|
Глава II. Тактическая подготовка нашей армии
перед войной 1828-1829 гг.
Общее направление обучения войск. Увлечение фронтовой частью. Внутренний быт 2й армии. Состав и расквартирование 2й армии. Общее положение второй армии. Офицерский вопрос. Положение солдата. Учебный шаг. Записка Желтухина и протест Киселева. Высочайшие смотры 2й армии осенью 1823 года. Обучение стрельбе и производство маневров. Подготовка войск к действиям против турок. Хариктеристика личного состава армии. Главнокомандующий гр. Витгенштейн. Начальник штаба генерал-адъютант Киселев. Старшие начальники 2й армии. Офицеры 2й армии. Дух нашей армии. Наш солдат.
[65] В 1816 году Великий Князь Николай Павлович совершил путешествие по России и во время этого путешествия вел "Журнал по военной части".
По поводу этого журнала бар. Корф писал в своем труде: «Материалы и черты к биографии Императора Николая» следующее:
,,В журнале по военной части все почти замечания относятся до одних неважных внешностей военной службы, одежды, выправки, маршировки и пр. и не касаются ни одной существенной части военного устройства, управления или морального духа и направления войска. Даже о столь важной стороне военного дела, как стрельба, нет нигде речей, о лазаретах же, школах и тому подобном упоминается лишь вскользь, чрезвычайно кратко".
При чтении этого места рукописи барона Корфа Император Александр II сделал следующее замечание:
„Это была не его вина, ибо с окончанием войны в 1815 году до вступления Его на престол никто об этом и не помышлял".
11-го (23) февраля 1817 г. цесаревич Константин Павлович писал начальнику штаба гвардейского корпуса генерал-адъютанту [66] Сипягину: «На приказ, отданный у вас в корпусе 20 января, что Государь Император соизволил заметить, что гвардейские полки наряжают для караула 1-го отделения из других батальонов офицеров, и подтверждается, что все офицеры должны равно знать службу, скажу вам, что нечего дивиться тому, что полковые командиры выбирают одних и тех же, посылают офицеров в 1-е отделение на разделку, ибо ныне завелась такая во фронте танцевальная наука, что и толку не дашь. Так поневоле пошлешь тех же самых офицеров, точно как на балах обыкновенно увидишь: прыгают французские кадрили всегда одни и те же лица: пары четыре или восемь, а другие не пускаются. Я более двадцати лет служу и могу правду сказать, даже во время покойного Государя был из первых офицеров во фронте; а ныне так перемудрили, что и не найдешься».
«Читая в записке вашей об учениях, - писал цесаревич Сипягину 12 (24) ноября того же года, - сделанным ошибкам замечания, основанные на уставе, скажу вам, что уже так перемудрили у нас устав частыми переменами, что не только затвердить оный не могут молодые офицеры, но и старые сделаются рекрутами, и я признательно скажу вам, что я сам далее по себе что вижу».
Не меньшим насмешкам подверглось со стороны цесаревича учреждение при гвардии учебного батальона из людей, собранных со всех полков, и о котором Сипягин писал Цесаревичу: «комитету, Высочайше учрежденному для составления военного устава, уравнять как стойку тех людей, так равно шаг, ружейные приемы и их одежду. По исполнении чего и представлении батальона Его Императорскому Величеству нижние чины распустятся по своим полкам и будут уже им служить образцом во всех вышеупомянутых отношениях».
Отвечая Сипягину по поводу этого нового учреждения, цесаревич писал: «дивлюсь - не надивлюсь, что за новый учебный батальон у вас. По-моему, кажется, из рук вон мелочь; хорошо сделать учебный батальон для таких полков, которые в отдельности и собрать в оных людей для показания единообразия, но из таких войск, которые под носом и всегда на глазах - это удивительно; разве в гвардейских полках не умеют уже учить? А мне кажется, в оных лучше нового учебного батальона [67] выучат. Да я таких теперь мыслей о гвардии, что ее столько учат и далее за десять дней приготовляют приказами, как проходить колоннами, что вели гвардии стать на руки ногами вверх, а головою вниз и маршировать, так промаршируют. И не мудрено: как не научиться всему — есть у вас в числе главнокомандующих танцмейстеры, фехтмейстеры, пожалуй, и Франкони завелся».
Из этих выписок видно, с какой беспощадной резкостью относился цесаревич Константин Павлович к порядкам обучения войск, установившимся в Петербурге. Как известно, порядки эти начались с воцарения императора Павла, когда «гатчинская гвардия» была поставлена в пример всем войскам, когда началось обучение войск новому уставу под непосредственным руководством императора и при деятельном участии Аракчеева. Новые порядки составляли резкую противоположность тому, что было при Императрице Екатерине, когда Суворов учил войска не «танцевальной науке», а «науке побеждать».
Казалось бы, что с воцарением императора Александра должны были восстановиться традиции екатерининских времен, но на самом деле вышло иначе. Не только не исчезли из обихода порядки, заведенные императором Павлом, но они получили еще большее развитие. В начале царствовании императора Александра почти непрерывные войны не позволяли излишне увлекаться «танцевальной наукой», но по окончании их увлечение этим делом достигло таких размеров, что далеко оставило за собою то, что делалось при Императоре Павле. По признанию цесаревича Константина Павловича «ныне так перемудрили, что и не найдешься», а между тем Цесаревич «при покойном Государе был из первых офицеров во фронте».
27 июля 1807 года1 начались под Петергофом маневры; сторонами командовали генерал-адъютант барон Дибич и генерал- адъютант барон Толь. Присутствовавший на этих маневрах прусский генерал Натцмер писал по поводу их следующее: «материал этой грозной армии, как всем известно, превосходен и не оставляет желать ничего лучшего. Но, к нашему счастью, все без исключения обер-офицеры никуда не годны, а большая часть офицеров в высших чинах тоже немногим лучше их. Лишь малое число генералов помышляют [68] о своем истинном призвании, а прочие, наоборот, думают, что достигли всего, если им удастся удовлетворительно провести свой полк церемониальным маршем перед Государем. Никто не думает о высшем образовании для офицеров и о целесообразных упражнениях войск».
Не лишнее привести следующий эпизод, изложенный в записках князя С. Г. Волконского; он относится к 1811 году, когда Волконский был флигель-адъютантом Императора Александра I.
«Не могу забыть одного обстоятельства на одном из моих дежурств. Это было при маневрах на Смоленском поле. Маневры представляли отпор английского десанта на эту местность Васильевского острова (Россия была тогда в неприязненных отношениях с Англией вследствие Тильзитского мира). Наши войска маневрировали против вымышленного десанта, не было даже флотилии, изображающей английский десант.
Авангардом нашим командовал великий князь Константин Павлович, главным корпусом - сам Государь. Я был послан к великому князю осведомиться от него, что у него происходит, и получил в ответ: «англичане поражены, едва успевают достигать своих лодок, совершенная победа с нашей стороны и с нею поздравьте Государя». Едва удержался я от смеха при этих словах, сказанных с полным убеждением, что все это было, и поневоле должен был передать эту чушь Государю».
Для характеристики господствовавшего тогда в военных сферах направления и предъявляемых войскам требований приведем заметку генерала Паскевича, бывшего в ту пору начальником дивизии, а впоследствии – фельдмаршала:
«После 1815 года Барклай-де Толли, который знал войну, подчиняясь требованиям Аракчеева, стал требовать красоту фронта, доходящую до акробатства, стал преследовать старых солдат и офицеров, которые к сему способны не были, забыв, что они еще недавно показывали чудеса храбрости, спасли и возвеличили Россию. Много генералов поддалось этим требованиям, так, например, генерал Рот, командующий 3-й дивизией, который в один год разогнал всех бывших на войне офицеров, и наши георгиевские кресты пошли в отставку и очутились [69] винными приставами.
Армия не выиграла от того, что потеряв офицеров, осталась с одними экзерцирмейстерами. Это экзерцирмейстерство мы переняли у Фридриха II. Хотели видеть в том секрет его побед, не понимая его гения, принимали наружное за существенное. Фридрих был рад, что перенимают то, что лишнее, и как всегда случается, перенимая, еще больше портят. У нас экзерцирмейстерство приняла в свои руки бездарность, а как она в большинстве, то из неё стали выходить сильные в государстве, и после того никакая война не способна придать ума в обучении войск. Что сказать нам, генералам дивизий, если фельдмаршал свою высокую фигуру нагинает до земли, чтобы равнять носки гренадер? И какую потом глупость нельзя ожидать от армейского майора?
Фридрих II этого не делал. Но кто же знал и помышлял о том, что делала Фридрих? А Барклай-де-Толли у всех тут на глазах. В год времени войну забыли, и военные качества заменили экзерцирмейстерской ловкостью».
Еще более беспощадную характеристику системы обучения войск и командного состава армии дает Д.В.Давыдов.
«Для лиц, не одаренных возвышенным взглядом, любовью к просвещению, истинным пониманием дела, военное ремесло заключается лишь в несколько педантическом, убивающем всякую умственную деятельность парадировании. Глубокое изучение ремешков, правил вытягивания носков, равнения шеренг и выделывания ружейных приемов, коими щеголяют все наши фронтовые генералы и офицеры, признающие устав верхом непогрешимости, служит для них источником самых высоких поэтических наслаждений. Потому и ряды армии постепенно наполняются лишь грубыми невеждами, с радостью посвящающими всю свою жизнь на изучение мелочей военного устава; лишь это знание может дать полное право на командование различными частями войск, что приносит этим личностям значительные беззаконные материальные выгоды, которые правительство, по-видимому, поощряет. Этот порядок вещей получил, к сожалению, полную силу и развитие со времени вступления на престол Императора Николая; он и брат его великий князь Михаил Павлович не щадили ни усилий, ни средств для доведения этой отрасли военного искусства до самого высокого состояния. И подлинно, [70] относительно равнения шеренг и выделывания темпов наша армия, бесспорно, превосходит все прочие. Но, Боже мой, каково большинство генералов и офицеров, в коих убито стремление к образованию, вследствие чего они ненавидят всякую науку! Эти бездарные невежды, истые любители изящной ремешковой службы полагают в премудрости своей, что война, ослабляя приобретенные войском в мирное время фронтовые сведения, вредна лишь для него. Как будто войско обучается не для войны, но исключительно для мирных экзерциций на Марсовом поле. Прослужив не одну кампанию и сознавая по опыту пользу строевого образования солдата, я никогда не дозволю себе безусловно отвергать полезную сторону военных уставов; из этого, однако, не следует, чтобы я признавал пользу системы, основанной лишь на обременении и притуплении способностей изложением неимоверного количества мелочей, не поясняющих, но крайне затемняющих дело. Я полагаю, что надлежит весьма остерегаться того, чтобы начертанием общих правил стеснять частных начальников, от большего или меньшего умственного развития коих должно вполне зависеть приложение к делу изложенных в уставе правил. Налагать оковы на даровитые личности и тем затруднять им возможность выдвинуться из среды невежественной посредственности — это верх бессмыслия. Таким образом можно достигнуть лишь следующего: бездарные невежды, отличающиеся самым узким пониманием дела, окончательно изгонят отовсюду способных людей, которые, убитые бессмысленными требованиями, не будут иметь возможности развиться для самостоятельного действия и безусловно подчинятся большинству. Грустно думать, что к этому стремится правительство, не понимающее истинных требований века, а какие заботы и огромные материальные средства посвящены им на гибельное развитие системы, которая, если продлится на деле, лишит Росою полезных и способных слуг. Не дай, Боже, убедиться на опыте, что не в одной механической формалистике заключается залог всякого успеха. Это страшное зло не уступает, конечно, по своим последствиям татарскому игу! Мне, уже состарившемуся в старых, но несравненно более светлых понятиях, не удастся видеть эпоху возрождения России. Горе ей, если к тому времени, когда деятельность умных и сведущих людей будет ей наиболее необходима, наше правительство будет окружено лишь толпою неспособных и упорных в своем невежестве людей! Усилия этих лиц не допускать до него [71] справедливых требований века могут ввергнуть государство в ряд страшных зол.»
Причины, по которым во второй половине царствования императора Александра получили особенную силу такие порядки в армии, вытекали из общих условий того времени. В это время произошла перемена в характере Александра. Утомление военными и политическими событиями, подозрительность, вызванная революционными движениями, наконец, мистицизм, за которым стоял обскурантизм, - вот условия, которые дали окраску второй половине царствования императора Александра. Либеральные стремления сменились реакцией, вместо доверчивости появилась подозрительность.
