: Материалы  : Библиотека : Суворов : Кавалергарды :

Адъютант!

: Военнопленные 1812-15 : Сыск : Курьер : Форум

Епанчин Н.А.

Очерк похода 1829 года в европейской Турции

Публикуется по изданию: Епанчин Н.А. Очерк похода 1829 года в европейской Турции. Ч. 1: СпБ., 1905.

 

Глава I. Политическая обстановка перед войной 1828-1829 гг.

Краткий исторический очерк положения христианских народов на Балканском полуострове. Отношение России к судьбе этих народов. Значение Венского конгресса и священного союза в восточном вопросе. Положение Греции до восстания. Греческое восстание. Отношение императора Александра I к греческому восстанию. Петербургская конференция 1824 г. Отношение к греческому восстанию Англии, Франции, Австрии и Пруссии. Взгляд императора Николая I на греческое восстание и на восточный вопрос. Отношение западно-европейских держав к этим же вопросам во время воцарения императора Николая I. Аккерманская конвенция 14 сентября 1827 года. Вмешательство России, Англии и Франции в борьбу между Турцией и Грецией. Наваринская битва. Объявление войны Россией. Отношение западно-европейских держав к войне между Россией и Турцией.

 

[7] Население Балканского полуострова всегда состояло из народностей, резко отличавшихся друг от друга по языку, по обычаям и по национальному чувству. На северо-западе полуострова жили сербы, на западе албанцы, на юге - на островах и на побережьях - греки, на севере, по обе стороны Балкан – болгары, на север от Дуная – молдаване и валахи. Из числа этих элементов албанцы в большинстве приняли мусульманство, часть сербов также обратилась в мусульманство, а часть босняков приняла католичество. Остальные народности сохранили православие, которое, в сущности, и составляло единственную связующую их силу. [8]
Каждое из племен образовало сплоченную группу в известной части Балканского полуострова, и у каждого племени были родичи, которые селились вне главной его территории. Это последнее обстоятельство было причиной многих осложнений в отношениях соседних племен.
На границе каждой территории и в ближайших к границам областях население состояло из мелких смешанных групп, что вызывало раздоры между различными христианскими народностями за обладание этими спорными участками земли. Такая путаница отношений особенно была ощутительна в Македонии, занимавшей центральное положение на полуострове, и где население, преимущественно славянское (болгарское и сербское), перемешивалось с албанцами и валахами, а на побережье, в городах водворилось греческое или эллинизированное население. Граница между областями сербскими, болгарскими и греческими была не только неопределенная, но и неустойчивая; она менялась в зависимости от движения населения и от успехов эллинизации, так как греки обладали способностью эллинизировать все национальности, с которыми они приходили в соприкосновение1.
Затем каждая из этих народностей имела вне своей территории соплеменников, подданных больших соседних государств. Они сохранили свою религию, свой язык и смутное чувство национальной солидарности. Так как эти соплеменники имели стремление к единению со своими народами, то это стремление должно было вызывать столкновения с государствами, в которых они жили. Валахи и молдаване жили в Трансильвании (Венгрия), в Буковине (Австрия), в Бессарабии (Россия); сербы – в Венгрии, Албании и Герцеговине, греки — на островах и на азиатском побережье. Стремление этих лиц к единению с родными народами возбуждало подозрительность держав, а с другой стороны давало им повод вмешиваться в судьбу христианских народностей Балканского полуострова, как бы для защиты их прав, а очень часто, в сущности, только ради достижения своих личных целей.
Таким образом, постепенно на Балканском полуострове создались условия, благоприятные для политических треволнений и собралось много горючего материала.
Отношение России к делам Балканского полуострова и к судьбе христианских народов, обитавших там, начались во времена [9] глубокой древности. Движение наше на Балканский полуостров проходит через весь тысячелетний период нашей истории и представляет неизбежный результат географического положения России, взоры и жизни её народа.
«Путь из варяг в греки» пролегал через наши земли, и торговые выгоды влекли дальше, на Ближний Восток. Принятие христианства от греков еще более упрочило связь с востоком и временно усилило византийское влияние на Руси. Но затем удельная борьба и татарское иго отвлекли наше внимание от востока. Покорение Византии турками вызвало сочувствие наше к единоверным грекам, но Россия того времени не имела столько силы, чтобы энергически вмешаться в дела Балканского полуострова.
Однако же связь России с единоверцами нашими на востоке поддерживалась в мере возможности и в это время. Скорбя душою о порабощении греков турками и не имея возможности оказать им существенную помощь, русские государи ограничивались посылкою денежных пособий в пользу константинопольского патриаршего престола и угнетаемых магометанами православных церквей и монастырей в Турции. Кроме того мы оказывали гостеприимство выходцам, которые выселялись к нам с Балканского полуострова. Так, например, при царе Михаиле Феодоровиче прибыло в Россию несколько греческих семейств, которым государь приказал отвести земли в окрестностях Нежина2.
В таком положении было дело до половины XYII столетия. Но когда в 1663 г. Малороссия разделилась на две части, тогда Россия силой выступила против турок, и с этого времени возник для нас восточный вопрос. Для России вопрос этот имел два значения: территориальное и религиозное. С одной стороны он состоял в стремлении России довести свою южную границу до естественного рубежа, т.е. до Черного моря, а затем и в занятии выхода из этого моря, а с другой в стремлении улучшить участь единоверных нам христианских народов Балканского полуострова, томившихся под игом турок.
Но в то время как мы стремились облегчить участь христианских подданных Турции, наши [10] мусульманские подданные также обращались за помощью против нас к султану.
В первой половине XVI века Московское государство завоевало два царства - Казанское и Астраханское. Покоренные с надеждой и мольбой обращались к главе магометанского мира и преемнику халифов, султану турецкому, прося его освободить их от христианского ига. В свою очередь и под властью султана жило много населения, единоверного и единоплеменного московскому государю. Это население тоже обращалось с надеждой и мольбой к Москве. Помирившись с Польшей по договору в Андрусове в 1667 г., московское правительство по условию этого договора послало в Константинополь послов отговорить султана от войны с Польшей. Любопытные вести привезли в Москву эти послы. Когда они проезжали по Молдавии и Валахии, то слышали толки населения. Народ толковал: «дал бы только Бог хоть малую победу одному христианину над турками и мы бы все стали тоже промышлять над неверными3». Но в Константинополе нашим послам сказали, что незадолго перед ними были послы от казанских и астраханских татар, которые приходили просить султана принять оба царства в свое подданство. Они жаловались, что московские люди ненавидят их, считают их веру поганой, многих из них до смерти бьют и грабят. Султан велел татарским послам потерпеть еще и пожаловал их халатами.
В 1663 году Малороссия разделилась на две части. Западно-береговое казачество избрало себе гетманом Тетерю и осталось под властью польского короля, а восточно-береговое избрало гетманом запорожского кошевого Брюховецкого и осталось под властью Москвы. Преемник Тетери, Дорошенко, не поладил с польским правительством и подался к турецкому султану, который в 1672 году вторгся с огромной армией в Малороссию. Тогда Дорошенко стал искать сближения с Россией и переехал в Москву. Турки сочли это поводом к войне, и таким образом Москва должна была вступить в борьбу с Турцией из-за обладания Малороссией; в результате левый берег Днепра и Киев остались за Россией.
В царствование Петра Великого те же причины, т. е. территориальные и религиозные, продолжали поддерживать враждебные [11] отношения между Россией и Турцией. С одной стороны мы стремились к завоеванию Азовского и Черного морей, а с другой нас влекло на юг и желание помочь единоверцам.
Петр I с 1700 года поддерживал сношения с восточными христианами, как с орудием борьбы против турок, переписывался с иерусалимским патриархом и был в сношениях с греками, сербами, черногорцами и валахами. В 1706 г. Черногория просила покровительства России; сербы тоже присылали Петру просьбы о помощи и предлагали свои услуги при борьбе с Турцией. Наконец, господари молдавский и валахский из своих личных выгод тоже предлагали союз.
По-видимому, наше правительство преувеличивало значение этих союзников и полагало, что как только русская войска появятся в пределах Турции, так все христиане поднимутся против мусульман и тем облегчат нам войну с турками. Но расчет на такое содействие союзников не оправдался; восстание сербов и черногорцев не имело влияния на ход военных действий, а помощь валашского господаря, по интригам молдавского, была отвергнута Петром.
Как известно, усилия Петра в южном направлении не увенчались успехом, и он перенес свою деятельность на северо-запад.
По своим отношениям к Турции, Петр старался сблизиться с Австрией; это стремление увенчалось успехом вскоре после смерти Петра в 1726 году, когда Россия заключила с Австрией оборонительный и наступательный союз против Турции. Государственные деятели, вышедшие из школы Петра Великого, были того мнения, что Россия не может бороться с Турцией один на один и должна искать надежного союзника. Самой надежной союзницей признавалась Австрия, и этот союз, заключенный для дружных действий против Турции, известен был в тогдашнем дипломатическом мире под названием «системы Петра Великого».
В царствование Императрицы Екатерины II было две турецких войны. Вопрос, вызвавший эти войны, был, в сущности, чисто территориальный, заключавшийся в исправлении южной русской границы, в доведении её до естественного рубежа северной черноморской береговой линии.
Однако, в силу самых обстоятельств вопрос этот не мог сохранить только территориальное значение, и невольно был связан с вопросом религиозно-племенным, так как пограничные с [12] нами области Турции были связаны с Россией религиозно-племенными условиями.
И действительно, как только начались эти войны, императрица усвоила себе чрезвычайно широкие планы, имевшие мало общего с первоначальной задачей. Она возбудила вопрос о самом существовании Турции и об изгнании турок из Европы. Накануне первой турецкой войны Вольтер в одном из писем к Екатерине намекнул, что предпринимаемая война легко может кончиться превращением Константинополя в столицу Российской Империи.
В Петербурге имели неосторожность принять эту тонкую лесть за настоящее политическое пророчество. Это пророчество особенно живо было усвоено двумя наиболее горячими головами, стоявшими близко к престолу: братьями Орловыми, Григорием и Алексеем. Григорий Орлов играл своеобразную роль во внешней политике России того времени. Он был большой охотник предлагать самые смелые планы; он и заговорил первый о необходимости для успеха борьбы с Турцией поднять православных греков и славянское население Балканского полуострова. Екатерина усвоила себе этот пылкий план своего ближайшего сотрудника. В самом начале войны она уже писала Чернышеву: «я Турецкую империю подпаливаю с четырех углов». «Много, - писала она, - мы каши заварили, кому-то вкусно будет4». Для достижения задуманной цели предпринята была знаменитая морейская экспедиция. Летом 1769 г. посланы были из Кронштадта две эскадры: Спиридова и Эльфингстона, за которыми в следующем году последовала третья, под начальством Арфа. Наш флот должен был торжественно обогнуть берега западной Европы и явиться в Архипелаг, чтобы поднять восстание греков в Морее и Герцеговине. Главное начальство над флотом было поручено Алексею Орлову, который в первый раз по этому случаю очутился в море. Алексей Орлов, усвоив идеи брата, пошел еще далее. В одном письме к графу Григорию он писал: «уж если ехать, так ехать прямо в Константинополь, чтобы освободить православных христиан от тяжелого ига5». Дело предпринято было без всякой подготовки. Начать с того, что даже не было известно, что такое представляют из себя христиане Балканского полуострова. Состоявшие на русском жаловании агенты из Греции сообщили графу Григорию Орлову, что «в Турции есть спартанский [13] народ христианской веры, греческого исповедания», что кроме того есть другие православные народы далматы, черногорцы. Все это было чрезвычайно ново для дипломатического петербургского мира, где немногие знали, что греки были православными христианами; по крайней мере, в государственном совете Панин вынужден был доказывать, что действительно «спартанцы ныне исповедуют православную веру».
Эскадра, поступившая под начальство гр. Алексея Орлова, была в крайне неудовлетворительном состоянии и только после продолжительного плавания прибыла в архипелаг. Флот высадил в Морее десант, который, однако, вынужден был отступить перед турецкими войсками. Действия флота были удачнее, и ему удалось истребить турецкий флот в Хиосском заливе и при Чесме. Что касается до действий нашей армии, то она одержала блестящие победы при Ларге и Кагуле. Хиосская и Чесменская битвы могли бы иметь важные последствия, если бы русский флот пошел прямо к Дарданеллам, но он занялся покорением островов архипелага, а между тем турки с помощью французского агента барона Тотта успели укрепить Дарданеллы и, когда наш флот подступил к ним, то встретил такое сопротивление, что должен был отступить.
Неудача морейской экспедиции привела к тому, что императрица Екатерина одобрила решение Алексея Орлова «предоставить греков их собственному жребию». При заключении мира Екатерина настаивала на независимости Крыма от Турции и требовала независимости Молдавии и Валахии. Восстание Молдавии и Валахии встревожило Австрию, в пределах которой находилось много молдаван и валахов, и она явилась противницей предполагаемых результатов первой турецкой войны. Таким образом, результаты эти в сущности свелись к независимости Крыма от Турции, к денежному вознаграждению и к приобретению Азова, Керчи и Кинбурна.
Итак, от освобождения греков отказалась сама Екатерина, от освобождения Молдавии и Валахии мы вынуждены были отказаться по настоянию Австрии, и дело, предпринятое с целью освобождения христиан, окончилось освобождением крымских татар.
Целью второй турецкой войны было присоединение Крыма, но имелась еще и другая цель, которая была выражена в так называемом «греческом проекте». Сущность этого проекта заключалась в следующем: «образовать между Австрией, Турцией и [14] Россией навсегда независимое государство под именем Дакии из Молдавии, Валахии и Бессарабии. Россия получает Очаков, берег моря между Бугом и Днестром и один - два острова в архипелаге; Австрия получает Боснию, Сербию и владения Венеции на материке, которая в вознаграждение за это получает Морею, Крит и Кипр. В случае такого успеха войны, что турок можно будет изгнать из Европы, решено было восстановить греческую империю под скипетром великого князя Константина Павловича из коренных областей европейской и, если можно, азиатской Турции».
План этот, принадлежавший Потемкину, отличался грандиозностью и непрактичностью. В нем не были взяты в расчет этнографический состав населения Балканского полуострова и число греков и славян. Упущено было из виду, что подобная империя подвергалась опасности борьбы двух этнографических элементов, которая в области церковного управления происходила уже и под турецким владычеством. Одним словом трудно себе представить большого хаоса в политических комбинациях: возобновляется несуществовавшая империя, славянские земли отдаются немецкой и католической Австрии, а православно-греческие области присоединяются к Венеции. Про этот план можно сказать, что составитель его «стремился сделать больше, чем нужно, и потому не сделал того, что было можно6».
Результатом второй турецкой войны было присоединение Крыма и земель между Бугом и Днестром к России. Таким образом, Россия получила северные берега Черного моря, но не владела выходом из него; это обстоятельство было крайне невыгодно для нас в военном и торговом отношениях; таким образом, сам собою явился вопрос о проливах, как естественное последствие наших наступательных действий в южном направлении.
Война с Турцией, веденная в начале нынешнего столетия, привела к признанию прав Молдавии и Валахии и восстановлению господарей, а по Бухарестскому трактату, заключенному 16-го мая 1812 г., Россия получила Бессарабию и выговорила независимое управление для Сербии, но с тем, что крепости остались в турецких руках.
Наполеоновские войны, утомившие и разорившие все государства [15] Европы, закончились венским конгрессом, на котором состоялось новое распределение европейских земель.
