознательной жертве людьми и собой за идею свободы, об ответственности за неуспех; за сим, помня, что на людях и смерть красна, я обратился к роте и сказал: «ребята, сними шапки, перекрестись!», и сам то же сделал. Затем я вывел роту в полуротной колонне со сдвоенными рядами и вместе с 8-ю ротой мы направились к редуту. Едва отошли мы триста шагов, как адъютант передал приказание стать в прикрытие выдвинувшейся батареи. Тогда, приблизившись к батарее, мы залегли в овраг, впереди и вправо от нее. [135]
Теперь уже мы были в сфере огня артиллерийского и ружейного, пули и гранаты ложились в соседстве нашем и за нами, но по счастью убыли в людях не было. Не прошло и четверти часа, как снова прибыл адъютант и издали кричит: «капитан Г., ведите роты на штурм», и затем кто-то другой передал то же приказание. Делать нечего, мы с Н. подняли наши роты и направились в том же самом строю.
Едва перешли одну возвышенность, через которую пробежали, и, устроившись в овраге, стали подыматься, как снова были остановлены криком: «стой, стой!». Обернувшись, увидели бежавшего к нам майора К. (командира 3-го батальона), и рукой нас останавливающего. Мы остановились. Майор К., заходя вперед фронт, споткнувшись, толкнул меня и, сказав «извините», вслед затем обратился к ротам: «Бригадный генерал поручил мне вести вас на штурм. Надеюсь, что вы молодцами себя покажете, сними шапки и перекрестись. Ну, с Богом, господа! Ведите роты, шагом марш».
Прапорщик 5-й роты Р. напомнил мне, что надо развернуть роту, и я, по соглашению с Н., развернул роты, и мы двинулись вперед. Капитан же Г., собственно командир 5-й роты, как ранее назначенный за старшего, счел себя с прибытием майора К. запасным и шел сзади роты. А я, оставаясь впереди, повел роту, держась направления несколько вправо.
В пути до редута, на одной из отлогостей была бахча – поле с арбузами, в то время еще недоспелыми. Солдаты, мучимые жаждой, а, может быть, и голодом, нагибаясь, срывали арбузы и, разбивая из о приклад, ели их.
– Не кушайте, братцы, заболеете, – говорил я.
– Эх, ваше благородие, может Бог приведет и умереть, как не попробовать, – отвечают солдатики.
Экая удаль бесшабашная, подумал я, у нашего солдата; пули свистят, а он лакомится. [136]
Сумеешь снискать доверие у этих удальцов, так с ними можно чудеса творить, и именно эта война многими фактами блистательно это подтвердила. Счастье взаимное для начальника и подчиненного, ежели в бою сохранены инстинкты нравственных начал уважения и любви.
Но вот мы спустились с последнего перевала. В овраге под горой, на которой был редут, лежали наши раненые, вытянувшись длинным шнуром; мы примкнули к ним, залегши и поджидая остальных. Видим, перед нами колонну лежащих солдат и одиночных людей, ползущих к нам. Смотрю: многие из наших передних солдат держат уже ружья перед собою на прицеле.
– Кто это впереди, не наши ли? – спрашиваю я у одного раненого 31-й дивизии Тамбовского полка, зажимавшего бок сой землею.
– Это, ваше благородие, наши Галицкие, – отвечает раненый.
Предупредив об этом людей, я приказал убрать ружья и не стрелять. Прапорщик р. повторил мое приказание.
Когда роты подтянулись, то я и Н. снова стали впереди рот, и солдаты, имея ружья наперевес, тронулись в гору, взяв направление к стороне 8-й роты, т. е. влево. При той же роте держался и майор К., также впереди. Тут уже пули и гранаты свистали беспрерывно, но больше все над головой пролетали. На вершине горы перед самым редутом была посеяна кукуруза; мы, огибая и пригнувшись, шли ускоренным шагом. Майор К. снова, чтобы собрать растянувшихся людей и выйти на открытое место стройно, приказал лечь. Затем тотчас встали и вместе с Н. скомандовали «на руку». Мы были убеждены, что редут непременно должен быть взят нами, и быстро подвигаемся под звуки рожка горниста, играющего наступление. [137]
Едва мы вышли на открытое место и в том же направлении влево, как были встречены градом пуль с редута, и я тотчас же был ранен двумя пулями. Первая пуля попала в низ голени, заставив уменьшить шаг; затем другая – в середину бедра, и я упал на месте.