При таком состоянии духа государя, естественно, что в отношении к войску возбуждалось опасение за нарушение дисциплины, что как казалось, могло быть следствием вторжения свободных мыслей извне и возбуждения размышления в среде офицеров и солдат. Необходимо было принимать меры против этого. За выделением времени для обычных занятий у солдат и офицеров все же оставалось свободное время, его-то и нужно было отнять. Прямым к тому средством в виду изменившейся цели явилось усиление фронтовых занятий, хотя бы они были совершенно для военного образования войск.
Люди здравомыслящие не разделяли таких взглядов, а натуры мелкие и честолюбивые, в которых никогда нет недостатка, для достижения своих личных целей изощрялись в изобретении ружейных приемов, учебных маршей, требовали от солдат артистического их исполнения и находили в сем свою выгоду, так как, к несчастью, сам Государь усвоил себе мысль о необходимости для поддержания дисциплины в войсках как можно более занимать офицеров и солдат фронтовыми учениями. Так, по личному желанию государя назначались такие начальник частей, которые могли удовлетворить только самым мелочным требованиям «шагистики». Такие командиры назначались даже в гвардии, даже в любимый Государем Семеновский полк. В Преображенский полк был назначен Порх, в Семеновский – Шварц, в Измайловский – Мартынов, в лейб-гренадерский – Стюрлер.
«Я говорил о сем Васильчикову, - писал Закревский Киселеву 30 марта 1820 года, - и он мне ничего не ответил, кроме того, что так Государю угодно. Ни в чье командование не назначали таких командиров, как теперь, и полагаю, что с [72] сего времени гвардия будет во всех отношениях упадать, кроме ног, на которые теперь особенно обращаю внимание». Оценка новых порядков, сделанная Цесаревичем Константином Павловичем, имеет особенное значение в виду того, что сам он как ревностный служака, следовавший павловским преданиям, оставался по существу неизменным сторонником этих порядков. Но фронтовые ухищрения, выработанные в Петербурге, были так резки, что вызвали протест даже у великого князя Константина Павловича.
Для характеристики требований военного обучения того времени приведем рассказ Цесаревича о двух варшавских разводных учениях в 1816 году. «Литовский батальон дал развод и учился на два батальона. Учение сие происходило столь совершенно во всех отношениях, что удивило всех зрителей, а захождение плечом целыми батальонами, марширование рядами и полуоборотом целым фронтом столь было совершенно, и таковая соблю¬далась осанка, что я с сердечным удовольствием отдал им в полной мере справедливость в том, что сего превзойти невоз¬можно: вообразите, какое должно было быть мое удивление, что при таковом славном учении, от которого все были в восторге, возникла в перемене дирекции сомкнутой колонны ошибка, а именно от самого славного нашего Василия Кашкина, который поставил адъютанта на точке примыкания колонны (по совершении дирекции, как было прежде), вместо унтер-офицера из замыкающих фланг, коим колонна должна идти. Вы можете вообразить, что в мгновение ока «подлежащим окриком» сие было поправлено, а Василию Михайловичу дано заметить, что сие (впрочем, одна токмо дистракция) произошло от вкоренившегося навыка прежнего правила и также и от того, что во время перемены оного он был в отпуску или лучше сказать, вне занятий службою; в [73] целом учении ошибка сия была единственна, и бедный Кашкин был несказанно растревожен, так что всем было жалко. После сего на другой опять день был развод Финляндского батальона, и учение на два батальона, и должно признаться, что не токмо ни в чем не уступил Литовским, но совершенно чудо, необычайная тишина, осанка, верность и точность беспримерны, маршировка целым фронтом и рядами удивительна, а в перемене фронта взводы держали ногу и шли параллельно столь славно, что должно уподоблять движущим стенам и, вообще должно сказать, что не маршируют, но плывут, и, словом, чересчур хорошо, и право, «славные ребята и истинные чада российской лейб-гвардии». Если таковы были требования в Варшаве, то что же было в Петербурге, где «ухищрений» было значительно больше, и в глухой провинции, для которой пример Петербурга был обязателен, и где могло быть еще более «увлечений», по милости не по разуму усердного местного начальства.
Таков был общий характер обучения войск, и надо сказать, что это зависело не только от увлечений начальников, но и от требований тогдашних уставов. Уставы эти были переполнены различными сложными перестроениями, множеством мелочных подробностей, но всё, что в них заключалось, не имело почти ничего общего с боевыми требованиями. Так, например, в «воинском уставе о пехотной службе», в трех отделах его - рекрутская школа, ротное и батальонное ученье - мы не найдем ни одной строки о том, как производится атака; ни одного слова об этом важном акте нет и в «правилах полкового ученья для пехоты», а так же в «воинском уставе о линейном учении», в котором изложены правила учения крупных частей пехоты.
В «воинском уставе о кавалерийской строевой службе» есть особая глава «о атаке»; глава эта сравнительно с другими, в которых изложены разные уставные мелочи, коротенькая, и заключает в себе следующие указания относительно производства кавалерийской атаки: во время атаки предписывается «слишком горячих лошадей придерживать», «в карьер более 80 шагов никогда не атаковать», галопом тоже предписано проходить «шагов 80» и несколько раз подтверждается, что главное при [74] атаке - это равнение. Правда, в уставе имелось указание на важность обучения конницы атаке, но это указание помещено было в самом конце главы об атаке и притом в примечании. В этом примечании сказано: «кавалеристов должно обучать атаке с всевозможным старанием; ибо движение сие в бою есть самое решительное, следовательно и самое нужное»2. Но очевидно, что несмотря на такую оценку значения атаки как движения самого нужного на практике получался совсем иной результат, и самым нужным считались церемониальный марш и разные перестроения, не имевшие никакого боевого значения, но на которые обращалось много внимания начальниками.
Как на особенность кавалерийского устава следует указать на главу XI, в которой даны правила «об отступлении или ретираде», весьма подробно изложенных.
В воинском уставе о кавалерийской строевой службе изд. 1823 г. имеется следующее разъяснение относительно производства, атаки3.
«Понеже атака кавалериею есть движение, долженствующее решить покушение на неприятеля, то командующий должен почитать оную величайшею важностью и должен обращать на то наиважнейшее внимание, дабы его предприятие могло возыметь всегда совершенный успех. Атака кавалериею на кавалерию может исполняться во всяком случае, ибо войско и оружие, будучи однородные и притом не употребляя в атаке огнестрельного оружия, то атакующий фронт имеет в ударе (или в шоке) преимущество, которое дается ему отважностью и стремлением. Напротив того, атака кавалериею на пехоту по разнородию оружия встречает затруднение: частью от стрельбы, и частью от того, что лошадь, привыкшая повиноваться человеку, неохотно бросается на него. По таковым уважениям атака кавалериею на пехоту, сомкнутую и приготовленную к отпору, исключая необходимой надобности, не делается, а особливо прямо; в подобном случае командующий кавалериею осматривает хладнокровно положение неприятельского фронта и выжидает, пока не увидит, что в пехотном фронте от удачного действия артиллерии или от стрельбы, или же от иных причин происходит некоторое волнение или делаются [75] интервалы и показывается замешательство, а коль скоро сие приметит, исполняет атаку по изложенным правилам». Далее в уставе было сказано: «неприятель, знающий свое дело, никогда не будет дожидать фронтом атаки кавалерии на себя, построится в каре или в колонну. В первом случае, то есть, когда он по¬строится в каре, есть возможность въехать в него или ворваться, а во втором случае, то есть: когда он построится в сомкнутую колонну, то в него въехать невозможно, пока действием артиллерии не расстроится густота колонны и не сделается в оной волнение, и в таком случае должно тотчас атаковать».
Такие указания устава, как не делать атаки на пехоту, го¬товую встретить конницу, считать невозможной атаку на пехотную колонну, имеют мало общего с требованиями военного времени, когда нередко приходится атаковать, не взирая ни на ка¬кие условия.
Относительно производства атаки в уставе 1823 г. были такие указания: «Атакующий фронт должен идти на неприятеля сколь можно осанисто и стараться быть совершенно сомкнутым в рядах, ибо от сего наиболее зависит успех в атаке». В этом указании и намека нет на то, что главнейшее условие успеха кавалерийской атаки – быстрота.
Правда, был другой § (222), в котором есть указание и на быстроту; но указание это сделано в следующей редакции: «атака есть движение, основанное на марше фронтом; и как оное есть самое быстрое и самое стремительное, то атакующий фронт может легко прийти в расстройство и даже разорваться; почему и надлежит соблюдать все возможные меры и средства к сохранению порядка и устройства». Таким образом, и здесь, хотя и идет речь о быстроте, но все-таки важнее её считается сохранение порядка и устройства.
Относительно производства атаки колонною даны были следующие указания: § 228 Атака колонною исполняется частью фронта, из коих оная составлена; и ежели колонна эскадронная, то приближаясь к неприятелю на триста шагов (или по произволу), передний эскадрон атакует постепенным увеличением аллюра, следуя изложенным выше сего правилам.
А эскадрон, оставшийся в колонне [76] перед ним, следует за оным на дивизионной дистанции и наблюдает его движение; ежели передний эскадрон не мог ворваться в неприятеля, встретив непреоборимый отпор, то тотчас отступает самопоспешнейше направо и налево за колонну, а следующей эскадрон подается вперед умеренною рысью, и коль скоро увидит, что атаковавший эскадрон очищает ему место, то, не теряя ни малейшего времени, атакует и старается врубиться в неприятеля, а буде встретит невозможность, то отступает, а третий эскадрон идет в атаку. Сим образом исполняется атака колонною». Нельзя не сказать, что «сей образ» ничего общего с боевыми условиями не имеет.
При господствовавшем тогда взгляде на обучение войск все внимание поглощалось линейными ученьями и исполнением уставных мелочей. При таких условиях такой важный отдел обучения войск как стрельба в цель, конечно, не мог быть поставлен удовлетворительным образом. Однако в принципе на этот отдел было обращено внимание, и в уставе ему было уделено хотя немного места, но нет сомнения, что составитель устава придавал должное значение обучению войск стрельбе. «Нет нужды доказывать, - говорит устав, - сколь важно и необходимо, чтобы солдаты обучены были цельно стрелять. Опыты научают, что и самые успехи в военных действиях много от совершенства в искусстве сем зависят». «Обучающему после каждого выстрела терпеливо поправлять ошибки, толкуя, что они происходят от того, что неправильно приложился, или от движения ружья во время выстрела. Ежегодно в учебное время всех унтер-офицеров и солдат в полку обучать стрелять в цель, употребляя для сего единственно большую часть пороха, для ученья назначенного».
Кроме кратких указаний по обучению стрельбе, изложенных в строевом уставе, было особое наставление «об употреблении стрелков в линейных ученьях».
Наконец, были еще «правила рассыпного строя или наставление о рассыпном действии пехоты». Эти правила заключали в себе весьма целесообразные общие указания о значении огня в бою. [77]
«Рассыпной строй, - сказано в § 1 этих правил, - вообще весьма соответствует свойству вооружения пехоты, ибо сила её преимущественно заключается в её огне, однако ж не в множестве, но цельности выстрелов. Рассеянное положение пехоты дает более удобства стрелять цельно; ибо в сомкнутом строю дым, происходящей от пальбы, препятствует цельной стрельбе, притом люди теснят друг друга и мешают стрелять с ловкостью. В рассыпном строю не только исчезают все сии препятствия, но открывается еще то преимущество, что неровности земли и множество возвышенных на земле предметов почти всегда представляют защиту раздробленным частям или одиночным людям. Неприятельская артиллерия и сомкнутая пехота редко и весьма мало могут вредить рассеянным людям, между тем как они смертоносным огнем своим наносят и первой, и последней беспрестанный урон и ничем не удерживаются, подойдя к неприятелю на самое близкое расстояние, собраться внезапно и действовать совокупно холодным оружием».
Что в особенности замечательно, что наставление признавало у стрелка «собственную волю и понятие», что в те времена, времена требования механического исполнения устава, составляло резкую противоположность с остальными требованиями уставов и, в особенности, с требованиями начальствующих лиц. «При таком способе сражаться, - говорит наставление, - действие каждого стрелка представится в виде частной или личной драки: ибо подробности действия, например, выгоднейших средств к нанесению вреда сопернику своему, избрание места к закрытию и защиты своей и проч. зависят совершенно от собственной воли и понятия стрелка».