Постановления венского конгресса состоялись на основе дипломатических принципов XVIII века, т. е. европейского равновесия и системы вознаграждений Франции, которую считали слишком могущественной, свели к прежним её границам, отобрав все завоеванные ею области именно с целью восстановить нарушенное равновесие. Остальные великие державы должны были получить лишь вознаграждения в обмен за области, уступленные другими государствами. Все эти перемены производились по обычаю XVIII века, не принимая во внимание ни желания населения, ни его интересов, ни его национальности; дипломаты являлись представителями правительств, а не народов. Установленный таким образом порядок опирался на европейское равновесие между пятью великими державами: двумя западными — Франция и Англия, и тремя восточными — Россия, Австрия и Пруссия. При этом предполагалось, что ни одна из этих держав не могла быть настолько сильной, чтобы властвовать над Европой.
Восстановление европейского равновесия сопровождалось восстановлением старых правительств. Страны, в которых французы произвели перевороты, были возвращены своим прежним государям для восстановления в них «старого порядка», т. е. главным образом в виде неограниченной монархии. Но опыт революций и революционные идеи внушили во всех странах Европы некоторым людям стремление к более либеральному или более демократическому правлению. И эти политические недовольные образовали либеральные партии, враждебные политическому порядку, восстановленному на венском конгрессе. А так как при новом распределении областей не было принято во внимание условие народности, то такой порядок создавал недовольных, стремившихся образовать национальные партии. И действительно, три нации — германская, итальянская и польская, были раздроблены между несколькими государствами, а одно и то же государство, Австрия, в искусственном сочетании соединяло несколько чуждых друг другу народов!
Недовольные установившимся порядком либералы и националисты обыкновенно сливались в одну партию оппозиции и трудились над тем, чтобы разрушить создание дипломатов. А так как правительства входили между собою в соглашения с целью поддержать созданный дипломатами строй, то оппозиция в каждой [16] стране чувствовала себя солидарной с такой же оппозицией в других странах, и все они старались действовать сообща. Австрийское правительство более всех остальных было заинтересовано в подавлении национальных и либеральных движений, угрожавших не только этому правительству, но и существованию самого государства, составленного из нескольких народов. Глава австрийского правительства, Меттерних, естественным образом стал руководителем противодействия либеральному и национальному движениям. Он называл всех принадлежавших к оппозиции революционерами, потому что они отстаивали принципы, провозглашенные во время французской революции. По его словам, «цель у всех крамольников единственная и неизменная - это ниспровержение всего законно существующего... Принцип, который монархи должны противопоставить им — это охрана всего законно существующего7»
В виду таких условий между правительствами, в руках которых находилась власть, и между либералами, демократами и националистами завязалась во всех странах борьба, против которой необходимо было принимать особые меры.
Постановления венского конгресса были актами чисто политическими; но Император Александр пожелал придать больше силы политическому союзу государей, присоединив к нему союз духовный. Идея этого союза возникла во время кампании 1813- 1814 гг., но договор торжественно был объявлен 14-го (26-го) сентября 1815 г. Этот договор, беспримерный в истории европейской дипломатии, содержал исключительно одни заявления в религиозном духе и обязательства нравственного характера.
На деле священный союз остался торжественной манифестацией, не имевшей практического результата. Меттерних относился к идее союза пренебрежительно и назвал его «звучным пустяком», но, тем не менее, пользовался им в тех случаях, когда нужно было эксплуатировать Россию.
Постановления венского конгресса непосредственно почти вовсе не коснулись Турции; но общие условия, созданные венским конгрессом, неминуемо должны были распространиться и на нее, так как в ней было несколько народностей, лишенных всяких прав и находившихся под игом. Таким образом, и на Балканском [17] полуострове были благоприятные условия для политических волнений. Далее союзники гарантировали целость владений всех государств Европы, кроме оттоманской империи. Следовало ли также охранять неприкосновенность владений султана? Это был вопрос, поставленный на венском конгрессе, где император Александр не допустил его обсуждения. Этот вопрос снова всплыл на поверхность по поводу греческого восстания.
Когда мир с Европой после наполеоновских войн был восстановлен, тогда выдвинулся на очередь восточный вопрос (выражение это явилось около этого времени), т. е. вопрос: что станется с оттоманской империей? Он распадался на два вопроса: 1) можно ли поддержать империю султана, или она должна быть расчленена, и 2) останутся ли подвластные султану христиане райями, или они образуют независимые государства? Как мы уже знаем, император Александр не допустил на венском конгрессе обсуждения первого вопроса; второй вопрос поставили на венском конгрессе греки и сербы, требуя себе национального управления, но им отказали.
После 1815 года Оттоманская империя подвергалась почти непрерывным волнениям; то это были восстания подданных, то возмущения пашей, то вторжения иностранных войск, усложнения и переговоры с европейскими державами и, наконец, интриги сераля.
Первое сильное потрясение было вызвано греческим восстанием. Греция, покоренная турками, управлялась мусульманскими чиновниками и была занята мусульманскими гарнизонами. Со времен средних веков греки уже не составляли отдельного государства; единственной связью между греками служило только православие и греческий язык. Эти два условия в связи с воспоминаниями о древней Греции способствовали возрождению эллинского народа. Все христиане, говорившие по-гречески, не только сами эллины, но и эллинизированные албанцы и славяне, чувствовали себя членами одного и того же народа: народа со славным прошлым, для которого возможно светлое будущее.
Возрождение эллинского народа начало проявляться уже в конце XVIII века. При султане Селиме, благосклонно относившемся к своим христианским подданным, греки размножились и преуспевали в богатстве и цивилизации. У них создались некоторая промышленность. Они воспользовались войной между европейскими державами, чтобы создать флот под турецким флагом, [18] остававшимся нейтральным. Почти весь вывоз русского хлеба из Одессы и большая часть европейской торговли в Леванте находились в их руках. Искусные, смелые моряки, делающие переходы быстро и недорого берущие за провоз, они быстро развили свой флот, и в 1816 г. имели 600 судов и 17000 матросов. Колонии греческих купцов образовались в Одессе, Триесте, Ливорно, Марселе и даже в Лондоне и Ливерпуле.
Войдя в сношения с цивилизованными народами, греки стали культурнее; в Константинополе, Корфу и Бухаресте были основаны греческие школы. В Вене в 1814 году возникло общество под именем гетерии, имевшее целью приготовить греков к возрождению посредством образования. Располагая большими средствами, это общество воспитывало молодых греков в европейских университетах и в самой Греции учреждало народные школы. Все это способствовало пробуждению национальной идеи.
Одним из самых деятельных членов гетерии был грек с острова Корфу, граф Каподистрия, статс-секретарь императора Александра, знаменитый дипломат своего времени. Он же был одним из главных основателей общества филомусов, основанного в Афинах в 1813 году. Главная цель этого общества - сохранение древностей и развитие греческого юношества. Французская революция вызвала среди образованных греков сильное возбуждение. Потом, вследствие падения венецианской республики, создался эллинский центр, независимый от султана — Ионийские острова — из коих Франция сделала республику семи островов, и где Англия в 1815 году ввела администрацию под начальством английского губернатора.
Греки были рассеяны по всей оттоманской империи на побережьях и в больших городах. Но плотное греческое население занимало на юге европейской Турции Морею, Романью (среднюю Грецию) и Фессалию. В этих областях греческие группы были достаточно прочно сплоченными, чтобы сделать попытку достичь национальной независимости. В Морее, где мусульмане были малочисленны, каждая община управлялась самостоятельно своими же именитыми людьми. Для общего управления краем служило ежегодное собрание приматов, избираемых общинами под общим председательством турецкого паши. В Магии (древняя Лаконика) горцы (магиоты) оставались вооруженными, а в горах средней Греции и в Эпире христиане – элмены и албанцы – образовали милицию палликаров. Но с тех пор как турецкое правительство [19] стало недоверчиво относиться к своим христианским подданным, оно противопоставило палликарам албанцев – мусульман. Тогда палликары приняли название клефтов (разбойников), удалились в горы и начали борьбу с албанцами-мусульманами.
Некоторые из греческих островов (Специя, Гидра и Псара) пользовались почти полной независимостью и только платили дань туркам. Их суда, вооруженные пушками для защиты против морских разбойников, с экипажами из моряков-воинов образовали настоящий военный флот.
Таким образом, в 1820 г. греки имели довольно сильные кадры для образования сухопутных войск и флота, и это в связи с другими благоприятными условиями, о которых сказано выше, создало возможность надеяться на успех восстания. В совокупности благоприятных условий, создавших возможность греческого восстания, без сомнения, главное значение имело духовное перерождение греческого народа: в нем лежал залог успеха борьбы и будущей независимости греков, иначе восстание было бы не более, как вспышкой, которую Турции было бы нетрудно подавить. По мнению Гервинуса, успех греческого восстания зависел «только от духовной жизни этой нации, которая некогда во времена своего политического падения обновила европейский мир, которая, снова пробуждаясь, вынудила теперь у европейского мира большое участие к своему политическому обновлению8».
Примером к действиям греков послужило возмущение мусульманского губернатора Али-паши в Янине (1820 г.), а так как греки были рассеяны почти по всему Балканскому полуострову, то они попытались устроить одновременно восстание в Молдавии, Эпире и Греции.
В Молдавии восстание было делом тайного общества и гетерии, основанной в Одессе, и было начато Александром Ипсиланти в Яссах.
Генерал-майор Александр Ипсиланти, собрав в Бессарабии отряд из греков, арнаутов и русских удальцов, перешел 22-го февраля (6-го марта) 1821 г. Прут и вступил в Яссы. В то же время валахский боярин Теодор, прозванный Владимиреско, занял Бухарест. Но все это дело окончилось полной неудачей. Россия не только не поддержала этого движения, но верный решению, только что принятому на Лайбахском конгрессе, император [20] Александр приказал исключить Ипсиланти из списков русской армии. Валахи мало интересовались восстанием и также не поддержали Ипсиланти с его «священным батальоном», который был отброшен турками в Австрию (1821г.).
Известие о покушении Ипсиланти вызвало в Константинополе страшную резню безоружных греков. Патриарх Григорий и два епископа были повешены в церкви в Светлое Воскресение; тело патриарха было отдано жидам, которые таскали его по улицам Царьграда и бросили в Босфор. По всей Турции началась кровавая расправа с христианами; три митрополита - эфесский, никомидинский и ахиолский - и восемь других лиц из высшего греческого духовенства тоже были преданы смертной казни.
В Морее восстание пошло удачнее: через три недели у турок остался один только город, Триполица; но Колокотрони осадил их там, и, в конце концов, греки вырезали всех турок (1821 г.). Восстание быстро распространилось в южной Греции и на островах, и греки упорно сражались с турками в этих областях в продолжение четырех лет; они разбили целую турецкую армию в Морее (1823 г.) и истребили турецкий флот (1824 г.).
Войну они вели преимущественно партизанскую, на суше при помощи засад, а на море брандерами.
С самого начала восстания борьба велась с большим ожесточением с обеих сторон; это была война племен и религий, в которой пощады не было никому: с обеих сторон резали пленных, не исключая женщин и детей. Борьба была полна драматическими эпизодами, которые были воспеты поэтами и получили громкую известность во всей Европе. Это было время гнета во всех европейских странах; газеты, принужденные молчать о делах внутренней политики, были переполнены рассказами о подвигах греческих героев.
Со своей стороны и турки приняли энергичные меры для подавления восстания. В Эпире, Фессалии и на Крите оно было совершенно подавлено в течение 1823- 1824 гг. после жестокой резни. Успеху восстания много помешало и междоусобие, возникшее среди греков. Наконец, в 1825 г. две мусульманские армии наводнили Грецию. Одна из них, наступая с севера, осадила Миссолунги, другая - армия Ибрагима - прибыла из Египта и заняла Морею. Ибрагим решил поголовно вырезать все мужское население в Греции, а осада Миссолунги кончилась приступом и резней, [21] знаменитой в истории (1826 г.). В июле 1827 г. после взятия акрополя турками у восставших оставалось всего несколько укреплений: не было у них ни боевых припасов, ни хлеба, ни денег.
Долгое время греки вели борьбу против турок без постороннего содействия, но, наконец, европейские державы решили вмешаться в это дело. Державы, заинтересованные в этом деле: Россия, Англия, Франция и Австрия. Пруссия была заинтересована только как участница венского конгресса.
Как уже мы сказали, идея национальности не могла быть популярной у деятелей венского конгресса, а стремление христианских подданных султана к независимости не могло встретить сочувствия с их стороны; греки и сербы, которые на венском конгрессе просили себе национальное управление, получили в этом отказ.
Еще в 1816 году император Александр высказал свой взгляд на восточный вопрос. По заключении второго парижского мира графу Каподистрии назначено было прибыть в Петербург. Здесь Государь приказал ему входить к нему с докладами два раза в неделю совместно с графом Нессельроде; последнему поручено было управление министерством иностранных дел, а графу Каподистрии вверен был также доклад по делам Бессарабской области. Барон Строганов был назначен в Константинополь.
В это время у нас было много недоразумений с Турцией. После Бухарестского трактата, заключенного в 1812 году, мирные сношения наши с Портой приняли неблагоприятный оборот. Во время вторжения Наполеона в пределы России турки вероломно напали на Сербию и совершили там грабежи и зверства. Вместо льгот и преимуществ, обещанных Молдавии и Валахии, Турция обременяла их новыми налогами; обязавшись препятствовать набегам закубанских горцев, она, напротив, явно побуждала их нападать на Россию: затем турки останавливали наши суда в Босфоре и захватывали грузы их, нарушая тем трактат 1783 г.
Каподистрия воспользовался назначением барона Строганова, чтобы высказать государю свои замечания на Бухарестский трактат и полную невозможность найти в этом договоре прочное основание для мирных сношений с Оттоманской Портой, которые мы желали установить при отправлении нового посла в Константинополь. Каподистрия признавал нужным заменить Бухарестский трактат новым договором, которым были бы ограждены [22] права придунайских княжеств и Сербии, подкрепив эти требования военной демонстрацией на Черном море и на турецкой границе.
Император Александр выслушал доводы Каподистрии с полным вниманием и затем сказал: «все это очень хорошо обдуманно, но для того, чтобы исполнить это, надобно воевать, а я этого не хочу. Довольно было войн на Дунае, они деморализуют армию. Вы сами были тому свидетелем. Впрочем, мир в Европе еще не обеспечен, и революционеры ничего лучшего не желают, как втравить меня в борьбу с Турцией. Бухарестский договор, хорош он или дурен, должен быть сохранен. Следует примириться с ним и стараться извлечь из него всю возможную пользу, чтобы несколько помочь княжествам и сербам, а особенно, чтобы турки не беспокоили нас своими притязаниями относительно азиатского прибрежья. В этом смысле поручаю вам работать при отправлении барона Строгонова9». Все возражения, которые себе позволил представить Каподистрия, оспаривая взгляд, проводимый государем в восточной политике, не достигли цели. Александр остался непреклонным. Каподистрия, как он сам признается, удалился со стесненным сердцем; он видел, что государь хотел упрочить мир с турками на основании Бухарестского трактата.
Между тем Каподистрия был уверен, что переговоры, которые предстояло вести Строганову, приведут, в конце концов, к совершенно противному результату. Действительно, с одной стороны приходилось требовать вознаграждения и удовлетворения за нарушение и неточное исполнение статей договора, касавшихся княжеств и Сербии, а с другой: найти средства отклонить домогательства Порты о возвращении ей крепостей кавказского прибрежья. Поэтому было очевидно, что прения, которые должны были возникнуть вследствие посольства Строгонова, вызовут со стороны турок и европейских держав подозрение, что Россия скрывает свои истинные намерения, и что она, нисколько не желая устранить препятствия к упрочению мирных сношений с Турцией, старается лишь вызвать неудовольствие, которое со временем оправдало бы новую войну.
Итак, Строгонову дана была инструкция, разработанная согласно с намерениями, высказанными императором; эти начала определили собою русскую политику в восточном вопросе до [23] 1825 г.