Собравшимся около меня людям я не позволил подбирать себя и, приказав им идти с прочими, крикнул прапорщику, вперед ушедшему, «командуйте!». Оставаясь под выстрелами с редута, я с нетерпением жду нашего «ура», но атака не удалась, рожок прекратил игру, и люди наших рот 5-й и 8-й, уцелевшие от этого прохода, залегли несколько впереди и влево от меня. Впереди меня лежали фланговый солдат в роте и несколько человек из средины полуроты. Но вот слышу команду: «пальба ротой!», голос, кажется, майора К.; затем второй залп и еще; потом пальба рядами – примерно через одну четверть часа, слышу «ура» и вижу движение наших рот. Я душой моей был с ними с пожеланием успеха, но и на этот раз встреченное адским огнем «ура» было непродолжительно. Потери, теперь понесенные, были велики. Пал убитым майор Князев Новосельский ранен, и путь, усеянный трупами, заставил роты наши там же залечь, оставшиеся в живых, прапорщик Рассохин и поручик Схобицкий в 8-й роте были их руководителями до конца дня, они геройски и честно исполнили свой долг. Чтобы воспользоваться еще не истощенными силами от потери крови, я принялся отползать на руках от неприятельского редута. В это время от атакующих наших рот пробежал мимо меня 8-й роты подпоручик, фамилия, кажется, Ясвальд, и сзади его солдат, несший револьвер, саблю и проч.; я окликнул его по фамилии и спросил «что с тобой», но он, пригнувшись, бежал и затем пал на землю, держась за голову. Взглянув на меня, солдат, следовавший за ним, пал также. Затем он встал и снова побежал, спускаясь под гору, а за ним другой солдат [138] и так далее, пока не скрылись от глаз моих. Странную эту картину вижу до сих пор перед глазами. В то же время слышу где-то со стороны противоположной нашим ротам, которые вели атаку, послышалось наступление и «ура», но, увы, и здесь встреченное тем же усиленным огнем с редута, и это «ура» было непродолжительно. Время было восемь часов. Видно, подумал я, тут что-то неладно: ясно было, что или мы атаковали рано, или, что атаковали поздно; поочередно, нас и разбили… Я продолжал отползать и с бодрым духом встретил две роты Галицкого полка, которые, вероятно, выжидали случая для атаки на редут. Командир роты, при коей были знамена, завидев меня ползущего, послал ротного музыканта помочь мне и предлагал даже дать солдата отвести на перевязочный пункт, ноя, надеясь доползти до оврага, откуда санитары могли подобрать меня, предложение его отклонил. Между тем, солнце близилось к закату, выстрелы не прекращались, а я все отползал далее.
Едва всплыл месяц, как с нашей стороны сыграно было отступление. Передаваемый сигнал горнистами возвещал безнадежность, и на душе сделалось грустно. Я уже был недалеко от оврага, как упавшая граната в нескольких шагах от меня лопнула и осколком возле колена контузила раненную же ногу и обсыпала землей. Разорванные сапоги, штаны, белье и кровь на них сильно подействовали на состояние моей души. В первую минуту я полагал, что не владею ногою; пробую отползать, чувствую сильнее боль. Что было делать? Темно. В близи никого не видно; сил стало менее, а выстрелы с редута продолжаются, и снова «ура» впереди и вправо было слышно. Что делать? Приходилось отдаться на волю Всевышнего: кругом меня все пусто и молчит. Но вот тучи, закрывавшие месяц, прошли, сделалось яснее, и явился луч надежды на спасение. Невдалеке проходит какой-то солдат с ружьем. [139]
– Помоги, братец, – кричу я ему; он приблизился ко мне и всматривается.
– Вы ранены, ваше благородие, ах ты, Господи! – и стал помогать отползать, поддерживая меня под плечо. Видя, что помощь его одного мало действительна, я сказал ему: «поди, позови кого-нибудь, а то ты один со мной не справишься».
– Что вы, ваше благородие, – отвечает он, – да мне хоть умирать придется, а я вас одних не оставлю.
Я спросил, какого он полка и как его зовут.
– Тамбовского, 1-й стрелковой роты рядовой Михаил Шамрин, – был ответ.