Кроме стрелковых взводов, учреждены были еще особые застрельщики; при каждом батальоне команда их состояла из 4 офицеров, 8 унтер-офицеров, 4 барабанщиков и 96 застрельщиков. Назначение их определялось в уставе следующим образом.
«Образование егеря или застрельщика состоит в том, чтоб человека сделать ловким, расторопным, дать ему понятие о настоящем его назначении и в особенности довести до совершенства в искусстве стрельбы в цель. Солдату, привыкшему ходить и действовать в шеренге, надобно внушить, что как скоро он находится в цепи, то должен покинуть всю принужденность, [78] в сомкнутом строю необходимую; не заботиться о верном равнении или принужденном шаге, но делать всякое движение свободно и легко, как ему удобнее будет и, чтобы вообще не заботился о том, как он идет или стоит, но устремил бы все свое внимание на неприятеля и собственное свое положение; помышлял бы о том, как вернее и удобнее нанести вред своему сопернику и умел бы пользоваться всяким местоположением для собственной защиты своей».
Далее в наставлении имеется указание на важность употребления огня в бою. «Многие полагают еще и ныне, - говорит наставление, - что пуля вредит неприятелю только случайно. Мнение сие действительно оправдывается, однако ж, только в тех случаях, где неучи действуют ружьем. Когда же ружье в руках настоящего стрелка, мастера ремесла своего, то и успех стрельбы не будет зависеть от случайности».
Таким образом, мы имеем право сказать, что в тогдашних уставах было уделено должное место искусству стрельбы; но господствующее направление уставов того времени заключалось в увлечении сложными перестроениями и линейными ученьями. Разумеется, это обстоятельство и было главной причиной того, что войска почти исключительно занимались такими упражнениями. Таковы были требования, которые устав и начальники предъявляли войскам, и таково было общее направление обучения войск в те времена.
Не составляла в этом отношении исключения и 2-я армия, которой предстояло совершить поход в Турцию.
Вторая армия состояла из двух пехотных корпусов:
Шестого — из 16 и 17 пехотных дивизий с их артиллерией.
Седьмого — из 18, 19 и 20 пехотных дивизий с их артиллерией. При 7-м корпусе состояла 3-я драгунская дивизия с двумя конноартиллерийскими ротами.
При армии состояло 9 казачьих полков, распределенных между обоими корпусами.
Армия была расквартирована в губерниях: Киевской, Подольской, Херсонской, Екатеринославской и Таврической и в Бессарабской области; штаб 6-го корпуса находился в Тирасполе, а штаб 7-го - в Херсоне, штаб армии - в Тульчине. [79]
Разбросанная на громадном пространстве на широких квартирах, большею частью по небольшим уездным городам, местечкам, селам и деревням, армия эта, силою около 60000 человек, как бы расплывалась в густом населении Киевской и Подольской губерний, теряясь в обширных степях Новороссийского края. Это широкое расквартирование 2-й армии на границе государства, в стране, отчасти недавно присоединенной к России, вдали от Петербурга, обусловливало в известной степени и внутренний быт этой армии.
По свидетельству командира 6-го корпуса ген. Сабанеева, положение 2-й армии во многих отношениях было крайне неудовлетворительное. Сабанеев желал преобразования армии во всех отношениях для уничтожения зла, господствовавшего в то время по всем частям военного управления — зла, существование которого подтверждалось многочисленными претензиями нижних чинов о недодаче им денег и провианта, о жестоком обращении, следствием чего были частые побеги, упадок дисциплины и проч.
Сообщая свое мнение об организации нашей армии, Сабанеев писал Киселеву, что «таких порядков нет в европейских армиях» и что «у нас все делай, и все как-нибудь. Нигде столько не марается бумаги и не выдумано форм, рапортов, как у нас. Ничто не соображено ни со способностями, ни с силами человеческими. У нас солдат для амуниции, а не амуниция для солдата. У нас солдат шагу не ступит без принужденной выправки. Офицеры не знают обязанностей».
«Офицеров почти нет, - писал далее Сабанеев. - Если выбросить негодных, то пополнять будет некем. Какой источник? Из корпусов и от производства унтер-офицеров?! Что за корпуса! Что за народ, идущий в армии унтер-офицерами! Из 1000 один порядочный!.. Неужели сии два важнейшие предмета не заслуживают внимания государя? Кто виноват? На что главнокомандующие, которые не могут знать? Это не делает им чести. Может ли государь все видеть, все знать? Нет. Если он заблуждается, и первые по нем люди видят Его заблуждение, зачем молчать? Зачем не растолкуют ясно? Истину говорить и Царю не страшно. Я за честь поставил бы впасть в немилость Царскую за подобные представления. Я имел случай представить об этом и представил. Беды никакой не ожидал, не боялся и [80] бояться не мог, а попал в беду – тогда истинно гордился бы лишь несчастьем».
Беспорядки, бывшие в 1819 году в шестом корпусе, дошли до сведения государя, и Сабанеев получил замечание через Аракчеева. По этому поводу он писал Киселеву 13 ноября 1819 г.: «с покорностью и без малейшего негодования принял бы замечания царя земного, но получить их от Аракчеева несносно... Не грустно ли видеть каждому благомыслящему человеку, какое влияние сей гнилой столб имеет на дела государственные? Раб и льстец осмеливается говорить государю, что не поверил бы, что в победоносной армии Его Величества есть такой слабый по фронтовой службе батальон, как будто фронтовая механика есть необходимость для победы? Кто служил, тот знает, что для победы нужно».
Но именно «фронтовая часть» и было то, что более всего ценилось в то время, и поневоле начальники обращали главное внимание на это. До такой степени интересовались в те времена «фронтовой частью», что ее не упускали из виду даже тогда, когда, по-видимому, она была менее всего нужна и когда были более важные заботы.
Так, например, Дибич, донося государю о занятии Адрианополя, о положении армии, о начатых переговорах и пр., в то же время в письме от 13 августа 1829 г. из Адрианополя, не упускает из вида донести и о «фронтовой части», зная, как этим делом интересовался император Николай. Вождь победоносной армии, первый из русских полководцев, перешедший через Балканы и занявший древнюю столицу Турцию, он в этой блестящей обстановке, чувствует себя как бы виновными в чем-то и это что-то — «фронтовая часть». «Фронтовая часть несколько запущена, - пишет Дибич Государю, - но в массе всё пойдет хорошо».
Немудрено, что остальные начальники, не пользовавшиеся таким доверием, каким пользовался Дибич у государя, не стоявший так высоко в армии и государстве, как он, не осененные блеском таких успехов, как граф Забалканский — немудрено, что они обращали на фронтовую часть почти все свое внимание. «Учебный шаг, хорошая стойка, быстрый взор, скобка против [81] рта, параллельность шеренг, неподвижность плеч и все тому подобные, ничтожные для истинной цели предметы столько всех заняли и озаботили, что нет минуты заняться полезнейшим. Один учебный шаг и переправка амуниции задушили всех от начальника до нижнего чина».
«Какое мученье несчастному солдату, и всё для того только, чтобы изготовить его к смотру! Вот где тиранство! Вот в чем достоинство Шварца, Клейнмихеля, Желтухина и им подобных! Вот к чему устремлены все способности, все заботы начальников! Каких достоинств ищут ныне в полковом командире? Достоинство фронтового механика, будь он хоть настоящее дерево». «Кто управляет ротами? Такие офицеры, которые ничего, кроме ремесла взводного командира, не знают, да и то плохо. Большая часть офицеров, бывших в прошедшую войну, или оставили службу или поднялись выше достоинств своих. Что же ожидать должно? Нельзя без сердечного сокрушения видеть ужасное уныние измученных ученьем и переделкою амуниции солдат. Нигде не слышно другого звука, кроме ружейных приемов и командных слов, нигде другого разговора, кроме краг, ремней и вообще солдатского туалета и учебного шага. Бывало везде песня, везде весело. Теперь нигде их не услышишь. Везде цыцгаузы и целая армия учебных команд. Чему учат? Учебному шагу! Не совестно ли старика, ноги которого исходили десять тысяч верст, тело которого покрыто ранами, учить наравне с рекрутом, который, конечно, в короткое время сделается его учителем?».4
Все указанные увлечения как бы освящались мнением, что «так желает Государь». Сабанеев по этому поводу писал Киселеву 29 ноября 1820 года. «Объезжая 17-ю дивизию, говорил полковым командирам: мысль, будто бы Государь желает выправки и единообразия с пожертвованием всех священнейших обязанностей ваших, есть оскорбление Величества. Ужели в целой Империи не найдется человека, который хотел бы и мог открыть перед Государем истину? Если угодно графу (т.е. Витгенштейну), я представлю ему рапорт, что пишу к вам. Пусть представит его Государю, пусть потребует Он меня к Себе и выгонит со службы. Я готов на все». [82]
Если даже допустить, что Сабанеев во многом преувеличивал, то все же оставалось еще немало такого, о чем нельзя не сожалеть. Если положение армии вызывало такие горькие сетования даже у старого генерала, корпусного командира, привыкшего ко всякого рода невзгодам, то что же оно должно было возбуждать в восприимчивой свежей молодежи, видевшей лучшее за границей и слышавшей, что совсем не то было у нас при Екатерине?
Начальник штаба 2-й армии генерал Киселев, назначенный на эту должность 22-го февраля 1819 г., имевший большое влияние на ход дел во 2-й армии, не сочувствовал системе усиленных фронтовых занятий, но в первое время после своего назначения, именно в 1820 году, он видел необходимость не показывать равнодушия, а тем более пренебрежения к фронтовой службе. Не показывая равнодушия к фронтовой части, Киселев старался, насколько возможно, ослабить требования, получавшиеся из Петербурга, и в этих видах преднамеренно возбуждал множество вопросов, разрешение которых доходило до Государя.
«Нечего делать, - писал Закревский Киселеву 28-го сентября 1820 г., - надо заниматься фронтовою службою; хорошо сделал, что заводишь учебные батальоны и экзерциргаузы, без коих и существование наше худо, пока находишься в военной службе». В ответ на рапорт Киселева об учебных батальонах и о мерах, принятых по фронтовой части, князь Волконский писал ему из Тропау 14-го (26-го) декабря 1820 г.: «Государь находит, что вы сделались страшным пуристом в фронтовой службе, как видно из всех ваших вопросов Закревскому, и на которые я вам отвечаю по приказанию Его Величества».
Увлекшись желаниями и одобрениями свыше, Киселев одно время с особенной деятельностью занимался фронтовой службой. В начале 1821 года он писал Закревскому: «Волконский пишет мне из Тропау самым дружеским образом и, по приказанию Царя, одобряет весьма фронтовые все распоряжения». Закревский отвечал лаконически: «не удивляюсь, что ты получил письмо от него (Волконского) с одобрением Государем распоряжений твоих; иначе не должно быть».
 |
| Киселев П.Д.,
начальник штаба 2-й армии |
Между тем, вопрос о состоянии фронтовой части не на шутку стал беспокоить Киселева. 16-го июня 1821 г. он писал Закревскому, говоря о приготовлениях к войне: «не поверишь, сколько [83] нынешние обстоятельства расстраивают учебные наши занятия. Все желания устремлены к войне, и учебный шаг остается в небрежении; боюсь будущего смотра, и, особенно, если полувоенное наше состояние несколько еще продолжится». Закревский на это отвечал: «стыдно, любезный Павел, так жалеть, что вас не увидят в знании учебного шага; ведь ты, как умный, честный и благородный человек, судить так не должен; и я замечаю, что ты очень переменился, и потому хочу лично с тобою видеться».
Киселев отвечал на это: «в письме твоем от 22-го августа полагаешь, что я переменился во многом; крайне ошибаешься. Мнения мои не поколеблены; но опыт заставил подчинять действия не внушениям собственным, но обстоятельствам, нами управляющим, и потому учебный шаг для многого соделывается нужным, и им занимаюсь, как необходимостью и часто убеждаюсь в пользе его; увидимся и объяснимся».
По фронтовой части главным деятелем у Киселева был полковник Адамов. В начале 1821 г. он умер, и Киселев просил Закревского прислать ему другого. 29-го июня 1821 г. Закревский отвечал Киселеву: «на место Адамова профессора не знаю, а лучше снесись с полковыми командирами гвардейскими, к которым имеешь доверенность».
Между тем особенно увлекаться фронтовою частью не приходилось во 2-й армии, так как армия эта предназначалась для войны с Турцией; но с другой стороны было одно важное условие, вследствие которого необходимо было обратить серьезное внимание и на фронтовую часть — это ожидание Высочайшего посещения.