Слова Государя: «il faudrait tirer le canon et je ne le veux pas» (следует стрелять из пушек, а я не хочу) — остались в полной силе даже во время греческого восстания и не могли быть поколеблены беспримерными зверствами, совершенными турками. Верный раз принятому решению, император Александр в следующем году, т. е. в 1817, отказался принять уполномоченных одного греческого патриотического общества, явившихся умолять его о помощи.
Таким образом, утомление прежними войнами и желание избежать войны в будущем было одной из причин принятого императором Александром решения; другая причина заключалась в обязательствах, принятых на себя на венском конгрессе и участием в священном союзе. К этому нужно прибавить плохое состояние финансов, вызванное тяжелыми, недавно только оконченными войнами против французской империи, так что мир повсюду являлся самой решительной потребностью, удовлетворить которую также составляло обязанность императора Александра для ограждения интересов его подданных.
Конечно, как русский царь, император Александр должен был стремиться к разрешению восточного вопроса в выгодном для России смысле, т.е. в смысле овладения проливами; как православный государь, он не мог не сочувствовать стремлению балканских христиан к освобождению от турецкого ига, но как член священного союза, как участник венского конгресса, он должен был смотреть на греков как на бунтовщиков против законной власти их законного государя – султана. Наконец, он обязан был заботиться об избавлении России от тягостей и ужасов новой войны.
Между тем события на востоке осложнились, и в 1821 году вспыхнуло восстание. Государь находился в это время на конгрессе в Лайбахе. Здесь он получил известие о восстании и письмо Ипсиланти. Эти известия не могли прийти к императору Александру в более несчастную минуту, чем тогда, когда в Испании и Португалии еще ярко пылало пламя восстания, когда в тылу австрийского войска, шедшего на Неаполь, вспыхнуло восстание в Пьемонте, когда все было объято паническим страхом в месте собрания государей, в Лайбахе, когда Александр предался влиянию Меттерниха и его политики10. Хотя события на балканском полуострове и не имели ничего общего с брожением умов в западной Европе, хотя «нельзя было отрицать, что греческое восстание проявилось совершенно [24] из иного источника, чем карбонаризм и демагогические происки», однако Меттерниху, видевшему в Турции только турецких подданных и не хотевшему знать ни о какой греческой народности, удалось убедить императора Александра, что греческое восстание есть явление, тождественное с революционными движениями, и что оно произведено по общему революционному плану, чтобы повредить священному союзу и его охранительным стремлениям.
На основании подложных документов он установил связь Ипсиланти с карбонариями и существование тайных происков последних, имевших целью при помощи греческого восстания нарушить согласие между Россией и Австрией. Вместе с тем Меттерниху представился прекрасный случай окончательно поколебать доверие государя к Каподистрии.
В виду всех этих условий император Александр повелел барону Строгонову довести до сведения Порты, что политика российского монарха всегда будет чужда покушениям, нарушающим спокойствие какой-либо страны, и что он ничего не желает, кроме постоянного и точного соблюдения трактатов, существующих между обеими державами. В письме барона Строгонова к графу Нессельроде от 15 (27) апреля 1821 года русский посланник, исполненный чувства глубокого негодования говорил, что по сдержанности ноты, которую он представил Порте по поводу происшедшей гнусной катастрофы (зверское убийство патриарха), можно судить об усилии, потребовавшемся с его стороны, чтобы сдержать себя. «До сих пор, - писал Строганов, - я действовал только как христианин. Прикажите мне говорить от имени императора, укажите, в каких выражениях я должен исполнить это, свяжите меня, если можно, по рукам и ногам, чтобы я не мог сказать более, чем следует».
Зачинщик восстания в Валахии князь Александр Ипсиланти был исключен из русской службы, и ему было объявлено, что государь не одобряет его предприятия, и что он никогда не должен надеяться на помощь России. Главнокомандующему 2-й армией графу Витгенштейну было предписано наблюдать строжайший [25] нейтралитет по отношению к событиям в придунайских княжествах.
Такой образ действий России должен был охладить порыв восставших и вызвал к ним еще большее сочувствие в нашем обществе. «Обнародованное мнение правительства нашего, - писал Киселев Закревскому 12-го апреля 1821 года из Тульчина, - много повредило; мало людей довольно сильных духом, чтобы противоборствовать предприятиям, которые могуществом представиться могут. Кинжалы турецкие не устрашили их, но одно слово, Российским государем провозглашенное, исторгло надежду и с нею пламенный энтузиазм многих. Надо здесь жить, чтобы знать, в каком унижении находятся подданные турецкого правительства, и сколь так называемое возмущение греков законно. Мы судим, как люди частные, политика государств судить инаково и, может быть, для государства полезнее; но со всем тем участь единоверцев наших достойна сожаления и, как человек я их искренно жалею». «Жалеть буду вместе с вами, — писал Ермолов Киселеву 30-го марта 1821 г., - если пламень греков будет угашен их собственною кровью. Дай Бог им успеха, дай Бог не иметь России других соседей, кроме турок». 1-го августа того же года он же писал Киселеву: «соседственные вам происшествия занимают умы столицы. Многие думают, что выгодно избежать войны, и не видят, чего избежать невозможно».
Между тем события Греции шли своим путем, и вся Россия содрогалась при известиях о небывалых дотоле турецких неистовствах и в недоумении обращала взоры к своему царю. Все сословия сходились в желании освобождения своих единоверцев и войны с турками ради этой цели. Но император Александр остался верен политическим началам, провозглашенным им в Тропау и Лайбахе. Он сознавался, что из всех русских он один противился войне с турками и жаловался на вред, наносимый таким противодействием народной любви к нему. Но эта чрезвычайная сдержанность императора Александра зависела от обстоятельств, его окружавших. Обстоятельства эти были далеко не радостные.
С одной стороны греческий вопрос грозил [26] втянуть России в войну с Турцией, что шло вразрез с политикой, усвоенной Александром на недавних конгрессах, и с принятыми им там на себя обязательствами. С другой стороны, государь по прибытии из Лайбаха в Царское село 24-го мая 1821 г., после отсутствия, продолжавшаяся почти год, узнал подробности политического заговора, начинавшего распространяться в России. Было над чем призадуматься! В довершение же всех бед, все эти роковые вопросы предстояло решить человеку усталому, надломленному душевно и телесно.
А между тем 1821 год представлял самый благоприятный момент для войны с Турцией и для окончательных расчетов России с этой державой. Общественное мнение в Англии сочувствовало грекам. Франция была занята жгучими вопросами своей внутренней политики. Австрия была отвлечена итальянскими делами. Что же касается Пруссии, то она готова была действовать заодно с Россией. К тому же и положение Турции было весьма затруднительно, и ей нелегко было бы сражаться с Россией. Возмущение Али-паши Янинского, греческое восстание, непокорность босняков и албанцев, ненадежность как вассала Мехмета-Али египетского и неповиновение разных анатолийских пашей - все это ослабляло Турцию и увеличивало шансы нашего успеха.
Сначала казалось, что всеобщее сочувствие к судьбе греков, вступивших в столь неравную борьбу, и сострадание к их бедственному положению поколебали до некоторой степени взгляды государя на восточные дела, усвоенные им в беседах с Меттернихом. Действительно, после зверского убийства константинопольского патриарха в Константинополе был получен ультиматум нашего правительства от 28-го дня 1821 года, написанный в самом решительном тоне. Возможность дальнейшего существования Турции в рядах европейских держав зависела, по словам этого ультиматума, от следующих условий: «чтобы Порта не угрожала христианской религии войной и поношениями; чтобы она не стремилась к истреблению целого подвластного ей народа и чтобы, наконец, она заботилась о поддержании добрых сношений своих с европейскими правительствами и не нарушала мира, еще недавно купленного столь дорогою ценою. Для Порты не может быть тайною, что дело России есть вместе с тем общеевропейское дело; принимая на себя обязанность охранять общие интересы, русское правительство не считает нужным ссылаться на трактаты, на которых оно могло бы основать свои требования. Если недавние ужасы [27] вызваны были фанатическим влиянием нескольких государственных людей Турции, то следует надеяться, что Порта восстановит разрушенные храмы, проникнется прежним уважением к религии своих иноверных подданных, постарается отличить виновных от безвинных, упрочить законный порядок в княжествах, назначить туда господарей и выведет оттуда немедленно свои войска».
Ультиматум этот был доставлен Порте 18-го июля 1821 года бароном Строгоновым; ответ на него должен был последовать в восьмидневный срок, по истечении которого, если требования России не будут удовлетворены, посланник должен был покинуть Константинополь. Ответ в срок не последовал, барон Строгонов выехал из турецкой столицы, и дипломатические сношения с Турцией были прерваны. Через несколько дней в Петербурге был получен ответ Порты, которая немедленно отвергла все наши предложения.
Тогда занялись разработкой планов войны, бежавшим грекам дано было убежище в России, и в империи была разрешена повсеместная подписка в их пользу. Наконец, император снова заговорил о французском союзе и о возможности раздела Турции. 7-го (19-го) июля 1821 г. государь сказал французскому послу ла Ферроне: «раскройте циркуль от Гибралтара до Дарданелл, выберите то, что подходит вам, и рассчитывайте не только на согласие, но и на искреннюю и существенную поддержку со стороны России. Необходимо, чтобы турки были отброшены очень далеко и чтобы все могли прийти к соглашению. Теперь Франция должна иметь союзницей именно Россию». Но подобное воинственное настроение императора Александра продолжалось недолго, и вскоре он начал говорить с графом Каподистрия о затруднительном положении, в котором находилась Россия вследствие пробуждения востока, и указывал на опасности, грозившие Европе от развития революционного духа. «Если мы ответим туркам войной, - заключил Александр, - то парижский главный комитет восторжествует, и ни одно правительство не останется на ногах. Я не намерен предоставить свободу действий [28] врагам порядка. Во что бы то ни стало надо найти средство устранить войну с Турцией».
Тщетно Каподистрия старался оспаривать точку зрения, усвоенную государем, доказывая необходимость прекратить договоры по восточным делам и приступить к понудительным мерам против Оттоманской Порты. Александр остался непреклонным и сказал: «без сомнения, это было бы прекрасно, но все это может быть осуществлено не прежде, чем будут предварительно установлены соглашения и совершенное единомыслие между союзными кабинетами. Итак, будем выигрывать посредством наших объяснений с турками время, нужное для того, чтобы условиться с союзными дворами»
Таким образом, не прошло и нескольких месяцев после предъявления Порте ультиматума, как наше правительство, устрашенное революционными движениями, потрясавшими западную Европу и убежденное советами главнейших своих союзников, сочло возможным вновь продолжать с Турцией переговоры, вместо того, чтобы добиваться исполнения своих требований, изложенных в ультиматуме. «Все, что произошло в последнее время дурного, - говорит император Александр генералу Кайзерлингу, - имеет в основании один источник: тайные общества положили себе задачей всеобщее разрушение. И борьба с ними потребует больших усилий, ибо они успели уже разбросать сети свои по всей Европе».
Гервинус так объясняет колебания императора Александра в греческом вопросе. С одной стороны обязательства, принятые на себя императором как членом священного союза, и влияние Меттерниха, с другой стороны трудность покинуть на жертву народ, который давно привык видеть в русском царе своего союзника, наконец, общее сочувствие к грекам, господствовавшее в России и влияние сторонников освобождения греков – Поццо-ди-Борго, Строганова и Каподистрии, все это ставило императора в крайне затруднительное положение. Вследствие всего этого нерешительный император переходил от сомнения к сомнению, от решения к решению и почти насильственно был увлекаем то в сторону своей любви к грекам, то в сторону страха революции; и вся деятельность его в последующие годы есть почти нечто иное, как частая смена шатких настроений, которые то определялись так называемыми нравственными интересами Европы, как скоро он попадал в атмосферу [29] австрийской политики, то склонялись к политическим интересам России, как скоро он возвращался в свой родной воздух. Так это случилось и тогда, когда он вернулся из Лайбаха в Петербург.
Во всех действиях русского кабинета тотчас заметили противодействующие влияния различных партий, влияния, которые заставляли предполагать настоящую борьбу в самом Императоре. В Петербурге, видимо, колебались между двумя системами: примирения и разрыва, войны и мира. В требованиях от Порты тоже колебались между двумя системами, русской и европейской; один раз сильнее высказывали ей на основании договоров требования относительно княжеств, в другой раз говорили о новом способе отношений к христианским подданным, отчего должно было зависеть её существование; четыре статьи являлись то ультиматумом, то только предварительными статьями для дальнейших переговоров. То же колебание было очевидно и в том языке, коим говорили с европейскими державами. В Лайбахе Император весьма решительно считал греческое восстание делом партий всеобщей революции, а в депешах, сопровождавших ноту от 22-го июня 1821 г. к западным державам, было сказано, что восстание «может быть» находится в связи с ненавистными происками в других государствах.
В результате все эти колебания привели к тому, что удачное время для начатия войны с Турцией было упущено, и восточный вопрос вступил на путь бесконечных и совершенно бесплодных переговоров. В 1822 г. последовало окончательное удаление от дел Каподистрии; Государь уволил Каподистрию вследствие полного различия во взглядах на восточную политику России. «На вашем месте я стал бы говорить точно также, - сказал Александр, - но в моем положении я не могу переменить моего решения».
И действительно, положение императора Александра в это время было чрезвычайно затруднительное вследствие сложности обстановки, в которой ему пришлось действовать. При всем желании воспользоваться благоприятными условиями для войны с Турцией, при всем желании оказать помощь христианам, государь должен был, однако же, принять во внимание и то обстоятельство, что новая война будет стоить России новых напряжений, что последствием этой войны может быть враждебное столкновение с некоторыми [30] европейскими державами и всеобщее нарушение мира. Внутреннее положение России в это время было очень нелегкое. «Всякая у нас война в нынешнем положении дел России будет дорого стоить, да к тому же нет денег ни гроша, и повсюду неурожай хлеба» - писал Закревский Киселеву 1-го февраля 1822г.
Как ни казалось в 1821 г. вероятным, что Европа не помешает нам воевать с Турцией, однако же, безусловно рассчитывать на это было совершенно невозможно. Исконное недоверие к России и боязнь за чрезмерное её усиление (ведь в этом именно смысле так много работали на венском конгрессе) могли вызвать со стороны западноевропейских держав вмешательство открытой силой, и тогда мы стали бы перед лицом европейской коалиции. «Старые завоевательные планы, - говорит Мольтке, - религиозное родство и географическое положение России при боевой готовности её войск заставляли признавать именно этого соседа за самого опасного».
Конечно, при большей решительности императору Александру, быть может, и удалось бы в 1821 г. разрешить восточный вопрос в благоприятном для нас смысле. Но при сложности тогдашней обстановки трудно ему было взять на свою ответственность решение этого дела, а при наличии того угнетенного состояния духа, в котором находился государь в последние годы своей жизни, это было и совершенно невозможно. На Веронском конгрессе (октябрь - ноябрь 1822 г.) рассуждения относительно умиротворения востока не привели ни к какому решению. Россия заявила, на каких условиях она согласна восстановить дипломатические сношения с Турцией. Союзники признали великодушную умеренность требований императора Александра, а государь со своей стороны заявил, что дружественные чувства его союзников внушают ему такое доверие, что он совершенно предоставляет их благоразумию попечение о дальнейших переговорах.
Тем не менее, несмотря на добровольное отречение императора Александра от своего исторического призвания на востоке, европейская дипломатия не добилась возобновления дружественных отношений между Россией и Турцией вследствие упорства Порты сделать какие-либо существенные уступки по главному предмету переговоров: умиротворению Греции. Порта ограничилась одними неопределенными [31] обещаниями. А именно, она изъявила готовность дать удовлетворение России по первым трем пунктам ультиматума русского правительства, предъявленного Порте 6-го (18-го) июля 1821 г., т. е. по вопросам о восстановлении разрушенных храмов, о распространении прежнего покровительства на интересы христианской церкви и о строгом различии между виноватыми и невинными; но что касается четвертого пункта, требовавшего немедленного удаления турецких войск из княжеств и назначения туда новых господарей, то по этому вопросу Порта осталась непреклонною.