Переползши овраг, мой спутник увидел другого солдата, товарища одной с ним роты рядового Дорохина и подозвал его. Он пришел, и тогда они усадили меня на ружье, и я, обхвативши их за шею и провожаемый выстрелами, был несом ими. Когда они утомлялись, то клали меня на землю, сами переменялись стороною и несли далее. Помню, пронесли меня кукурузой и стали подыматься в гору, здесь мы уже были вне выстрелов ружейных пуль, я снял шапку и перекрестился, а спасители мои сказали: «Слава Тебе, Господи! теперь нет опаски – свои ближе». Встретился водовоз, напоил меня водой, сказал, что недалеко наши, и поехал далее утолять жажду раненым. Между тем и я вскоре был доставлен до санитаров нашего полка. Командой этой заведовал родной брат Рассохина. Узнав, что меня принесли, он тотчас подошел, с участием спросил обо мне, затем о брате. Я ответил, и он, не медля, дал мне носилки и четырех солдат, которые вместе с тамбовскими солдатами донесли меня на перевязочный пункт 31-й дивизии.
Перевязочный пункт был окружен и наполнен жертвами сего дня. Раненные солдаты стояли, лежали на земле и на носилках. В средину палатки трудно было пробраться, кругом [140] завалено было оперируемыми. Отрезанные руки и ноги и умершие были близкими соседями. Вслед за мной внесли и Новосельского, я спросил, где ранен: он показал на грудь, и я увидел, как кровь показалась из губ. Словом, тут стоял вой от страданий. Стоны, охи и вздохи не умолкали. Здесь я узнал, что Князев убит, генерал Божерянов ранен, что турки наступают, раненые не подобраны, санитаров мало. Перевязочный пункт снимался, и доктора не брали более для перевязки, имея их столько под рукой. Нас после принесенных приказали укладывать в линейки, причем сказали, что «там» перевяжут. Это было около полуночи, и меня, неперевязанного, уложили в линейку 31-й дивизии. Попутчиками мне были Пензенского полка майор Родионов, раненый в пах, того же полка полковой адъютант, штабс-капитан Маграфский, раненый в ступню и рядовой Тамбовского полка, раненый в шею и в ногу. Выносивших носилки для укладки раненые солдаты провожали мольбой забрать и их, говоря «возьмите, возьмите меня».
Стрельба, сигналы наступления, отступления и «ура» все еще слышались. Чувствовался хаос страшный. Артиллерия с зарядными ящиками отъезжала, солдаты молча брели. Нас торопливо повезли. Грустно и тяжело было на душе у каждого. Со мною ночью – лихорадка. Движение обоза неровно. Куда везут – неизвестно. Доктора при обозе не видно. Проскакало несколько казаков, обгоняя нас. Вот и экипаж чей-то обгоняет, за ним другой. Все молчит, каждый чего-то ждет, и вымолвить страшно. Толчок о камень болезнен. Все и все торопятся уйти, уехать, ускакать. Среди этой суеты тревожной идут навстречу полным шагом стройные ряды солдат.
– Кто это, какой полк? – посыпались вопросы.
– Воронежский полк, – было ответом.
– Ну, Слава Богу, хоть один туда, откуда все бегут. [141]
Утром в седьмом часу проезжали деревню. Болгары выступали наружу, всматриваясь в наш поезд. Между собою они горячо толковали. Поезд остановился. Кто-то из раненых посла санитара спросить молока, братушки спокойно выслушали и ответили «нима». Отсюда, когда поезд тронулся, нам было известно, что нас везут в Зимницу. К раненым Родионову и Маграфскому прибыли денщики, и они могли пользоваться их услугами с пользой для себя. День обещал быть жарким, в воздухе тишина и небо ясное. Иногда мы задерживались несчастиями в линейках, то оси у колес ломались, то хоронили умерших по дороге. Около полудня, когда мы отъехали полпути до Систова и мелкой рысцой трогались по пыльной дороге, вдруг вижу, вправо от дороги, обгоняющую нас на паре знакомую бричку, наполненную добром, и сверху сидящего боком, в одной рубашке капитана Г. и возницей его денщик Редлих.
– Василий Сидорович! – крикнул я; он узнал меня и подбежал, – скажите, пожалуйста, что с полком? – спрашиваю я.
– Да что? Осталось двадцать восемь человек и одно знамя.
– Быть не может.
– Верно, вот они сзади идут, и Успенский их ведет.