Вопрос о войне с Турцией, не разъяснившийся в 1821 г., оставался нерешенным и в начале следующего года, и во 2-й армии не знали, к чему готовиться: к войне или к давно ожидаемому смотру Государя. «От вас из Петербурга мы ничего не имеем, — писал Киселев Закревскому 12-го января 1822 г., – и не знаем, к чему готовиться. Война и учебный шаг — две статьи, совершенно разные, а к весне и то и другое будет нужно; тебе, вероятно, дела известны, вразуми нас и направь на путь истинный». В конце февраля он повторял тот же вопрос: «неужели у вас ничего неизвестно? Не поверишь, как трудно готовиться к войне и к мирным занятиям».
Вот к каким последствиям приводила злосчастная система [84] обучения войск, принятая у нас в павловское время и особенно процветавшая после 1815 года! Забыли даже такую простую истину, что войско существует для войны, а не для парада, и упорно учили войска только тому, что на войне не нужно. Все образование и воспитание армии было ведено так, чтобы превратить офицеров и солдат в машины, способные лишь к однообразному и одновременному исполнению команд. Никаких знаний не требовалось, кроме механического знания устава, который к тому же вовсе не имел в виду подготовку войск к войне, а предъявлял войскам такие требования, которые не только не оправдывались боевыми условиями, но прямо им противоречили. Так, например, кавалерию почти не практиковали в несении разведывательной службы, не обучали дальним пробегам, не втягивали лошадей в труды, не учили беречь лошадей, но в то же время требовать от них работы, и вообще не прививали привычек, полезных для военного времени. Результаты такого воспитания сказались во время войны и, между прочим, выразились в порче большей части конского состава от неумения сберечь его при условиях военного времени. Так, Киселев донес Дибичу 13-го января 1829 г., что в некоторых частях «потники совершенно сгнили» и что «совершенную порчу всех потников отнести можно единственно к тому, что в продолжение кампании лошадей весьма долгое время не расседлывали».
Такие условия поставили 2-ю армию поистине в трагическое положение, когда она не знала, что ей делать: бросить ли ей устав, годный только для парадов и заняться делом, т. е. подготовкой к войне, или бросить дело и заняться учебным шагом для подготовки к смотрам.
В то время, когда в штабе 2-й армии были озабочены вопросом о возможности войны с Турцией, в то время, как внимание государя было все поглощено множеством серьезнейших государственных дел, находились люди, которые, несмотря на эти сложные обстоятельства, считали возможным предлагать «реформы» совершенно нелепого характера, но, к сожалению, в духе того времени.
В начале 1822 г. в штабе 2-й армии была получена из Петербурга записка генерала Желтухина об изобретенном им новом учебном шаге с приказанием привести ее в исполнение. [85]
Это распоряжение было встречено Киселевым с негодованием, и он энергически воспротивился введению «нового учебного шага» во 2-й армии. 15-го апреля 1822 г. Киселев писал по этому поводу Закревскому из Тульчина.
«Я получил твое письмо от 1-го апреля и благодарю за полноту его и за скорое исполнение просьб наших. Но вместе с письмом получил предписание твое объявить по армии нововведенный шаг и привести к исполнению составленную Желтухиным записку. Если бы следовал я примеру людей, которые, несмотря на способы, хотят угодить власти и извлечь тем собственную пользу, то не остановился бы отпечатать записку и передать ее армии; но руководствуясь постоянными правилами честного и верного слуги Государя и, зная, какие имеют последствия иногда в существе своем ничтожнейшие действия правительства, я священным долгом себе поставлю сказать те истины, которые нахожу полезными, и от которых могу потерпеть, но которые совесть моя запрещает мне скрыть.
Тебе известно, сколь недостаточно определенное содержание офицерам и нижним чинам. Ты знаешь также, сколь обширны требования начальства и сколь трудно исполнение их; но не знаешь, может быть, способов, к тому употребляемых, и влияния от оных происходящего. Я ближе к войску и ближе извещен обо всем, что от вас скрывается, и о господствующем мнении. А потому не скрою правды и объясню ее, как умею.
Экономия содержит полки, а экономия происходит от солдатского скудного содержания. Солдат им недоволен, и доволен быть не может. Прежде то же было, но прежде войск было менее, и земля разделяла повинности сии без ропота. Ныне ропщут, а в пожертвовании отказывают. Итак, главная часть пайка, жалованья и заработанных денег поступают не в прямую пользу солдата, но для полка в помощь явной бедности офицеров. Солдаты сие знают, и хотя молчат, но недовольны. Фронтовые занятия чересчур обширны. Требуемая точность и совершенство в учении изнуряют солдата и уничтожают охоту к службе. Беспрерывные перемены обезохочивают и учителей, и учащихся, начальников и подчиненных, и сверх того доказывают [86] явно или ничтожность перемен, или неосновательность прежних приказаний.
К тому прибавь, что для пограничных войск служба тягостна: караулы, конвои, кордоны, переходы в земле, мало населенной, соделывают тягость сию ощутительнее. Солдат, которого в течение 8-ми лет несколько раз переучивали, который изнемогает от трудностей долголетней службы, который изнуряется и недостатками разнородными, и обязанностями сложными, и который повиноваться должен начальникам малообразованным, коих власть почти не ограничена и почти всегда сурова, солдат сей определен посвятить жизнь свою беспрерывному мучению. И хотят, чтобы солдат не роптал, и чтобы не являлись люди злонамеренные, которые бы не искали воспользоваться справедливым их негодованием. Поверь мне, любезный Закревский, что сколько мы не употребим себя на удержание существующего порядка вещей, мы успеем только отдалить решительную минуту; но искоренить зло, зависит не от нас; поверь также, что нет ничтожной причины, которая бы впоследствии не могла произвести превратности великие.
Приехав к армии, я нашел во всех чинах некоторую сонливость, равнодушие ко всему и сверх того закоренелую неисполнительность. Я употребил себя и ограниченные способности мои, чтобы дать умам другое направление, сосредоточить власть и приучить всех без изъятия к слепому повиновению. Во многом успел, и ласкою или угрозами, наградами или наказаниями к предположенной цели приближался. Учебные команды в течение 3-х лет не только служили полезным занятием для нижних чинов, но принудили противумыслящих начальников обратиться к делу, коего чуждались. Положительность требований, частые осмотры, занятия и воздаяния усердствующим приохотили всех или большую часть к исполнению требуемого. Но со всем тем трудность была ощутительна: старые солдаты жаловались на тягостное введение учебного шага; молодые изнурялись службою и учением. Офицеры, привыкшие отдыхать зимою, принуждены были беспрерывно заниматься, и хотя все сие лишь косвенно до меня доходило, но все сие я узнал и всего требовал с тем, что после перебора поодиночке всех без изъятия людей ученье облегчится, и польза усердного занятия сделается ощутительною.
Преследуя намерение сие, я имел в виду лагерное время, где оставив одиночное занятие, войска обязаны были заниматься сложными движениями, маневрами и в особенности стрельбой в цель. [87]
Три года порядок сей исполнялся, и ныне, когда думал я, что общие усилия вознаградятся успехом, и что старики с изломанными костями, привыкнув к исполнению требуемого, получат некоторое отдохновение, что одни только ленивцы и рекруты останутся в числе школьников, и что воля Государя безвредно, таким образом, исполнится, — когда мысли устремлены были на приуготовление войск к войне и к занятию их в нынешнем лагере теми обязанностями, которые в войне необходимы, в то самое время получаю я приказание уничтожить трехлетние занятия и снова начать переучивать людей поодиночке. Признаюсь тебе, что таковое предписание изумило и привело меня в крайнее затруднение. Объявить его армии – было бы предать всех огорчению и не только уничтожить во всех охоту к занятиям по службе, но дать повод (как уже сказано выше) злонамеренным воспользоваться ничтожным случаем, чтобы вкоренить негодование. Сверх того, по одному описанию обучение однообразно исполниться не может. И тогда новые требования и новое мучение, а пользы никакой; я говорю по опыту, ибо вижу сие в учебном своем батальоне. Шаг, Желтухиным выдуманный, приказал я показать двум лучшим унтер-офицерам, и оба чрез трое суток разно его исполняли; что же будет в армии и сколько битья, и сколько неудовольствия от того последует?
Я знаю истинную твою и кн. Петра Михайловича преданность к Государю и потому тебе и ему говорю откровенно: отклоните зло, которое при повторении иметь будет ужасные последствия; не дайте повода к роптанию; не дайте восторжествовать тем, кои разнствуют с нами мнением и не дайте права употребить имя Государя на дело обще неприятное.
Объявление записки я приостановил потому: 1) что войска выходят в лагери, где одиночным ученьем заняться не можно; 2) потому, что предписываемые перемены сделают вред, а не пользу. И для того я прошу тебя объяснить все сие князю Петру Михайловичу (Волконскому) для доклада Государю. Дай Бог, чтобы ничтожная выдумка отменилась, и чтобы правилом поставлено было с величайшею осторожностью приступать к нововведениям. Я скажу еще раз, что быв ближе к войску, мне более известно, чем оно более огорчаться может, и что зарождает ропот, коего в нынешнее время остерегаться должно. Надеюсь затем, что откровенное [88] изложение мыслей моих докажет более всего, сколь беспредельна признательность моя к милостям Государя, и что кроме желанья быть истинно полезным Его Величеству, другой цели не имею».
Такой энергический протест Киселева не увенчался полным успехом: мысль о необходимости занимать армию беспрестанно фронтовой службой не только не ослабела у Государя, но, по-видимому, еще более была им усвоена. Ни Волконский, ни Закревский не могли исходатайствовать отмены выдуманного Желтухиным нового учебного шага; однако они успели добиться разрешения не вводить этот шаг сразу во всей армии.
Сообщая об этом Киселеву, Закревский писал 28-го апреля 1822 года: «о шаге и о прочем по записке Желтухина велено приучать солдат; ты приостановился в исполнении, почему и посылаю вторичную к тебе о сем бумагу; не объявляй по армии, а вводи сии новости (чем армия наша отличается) в учебных командах постепенно, следовательно, и ропоту никакого быть не может. Впрочем, сии нововведения у нас так ввелись, что всякий выдумывает и делает по-своему. Следовательно, для искоренения сего надо изобретателей примерно наказывать, тогда не посмеют выслуживаться сими вздорами и тем успокоят солдат».
Осенью 1823 г. был назначен Высочайший смотр 2-й армии под Тульчиным. В армии еще задолго до смотра закипели приготовительные работы, причем главное внимание было обращено на «фронтовую часть» и разные мелочи. Так, например, в одном из писем Витгенштейна к Киселеву из Каменки (имение главнокомандующего) он просит «обратить внимание, чтобы этишкеты и прочие вещи были выбелены как можно лучше, ибо государь очень много смотрит на это». В одном из приказов по армии было указано, что на смотру главнокомандующего «панталоны в пехоте были недостаточно выбелены» и т. д.
16-го сентября по армии был объявлен приказ о предстоявшем смотре Государя, причем к приказу были приложены «общий порядок, по коему произведены будут смотры и предположение маневра». Порядок смотра был установлен следующий:
Первый день смотра, 30-го сентября, приезд Государя в с. [89] Нижнюю Крапивну, прием начальства, почетного караула и ординарцев.
Второй день, 1-го октября, утром: смотр 7-го корпуса и 3-й драгунской дивизии; церемониальный марш. Вечером — «представление цельной стрельбы пехоты и артиллерии 7-го корпуса». От каждого батальона высылалось на смотр стрельбы по 48 человек, а артиллерия участвовала вся; пехота должна была стрелять на 180 шагов, легкая артиллерия — на 250 сажен, а батарейная на 350 сажен.
Третий день, 2-го октября, утром — смотр 6-го корпуса и 3-й пионерной бригады; церемониальный марш. Вечером – смотр цельной стрельбы пехоты и артиллерии 6-го корпуса тем же порядком, как и в 7-м корпусе.
Четвертый день, 3-го октября, утром развод в главной квартире, в Тульчине, на Суворовском поле. Здесь же должны были представиться «учебные эскадроны 3-й драгунской дивизии по одному от каждого полка для представления манежной езды в открытом манеже».
Пятый день, 4-го октября и шестой день, 5-го октября были назначены для маневров.