Политические взгляды, которыми руководствовался в эту эпоху император Александр, на веронских совещаниях лучше всего выразились в беседе его с французским уполномоченным Шатобрианом. «Неужели вы думали, как это утверждают наши враги, что союз - слово, служащее лишь для прикрытая честолюбий? Это было бы справедливо при прежнем порядке вещей, но теперь, когда образованные меры находится в опасности, не может быть и речи о каких-либо частных выгодах. Теперь уже не может быть более политики английской, французской, русской, прусской, австрийской; существует только одна политика, общая, которая для спасения всех должна быть принята сообща народами и государями. Я первый должен показать верность началам, на которых я основал союз. Один случай представился к тому: восстание Греции. Ничто, без сомнения, не казалось более отвечающим моим интересам, интересам моих народов, общественному мнению моей страны, как религиозная война с Турцией; но в волнениях Пелопоннеса я усмотрел признаки революции. И тогда я воздержался». В конце разговора с Шатобрианом Государь сказал: «Провидение предоставило в мое распоряжение 800000 солдат не для удовлетворения моего честолюбия, а для того, чтобы я покровительствовал религии, нравственности и правосудию и способствовал утверждению этих начал порядка, на коих зиждется человеческое общество».
Невольно припоминаешь при этих словах следующую оценку применения принципов священного союза: «Александр представлял себе задачу священного союза именно в подавлении всяких революционных движений, стремившихся, по его мнению, к низвержению «алтарей и престолов»; его убедили или он сам убедился, что долг священного союза подавить, между прочим, и [32] греческое движение, хотя оно направлялось не против христианского, а против турецкого алтаря и престола». Таким образом, священней союз стал защищать магометанский алтарь и престол.
Как ни полно казалось в Вероне отречение императора Александра от его неприязни к туркам и расположения к грекам и его готовность принести русскую политику в жертву европейской, но, вернувшись в Петербург, он снова совершенно отрекся от этой системы, выслушивал советы врага Меттерниха, Поццо-ди-Борго, постоянно держал наготове сильную армию, а также флот в Кронштадте. Однако от всех этих намерений он мало-помалу отказался сначала вследствие представлений континентальных союзников, потом вследствие дефицита и, наконец, успехов французского оружия в Испании. К тому же Меттерниху удалось перевесить влияние Поццо-ди-Борго и устроить свидание двух императоров в Черновице, на границе Галиции; «мы непременно должны, - сказал он гр. Гацфельду, - держать его в нашей среде, иначе он ускользнет от нас». На этом свидании императору Александру удалось добиться исполнения некоторых своих требований, и тогда он вновь выдвинул вопрос об улучшении участи греков. А именно император Александр сделал попытку вмешательства в борьбу за независимость Греции, но, как верный оплот священного союза, он не мог допустить, чтобы вопреки постановлениям венского конгресса образовалось новое государство на основании непризнанного европейскими кабинетами права народности.
В конце мая 1824 г. появились в одной из французских газет «Constitutionnel» выдержки из нового русского меморандума - выдержки, которые несомненно доказывали, что русское правительство намеревается поставить вопрос об умиротворении Греции на совершенно иных основаниях, нежели прежде. (*вначале он был разослан только в Лондон и Вену и неизвестно как появился в прессе Франции) Меморандум, обнародованный так внезапно французской газетой, действительно существовал и вскоре был разослан ко всем дворам; в нем говорилось, что державы, положившие конец беспорядкам в Италии и Испании, обязаны прекратить бесполезное пролитие крови и на востоке. Для достижения этой цели необходимо избрать середину между двумя крайностями, т. е. между безусловным восстановлением прежнего владычества [33] Порты над греками и бесконечным продолжением восстания, поддерживающего дух мятежа в Западной Европе. Поэтому русское правительство предложило устроить судьбу Греции великим державам на следующих основаниях: Греция образует три отдельных княжества: 1)восточное, из Фессалии, Беотии и Аттики; 2) западное: из Эпира и Акарнании, и 3) южное: из Пелопоннеса и Кандии. Княжества эти будут пользоваться такими же правами, как и дунайские, с платой Порте ежегодной дани. Острова Архипелага должны были пользоваться своими прежними муниципальными правами.
Вместе с этим Россия предложила великим державам собрать в Петербурге конференцию по восточному вопросу на основании вышеупомянутых предложений. 5-го июня 1824 г. начались в Петербурге совещания конференции, но продолжались недолго. Предложение русского правительства об образовании трех автономных княжеств показалось недостаточным для греков после той жестокой борьбы, которую они вынесли, и после стольких побед, которые они одержали над турками; поэтому греки единодушно протестовали против русских предложений и препроводили свой протест в Лондон, прося покровительства Англии против навязываемых им «мнимых благодеяний». В протесте этом было сказано, что «дело свободы, независимости и политического существования Греции ставится под безграничное покровительство Великобритании».
Вследствие этого протеста английское правительство сменило своего посланника в Петербурге и в конце 1824 г. назначило туда сэра Стратфорда Каннинга. Новому послу было предписано не принимать никакого участия в Петербургской конференции. Таким образом, расстроилась первая попытка вмешательства в восточные дела, да притом попытка эта вместо того, чтобы вызвать сочувствие восточных христиан, заставила их искать покровительства у Англии и просить её защиты от русского царя. Конференция ограничилась тем, что обратилась к султану с предложением принять посредничество держав, не угрожая навязать ему мир.
Неудача петербургской конференции должна была окончательно [34] убедить императора Александра в невозможности склонить союзников к согласному образу действий против Порты в желаемом им смысле. Обстоятельство это, разумеется, не могло не породить глубокого неудовольствия в русской дипломатии. Оно выразилось тотчас же в циркуляре от 18-го августа 1824 года, разосланном графом Нессельроде ко всем европейским дворам и извещавшем их, что Россия отныне намерена действовать совершенно независимо, соображаясь только со своими интересами и правами. Нессельроде подтвердил это объяснение в личной беседе с австрийским посланником в Петербурге, а наш поверенный в делах в Константинополе, Минчиаки, не скрывал ни от кого в турецкой столице, что системе священного союза нанесен первый сильный удар в приложении его к восточному вопросу.
В это время из числа наших дипломатов наиболее определенный взгляд на решение греческого вопроса высказал граф Поццо-ди-Борго. Он настаивал на необходимости действовать отныне энергическими мерами; по его мнению, если подобная политика и могла вызвать неудовольствие со стороны европейских держав, то во всяком случае она не встретила бы опасного сопротивления.
Петербургская конференция предположила соединенное посредничество великих держав, но оно было отвергнуто Портою. Тогда император Александр советовал прибегнуть к принудительным средствам против султана, но не мог склонить к этому союзников.
«В столь затруднительном положении, - говорит Поццо-ди-Борго, - не оставалось для императора ничего более, как обратиться от переговоров к действиям, занять княжества, не отказываясь в то же время от соглашения с державами, откровенно протягивая им руку на тот случай, если бы они отказались от той системы недоверчивости к России, которой следовали до сих пор. Энергическая мера эта не потревожила бы общеевропейского спокойствия; она побудила бы, напротив, самых нерешительных присоединиться к ней во избежание тех смут, которые не замедлили бы возникнуть в противном случае».
Советам Поццо-ди-Борго не суждено было осуществиться, так как именно в это самое время различные обстоятельства дали совершенно новое направление русской политике. Дело в том, что сближение между Англией и Грецией возрастало с каждым днем. Инсургенты, как мы видели, в торжественной [35] декларации вручили судьбу свою и своей страны покровительству Великобритании, и английское правительство готово было принять на себя эту роль, но предвидело, что вмешательство его в восточные дела вызовет против него такое же недоброжелательство со стороны великих держав, как и против России. Поэтому Англия искала надежных союзников; Австрию Каннинг не считал таким союзником. «Очевидно, - писал он Гренвиллю, - что Меттерниху нельзя ни в чем довериться, и что если мы вздумаем действовать с ним заодно, то можем с полною уверенностью ожидать с его стороны измены. В деле, о котором идет речь, он обманет нас не только по привычке, но еще и потому, что к этому будут побуждать его интересы и гордость».
Между тем и у русского правительства отношения к венскому кабинету сделались крайне натянутыми. Когда Меттерних, заметив это и желая сколько-нибудь поправить дело, выступил с каким-то новым проектом успокоения Греции, то Татищеву дано было приказание из Таганрога, где находился в то время император Александр, не вступать по этому поводу ни в какие переговоры.
Таким образом, для Англии необходимо было войти в соглашение с Россией, несмотря на то, что взгляды их на греческий вопрос были неодинаковые. Английское правительство считало необходимым признать политическую независимость греков, а русское правительство, опасаясь этим ободрить революционный дух, желало дать Греции то устройство, которым пользовалась Сербия, т. е. полагало оставить в вассальной зависимости от султана. Несмотря на противоречие этих намерений, между ними все-таки было более общего, чем между политикою Каннинга и Меттерниха. Вот почему Каннинг с удовольствием принял предложение русского кабинета взять в свои руки решение греческого вопроса.
Таким образом, с нашей стороны было принято решение действовать в греческом вопросе в союзе с Англией; решение это было принято в самом конце царствования императора Александра: а именно, 13-го октября 1825 г. была объявлена протестация России против действий Турции. Но нота эта была вручена Порте тогда, когда император Александр уже скончался; таким образом, все же от его имени было объявлено, что он решился принудить Турцию оружием к уважению прав России. [36]
Из числа западноевропейских государств наиболее деятельное участие в делах востока после венского конгресса проявила Австрия в лице Меттерниха. Меттерних, не чувствительный ни к какому состраданию, преследовал только политику интересов, а основным интересом он считал сохранение и поддержание всего существующего. «Основой современной политики есть и должен быть покой», - писал он в 1817 г. «Самый счастливый исход, - писал Меттерних во время Аахенской конференции (1818 г.), - будет тот, если не произойдет никаких перемен в существующем порядке вещей». После конгресса Меттерних писал: «конгресс поощрил друзей порядка и мира во всех странах и навел страх на всех новаторов и мятежников»
Усвоив эту точку зрения и всюду видя революционеров, Меттерних напрягал все усилия, чтобы тушить пожар, который, по его мнению, готов был вспыхнуть во всех местах Европы. Такую же точку зрения он усвоил себе относительно греческого движения, в котором он видел революцию против законной власти султана. В этом смысле он старался влиять на императора Александра, чтобы отвлечь Россию от деятельной политики на востоке и, как мы уже знаем, это удалось ему вполне. На Лайбахском конгрессе Меттерних гордился, что в течение шести недель он окончил две войны и подавил две революции, но тем не менее он не был вполне спокоен за окончательный исход дел на востоке. «Осложнения, которые могут возникнуть на востоке, - писал он, - не поддаются никакому расчету. Быть может это пустяки; там, по ту сторону наших восточных границ, триста или четыреста тысяч человек повешенных, зарезанных или посаженных на кол, не считаются ни во что».
Когда летом 1821 года Император Александр выразил стремление искать союза с Францией для совместных действий на востоке и когда им, как будто бы, начало овладевать воинственное настроение, Меттерних, в это время, конечно, не бездействовал и употребил в дело все свойственное ему дипломатическое искусство для того, чтобы удержать императора Александра от заступничества за христиан востока. [37]
Едва Нессельроде успел возвратиться из Лайбаха, как Меттерних уже писал ему 12-го (24) июня 1821 г.: «верьте, что мы сознаем все те затруднения, которые неизбежно должно причинять вашему двору это прискорбное дело, этот коварный удар, нанесенный вчерашними либералами и сегодняшними радикалами и направленный непосредственно против единения этих самых монархов и против благотворного внимания, с которым относится к европейским делам император, Ваш августейший повелитель. Испытание великое и выдержать его будет нелегко, но зато и славы будет немало».
В таком же духе Меттерних обращался со своими увещеваниями и к императору Александру. 18-го (30) ноября 1821 г. он писал: «брешь, пробитая в системе европейского монархического союза войною с турками, явилась бы брешью, через которую ускоренным шагом вторглась бы революция. Судьба цивилизации находится ныне в мыслях и в руках Вашего Императорского Величества».
Решение, на котором остановился император Александр, поставить переговоры о греческих делах в зависимость от соглашения между союзными дворами, привело к тому, что Меттерних низвел громадный по своей важности вопрос до размеров ничтожной дипломатической распри. В начале 1822 г. австрийский канцлер предложил, чтобы еще до нового предстоявшего конгресса открыть в Вене совещания между министрами великих держав. Император Александр согласился принять предложение Меттерниха. Этим решением Россия приносила в жертву принцип, служивший неизменным руководством её политики со времен Екатерины, принцип, состоявший в том, чтобы не допускать постороннего вмешательства в свои распри с Турцией; теперь же вся Европа призывалась быть судьею, насколько наши притязания и требования были справедливы, и в какой мере Турция была обязана их удовлетворить.
Решение это, как мы знаем, привело к удалению графа Каподистрии. Меттерних торжествовал; ему, наконец, удалось удалить из русского министерства ненавистного противника, «апокалипсического Иоанна», как он называл графа Каподистрия. Главою министерства иностранных дел остался граф Нессельроде, послушный ученик Меттерниха, и с удалением его дипломатического [38] сотоварища исчезал последний след самостоятельного отношения России к её союзникам на западе, и вместе с тем утрачивалось сознание исторического призвания её на востоке.
19-го (31) мая австрийский канцлер самодовольно доносил императору Францу, что он одержал самую полную из побед, когда-либо одержанных одним двором над другим. Несколько дней спустя он дополнил сказанное императору еще следующим многознаменательным признанием: «русский кабинет одним ударом ниспроверг великое творенье Петра Великого и всех его преемников».
До Веронского конгресса (1822 г.) Англия официально не выходила из союза пяти держав; она отказалась действовать заодно со своими союзниками, но она не выступала против них. Союз начал расстраиваться по поводу двух вопросов, оставшихся нерешенными в 1815 году — по вопросу об испанских колониях и по восточному вопросу. Эта перемена политики произошла вследствие перемены министров. После того, как английский министр иностранных дел Кэстльри покончил жизнь самоубийством, его заменил Каннинг (1822 г.). Каннинг начал с протеста на Веронском конгрессе против вмешательства в дела Испании. Политика его была прямо противоположна политике Меттерниха. Когда на Веронском конгрессе Шатобриан предложил распространить принцип вмешательства на колонии и помочь испанскому королю покорить их, тогда Каннинг произнес речь в парламенте о независимости народов и о народной чести. Как мы уже знаем, с самого начала греческого восстания общественное мнение во всей Европе высказывалось в пользу восставших греков; но правительства сторонились от этого движения, осуждали его и на Веронском конгрессе отказались принять греческих уполномоченных. Тогда Каннинг взял на себя почин признать греков воюющей стороной (25 марта 1823 г.).
В этом году, видя нерешительность России в греческом вопросе, Каннинг высказался так: «Россия покидает свое передовое место на востоке. Англия должна воспользоваться этим и занять её».
Каннинг заявил, что Англия не может равнодушно относиться к участи христианского народа, который в продолжение стольких веков стонал под игом варваров. На этом основании Англия [39] в декларации своей о нейтралитете 1824 г. признала Грецию фактически независимым государством и нацией, располагающей правом войны. Уверенность в помощи и поддержке со стороны Англии придала грекам новые силы, и борьба за независимость продолжалась. Как мы уже знаем, после петербургской конференции (1824 г.) престиж Англии среди греков еще увеличился, и они именно к ней обратились с протестом против проекта русского царя о расчленении Греции на три автономных княжества.