– А полковой командир где?
– Убит, и батальонный наш убит, и 1-го батальона – тоже, да кто не ранен, тот убит.
– А вы целы?
– Слава Богу.
– Куда же вы теперь?
– Еду назад; хотите, я вас заберу и скорее доставлю в Зимницу. [142]
Я поблагодарил за любезность, он попрощался и поспешил ехать далее. Вот, подумал я, счастливец, от пули уцелел и едет, вероятно, в Киев формировать полк с полковым адъютантом. Пожалел от души, что не спросил его подробнее. Сообщение Василия Сидоровича меня поразило, и я стал вслух удивляться, но штабс-капитан Маграфский и майор Родионов заметили, что это не может быть, вероятно, люди расползлись в разные стороны, и что после, наверно, соберется более. Вскоре после пришлось увидеть и полкового адъютанта, и он подтвердил, что действительно с ним остаток полка – сорок восемь человек и знамя. Для утоления жажды и подкрепления сил мы прибегали к воде, нам только ее и давали. К ночи мы прибыли к Дунаю и ночевали на берегу близ Систова. Наутро видны были доктора, суетившиеся около некоторых линеек. Священник при поезде хоронил умершего, солдаты вскопали небольшую ямку возле дороги, положили умершего от ран и засыпали землей. К десяти часам утра 20-го июля стали подъезжать к Систову, тут жители нас встретили с подаянием. Давали табаку, папирос, ракию, хлеба и кукурузных лепешек. Женщины подавали почти с плачем. Я рюмку ракии выпил и послал санитара за чаем в трактир. Поезд наш остановился. Некоторых помещали в Систове, в Евангелическом госпитале. Жаль, что Новосильского туда не положили – остался бы жить, за ним нужен был уход, которого в госпиталях нумерованных трудно найти. Мир праху твоему, добрый товарищ, испытавший рано невзгоды и бури жизни. Мир всем павшим честно в этой битве.
К линейке моей подошел русский человек, который рекомендовал себя, кажется, так – заведующим складом турецкого имущества, и стал рассказывать ужасы вчерашнего дня, т. е. 19-го июля, и, между прочим, приписывал всю вину какому-то офицеру в красной рубахе, который, приехавши, [143] зашел в трактир и, пропустивши несколько рюмок, стал рассказывать о поражении и, несмотря на увещевание и останавливание, все-таки продолжал свой рассказ. Бывшие там посетители стали выбираться, и весть эта с добавлениями мигом облетела Систово. Рассказчик вскоре поехал в Зимницу, а что делалось в Систове – уму непостижимо, точно турки уже в городе. Благодаря энергии коменданта, казацкому майору удалось успокоить жителей и водворить порядок. Избитый и измученный, я все это слушал равнодушно, но когда он сообщил слух, что будто Николай Николаевич из Тырнова на другой день прибыл, разбил Османа и взял Плевну; это известие радостно и живительно на нас подействовало, каждый утешил себя мыслью, что хоть недаром легло столько жертв.
Я успел напиться чаю, поезд наш тронулся; в два часа дня мы были в Зимнице. Нас снесли с линеек и положили под открытое небо. Над нами стал разбиваться шатер госпиталя № 47-й, который того же дня открывался. Проголодавшиеся просили что-либо покушать, и к вечеру отпустили нам кушанье, но не всем, так как госпиталь открывался на четыреста человек, а приехало четыре тысячи. Со следующего дня стал вводиться порядок: положили на кровать, дали белье, одеяло и проч., мои штаны и белье взяли сжечь, назначено на шатер в двадцать человек больных, прислуги два человека. Прибыли доктор и фельдшер, и мне сделали первую перевязку ран; в ране выше колена были черви.
Паника в Систове отразилась, и в Зимнице все, могшее бежать, – бежало: доктора, сестры милосердия, румыны, а в особенности интенданты, оставались только те, которые не могли двигаться. Раненые в руки пропадали и не возвращались. Шедшие обозы с провиантом, завидев такое движение народа, повернули оглобли. Досталось казакам [144] гнаться за ними, уговаривать, но самые несговорчивые были интендантские обозы. На шестой день прибыл ко мне денщик Осип, привез взломанный мой чемодан и оставшееся в нем добро. От него узнал, что Рассохин остался жив-здоров и командует пятой ротой.
Б…
|