Предположение для маневров было следующее:
Общее соображение. Неприятель, собравший силы свои на правом берегу р. Днестра, намеревается сделать вторжение в пределы России и цели движения своего поставляет занятие г. Киева. Дабы предупредить таковой его замысел, предписывается 7-му корпусу собраться на левом берегу р. Буга и до прибытия 20-й пехотной дивизии из Крыма оставаться в оборонительном положении, стараясь при этом всеми мерами замедлить стремление неприятеля к Киеву.
 |
| Схема маневров 2-й
армии в 1823 году |
Вследствие такового предначертания 7-й корпус уничтожает переправы по Бугу, обозревает партиями всю страну, по правому берегу лежащую. А главными силами располагается при дер. Степашки, где находится удобнейшая переправа, и откуда имеет он возможность с равною быстротою ударить как на г. Брацлав, так и на м. Ладыжин, если бы неприятель отважился переходить Буг в одном из сих мест. По сим причинам с. Степашки, при коем находится лагерь 7-го корпуса, соделывается ближайшею и решительною целью военных действий супротивных сил. [90]
В таковом положении начальник 7-го корпуса узнает чрез лазутчиков, что неприятель, считая оборонительные войска не готовыми еще к отражению, решился переправу через Днестр произвести в двух местах: при гор. Ямполе и при гор. Дубоссарах и потом двумя отдельными колоннами направиться сосредоточенно на Тульчин, откуда уже стремится кратчайшим путем чрез гор. Гайсин, гор. Пятигоры и проч. на Киев.
Известия сии побуждают начальника 7-го корпуса воспользоваться [91] разделением неприятеля, упредить соединение колонн его быстрым наступательным движением, и, напав на каждую порознь с превосходными силами уничтожить его замыслы.
Предположив себе таковую цель, начальник 7-го корпуса на случай неудачи устраивает два моста на Буге; укрепляет оные полевыми работами; оставляет все свои тяжести на левом берегу реки и посылает приказание дивизии, следующей из Крыма, ускорить марш для поспешного прибытия к м. Ладыжину; а с двумя другими дивизиями пехоты и одною драгунскою выступает к м. Тульчину. Прибыв на высоты, управляющие сим местом, 7-й корпус становится впереди дер. Холодовки, занимает предместье Тульчина, называемое Кинащевым, и посылает парии по Ямпольской и Балтской дорогам для открытия неприятеля.
Разъезды сии вскоре подают сведения, что колонна, переправившаяся при Ямполе, стремительно идет на соединение близ Тульчина с остальною частью войск и что соединению их уже воспрепятствовать поздно.
Сие известие разрушает сделанное предположение, и начальник 7-го корпуса видит себя в необходимости согласоваться с данным предписанием не входить в решительный бой до соединения с 20-ю дивизией; а потому и решается отряд, для обозрения посланный, отозвать к своему арьергарду, и под прикрытием реки Сельницы исполнить отступление к укрепленной переправе, на коей, перейдя за Буг, дождаться 20-й дивизии. Потом, совершив с оною соединение, обратиться к наступательным мерам, и стараться, перейдя вновь через Буг на правом фланге неприятеля, ударить на него всеми силами и отвергнуть его от черты его действий, имеющей основанием нижнюю часть Днестра. Для приведения в исполнение сего предположения маневр делится на два дня.
Далее следовало подробное расписание хода маневра, в котором предвидены были все мелочи исполнения, причем вперед было расписано где, какая часть войск и что должна делать. Так, например, в первый день 3-я драгунская дивизия на полях между Кинашевым и Холодовкою неоднократно атакует неприятельские колонны и, наконец, усмотрев, что одна бригада 6-го корпуса, обойдя тополевый лес, начинает производить [92] переправу на её фланг, ударяет на первые переправившиеся колонны, и потом отступает за речку Древлянку, где 7-м корпусом оставлен пехотный отряд как для принятия кавалерии своей, так и для того, чтобы успеть занять позицию на высотах впереди дер. Михайловки. Плотина при Клебани удерживается одним спешенным драгунским полком.
В «заключении» этого приказа между прочим сказано: «все основания сего предположения извлечены из правил Стратегии, а тактические действия, сообразные частностям местоположения, предоставляются в полном виде совершить гг. корпусным командирам». Этим пунктом как бы освящалась частная инициатива, но на самом деле как мы видели, при тех мелочных требованиях, которые были поставлены в приказе, не могло быть и речи о частной инициативе.
В конце приказа были приложены «условия во время производства маневров». «Сверх общего соображения, - сказано в них, - изложенного в начертании маневра, для необходимой в производстве оного связи приобщаются следующие правила:
a) Стрелкам ни в каком случае не сходиться ближе 100 шагов, как равно и колоннам.
b) Кавалерии в атаках своих останавливаться также на 100 шагов.
c) Артиллерии не ставить батарей своих ближе 150 саженей.
d) Сравнительная сила между супротивными частями может определиться следующим образом. Пехотный батальон; драгунский дивизион; два орудия артиллерии; три сотни казаков должны почитаться равными. Потому при встрече таковых сил обе части на данном расстоянии останавливаются, и наступающему успеха ожидать не можно, разве движением своим покажется он на фланге противника или получит подкрепление. Итак, если батальон атакует во фронт другой батальон или два батальона атакуют один батальон, подкрепленный дивизионом драгун, или тремя сотнями казаков, или двумя орудиями артиллерии, то силы почитаются равными, и атака, если не на фланг произведенная, остается недействительной; а посему для успеха должно иметь двойную силу, или, по крайней мере, превосходную, дабы принудить противника к отступлению.
В этих указаниях, данных войскам перед маневрами в [93] Высочайшем присутствии, ярко выразилась та система обучении войск, которой тогда держались. Характерная случайность, что такие правила были даны для действий войск под Тульчиным, где в свое время Суворов учил их совершенно иначе, учил не останавливаться перед неприятелем, а идти насквозь, где Суворов учил не считать числа батальонов, эскадронов и проч. у неприятеля, а бить его, не взирая на его численность; а теперь войскам внушали, что для «успеха должно иметь силу двойную или, по крайней мере, превосходную, дабы принудить неприятеля к отступлению ».
Как производились смотры, и на что было обращено главное внимание, это видно из приказов по 2-й армии и из описания смотров и маневров.
Собственно Государю предполагалось показать четыре упражнения войск: 1) церемониальный марш, 2) стрельбу пехоты и артиллерии, 3) развод и манежную езду и 4) двухсторонние маневры.
Наименьшее внимание было обращено на стрельбу, которая, в сущности, тоже обращалась в «батальную картину».
«Едва только окончился обед, - пишет очевидец, - как новое зрелище ожидало Его Величество: 120 орудий артиллерий и по 48 стрелков с каждого батальона, выстроенных в одну линию, готовы были к начатию жесточайшего огня боевыми выстрелами по мишеням. По данному знаку ракетою началась сия классная пальба: свист ядер и пуль, рассекавших воздух, облака дыма, скоро покрывшие всех присутствующих, разительно напоминали прошедшие годы, в коих российские воинства, ведомые своим Повелителем, достигали отдаленнейших пределов Европы, восстанавливая повсюду низверженный порядок. Его Величество изволил останавливаться почти перед каждою артиллерийскою ротою или пехотною колонною, и когда достиг левого фланга, то по сигналу второй ракеты мгновенно весь гром утих, и раздробленные мишени представились взору».
На сколько именно были «раздроблены» мишени, этого не видно из имеющихся документов, да едва ли на это и обращено было внимание. По крайней мере, в Высочайшем приказе о произведенных смотрах благодарность за церемониальный марш [94] изложена в 47 строках, а благодарность за стрельбу в цель, произведенную в присутствии Его Величества как артиллериею, так и стрелками обоих корпусов, изложена в пяти строках.
Результаты стрельбы нигде объявлены не были, и вообще стрельба эта была нечто иное как «эффективное зрелище».
На это именно и обращено было внимание войск перед началом смотров. Так, в приказе главнокомандующего от 18 сентября 1824 г. войскам 7-го пехотного корпуса было сказано относительно производства «цельной» стрельбы: предписывается артиллерии стрелять несколько реже и не переставать до тех пор, пока не будет пущена ракета на левом фланге.
Совсем иначе относились к церемониальному маршу, к выправке и прочим тонкостям фронтовой части.
«Прохождение войск, - писал очевидец, - церемониальным маршем взводами и колоннами, а наипаче пехоты и артиллерии, ответствовало вполне усердию подчиненных и ожиданию начальства. Трудно определить, которая часть приметно отделялась от прочих. Все части без изъятая достигали того состояния, в коем токмо можно видеть армейские войска: хорошая выправка, полнота и твердость шага, единообразие и красота одежды, чистота равнения, недвижимость ружей, а наипаче здоровый вид людей и их воинственная осанка, поставляли сии войска в степень высшего устройства». Войска проходили два раза и на осмотр церемониального марша одного только корпуса было употреблено около четырех часов времени.
3 октября Государь принял ординарцев от всех частей армии, а потом отправился верхом на Суворовское поле.
«Поле сие, - пишет очевидец, - лежит в одном из предместий Тульчина, и потому носит имя Суворовского, что на оном незабвенный наш полководец часто делал учения своим войскам. Поблизости сего места сохранилось в целости полевое укрепление, им же построенное; на сих-то полях производились столь знаменитые сквозные атаки и примерные приступы». Теперь, «на сих полях» был приготовлен к разводу учебный батальон и 2-й батальон Уфимского полка. Тут же находились учебные эскадроны драгунских полков и унтер-офицеры от всей армии, присланные к разводу за паролем.
«Его Императорское Величество, объехав войска, изволил [95] сам учить учебный батальон и остался совершенно довольным устройством сего батальона. После учения развод произведен был с отличною красотою и правильностью: парольные унтер-офицеры, от целой армии собранные, представляли как в одежде и амуниции, так равно и в выправке и шаге совершенное единообразие и служили вернейшим доводом, что целая армия руководствуется одними правилами в своем устройстве».
«По окончании развода Государь въехал в открытый манеж, построенный на той же площади, и в коем целый полуэскадрон мог удобно действовать по правилам манежной езды. Его Императорское Величество изволил осмотреть от каждого драгунского полка по одному полуэскадрону и, заметив, что сею основною частью доведения кавалерии внимательно занимаются в армии, удостоил начальников за сие Высочайшего одобрения».
Что касается маневров, то они происходили согласно данным подробным указаниям, о которых сказано выше, хотя в то время и уверяли, что на маневрах этих должна была проявиться частная инициатива, и что начальникам была дана должная самостоятельность. Так, очевидец писал об этих маневрах, что «объявлено было одно токмо начертание оных, согласно коему генералы обязаны были сделать распоряжения свои мгновенно и на самом месте». Но мы уже видели, что предположение для маневра было составлено совершенно в другом духе.
Кроме осмотра войск Государь посетил штаб 2-й армии, где осматривал работы квартирмейстерских офицеров и между прочим собрание материалов прежних походов наших против турок; между картами особенного внимания заслужила «карта Турции, сочиненная в главном штабе армии, из всех доныне существующих сведений».
Перед отъездом из армии Государь пожаловал много наград. Начальник штаба армии генерал-майор Киселев был назначен генерал-адъютантом, а главнокомандующий получил рескрипт, в котором было сказано: «вверенную вам армию, осмотренную Мною в окрестностях Тульчина, имел Я истинное удовольствие найти во всех частях в положении столь отличном, что она по всей справедливости может стать наряду с лучшими войсками армии Российской».
Это было последнее личное благоволение, выраженное Императором Александром 2-й армии, и через пять лет ей пришлось доказать на деле в войне с турками, насколько она [96] действительно находилась на высоте современных боевых требований.
Итак, из всего нами сказанного ясно, что 2-я армия преимущественно занималась одиночной выправкой, церемониальным маршем и линейными учениями; но несправедливо будет, если мы скажем, что эти занятия были единственные. Как мы видели, и на Высочайшем смотре производилась «цельная стрельба», а также двухсторонние маневры. Эти последние занятия по настоянию Киселева начали практиковаться ежегодно в лагерях, «где, оставив одиночное занятие, войска обязаны были заниматься сложными движениями, маневрами и в особенности стрельбою в цель».
В августе 1827 г. началось сосредоточение 6-го и 7-го корпусов в Бессарабии, причем от Дибича было получено распоряжение занимать войска маневрами. При этом было Высочайше повелено производить большие манеры, «наиболее приноровленные к действиям, удобным в больших равнинах и против многочисленной неприятельской кавалерии, и основываясь для пехоты на боевых порядках, подобных препровождаемым при сем нормальным, с тем, чтобы кавалерию иметь в наиболее резерве массами. При сих маневрах и в лагере должно будет наблюдать все правила малой войны и форпостной службы, почему нужно будет представлять всегда неприятеля хоть малыми кадрами и казаками».