Таким образом, Греция, к величайшему сожалению Меттерниха, хотя и не дождалась благодаря его проискам поддержки России, но не отказалась от геройской борьбы против её вековых притеснителей. Дипломатические интриги и ухищрения австрийского канцлера привели только к тому, что оттянули неизбежный кровавый поединок между Россией и Турцией, а освобождение Греции все-таки совершилось.
Что касается Франции, то отношение её к греческому восстанию до воцарения императора Николая I было совершенно пассивное; это главным образом объясняется тем, что она в это время была озабочена разрешением жгучих вопросов своей внутренней политики.
Со времени вступления на престол императора Николая I отношение нашего правительства к восточному вопросу резко изменилось. Тотчас после вступления императора Николая I на престол представителям иностранных держав в Петербурге была вручена следующая нота, написанная самим Государем. «Призванный наследовать императору Александру, император Николай наследует также и те основные начала, которыми руководствовалась политика Его Августейшего предшественника. Его Императорское Величество повелел своим посланникам, министрам и агентам при иностранных державах объявить правительствам сих держав, что, шествуя по следам монарха, им оплакиваемого, он будет соблюдать ту же верность относительно обязательств, принятых на себя Россией, то же уважение ко всем правам, освященным существующими трактатами, ту же преданность охранительным началам общего мира и отношений, связывающих между собою все державы. Император питает надежду, что и он, со своей стороны, готов поддерживать те отношения искренней дружбы и взаимного доверия, которые будучи установлены и [40] охраняемы при императоре Александре, даровали Европе десятилетний мир». Подтвердив, таким образом, готовность следовать политике Императора Александра I по отношению к священному союзу, Император Николай I считал себя совершенно самостоятельным во всех делах востока, непосредственно касавшихся России.
В числе таких вопросов Император Николай I считал и вопрос о наших отношениях к Турции по поводу неисполнения ею условий Бухарестского трактата. К этому побуждали следующие соображения: турки вопреки Бухарестскому трактату постоянно вмешивались в дела придунайских княжеств и отказывались устроить дела Сербии. Вместе с тем турки явно выказывали намерение истребить христианское население в Греции и водворить там турок и египтян. Необходимо было приступить к энергическим мерам, чтобы установить порядок вещей, сообразный с нашим достоинством и интересами. В виду этого император потребовал записку о нашей политике от министра иностранных дел и приказал запросить мнения наших послов по восточному вопросу. Нессельроде составил записку из одних фактов без выводов и заключений, бывших для него невыгодными. Послы же на запросы отвечали яснее, особенно Поццо-ди-Борго из Парижа, указывавший на наши исторические задачи на востоке и говоривший, что не следует себя заранее связывать обязательствами.
Между тем для западноевропейских держав еще не выяснился вопрос о том, как будет относиться к восточному вопросу только что вступивший на престол русский Царь. Все понимали инстинктивно, что дальнейший ход дел зависит от характера нового Государя, от политической его системы, от влияния ближайших его советников; многие были убеждены, что воинственное настроение императора Николая увлечет его в борьбу с турками; другие – и во главе их Меттерних – надеялись, что напротив войны не будет, ибо события 14-го декабря должны были внушить императору еще более, чем его предшественнику, опасения революционной партии.
Первые действия русского правительства по отношении к восточному вопросу не оправдывали ни [41] того, ни другого из этих предположений и не давали оснований ни к каким решительным заключениям. Но вскоре английское правительство сделало решительный шаг, чтобы узнать положение России и предупредить возможность отдельных действий императора Николая I в области восточной политики; а именно в Петербург был послан герцог Веллингтон для принесения Императору Николаю I поздравления с восшествием его на престол. Но главной целью посольства Веллингтона было намерение убедить петербургский кабинет предоставить Англии прекращение распри между Портой и греками11. При этом Англия не только не отказывалась от содействия России, но желала его; однако Россия во всем должна была согласоваться с Англией и в случае неудачи переговоров не должна была пользоваться этим как поводом для объявления войны Порте. Предложение Каннинга встретило холодный прием со стороны Императора Николая I. Государь объявил Веллингтону, а также и эрцгерцогу Фердинанду Эсте, присланному австрийским двором, что он намерен заботиться только о разрешении своих собственных несогласий с Портою, и что греческое восстание будет занимать при этом совершенно второстепенную роль.
Действительно, вскоре в Константинополь был отправлен ультиматум, в котором русское правительство предъявляло в довольно резкой форме три требования: 1) чтобы в княжествах восстановлен был status cvo 1821 года как в военном, так и в гражданском управлении; 2) чтобы немедленно были освобождены депутаты Сербии, которые с 1820 года были удерживаемы в Константинополе заложниками за спокойствие этой страны и 3) чтобы прибыли турецкие уполномоченные к русской границе для переговоров обо всех вопросах, постановленных в трактате, заключенном в Бухаресте в 1812 году.
Россия требовала ответа в определенный срок и предписала своему доверенному, Минчиаки, покинуть Константинополь в случае неполучения его вовремя. Решительный тон русского [42] ультиматума и то обстоятельство, что в нём не было ни слова о греческих делах, привели к тому, что султан немедленно согласился на восстановление прежнего порядка в княжествах, приказал освободить сербских депутатов и назначил двух уполномоченных, Гади-эфенди и Ибрагим-эфенди для переговоров с Россией.
Между тем в Петербурге продолжались переговоры с герцогом Веллингтоном и, наконец, между русским и английским правительствами состоялось соглашение по греческому вопросу. Таким образом, Император Николай I решил всё, что касалось личных счетов России с Турцией, покончить путем прямого соглашения с диваном, не допуская постороннего вмешательства, а в греческом вопросе действовать сообща с Англией.
«Вы знаете, милорд, - сказал Государь Веллингтону, - что я решился идти по следам моего покойного брата. Император Александр незадолго до кончины принял твердое намерение получить оружием те права, которых он тщетно требовал дипломатическим путем. Россия еще не в войне с Портой, но приязненные отношения между обоими государствами прекратились и, повторяю, я не сделаю шаг назад, когда дело коснется чести моей родины».
Веллингтон знал твердый характер императора Николая I, и потому мало надеялся на возможность склонить государя к отсрочке окончательного очищения дунайских княжеств, занятых турецкими войсками после восстания, возбужденного Ипсиланти. Что же касается греческого вопроса, то император изъявил готовность решить его сообща со своими союзниками и присоединиться к мысли Англии, желавшей остановить в Греции кровопролитие и охранить колыбель эллинской независимости.
Твердо усвоив такую точку зрения, император Николай I не допускал вмешательства западноевропейских держав в вопрос, который он признавал исключительно русским вопросом; он объявил, что решился кончить несогласия с Турцией хотя бы силою оружия, но заверил герцога Веллингтона, что не потребует ничего сверх трактатов, ратифицированных Портою. Даже в том случае, если бы пришлось прибегнуть к крайним мерам, император обещал не угрожать существованию оттоманской [43] империи, которое, справедливо или нет, признавалось необходимым для европейского равновесия.
Результатом переговоров с герцогом Веллингтоном был петербургский протокол 23 марта (4 апреля) 1826 г., подписанный Нессельроде, Веллингтоном и нарочно прибывшим из Лондона нашим посланником князем Ливеном. Основания этого протокола заключались в следующем: «Греция будет в вассальной зависимости от Порты под управлением властей, выбранных самими греками и утвержденных султаном. Греция должна была платить Турции ежегодную дань, и турки, жившие в Греции, должны были продать свое имущество и выехать оттуда».
Этот акт служил доказательством отречения России от политики Меттерниха. Узнав о намерениях России, Меттерних был поражен и кричал о разложении священного союза, о защите мятежа и восстания; по его настоянию от участия в протоколе отказалась Пруссия. Но император Николай I иначе понимал свои обязанности по отношению к Европе. «Россия, - говорил Государь, - готова строго блюсти общие интересы Европы, но она обязана иметь в виду и охранять и свои собственные выгоды. Державы всегда найдут Меня расположенным решать вместе с ними европейские вопросы, но Я никогда не допущу их вмешательства в вопрос чисто русский».
Решив действовать энергически в восточном вопросе, император Николай I не ограничился дипломатическими переговорами и представлениями, но в то же время принял меры для подготовки армии к войне. В апреле 1826 года последовало Высочайшее повеление о готовности к походу всех войск 2-й армии и Бугской уланской дивизии, и тогда же началась разработка данных для установления плана войны. В мае месяце того же года начальник главного штаба барон Дибич сообщил главнокомандующему 2-й армией графу Витгенштейну план действий российских войск против турок.
В августе 1826 года открылись переговоры с турками в Аккермане. Сначала переговоры шли неуспешно, так как с одной стороны Россия предъявила много требований, о которых [44] не упоминалось в её ультиматуме, а с другой турки держались и на этот раз своей обычной тактики - они затягивали переговоры под предлогом необходимости получить дополнительные инструкции.
Представителями нашими на аккерманской конференции были генерал-адъютант граф М. С. Воронцов и тайный советник Рибопьер. Отпуская их в Аккерман, государь сказал им: «для Меня довольно существующих трактатов, лишь бы они были хорошо понимаемы и верно исполняемы. Я вовсе не думаю делать шага вперед, но и назад не сделаю никогда ни одного шага».
Переговоры кончились 14 сентября того же года трактатом, по которому султан согласился на все требования России, а именно: на независимость Молдавии и Валахии, на независимость Сербии и на уступку России восточных берегов Черного моря.
Во время этих переговоров послы всех держав настойчиво советовали Турции войти в соглашение с Россией; Европа опасалась, что война наша с Портой может повести к более решительным и выгодным для нас последствиям, чем те условия, которых мы добивались. В то же время наши противники надеялись успокоить Россию исполнением её требований и оттянуть и замять греческий вопрос. Для нас же аккерманская конвенция была выгодна, так как в это время мы воевали с Персией, и нам нужно было выиграть время для подготовки к войне. Заключенный в Аккермане трактат был так выгоден для нас, что можно было опасаться, что султан не даст своей ратификации. Но Махмуд был так занят грозными внутренними делами своей империи вследствие предпринятых им крутых реформ и борьбы с греками, что не замедлил ратифицировать аккерманский договор. Что касается до греческого вопроса, то его, как мы уже знаем, решено было разрешить при участии других держав, и первым к тому шагом послужил петербургский протокол от 23 марта (4 апреля) 1826 года. Но так как вскоре должны были начаться наши непосредственные переговоры с Портой по Бухарестскому трактату, то мы ждали их окончания, чтобы поставить греческий вопрос на разрешение. Однако, турки, дав в Аккермане много обещаний, не исполнили ни одного из них; таким образом, дело затянулось. Тогда Порте был предъявлен [45] петербургский протокол (в апреле 1827 г.), но она отказалась принять его в соображение.
«Россия, - утверждала Порта, - сама нарушила трактаты покровительством, оказываемым ею бунтовщикам», а султан Махмуд объявил, что он «не постигает, откуда является для христианских государств обязанность и призвание устанавливать мир между ним и его возмутившимися подданными».
Такое упорство турок было тем более некстати, что в это время к России и Англии присоединилась и Франция. Эти три державы не отступили от своего решения, и представители их собрались на конференции в Лондоне, где 24 июня (6 июля) 1827 г. был подписан лондонский протокол, в сущности того же содержания, что и петербургский, с той разницей, что по дополнительной статье этого протокола в случае отказа Порты принять посредничество держав в течение месяца последние должны были приступить к понудительным мерам. Сущность лондонского протокола заключалась в следующем: греки будут зависеть от султана как от верховного государя, и будут платить Турции ежегодную дань. Они будут управляться властями, которых будут выбирать и назначать сами, но при назначении которых Порта будет принимать известное участие. Они будут пользоваться полной свободой совести и торговли и заниматься исключительно сами управлением своих дел. Для проведения полного раздела между обоими народами греки останутся во владении турецком имуществом на материке и греческих островах с обязательством вознаградить прежних владельцев деньгами. В статье третьей было сказано: «подробности этого соглашения, а также территориальные границы на материке и определение островов архипелага будут назначены в переговорах, которые будут происходить впоследствии между великими державами и обеими воюющими сторонами».
Уже из этого видно ясно, что применение лондонского протокола встретило бы большие затруднения на деле, ибо в протоколе оставались недоговоренными существенные условия, что, по крайней мере, должно было вызвать продолжительные переговоры и, почти наверное, новые осложнения.
В случае, если Порта в течение месяца не примет посредничества [46] России, Англии и Франции, то державы эти, согласно дополнительной статьи, должны были принять следующие меры:
1.Будет объявлено Порте, что три державы примут немедленно меры для сближения с греками. Сближение это будет произведено установлением торговых сношений с греками, отправлением к ним консульских агентов и принятием от них таковых;
2.Если в течение месяца Порта не примет перемирия, то ей будет объявлено представителями высоких договаривающихся сторон, что они соберут свои эскадры с целью воспрепятствовать прибытию в Грецию или в архипелаг всякого подкрепления, состоящего из турецких и египетских воинов и военных снарядов. В таком случае державы станут обращаться с греками, как с друзьями, не принимая, однако, участия во враждебных действиях воюющих сторон. Если Порта примет предложение перемирия, а греки отвергнут это предложение, или, приняв его, станут действовать в противность своим обязательствам, то соединенные эскадры высоких договаривающихся сторон станут наблюдать за исполнением перемирия, не принимая, однако, участия во враждебных действиях воюющих сторон.
В пункте четвертом дополнительной статьи сказано было: «если, вопреки всякому ожиданию, этих мер будет еще недостаточно, чтобы заставить Порту принять предложение высоких договаривающихся держав, или же, если с другой стороны греки откажутся от оснований протокола, то договаривающиеся державы, тем не менее, будут продолжать преследовать свою цель и дадут теперь же право своим представителям в Лондоне обсуждать и условиться о последующих мерах, употребление которых могло бы сделаться необходимым». Таким образом, в лондонском договоре, «преднамеренно неопределенном и двусмысленном по форме», было много недоговоренного, и безусловного решения принудить турок силой принять условия держав принято не было. Эскадры должны были только воспрепятствовать подвозу новых войск морем, действия же турок на сухом пути могли продолжаться беспрепятственно.
Тем не менее, не смотря на многие недостатки лондонского протокола, он все же довольно резко изменил отношения европейских держав к восточному вопросу против того, что было [47] в 1820 году. Три державы: Россия, Англия и Франция решили вмешаться в борьбу, поддерживая греков, т. е. совершенно отступили от оснований венского конгресса и священного союза. Австрия же и Пруссия отказались от вмешательства. С особенной резкостью изменилось отношение русского правительства к греческому восстанию: в 1820 г. русское правительство осуждало восстание греков и стояло за сохранение державных прав султана, их законного государя.
Порта не приняла лондонского протокола, как и петербургского; рейс-эфенди признал его векселем, который его владыка не может акцептовать. Ноту пришлось положить нераспечатанною на его подушку, и на нее не последовало никакого ответа.
Во исполнение условий лондонского протокола Россия, Англия и Франция отправили в восточные воды свои эскадры. Наша эскадра состояла под флагом контр-адмирала графа Гейдена. В рескрипте графу Гейдену от 1 (13) июля 1827 г. император Николай 1 дал ему подробные указания относительно действий нашей эскадры. Эти действия должны были состоять из двух частей: совместные операции с флотом Англии и Франции на основаниях, изложенных в лондонском протоколе, и в помощи, которую русский адмирал должен был оказать графу Каподистрии, единодушно избранному греками председателем греческого правительства.
При исполнении первой задачи граф Гейден должен был руководствоваться лондонским протоколом, и суть его обязанностей заключалась в следующих строках Высочайшего рескрипта:
«В случае, если Порта отвергнет посредничество держав, тогда соединенным трем державам предназначено наблюдать строгое крейсирование, таким образом, чтобы силою воспрепятствовать всякому покушению выслать морем как из турецких владений, так и из Египта какое-либо вспомоществование войсками или судами, припасами против греческих сил на море или месте, ими занимаемых». Эти указания были в точности согласованы с лондонским протоколом.
Что касается до помощи, которую граф Гейден должен был оказать грекам, то по этому вопросу государь выразился в рескрипте так:
«Из отношения министра иностранных дел вы усмотрите [48] точные Мои намерения по случаю избрания графа Каподистрии в звание председателя греческого правительства. Он имеет от Меня особые повеления касательно пособий, кои могут быть немедленно доставлены грекам в настоящем стесненном их положении. Буде по прибытии на место граф Каподистрия признает нужным просить содействия вашего к доставлению сих пособий по принадлежности, то вы не оставите удовлетворить требованиям его по сему предмету».
Пособия, которые русское правительство обещало графу Каподистрии, состояли, во-первых, в бриге «Ахиллес», который, как писал государь графу Гейдену 1 (13) июля 1827 г., «предоставляется Мною в полное распоряжение графа Каподистрии».
Затем 18 апреля 1828 г. граф Нессельроде писал графу Каподистрии: «В прямом и постоянном содействии императорской эскадры, вызванной действовать против Турции, вы найдете, без сомнения, сильные средства для действия. Свойство этой поддержки определено в открытых и тайных инструкциях к вице-адмиралу графу Гейдену, на которые я должен ссылаться вполне, не прибавляя никаких подробностей».
В тот же день Нессельроде писал графу Каподистрии: «Из подробного письма моего к вашему сиятельству вы узнаете степень заботливости Его Императорская Величества о восстановлении порядка в Греции и успехов её администрации. Узнав о безденежьи, которое грозит парализовать ваши старания, император приказал мне, граф, известить вас немедленно с сегодняшним курьером об отправлении к графу Гейдену векселей на полтора миллиона рублей или 300000 испанских талеров с приказанием реализовать их и тотчас отдать сумму, от них вырученную, в ваше распоряжение.
По расчетам самого императора, сообщенным вице-адмиралу Гейдену, мы надеемся, что эта помощь достаточна для устройства и поддержания системы защиты вашего отечества на три месяца». [49]
«Пособия» не ограничились денежной помощью. 19 (31) марта 1828 г. граф Гейден писал к президенту Греции, что, вследствие опустошения, произведенного Ибрагим-пашей в Морее, он, сознавая необходимость скорейшего снабжения съестными припасами Навалийской крепости, посылает ему с транспортом «Пример» несколько сот пудов сухарей. Вместе с тем послан был и порох, причем Гейден писал Каподистрии, что если и этого будет ему недостаточно, то он просил бы его взять еще пороха у командира фрегата «Елена», капитан-лейтенанта Епанчина.
Из этого видно, что император Николай I принимал живейшее участие в судьбе греков и лично следил за снабжением их всем необходимым для борьбы с турками, причем сам сделал и исчисление суммы, посланной Каподистрии 18 апреля 1828 г. При этом государь занимался разрешением не только крупных вопросов, но и обращал внимание на мелочи исполнения, доказывая тем, какое он придавал значение своевременной помощи, оказываемой грекам. Так в письме графа Нессельроде к графу Гейдену от 3 (15) июля 1828 г. из главной квартиры под Базарджиком, между прочим, сказано: «Государь особенно доволен поведением капитан-лейтенанта Епанчина относительно графа Каподистрии. Услуги, оказанные им Греции в лице её достойного президента заслуживают особенного Монаршего благоволения».
Таким образом, помощь, оказанная Греции Россией, выразилась в денежных субсидиях, в снабжении греков порохом, боевыми и съестными припасами и в предоставлении в распоряжение президента Греции одного военного судна; но эскадра наша не должна была помогать грекам открытой силой. Впрочем, по временам мы предоставляли в распоряжение графа Каподистрии наши военные суда, как это было с фрегатом «Елена» и другими.
Какую же цель преследовало наше правительство, оказывая такую поддержку грекам? Цель эта изложена в письме графа Нессельроде к графу Каподистрии от 21 марта (3 апреля) 1828 г.: «Мы поручили ему (т. е. графу Гейдену) доставить грекам жизненные и военные припасы и оказать всякую возможную помощь, потому что наше положение воюющей державы позволяет нам считать греков своими помощниками и помогать им со всею [50] нашею силою». Заметим, что в это время война нами еще не была объявлена; объявление последовало в манифесте от 14 апреля 1828 г. В этом же письме Нессельроде указывает, какой характер должны принять действия греческих войск. «Если они, - пишет он, - пользуясь сильным замешательством, которое поход русских войск причинит туркам, займут западную Грецию до залива Арты, восточную до залива Воло и соседних островов, то дадут полное право России заключить для них условия на основании uti possidetis и сказать другим державам: «неужели вы хотите принудить греков с ружьем в руках очистить страны и острова, которые они занимают? Хотите ли вы вновь, отдавая эти страны под исключительное владение Порты, быть свидетелями новых побед и дать новые поводы к войне?» Итак, план, который мы начертали, нам кажется самым простым и благодарным, он еще более усилится субсидиями, которые вы уже получили и греческими силами, которые теперь сражаются и которых, конечно, не следует употреблять для эксцентрической экспедиции, как например, предприятие против Хиоса».
Главной целью действий греческой армии, по мнению Нессельроде, должна была служить армия Ибрагима-паши, действовавшая в Морее.
Итак, ясно, что поддержка, оказанная нами грекам, вытекала как из желания поддержать единоверный нам народ, так и из желания оттянуть часть морских и сухопутных сил Турции к югу, дабы облегчить действия нашей армии, наступавшей с севера.
Что касается до судьбы остальных христианских народов Балканского полуострова, то наше правительство решило отнюдь не допускать их до восстания против султана и отказалось от содействия, которое эти народы могли оказать нам, привлекая на себя часть турецких сил.
Сделано это было потому, что цель войны вовсе не заключалась в освобождении всех христианских подданных султана и вовсе не в том, чтобы добиться распада оттоманской империи. Цель была гораздо скромнее и заключалась в следующем: «мы начнем эту войну с готовым трактатом, — писал Нессельроде Каподистрии,— который возобновит и дополнит привилегии придунайских княжеств и Сербии, уничтожит турецкие крепости на левом берегу Дуная, даст положительные гарантии свободной навигации Черного моря, даст нам Анапу и Поти в Азии, не увеличивая наших территориальных [51] владений в Европе, и назначит вознаграждения, понесенные нашими подданными, и издержки войны». Затем, согласно лондонскому протоколу, мы должны были добиться и освобождения Греции.
Что предстоявшая война с Турцией не должна была иметь характера крестового похода с нашей стороны, то это видно из замечаний петербургского кабинета на меморандум английского правительства от 24-го февраля 1828 года. В этих замечаниях сказано, что опасения, которые выражает английское правительство, что война между Россией и Турцией будет религиозною, совершенно неосновательны, «так как императорский кабинет во всех сообщениях нигде не находит хоть одной строки, которая могла бы дать право предполагать, что император намерен дать войне религиозный характер. Напротив того, его первою заботою будет (и это он дал уже почувствовать) вывести мусульман из заблуждения, в которое турецкое правительство постаралось бы ввести их, а это вовсе нетрудно». И действительно, как мы увидим впоследствии, мы не придавали войне с Турцией религиозного характера даже в период самых блестящих успехов наших, как например, после перехода через Балканы и после занятия Адрианополя.
В нравственном отношении, конечно, было очень важно придать войне религиозный характер, но это было невыгодно в смысле безопасности в занятом нами крае и в тылу нашей армии. Благоразумными мерами мы достигли того, что почти повсюду мусульманское население осталось спокойно по домам, и мы, таким образом, избавились от неприятностей народной и партизанской войны. Что же касается до нравственного настроения наших войск, то не было никакой надобности возбуждать его идеей религиозной борьбы, ибо какие бы уверения не давало наше правительство иностранным державам, солдат наш шел в бой с турками в полной уверенности, что он должен их бить за то, что они «басурмане».
Относительно участия сербов в войне с турками наше правительство дало следующее объяснение английскому. «Беспокойства с. джемского кабинета происходит, по-видимому, также от мнения, что восстание вспыхнет и в тех местах оттоманской [52] империи, которые до сих пор были спокойны. Однако, императорский кабинет принял уже действительные меры, чтобы воспрепятствовать подобным восстаниям. Самым грозным из всех будет восстание Сербии; вследствие этого он предупредил сербов, что, если при известии о походе русских войск они восстанут, то потеряют всякое право на покровительство императора и будут предоставлены мести турок». Главнокомандующему 2-й армией было дано следующее указание относительно участия сербов в предстоявшей войне. «Его Величество не желает при первом занятии нашем княжеств входить в секретное сообщение с сербами. Но когда будет решено, зимою или весною, вести наступательную войну за Дунаем, тогда сообщение с сербами и вспомоществование им для общих действий будет нужно, и тогда только предоставляется вашему сиятельству сделать к тому нужные распоряжения и не иначе как с особенного на то Высочайшего разрешения». Из этого видно, что мы смотрели на сербов как на оружие борьбы с Турцией, но только решили пустить это оружие в дело в крайнем случае.
Такого же взгляда держалось наше правительство и в конце 1828 г., когда в заседании особого комитета под председательством императора Николая I было принято относительно сербов решение, изложенное в пункте шестом мемуара этого заседания. «Затем оставалось разрешить еще один вопрос: следует ли воспользоваться настроением сербов и содействовать восстанию их в нашу пользу?» Вопрос этот был решен, по-видимому, отрицательно, по следующим причинам. Для того, чтобы это содействие оказалось действительным, необходимо поддержать сербов отрядом не менее 12000 до 15000 чел. регулярных войск; признали, что от сил, назначенных на 1829 г. для действия против турок, невозможно отделить подобного числа войск, которое окажется для нас неизмеримо важным на решительных пунктах. Кроме того в политическом отношении участие сербов затронет слишком близко интересы венского кабинета и усложнит чрезвычайно вопрос о мире; если с одной стороны достоинство и сердце Вашего Величества побудят требовать новых постановлений в пользу сербов, то, с другой стороны, притязания их возрастут [53] в зависимости от участия, принятого ими в военных действиях.
Такого взгляда на отношение наше к сербам и болгарам мы продолжали держаться до самого окончания похода 1829 года. Во время войны Дибич возбудил вопрос о вооружении болгар; донося об этом государю, он писал: «но так как Ваше Величество не желает делать никаких приобретений, ни даже никаких изменений во внутренней администрации оттоманских областей, то необходимо в то же время подумать, куда выселить несколько десятков тысяч семейств, которые после войны вынуждены будут за нами последовать». Из этих строк видно, что мы не только не предполагали освободить болгар, но даже не хотели настаивать на улучшении турецкой администрации. Государь разрешил дать оружие болгарам, но по вопросу об их участи после войны писал Дибичу, что этим вопросом он займется.
Что касается до участия сербов в войне, то вопрос этот обсуждался нами совместно с сербским князем Милошем Обреновичем, которого Дибич запросил 9-го мая 1829 г. о том, сколько Сербия может выставить войска, сколько нужно послать нашего войска для защиты Сербии от турок и пр. Прежде чем ответить Дибичу, Милош собрал сейм «отличнейших и в военных делах искуснейших старейшин народа сербского» и, посоветовавшись с ними, ответил Дибичу, что сербы могут выставить не более 35000 человек, что из этого числа надо оставить 7000 для наблюдения за турецкими гарнизонами, которые находились в сербских крепостях; что затем нужно было отрядить около 13000 против босняков, от 4000 до 5000 против албанцев и таким образом оставалось только 10000 чел., которые могли выступить из Сербии против турок. При этих войсках сербы могли иметь только «3 мортиры», которые пока были зарыты в земле «во избежание всякого подозрения со стороны Порты»; больше у сербов орудий не было. Зато пороху и ядер они имели 180000 пудов, но что это были за ядра, этого Милош не сообщал и вообще об этом запасе писал Дибичу весьма наивно: «сколько же времени и на какое число войск количество сей амуниции послужить может, сиятельству вашему, конечно, известнее, как мне». [54]
По вопросу, сколько надо послать наших войск в Сербию, Милош отвечал, что достаточно 5000 чел. Киселев, который также вел переписку с Милошем по вопросу об участии Сербии в войне, донес Дибичу, «что пособия, которые от вождя сербского народа ожидать можно, весьма ограничены, и что в оных не видно желаемой положительности и стремления к общему и единодушному ополчению, без коего действительной пользы ожидать не можно».
«По мнению моему, - писал Киселев, - ополчение сербов может быть только полезно при общем восстании христианских народов Европейской Турции, ибо если полагать, что выгоды могут состоять в том, чтобы сербами занять албанцев и боснийцев, то выгоды сии не могут быть сравнены с невыгодами действовать на столь отдаленном пространстве и без надежного военного основания. Сверх того и политические соотношения двух держав весьма могут быть затруднены возмущением народа, коего начальники, как кажется, пламенного влечения к тому не имеют».
Во всеподданнейшей записке Дибича от 13-го августа 1829 г. из Адрианополя он писал следующее относительно участия сербов и болгар в военных действиях. «Ваше Величество уполномочили меня вооружить болгар, а сербам дать сигнал к действию. Исполняя в точности Ваше повеление, я полагаю, Государь, ограничиться пока одним частным вооружением болгар, необходимым для их личной безопасности; а что касается до того, чтобы всецело выполнить предписанную меру, то я полагаю, что я обязан подождать, пока еще остается надежда на мирные переговоры, ибо восстание сербов и болгар причинит много затруднений в переговорах с Портою и в будущем беспредельно ухудшит участь сербов, в особенности же болгар. Если же, однако, слепое упорство султана принудит нас начать новую кампанию, тогда будет столь же необходимо, сколько полезно, побудить сербов и болгар действовать сообразно с нашими видами. Но чтобы выполнить с успехом эту решительную меру, необходимо, чтобы эти народы получили надежду не возвратиться вновь под иго оттоманское. Уверенность эту необходимо поддержать даже в отношении [55] к туркам тех провинций, которые мы занимаем, потому что при отсутствии подобного убеждения наши зимние квартиры будут лишены безопасности».
Отсюда ясно, что наше правительство вовсе не ставило себе целью добиться улучшения участи всех христиан Балканского полуострова, в том числе и болгар. Что же касается Сербии, то решено было заставить Турцию исполнить в отношении сербов условия бухарестского трактата.
Таковы были цели, которые преследовало русское правительство. Что касается Англии, то в августе 1827 г. неожиданная смерть Каннинга изменила политику английского министерства; его преемники желали избежать каких бы то ни было осложнений. Франция также неохотно приступила к принудительным действиям против турок. Но отступиться открыто было уже поздно. Флоты трех держав под общим начальством английского вице-адмирала Кодрингтона как старшего подошли к западным берегам Мореи с поручением принудить воюющие стороны заключить перемирие. Ибрагим сначала согласился, но потом по приказанию султана стал опустошать Мессению. Союзные адмиралы потребовали, чтобы египетский флот удалился, а так как он стал на якорь в Наваринской бухте, то союзный флот двинулся в ту же бухту, чтобы стать рядом с турецко-египетским флотом. Христианские экипажи были до того возбуждены против мусульман, что одного выстрела, сделанного с египетского судна, было достаточно для того, чтобы вызвать наваринский бой, кончившийся уничтожением турецко-египетского флота 8-го (20-го) октября 1827 г.