Предположения для этих маневров составлялись в штабе 2-й армии и рассылались корпусным командирам. Так в отзыве Киселева командиру 6-го пехотного корпуса генерал-лейтенант Роту от 4-го октября 1827 г. было указано на необходимость занимать войска маневрами, причем главное внимание обратить:
1)На расположенье военным лагерем, принимая при сем все предосторожности, против неприятеля необходимые; имея разъезды, патрули и небольшие отряды для открытия неприятеля, снятия постов и т. п.; в лагере в ночное время делаются тревоги, дабы обратить все должное внимание войск как бы в военное время. [97]
2)В построении и следовании войск в походной колонне с легким обозом, а тяжелый обоз должен составлять особый вагенбург под прикрытием пехоты; причем кавалерия должна делать внезапные нападения в виде партизанских с тылу и боков, а пехота берет все нужные для сего предосторожности.
3) «В построении линейных боевых порядков против многочисленной неприятельской кавалерии». Эти последние упражнения приказано было производить на одну сторону, а во время действия «малой войны необходимы некоторые небольшие партии, представляющие неприятеля, дабы беспрестанно беспокоить посты и лагерь».
Такое же указание было дано и командиру 7-го пехотного корпуса, причем было выражено желание главнокомандующего, «дабы каждому отрядному командиру предоставлено было воспользоваться во всякое время как местоположением, так и выгодами затруднительного положения своего противника, который разными обстоятельствами в сие приведен быть может».
Из этих указаний видно, что войскам 2-й армии иногда предъявлялись требования, не имевшие ничего общего с «фронтовою частью», что иногда их заставляли проделывать упражнения, которые по обстановке приближались к условиям военного времени и которые хотя отчасти могли подготовить войска к войне и бою. Но эти попытки не могли иметь большого значения, ибо все знали, что высшее начальство на эти занятия почти не обращает внимания, и что эти занятия, во всяком случае, не главные. Это видно хотя бы по количеству времени, которое уделялось на эти занятия. Так, на маневры 6-го корпуса в октябре 1827 г. штабом 2-й армии приказано было выделить «не менее 4-х дней», а для маневров 7-го корпуса в то же время было назначено «семь дней».
Как мы уже говорили, было обращено внимание и на стрельбу в цель.
Первое испытание стрелков было сделано на смотру 1819 г. и показало, в каком жалком состоянии находилось искусство стрельбы, и как мало было в этом отношении подготовки на случай войны. Причиной этого было невнимательное отношение к этому делу начальников, а также и неисправность ружей. В виду этого по указанию Киселева было составлено «руководство к цельной ружейной стрельбе». [98]
Таковы были требования, которые предъявлялись войскам до войны; но и опыт похода прошел даром. Тотчас после похода во время стоянки наших войск в Адрианополе производились ученья и маневры, которые также ничего общего с боем не имели. А между тем эти ученья производились под свежим впечатлением только что минувших событий войны и с теми самыми войсками, которые победили турок, перешли Балканы, заняли Адрианополь и рассеяли турецкие войска, конечно, не церемониальным маршем. Подробное описание этих учений и маневров помещено в приложении.
Вероятность войны с Турцией вызывала необходимость обучить войска действий против турецких войск. С этой целью Киселевым были составлены две записки «о боевом порядке противу турок», представленный Дибичу в сентябре 1826 года и в ноябре 1827 г.
Киселев указывал, что в прежние наши войны с турками наша пехота строилась в каре из нескольких полков, и вследствие этого боевой порядок ее был почти неподвижен. Этот недостаток «побудил к изысканию надежнейшего боевого порядка противу турецкой кавалерии, дабы дать более подвижности кареям». С этой целью Киселев предложил следующий боевой порядок для бригады (т. е. четыре батальона) и одной роты (батареи)
 [99]
Та же бригада могла быть расположена в трех каре следующим образом:
Если принять такой боевой порядок одной бригады, то боевой порядок корпуса из двух пехотных и одной кавалерийской дивизии будет следующий:
 Примечание. Пехотные дивизии состояли тогда из шести двухбатальонных полков, разделенных на три бригады, и при каждой бригаде полагалась одна артиллерийская рота (т. е. батарея).
Применение такого порядка предполагалось следующее: «артиллерия действует преимущественно против артиллерии неприятельской, затем следует атака кавалерии и движение всех войск; [100] легкая кавалерия доканчивает, в резерве оной тяжелая кавалерия и пехота. Атака кавалерийская производится эшелонами поэскадронно. Стрелки, смотря по обстоятельствам, становятся иногда между орудиями. Они и казаки стреляют против наездников».
«Таким образом, стремление пылкой турецкой кавалерии всегда найдет оплот твердый и войска, выдержав атаку, могут беспрепятственно и быстро действовать наступательно; неудобства больших и наполненных артиллерией и обозами каре отклоняются, а по простоте и малосложности боевой сей порядок с обучением войск кажется весьма удобен». Конечно, такой боевой порядок был более подвижен и гибок, чем огромные каре, построенные из нескольких полков, но этот боевой порядок был трудно применим к местности пересеченной и гористой.
При Минихе и Румянцеве войска наши действовали в придунайских равнинах и противником имели массы турецкой конницы; теперь же условия изменились: войска вероятно встретили бы турок только за Дунаем, быть может в Балканах и за ними, на местности пересеченной, закрытой и гористой, а турки уже не имели такой многочисленной конницы, как с прежде.
В виду этих условий боевой порядок этот нельзя было признать целесообразными. В том же рапорте Киселева есть еще указания на желательный образ действий в предстоявшей войне. Так, например, он считал, что «штурм крепостей без предварительной и регулярной осады следовало бы вовсе запретить. Стрелков употреблять только в редких случаях, а фланкеров из регулярной кавалерии никогда».
Походные колонны он считал необходимым устроить так, чтобы они быстро перестраивались в каре и обратно из каре в походные колонны. Так, например, дивизия из трех бригад с тремя артиллерийскими ротами должна была идти походом в колоннах по полувзводно, имея артиллерийские роты между полками каждой бригады.
 Для перестроения в боевой порядок исполнялось следующее:
[101]
При приближении неприятеля в больших силах войска останавливались, артиллерия занимала места как указано на чертеже, 1-й и 4-й батальоны егерской бригады и 2-й и 3-й батальоны 1-й бригады выдвигались вправо и влево.
 Эти боевые порядки были Высочайше утверждены в марте 1828 года.
Сводя все сказанное о тактической подготовке 2-й армии перед войной 1828 -1829 гг., можно сказать, что ее слишком много упражняли по «фронтовой части» и слишком мало обучали тому, что войскам действительно приходится делать на войне. На это уделяли слишком мало времени и взялись за это слишком поздно, почти перед самой войной, когда поправить дело уже было невозможно. Немудрено, что армии, так подготовленной, трудно было действовать на войне успешно.
Главнокомандующим 2-й армией был генерал от кавалерии генерал-адъютант граф Петр Христианович Витгенштейн. [102]
Герой войны 12-го года и войн 13-го и 14-го годов, он был назначен главнокомандующим 2-й армией в 1818 году, а в день коронации Императора Николая I, 22-го августа 1826 г., пожалован фельдмаршалом. Характера он был вспыльчивого, доверчивого, несамостоятельного, но доброго и благородного.
Когда в начале 1819 г. начальником главного штаба 2-й армии был назначен генерал-майор Киселев без ведома Витгенштейна, то он немедленно написал Государю письмо, в котором откровенно высказал, что это назначение «чувствительно его огорчает и оскорбительно для него, не потому, что генерал Киселев не заслуживал сего места, но потому, что сие назначение удостоверяет его в совершенной потере как милости, так и доверенности Государя». Так как Киселев еще ранее, в то время, когда главнокомандующим 2-й армией был Беннигсен, был прислан для инспекции некоторых дел этой армии, то Витгенштейн выражал Государю опасение, что это обстоятельство может подать «мысль не только армии, но и всему свету, что он ныне здесь находиться будет уже не для временного, но для постоянного надзора». В заключение Витгенштейн просил об увольнении его от должности главнокомандующего 2-й армией.
Государь отвечал Витгенштейну письмом, в котором не только выразил ему подтверждение своего полного доверия, но и очень подробно объяснил причины назначения Киселева, хотя и были лица старше его. «Старшинство, - писал Государь, - есть предмет чересчур маловажный, дабы я мог останавливаться оным в назначении полезных чинов по армии». Что касается до предположения Витгенштейна, что на Киселева могут смотреть как на лицо, присланное для надзора, то на это Император Александр возражал: «остается Мне заметить вам на счет предположения вашего, что генерал-майор Киселев назначен Мною, дабы иметь во второй армии надсмотрщика, сие несходно ни с Моими правилами, ни с Моими понятиями, кои довольно Мною ясно доказаны в долгое продолжение времени, чтобы не быть известными всем».
Причины, по которым Государь назначил Киселева, не спрашивая согласия главнокомандующего, тоже были подробно объяснены Государем. «Никогда и в помышлении Моем не было [103] причинить вам малейшее огорчение, назначением во 2-ю армию начальника главного штаба, равномерно нет в оном ни малейшего недостатка Моей к вам доверенности, ибо всегда Я сам предоставлял себе назначение начальников главного штаба как в армиях, так и в корпусах. Генерал-майор Киселев назначен Мною в сие звание по личной моей уверенности, что он совершенно оправдает и Мою и вашу к нему доверенность. Я смело отвечаю, что лучшего вам помощника по сей части быть не может; равномерно отвечаю, что и публика по сему случаю никакого фальшивого суждения Моей к вам доверенности выводить не может; разве одни легкомысленные умы, желающие расстраивать ход дел, могут с умыслом стараться изображать сие назначение в превратном толке».
Получив это письмо, Витгенштейн совершенно успокоился и принял Киселева очень хорошо, причем с первых же дней между ними установились вполне откровенные отношения.
Необходимо однако же сказать, что, в сущности, Витгенштейном не были довольны и, назначая Киселева, хотели иметь во 2-й армии деятельного начальника штаба, который, строго говоря, был бы и главнокомандующим de fakto. В конце первого же года деятельности Киселева как начальника штаба были случаи, из которых видно, что его собственно и считали за действительного начальника 2-й армии. «Князь Петр Михайлович,— писал Киселев 27-го октября 1819 г. Закревскому,— по воле Государя, мне поручает, мимо начальника моего строго исследовать побеги 22-го егерского полка, а вместе с тем преследовать и Сабанеева5 - вот вдруг две обиды. Я, приступив к делу с ведома и именем главнокомандующего, кажется, несколько изгладил сделанную двойную неприятность. Доверие, конечно, для меня лестно, но зачем огорчать людей?»
Такое отношение к главнокомандующему привело к тому, что в армии, разумеется, скоро поняли, что Киселев есть действительный её начальник, а граф Витгенштейн - главнокомандующий только по форме. Такое положение Киселева признавалось и в Петербурге, откуда Киселев часто получал распоряжения [104] помимо главнокомандующего. Почти во всех важных делах был принят такой порядок сношений с Петербургом, что одновременно с официальными донесениями графа Витгенштейна Киселев писал по тем же вопросам докладные записки Дибичу, который эти донесения докладывал Государю и официально отвечал Киселеву, что «Государь Император усмотрел с удовольствием, какие вами сделаны распоряжения и, одобряя вполне основательные предположения Ваши, в докладных записках изложенные, Высочайше таковые утвердить соизволил», т. е. Дибич писал так, как будто Киселев был главнокомандующим.
При таких условиях фактически Витгенштейн был отстранен от дел и переносил такое положение с философическим спокойствием, вполне доверившись Киселеву. Надо сказать, что этот последней не только не злоупотреблял своим влиянием, но держал себя с большим тактом и старался восстановить, по возможности, значение Витгенштейна. Так, когда зимою 1819 г. главнокомандующий поехал в Петербург, Киселев хлопотал, чтобы ему был устроен там хороший прием. «Если не честность его нужна и услуги, - писал он, - то нужно Государю сохранить в своей армии имя Витгенштейна, для армии приятное. Затем не должно забыть и 12-й год, и бедность его, и 8 человек детей,— небрежность, с которою обходились и обходятся со стариком; он все сие чувствует и боится за всем тем быть вынужденным оставить службу, которая ему и детям его необходима».