Редкое событие производило в Европе такое сильное и вместе с тем такое различное впечатление, как Наваринская битва. Император Франц называл Кодрингтона и его сподвижников не иначе, как убийцами и жалел, что не мог послать 100000 войска для усмирения Мореи. Меттерних выражал уверенность, что событие это послужит началом общего замешательства и хаоса. Английское правительство отказало в наградах эскадре Кодрингтона и даже думало предать его военному суду; партия тори громко заявляла, что истребление турецкого флота оставляет Турцию совершенно беззащитной в руках России, а в речи, произнесенной королем при открытии палаты, наваринская битва названа «горестным событием» (untoward event). Но во Франции и России отношение к наваринской победе было другое. Общественное мнение [56] во Франции было в восторге от этой победы, а в тронной речи о ней было сказано, как о событии, «которое покрыло славою французское оружие и служит блестящим залогом согласия между тремя державами». В России известие о наваринской победе было принято с удовольствием, и император Николай I наградил всех трех адмиралов.
Но и в России были недовольные этой победой; так цесаревич Константин Павлович и все сторонники меттерниховской политики считали это событие крайне вредным, ибо вообще смотрели на помощь грекам как на возбуждение революционных начал.
Наше министерство иностранных дел также очень сдержанно относилось к победе нашего флота. Так, в циркулярной ноте от 12-го ноября Нессельроде писал: «в ту минуту, когда решительное сражение, которое соединенные эскадры были вынуждены дать турецко-египетскому флоту в бухте Наваринской, обращает на себя общее внимание, я считаю себя обязанным познакомить вас, милостивый государь, со взглядом императорского кабинета на это знаменательное событие. Первым нашим желанием было, конечно, чтобы лондонский трактат получил исполнение без пролития крови и, в этом отношении мы сожалеем о нашей победе».
Но разгром этот не повел за собой общей войны.
Событие это послужило России и её союзникам только поводом к новому выражению миролюбия и к новым стараниям убедить Порту в необходимости примирения. Но турецкое правительство ответило на это воззванием (гатти-шериф) к турецкому народу от 8-го (20-го) декабря 1827 г.; призывая мусульман к войне с Россией, оно называло русское правительство вечным, неукротимым врагом мусульманства, замышляющим разрушение оттоманской империи.
В этом же гатти-шерифе султан откровенно объявлял, что «подданным его должно быть ясно, что он только с целью выиграть время дружески поступал доселе с неверными, которых природный враг есть каждый мусульманин». За этим воззванием последовали разные притеснительные распоряжения, вредившие нашей торговле на Черном море, и нанесены были оскорбления достоинству русского флага. [57]
Таким образом, отношения наши с Турцией еще более обострились, а в то же время ухудшились отношения и с западноевропейскими державами.
Высочайший манифест о войне с Турцией был обнародован 14-го (26) апреля 1828 г., причем в манифесте этом причинами войны с Турцией были объявлены исключительно несоблюдение условий Бухарестского трактата и насильственные и оскорбительные действия Порты по отношению к нам. О притеснении христиан и об освобождении их из-под турецкого ига в этом манифесте не сказано ни слова.
К этому времени политическая обстановка, при которой мы начинали войну, представлялась нам в следующем виде. У нашего правительства не оставалось никакого сомнения, что Россия не найдет поддержки у западноевропейских держав, но быть может ей придется иметь дело с коалицией. Но и такая перспектива не устрашила императора Николая I и не заставила его отказаться от войны.
Перемена, происшедшая в английской политике по восточному вопросу после смерти Каннинга, состояла в том, что английское правительство вместо совместных действий с Россией предложило еще раз прибегнуть к дипломатическим переговорам, переработать лондонский трактат в смысле ограничения предполагавшихся в нем прав и размеров Греции, послать его на заключение Австрии и Пруссии и затем уже всем пяти великим державам сообща предъявить его Порте. Наше же правительство считало, что, в сущности, Англия предлагает те самые меры, которые уже были признаны недостаточными, и что это предложение вызовет только отсрочку и затяжку дела. Между тем Турция, как только заметила перемену в английской политике, так тотчас же приняла ряд мер, противных трактатам, заключенным с нами, запретила навигацию в Черном море, грозила полным уничтожением торговли наших южных областей и вообще вела себя по отношению к нашему правительству образом, «компрометирующим достоинство России».
Некоторое время император Николай I еще колебался, принять ли окончательное решение о войне, так как здесь необходимо было выяснить, присоединится ли Англия и Франция к нам или они [58] выскажутся в пользу новых отсрочек, чтобы выиграть время. Но уже в половине февраля стало ясно, что Англия, а за ней и Франция будут не за нас.
Тогда русское правительство в ноте от 14-го (26) февраля 1828 г. известило английское правительство, что Турция своим образом действий превозмогла всякую меру его долготерпения, что новые стеснения, которым подверглась наша морская торговля, изгнание русских подданных из Константинополя, умышленное возбуждение против нас мусульманского фанатизма, наконец, наглое нарушение аккерманского договора — все это не оставляло императору Николаю I другого выхода, как оружием защищать интересы своей державы.
«С этой минуты, - писал граф Нессельроде графу Каподистрии, - нам не оставалось ничего более, как прибегнуть к одному из двух. Мы должны были или остаться в неопределенно униженном положении, вследствие которого должны были страдать некоторые области империи, оставить свою торговлю в неподвижности, наших подданных без покровительства, наш флаг без прав, наши трактаты без силы и вызовы Порты без ответа. Или, воспользовавшись объявленными действиями турецкого правительства, употребить против него понудительные меры, привести их в действие без замедления, предупредить наших союзников об этом решении, объявить им, что приведенные поведением и словами Порты в то самое положение, в котором мы были до заключения аккерманской конвенции, мы станем действовать, как будто эта конвенция не была подписана, то есть, что мы прибегаем к силе для требования от Порты удовлетворения, но что употребим в то же время успехи наших войск для исполнения лондонского трактата».
«Считаю почти лишним сказать вам, - писал Нессельроде графу Каподистрии, - что император окончательно остановился на этом последнем мнении. Его Величество не скрывает ни одного из последствий принимаемой им системы. Ему не безызвестны ни намерения Австрии, ни вероятное сопротивление Англии с тех пор, как она управляется противниками актов 6-го июля, ни затруднения, которые встретит Пруссия помогать действительно нашему предприятию, ни, наконец, относительная слабость и почти беспрестанные колебания Франции» [59]
«Но чем более факты доказывают, что Россия в войне с Турцией останется изолированной и быть может, против неё составится коалиция, тем более император считает своим долгом развить всю деятельность и в самой войне, и в средствах, которые могли бы скорее привести к исполнению лондонского трактата». Итак, несмотря на неблагоприятную политическую обстановку, мы решили воевать, так как бывают «моменты и обстоятельства, при которых сделки становятся невозможными».
Из числа западноевропейских держав наибольшее сопротивление могли нам оказать Англия и Австрия. Первая могла быть противницей нашему флоту, а вторая - нашей армии.
Весною 1828 г. стало выясняться, что Англия не только будет держать сторону Турции, но, быть может, объявит нам войну. Уведомляя об этом графа Гейдена, Нессельроде писал ему 21-го марта (2-го апреля) 1828 г., что Англия «ищет в прямых комбинациях все препятствия, которыми она намерена, быть может, окружить нас рано или поздно. Его Императорское Величество предписывает вам поставить ваши военные силы так, чтобы в случае надобности они могли соединиться без замедления, и мы со своей стороны будем сообщать вам постепенно все документы, которые могли бы познакомить вас с политикою Великобритании».
«Если вследствие расположения английского кабинета, - писал Нессельроде графу Гейдену 18-го (30) апреля 1828 г., - явятся вдруг важные случайности, если объявление войны Турции послужит предлогом политическому недоброжелательству и угрозы эскадре, находящейся под вашим начальством, вы решите следующей вопрос: достаточен ли один из менее доступных портов Архипелага для обеспечения императорской эскадры от нападения высшей силы или не потребуют ли затруднения в доставлении провизии и истощение жизненных припасов вашего удаления в один из французских портов Средиземного моря». В тот же день Нессельроде писал о том же графу Каподистрии, причем просил его помогать нашей эскадре «всеми стараниями, отдавая в распоряжение нашей эскадры порт, менее доступный нападениям и более доступный для защиты, если граф Гейден сочтет своим долгом прибегнуть к этой мере в неприятном положении [60] поставить силы, им управляемые, под защиту от всякой враждебной попытки со стороны сил, превосходящих наши».
По получении известия об объявлении нами войны Турции английское правительство выразило свое неудовольствие. Оно уверяло, что император Николай I до принятия такого крайнего решения должен был посоветоваться со своими союзниками; кроме того оно установило в принципе, что никакие меры враждебного характера не могли быть приняты для исполнения лондонского трактата.
Что касается Австрии, то она в силу своего географическая положения легко могла угрожать правому флангу и тылу нашей армии при наступлении её из Бессарабии в придунайские княжества и далее за Дунай. Отношения Австрии к нам были настолько враждебными, что мы считали вполне вероятным вступление австрийских войск в княжества. На этот случай главнокомандующему 2-й армией была дана инструкция, в силу которой он должен был «предложить австрийским войскам возвратиться в свои границы». Этот вопрос сильно беспокоил как Государя, так и главнокомандующего 2-й армией, так как очевидно, что присутствие австрийцев в княжествах должно было чрезвычайно затруднить положение нашей армии и её действия.
В виду этого главнокомандующий 2-й армией еще 26-го ноября 1827 г. писал Дибичу, начальнику главного штаба Его Величества: «Сверх сего, поставляя себе в священную обязанность не скрывать мнения мои перед Августейшим Монархом, я нахожу принужденным сказать, что разум инструкции, сообщенной мне от графа Нессельроде, относительно предусматриваемой возможности встретить австрийские войска в княжествах, под покровительством России состоящих, не может иметь желаемого успеха, ибо приглашение австрийскому военному начальнику возвратиться в свои границы, как в деле от него не зависящем, не может иметь никакого действия, а протестация и возложение всех последствий на его ответственность – еще менее.
Сверх сего, если австрийцы, расположенные в Трансильвании, решатся вступить в княжества, то в три марша могут прикрыть [61] постами своими кратчайшее пространство от границы своей до Дуная и возбранить дальнейшее движение армии при начальном её действии. Не говоря о моральном влиянии, которое таковое действие может иметь над войсками, для коих по долговременном мире для внушения к себе и к начальникам доверия нужно сколь можно блистательное открытие войны в самом её начале, я обращу внимание токмо на вещественные затруднения, в которые армия поставлена быть может при таковой встрече австрийских войск в краю малонаселенном, в соседстве четырех турецких крепостей, при замерзании рек, и когда земля покрыта снегом».
«В ожидании разрешения, по отправлении донесения, пройдет 20 дней, но 20-ти дневное пребывание армии в таком положении едва ли не будет принято за поражение и не поставит ли правительство в необходимость (при несомненном упорстве австрийского кабинета поддержать действие свое) прибегнуть к силе орудия или к возвращению в свои границы армии, за несколько дней из оных выступившей».
В конце ноября 1827 г. Дибич писал главнокомандующему 2-й армией, что Государь полагает необходимым составить легкий передовой отряд из кавалерии и конной артиллерии с придачей двух или трех казачьих полков. Этому отряду следует при самом начале похода как можно быстрее занять Бухарест. «Поспешное, сколь возможно, занятие Бухареста, нужно столько для предупреждения распространения австрийских войск, если бы таковые вошли в княжества, сколько в другом отношении необходимо, дабы предупредить всякое могущее случиться со стороны турок покушение к разорению или сожжению сего города».
В самом конце 1827 г., 31 декабря, по тому же вопросу об отношениях наших к австрийцам Дибич писал главнокомандующему 2-й армии: «Касательно австрийцев трудно предположить, чтобы сия держава возымела против нас неприязненные действия, ибо она не может не чувствовать, что решаясь препятствовать [62] знаменам нашим развеваться в столице оттоманов, тем самым подвергается опасности увидеть оные в собственной своей столице. Но если бы, не смотря на то, сверх всякого чаяния, она показала свою неприязненность, тогда план войны воспримет совсем другой вид. Мы тогда должны будем, прежде чем перейти за Дунай, направить главные действия наши против Австрии».
Наконец, отношения наши с Австрией так обострились, что в марте 1828 г. последовало Высочайшее повеление о формировании армии против этой державы. О повелении этом начальник главного штаба Его Величества, граф Дибич писал Цесаревичу: «по настоящему положению дел наших с Австрией Государю Императору благоугодно, чтобы Ваше Императорское Высочество изволили приступить ныне же к учреждению против сей державы обсервационной армии под предводительством Вашего Высочества». Далее Дибич писал о тех распоряжениях, которые следовало сделать, и уведомил Цесаревича, что «на все вышеозначенные приготовления Государь Император изволил полагать два месяца срока. Между тем все принадлежащие к составу обсервационной армии войска двинутся для занятия назначенного им расположения правым флангом к Кельцу, а левым к Замостью и Люблину; подробное их размещение Его Императорское Величество изволить предоставить Вашему Высочеству, с тем, чтобы по возможности располагать более войска на левом берегу Вислы». В состав обсервационной армии была назначена польская армия и сверх того под начальством графа Сакена корпуса: гренадерский, 1-й и 2-й пехотные, 1-й и 2-й сводные, 5-й и 6-й резервные кавалерийские корпуса и, наконец, гвардейская пехота, оставшаяся в Петербурге за выступлением остальных частей в Турцию.
20 февраля, т. е. менее чем за два месяца до объявления войны, Дибич писал главнокомандующему, что Государь «считает войну неизбежною», но что в то же время еще не выяснено, при какой политической обстановке произойдет война с Турцией, т. е. как к этой войне отнесутся западноевропейские державы, особенно Австрия. В виду этого решено было ограничиться занятием [63] придунайских княжеств, чтобы иметь в них и на Днестре возможно больше войск, «до тех пор, пока обстоятельства не примут положительного оборота, могущего решить движение наше за Дунай».
Только 22 марта, т. е. за три недели до Высочайшего манифеста о войне, «политически обстоятельства пришли в большую ясность», и тогда решено было частью армии перейти через Дунай, но не идти далее Траянова вала. Оставалось еще выяснить, как будет действовать Пруссия. Цесаревич Константин Павлович принял на себя обязанность следить за военными приготовлениями этой державы и целым рядом донесений убедил императора Николая I, что Пруссия готовит армию к войне, очевидно против нас. Вот почему цесаревич настаивал и настоял на необходимости оставить польский корпус в Варшаве, между тем как Государь хотел, чтобы корпус этот был двинут на театр войны.
Итак, перед самым началом войны нам было ясно, что никто нас не поддержит, что, быть может, состоится против нас коалиция, и что весьма вероятно встретить в море англичан, а на Дунае – австрийцев. При наличности таких условий надо считать, что подготовка к войне в политическом отношении была неудовлетворительна. Однако последующие события доказали, что Поццо-ди-Борго был прав, когда говорил, что решительные действия России в восточном вопросе «могли бы вызвать неудовольствие европейских держав, но что во всяком случае мы не встретили бы опасного сопротивления».
И действительно, когда Россия объявила в ноте от 14 (26) февраля, что она намерена защищать свои интересы оружием, то Англия и Австрия напрягли все усилия, чтобы удержать Россию от этого шага. Но Франция смотрела на дело иначе, так как министерство Мартиньяка не скрывало своих симпатий к грекам и не намеревалось отступать от союза с Россией. Такое отношение к нам Франции сильно тревожило английских министров и побудило их к соглашению в ту самую минуту, когда Меттерних готов уже был торжествовать разрыв союза, столь опасного для австрийских [64] интересов. В конференциях, состоявшихся в Лондоне в июле 1828 года, условлено было, что русский флот будет строго сообразоваться в своих действиях на Средиземном море с действиями союзных адмиралов, и что Россия, ведя войну на сухом пути с Турцией, не будет уклоняться на море от той роли, которая была определена для трех держав лондонским трактатом.
Таким образом, этим условием, а также обещанием, данным в декларации от 14 апреля 1828 г., мы приняли на себя невыгодные обязательства, которые могли затруднить наши действия в будущем и тем не исполнили мудрого совета Поццо-ди-Борго, говорившего, «что не следует себя связывать обязательствами».

Витгенштейн В.Х., главнокомандующий 2-й армии
Витгенштейн В.Х., главнокомандующий 2-й армии

Примечания

1. Сеньбиос, Политическая история современной Европы, глава XX, стр. 585.
2. Такое гостеприимство со стороны России христианам Балканского полуострова продолжалось и впоследствии. Так болгарская эмиграция началась в 1729 году, с Ясского мира. С 1801 по 1806 г. возникло 9 болгарских колоний в Херсонской и Таврической губерниях; с 1812 года в те же губернии выселялись переселенцы со всего Балканского полуострова, румыны, сербы, албанцы и преимущественно болгары, чтобы жить по-человечески. В 1821 г. в Бессарабии уже жило около 38.000 болгар.
3. В. Ключевский. Лекции русской истории. Новая русская история, ч.1.
4. Соловьев, изд. "Товарищества Общ. Польза", кн. 6, стр. 579.
5. В. Ключевский. Лекции русской истории. Новая русская история, ч.2.
6. В. Ключевский. Лекции русской истории. Новая русская история, ч.2.
7. Сеньбиос. Политическая история современной Европы, гл. 1, стр. 8.
8. Гервинус, "История XIX века", изд. Бакста, т.5, стр. 63.
9. Н. Шильдер, "Император Александр I", т.IV, стр. 8.
10. Гервинус, "История XIX века", изд. Бакста, т.5, стр. 127 и 128.
11. Феоктистов, Борьба Греции за независимость, стр. 154. Характерен следующий взгляд, высказанный Веллингтоном в разговоре с Императором Николаем I по поводу решений восточного вопроса: «Вопрос, Ваше Величество, легче было бы решить, если бы в наследство султана Махмуда было два Константинополя. Я согласен, прибавил он, что турецкое правительство очень больное, но эта болезнь уже длится 300 лет». Государь улыбнулся и с этого дня, говоря о Турции в частных беседах, всегда употреблял слово больной. (Черты из жизни и царствования Императора Николая I, «Воен. Сборн.»

 

 

Назад

Вперед!
В начало раздела




© 2003-2025 Адъютант! При использовании представленных здесь материалов ссылка на источник обязательна.

Яндекс.Метрика Рейтинг@Mail.ru