С начала похода 1828 года положение Витгенштейна сделалось очень затруднительным вследствие присутствия при армии Государя, Великого Князя Михаила Павловича, начальника главного штаба Его Величества, главной квартиры, огромной свиты, иностранных дипломатов и пр. Вот как очерчивает Михайловский-Данилевский положение Витгенштейна. «Граф Витгенштейн с самого начала похода увидел, что он находится в неприятном положении по причине присутствия Императора, который как Монарх распоряжался сам, посредством своего начальника штаба Дибича; сначала советовался с графом Витгенштейном, а после ему только стали давать сведения о предполагаемых действиях. Сие положение до того огорчило фельдмаршала, [105] что он несколько раз говаривал в сердцах, когда к нему приезжали за приказаниями, что он ничем не командует. Таким образом, сие продолжалось во весь поход, а когда взяли Варну, он послал прошение об увольнении его от звания главнокомандующего».
При таком положении главнокомандующего особое значение приобретал начальник штаба армии. Начальником штаба 2-й армии был генерал-адъютант Киселев. Мы уже видели, при каких условиях он был назначен на эту должность, и какую роль играл во 2 армии.
Павел Дмитриевич Киселев, бесспорно, был одним из образованнейших людей своего времени. Отличительными чертами его характера надо считать трудолюбие и гуманное отношение к людям. Трудолюбие его было изумительно; все, что делалось во 2-й армии хорошего, все это было делом его рук. Даже беглый просмотр переписки, веденной Киселевым, достаточен, чтобы убедиться в изумительной способности этого человека к работе. Притом направление, которое он дал своей деятельности, было чрезвычайно симпатичное; а работа его была нелегка.
Назначенный начальником штаба помимо воли главнокомандующего, будучи молодым человеком (ему шел 31-й год при назначении начальником штаба армии) и из младших генералов (произведен в генерал-майоры в 1817 г. за 2 года до назначения), он был поставлен в нелегкое положение. Отчасти положение это облегчалось тем, что Киселев был не совсем новым человеком во 2-й армии. В 1817 г. он имел поручение расследовать весьма щекотливое дело, по которому обвинялись все старшие строевые начальники и особенно начальник штаба Рудзевич, будто бы злоупотреблявший доверием и слабостью престарелого главнокомандующего Беннигсена. Выказанное при этой командировке умение так распутать узел самых тонких интриг, чтобы все осталось целым, несмотря на то, что на каждом шагу можно было возбудить скандальную историю, не могло не понравиться Государю, искавшему правды, но вместе с тем желавшему щадить самолюбие своих недавних сподвижников, во главе которых он прошел Европу.
В 1818 г. Киселев опять приехал во 2-ю армию с весьма [106] странным по теперешним нашим понятиям поручением. Поручение это состояло в том, чтобы приготовить 2-ю армию к Высочайшему смотру. В январе 1818 г. Киселев прибыл в Тульчин, взяв с собою полковника Адамова из гвардейских гренадер, двух унтер-офицеров и одного музыканта для передачи войскам всех правил и порядков, принятых в гвардии.
Как ни кажется странным такое назначение Киселева, но выбор Государя имел свои основания; ему видимо хотелось найти 2-ю армию вообще в хорошем состоянии, а для этого надо было послать туда человека, близко знакомого со всеми слабыми её сторонами, который, зная хорошо начальствующих лиц, без особого полномочия, обидного для старших, сумел бы устроить все к лучшему.
Поручение такого характера было вполне в духе Императора Александра, любившего во всем полумеры. Киселев понял Государя и вполне успешно исполнил поручение. «Надобно сказать, что Киселев был ловок и знал хорошо характер покойного Императора», так писал о Киселеве адъютант его Басаргин. Однако же, будучи ловким человеком, он никогда не поступался собственным достоинством.
Мы уже видели, что, не сочувствуя увлечению Государя «фронтовою частью», он энергически высказывался против этого увлечения и даже отложил привести в исполнение записку ген. Желтухина о новом учебном шаге, полученную из Петербурга. Он не только не сгибался перед Аракчеевым, как сгибались перед ним все сильные люди того времени, но дал ему резкий отпор, когда тот позволил себе задеть его публично.
Осенью 1823 г. Государь прибыл в Вознесенск, и здесь между Аракчеевым и Киселевым произошла стычка. Басаргин описывает ее следующим образом6. «Я был свидетелем его (Аракчеева) стычки с Киселевым, который его не любил и не унижался перед ним, и где он его славно отделал. Услышав от Государя, как Он остался доволен 2-ю армией, и вероятно, будучи этим недоволен, Аракчеев в первое свидание с Киселевым, когда Государь ушел в кабинет, обратился к нему при оставшемся многолюдном собрании со следующими словами: «мне рассказывал Государь, как вы угодили ему, Павел Дмитриевич. Он так [107] доволен вами, что я желал бы поучиться у вашего превосходительства, как угождать Его Величеству. Позвольте мне приехать для этого во 2-ю армию; даже не худо было бы, если бы ваше превосходительство взяли меня на время к себе в адъютанты». Слова эти всех удивили, и взоры всех обратились на Киселева. Тот без замешательства отвечал: «милости просим, граф, я очень буду рад, если вы найдете во 2-й армии что-нибудь такое, что можно применить к военным поселениям. Что же касается до того, чтобы взять вас в адъютанты, то извините меня, - прибавил он с усмешкой, - после этого вы, конечно, захотите сделать и меня своим адъютантом, а я этого не желаю». Аракчеев закусил губы и отошел».
Будучи самостоятельным в отношении к сильным, Киселев был очень внимателен к равным и младшим, а также доступен для них и гуманен в своих отношениях к ним. Эти качества создали Киселеву в армии популярность и укрепили его влияние. Многие из сослуживцев и подчиненных обращались к Киселеву за советами, помощью, заступничеством. В переписке встречаются такие выражения: «ваше сердце столько к добру наклонное, что и на самом деле тысячами опытов подтверждается»; «оправдываюсь вашими собственными правилами и ссылаюсь на чувства вашего сердца, что Ваше Превосходительство предпочитает управлять не автоматами, а людьми». Отличительной чертой Киселева была заботливость о людях, забота о том, чтобы они хорошо были обставлены и чтобы с ними обращались справедливо и гуманно. Это качество, вообще ценное в начальнике, получало особое значение в тот век, когда большинство начальников отличалось не только суровостью, но жестокостью и нередко даже зверским отношением к солдату.
Деятельность Киселева как начальника штаба 2-й армии чрезвычайно затруднялась интригами, царившими в Петербурге. Почти все представления, исходившие из штаба 2-й армии, были встречаемы в Петербурге неблагоприятно. Причиной такого отношения был антагонизм между Толем и Киселевым. Толь, по-видимому, рассчитывал быть начальником штаба 2-й армии и мстил Киселеву, когда ему не удалось достигнуть этого назначения. Вследствие этих отношений, сношения с главным штабом в Петербурге, несмотря на дружбу с князем Волконским, получали неприятный характер, главным образом вследствие придирчивого характера Толя, который заведовал канцелярией князя Волконского. [108]
«Сделай дружбу, - писал Киселев Закревскому 24 июля 1819 года, - посоветуй князю Петру Михайловичу или читать бумаги, которые подписывает, или приказать желчью съеденному Толю писать основательнее и вежливее; он не соображается с прежде и до него сделанными распоряжениями и, не вникая в настоящей смысл бумаги, пишет за подписью Петра грубости и глупости, которые все без изъятия опровергнуть можно прежними отношениями князя».
Осенью того же года Толь был уже генерал-квартирмейстером, и Закревский писал Киселеву по поводу продолжавшихся пререканий между главным штабом Его Величества и главным штабом 2-й армии. «Ответ ваш на грубости Толя снисходительный; не менее того заводить ссору не должно; никто не потерпит, исключая службы. Но отношение сие покажу князю и поставлю на вид, как дурно писать грубости, не сообразив дела»7.
К числу недостатков Киселева следует отнести излишнюю любовь к канцелярщине и недостаточно практический взгляд на военное дело. Между прочим, этот недостаток выразился в изобретении «боевых порядков против турок», которые по своим свойствам, в сущности, являлись неудобо применимыми к обстановке. Трудолюбие Киселева было изумительное, но, к сожаленью, оно часто переходило в кропотливость, в увлечение самыми несущественными мелочами, вследствие чего упускалось из виду главное. В общем можно сказать, что Киселев как военный человек не обладал в достаточной мере широтой взгляда. Это качество яснее будет видно при разборе составленных им планов действий против турок, проектов продовольствования армии и т. д. Впрочем, при оценке деятельности Киселева всегда следует иметь в виду ту сложную обстановку, в которой он находился. Будучи начальником штаба, он, в сущности, принужден был действовать как главнокомандующий. В Петербурге встречал почти постоянное сопротивление; ясных и точно определенных целей, которые следовало преследовать, ему оттуда никогда не указывали, а когда началась война, то при армии [109] находился и Государь, и Дибич, и Толь, все это чрезвычайно усложняло и затрудняло деятельность начальника штаба 2-й армии.
О деятельности Киселева как начальника штаба армии по приготовлению её к походу мы познакомимся впоследствии при изложении всех подготовительных работ.
До войны корпусами 2-й армии командовали Сабанеев и Рудзевич. Первый был выдающимся начальником во многих отношениях и отличался, подобно Киселеву, гуманным отношением к солдату, несмотря на то, что был чрезвычайно вспыльчив. Это был опытный и умный боевой генерал. Рудзевич, бывший до Киселева начальником штаба 2-й армии, был умный человек, но интриган. Во время войны вместо Сабанеева 6-м корпусом командовал Рот - личность бесцветная, 3-м корпусом командовал Рудзевич, а 7-м генерал Воинов — личность совершенно бесцветная; это был старый и болезненный генерал. Когда в октябре 1828 г. решено было назначить Воинова командующим всей кавалерией действующей армии, то Дибич ходатайствовал о назначении к нему начальником штаба полковника Монтрезора, причем Дибич писал, что ген. Воинов «без деятельного помощника по слабости здоровья едва ли успеет иметь весь должный надзор и попечение об устройстве кавалерии». На этом докладе Император Николай написал: «не называя начальником штаба, прикомандировать к г. Воинову».
4-м кавалерийским корпусом командовал ген. Бороздин.
Что касается второстепенных начальников, то большинство их не отличалось положительными достоинствами, а некоторые, как например Желтухин, были знамениты шагистикой и зверским обращением с нижними чинами.
Осмотрев армию после вступления в должность начальника штаба, Киселев остался более всего недоволен составом высших чинов её. В письме Закревскому от 13 июля 1819 г. он говорит: «граф Витгенштейн пишет, и я тебе повторяю, касательно генералитета нашего, что за несчастная богадельня сделалась из 2-й армии. Имеретинские, Масаловы, Шевандины и толпа тому подобных наполняют список; перестаньте давать нам калек сих, годных к истреблению. Касательно до назначения [110] будущих полковых командиров, то я здесь отличных действительно не знаю; батальонами ладят, но полк – дело другое».
Недостаток образования и воспитания среди начальников был крайне ощутителен, и это, разумеется, должно было беспокоить лиц, принимавших к сердцу интересы армии. По этому вопросу Киселев писал Волконскому в 1821 г. «В моем рапорте я говорил вам о недостатках образования наших офицеров; теперь же я вам скажу, что чувствуем недостаток не только в субалтерн-офицерах, способных управлять солдатами, но и старшие офицеры, полковые командиры, большею частью того же закала. Невежество этих господ ужасно, особенно когда подумаешь, что рано или поздно они будут командовать тысячами человек, обязанных им повиноваться».
Останавливаясь на причине недостатка боевой подготовки войск, командир 6-го корпуса генерал Сабанеев находил, что она кроется в отвлечении их прямыми обязанностями службы, смотрами, переделкою амуниции и проч. Впрочем, такой неблагоприятный отзыв относился исключительно к начальникам, потому что вслед за сим Сабанеев писал: «к войне, кроме начальников, все готовы».
На сколько отношения между начальниками и офицерами были не согласны с духом истинной дисциплины, видно, между прочим из следующего. Бывали случаи, что общество офицеров полка, узнав о выдаче офицеру полковым командиром несправедливой, по мнению офицеров, аттестации, выдавало ему одобрительное свидетельство от себя. Выдача такого свидетельства, как подрывавшее власть и значение полкового командира, часто влекла за собою новые столкновения.
Командир 6-го корпуса генерал Сабанеев писал Киселеву 13-го декабря 1819 года: «Офицеров почти нет. Если выбросить негодных, то пополнять будет некем. Какой источник? Из корпусов и от производства унтер-офицеров?! Что за корпуса! Что за народ, идущий служить в армию унтер-офицером! Из тысячи один порядочный!» [111]
Масса офицерства была малообразованна и отличалась жестоким отношением к нижним чинам. Эта жестокость успела уже обратиться в систему. «В течение службы моей я видел таких командиров, которые дрались потому только, что их самих драли», - писал Сабанеев Киселеву. В докладной записке о телесных наказаниях, составленной в августе 1820 года Сабанеевым, между прочим, сказано: «в полку от ефрейтора до командира все бьют и убивают людей, и как сказал некто: в русской службе убийца тот, кто сразу умертвит, но кто в два, три года забил человека, тот не в ответе».
27-го декабря 1827 г. штабс-капитан Муханов, адъютант главнокомандующего, доносил Киселеву: «долгом поставляю также донести Вашему Превосходительству, что обращение генерал-майора Тарбеева с солдатами ужасное! При смотрах частных, делаемых им в своей бригаде, в теперешний холод солдат выводят в 9 часов, а иногда и в 8 утра, и только с поздними сумерками отпускают домой. Чрезмерное наказание палочными побоями чинится всякий раз целому взводу вдруг; солдаты, выходя уже на учение, предварительно знают, по порядку номеров, которому взводу должно достаться».
Грубость обращения с офицерами и жестокое обращение с нижними чинами начали обращаться в систему и вызвали со стороны гр. Витгенштейна необходимость обратить на это внимание начальствующих лиц в приказе по армии. «Я заметил, - писал Витгенштейн в этом приказе, - что в некоторых полках 14-й дивизии гг. полковые командиры весьма грубо обходятся со своими офицерами, забывая должное уважение к званию благородного человека, позволяют себе употребление выражений, не свойственных с обращением, которое всякий офицер имеет право от своего начальника ожидать. Строгость и грубость, взысканье и обида, суть совсем различные вещи, и сколь первая необходима, столь вторая для службы вредна». «Всякий благородный человек, опасаясь быть таким образом обижен, будет стараться удалиться [112] от службы и вовсе ее оставить; следовательно, все хорошие офицеры выйдут в отставку и останутся только те, которые дурным обращением не будут считать себя обиженными, то есть, именно те, которые недостойны носить военного звания и в которых служба не потеряла бы, когда бы они и вовсе оную оставили».
В конце приказа гр. Витгенштейн писал: «насчет же обращения с нижними чинами должен я заметить, что за ученье не должно их телесно наказывать, а особенно таким жестоким манером, каким оно часто делается. Мнение, будто у них нет честолюбия, что одни побои только на них и действуют, с истиною не согласно. Я утверждаю это по опыту, ибо я сам десять лет командовал полком. И я знаю, что можно легко довести целый полк до того, что он превосходным образом будет учиться, не употребляя жестоких наказаний. Надобно только учить с терпением и столько же быть уверенным, что они понимают очень хорошо все, от них требуемое; тогда будут они весело ходить на учение и не почитать военную службу ужаснейшим несчастьем».
Вот какие наставления приходилось давать главнокомандующему начальникам и офицерам. Эти наставления ярко характеризуют корпус тогдашних офицеров. «Я бы не поверил, - писал Михайловский-Данилевский, - если бы сам не видал, до какой степени наши офицеры не сведущи в своем деле». Такие упущения, по мнению Михайловского-Данилевского, можно приписать тому, что после Отечественной войны при обучении войск все внимание было обращено на церемониальный марш и на мелочи фронтовой службы, которые были вовсе не пригодны для войны.
«Кто управляет ротами? - писал Сабанеев Киселеву в письме от 11-го декабря 1820 г., - такие офицеры, которые ничего, кроме ремесла взводного командира, не знают, да и то плохо; которые ни своих обязанностей, ни солдатских не ведают. Большая часть офицеров, бывших в прошедшую войну, или оставили службу, или поднялись выше достоинств своих. Чего же ожидать должно?»
Одной из главных причин, по которой большинство офицеров того времени было неудовлетворительно, Киселев считал систему комплектования корпуса офицеров. В записке, [113] составленной 3-го декабря 1826 г., Киселев указывал, что ежегодный выпуск офицеров из военно-учебных заведений доходил до 700 чел., из которых две трети поступают в гвардию, в артиллерию и инженерные части, а ⅓ — на укомплектование линейных полков, что составляло около 1/5 части убыли, а 4/5 приходилось «пополнять из дворян вольноопределяющихся, из выслужившихся разночинцев, которые большею частью от даточных по необразованности своей нисколько не отличаются и входят в военную службу не по наклонности или способности, но единственно, дабы обеспечить существование свое. С производством в чины они достигают, наконец, важных степеней начальства и в оных еще более вредны ничтожностью и невежеством».
Состояние военно-учебных заведений в первой четверти XIX века было, в общем, весьма неудовлетворительное. Вот какое заключение о военно-учебных заведениях этого периода дает наше официальное издание «Столетие военного министерства».
«Как и в XVIII ст., военно-учебные заведения первой четверти следующего за ним века продолжали пользоваться особым вниманием венценосного своего покровителя, причем три августейших брата императора Александра I принимали ближайшее участие в управлении, а также во внешнем и внутреннем благоустройстве заведений и содействовали их преуспеянию. Прочной, вполне однообразной организации военно-учебные заведения по-прежнему не имели, и каждое из них управлялось во всех частях по усмотрению своего непосредственного начальника. Ни общих для всех заведений инструкций, ни общих узаконений не существовало. Потребностям армии ни в количественном, ни в качественном отношении военно-учебные заведения не удовлетворяли в полной мере»8.
Воспитательная часть в заведениях почти совершенно отсутствовала. Взамен её царила суровая военная дисциплина. Строевые занятия, сравнительно с Екатерининским временем, [114] усилены; внеклассные, наоборот, ослаблены исключением гимнастики и танцев. Розги и побои со стороны начальствующих лиц содействовали значительному огрубению нравов среди воспитанников, между которыми самосуд и кулачная расправа были явлением обычным. Начальники мягкие, доброжелательные, сердечные встречались только в виде исключения.»
Интересно проследить, какие в те времена предъявлялись офицеру со стороны устава требования? В воинском уставе о пехотной службе мы находим статью «об обучении офицеров». Вот дословное её содержание: «офицеру необходимо нужно знать всё, что предписано в школе рекрутской, в учениях ротном и батальонном. Командующий полком обязан собирать офицеров у себя или у батальонных командиров столь часто, сколько будет признавать нужным для истолкования всех правил школы рекрутской, учений ротного и батальонного. Офицер, знающий командовать и совершенно объяснять все, что заключается в сих трех учениях, почитается офицером, свое дело знающим. При сем обращает внимание на правило и порядок эволюции, не требуя отнюдь от офицеров, чтобы предписанное учили слово от слова.
«Батальонным командирам собирать офицеров и заставлять оных маршировать, дабы сделали навык ходить равным и одинаковым шагом; стараться тщательно, чтобы во фронте офицер держал себя прямо и имел бы вид приличный офицеру9». На этом и ограничивались все требования устава об обучении офицеров. Понятно, что при таких условиях большинство офицеров для службы действительной, а тем более боевой, совершенно не годилось.
Не менее интересно проследить, какие предъявлял устав требования в отношении обращения с подчиненными и не было ли в нем хотя намеков на возможность применения наказаний, хотя бы отчасти напоминающих то жестокое и грубое обращение, которое в те времена составляло явление общее?
В «Школе рекрут или солдат» находим по этому вопросу следующие указания10. [115]
«Обучив каждого солдата правильно стоять, владеть и действовать ружьем, маршировать и делать обороты, и вообще все движения, весьма легко будет довести до совершенства в обучении роты, от коих зависит совершенство батальона и полка. Для сего полковому и батальонным командирам как возможно прилежнее смотреть за ротными командирами, дабы при обучении солдат поодиночке каждому ясно, с терпением и без наказаний толковали все принадлежащие правила, показывая, что и как им исполнять; строгость при учении употреблять только для нерадивых, но и тут поступать с умеренностью и осторожностью. Попечительный и искусный начальник может поселить в подчиненных своих охоту к службе и повиновению; стараться также доводить солдата, чтобы почитали за стыд и самомалейшее наказание».
В правилах обучения стрельбе в цель также есть указание, как обращаться с подчиненными; там сказано: «обучающему после каждого выстрела терпеливо поправлять ошибки, толкуя, что они происходят от того, что неправильно приложился, или от движения ружья во время выстрела». Итак, в уставе нет недостатка указаний, как обращаться с подчиненными, но на деле было совсем не то, что требовал устав. Невольно вспомнишь при этом мудрую пословицу - «законы святы, а исполнители их супостаты», а также слова великого Петра: «всуе законы писать, коли их не исполнять».
19-го декабря 1827 г. Дибич сообщил Киселеву, что хотя вопрос о войне еще не решен, но положение до того натянуто, что кажется, требования дипломатов придется поддерживать с оружием в руках. Получив это известие, Киселев просил переменить в войсках многих начальников, которые или по старости, или по неспособности не годятся для военных действий. С таким составом начальников и офицеров пришлось 2-й армии идти в поход против турок. Невольно вспомнишь слова Сабанеева: «чего же ожидать должно»?
Таков был личный состав армии, и такова была тактическая подготовка её. Мало светлого нашли мы в документах того времени и в отзывах современников, и мрачными красками пришлось нам писать картину о состоянии нашей армии перед войной 1828- 1829 годов. [116]
Но для полноты картины и ради справедливости необходимо отметить, что, несмотря на многие недостатки, войска наши обладали огромной силой, которая помогла им перенести тягости и лишения похода, и борьбу с природой и врагом; эта сила — дух войска, его блистательные нравственные качества, которые его не покидали и служили залогом успеха в тяжкие минуты испытаний.
Мольтке, которого мы не можем заподозрить в особенном пристрастии к нам, говорит, что все наши «ошибки были исправлены отличными качествами, свойственными русским войскам, самоотверженным повиновением начальникам, настойчивостью солдата, бодростью его духа в перенесении лишений и непоколебимым мужеством среди опасности». «Начинания полководцев должны подвергаться критическому разбору, которые не всегда будут для них благоприятны, но поведение войск от последнего солдата и кончая самыми главными начальниками, выше всякой похвалы кабинетного пера».
И львиную долю в этой похвале заслужил наш солдат. «Что касается русского солдата, - говорит Мольтке, - то он является столь же стойким в перенесении трудов, усилий, лишений и страданий, как и неустрашимым среди опасности». Одним словом, как почти всегда это было, наш солдат и в турецком походе 1828-1829 гг. вполне оказался на высоте своего назначения. Но, к сожалению, далеко нельзя того же сказать о наших офицерах, в особенности о старших начальниках. Как и раньше было, так было и в походе 1828 - 1829 годов: много было примеров личной доблести и самоотвержения и мало примеров удачного вождения войск.
Умирать мы умели, но водить войска, за малыми исключениями – нет.
Примечания
1. Похоже, автор указал год ошибочно. В 1807 году Дибич и Толь ещё не были генералами. Прим. к интернет-изданию.
2. Воинский устав о кавалерийской строевой службе, изданный по Высочайшему Его Императорского Величества повелению в Варшаве 1818 г., стр. 416—430.
3. Воинский устав о кавалерийской строевой службе, изд. 1823 г., полковое ученье, стр. 134—135.
4. Заболотский-Десятовский, т.1, стр.86, письмо Сабанеева Киселеву.
5. Командира 6 корпуса. Дело о побегах было исследовано уже по распоряжению Витгенштейна.
6. Заболоцкий-Десятовский т.1, стр.188-189.
7. Заблоцкий-Десятовский, т. I, 130. В это же время Меншиков писал о Толе: «Толь день ото дня становится несноснее и занимается ныне поставкою алебастра для Исаакиевской церкви, а не дислокациями. Талантов у него много, а качества ни одного».
8. В среднем за время с 1801 по 1825 гг. военно-учебные заведения выпускали в год по 666 офицеров.
9. Воинский устав о пехотной службе изд. 1816 г., ч. 1-я, стр. 7. Буквально то же самое повторено в Воинском. уставе о пехотной службе 1823 г., стр. 7.
10. Воинский устав о пехотной службе изд. 1816 г.
|
