|
III. Вступление в Венгрию. – Бартфельд. – Эперс. – Кашау.
[52] Для вступления в Венгрию по войскам были сделаны следующие распоряжения.
Армия переходила Карпаты в двух направлениях: главные сила, под начальством главнокомандующего, фельдмаршала князя Паскевича – от Змигрода и соседних с ним мест, откуда они наступали на Кашау, и войска генерала графа Ридигера – западнее главных сил, от Неймарка, откуда они должны идти на соединение с первыми южными долинами гор, очищая их от мятежников и действуя в левый Фланг или тыл тех частей, которые будут находиться против наших главных сил.
Главные силы, имея общее направление на Бартфельд, вступали в Венгрию четырьмя колоннами. Первая из них, на правом фланге, под начальством генерал-лейтенанта Лабинцова, состояла из [53] 5-й пехотной дивизии, двух рот стрелкового батальона, двух рот сапер и трех сотен Донских казаков, – имела назначение идти от с. Гржибова (западнее Змигрода) через с. Избы на г. Бартфельд и этим обходным движением отрезать неприятеля, стоящего впереди м. Зборо. Она должна была перейти горы 6 июня, теснить неприятеля к Бартфельду и, если не встретит большого сопротивления, достигнуть этого города в тот же или следующий день; если же сопротивление будет сильно, то подвигаться медленно, так чтобы войска генерала Ридигера могли зайти неприятелю в тыл движением от Любло через Полочно на Тарно, куда они могли придти 8 июня. В Тарно войска генералов Ридигера и Лабинцова открывали между собою сообщение через с. Обручно. – Вторая колонна, генерал-лейтенанта Куприянова, состоя из 4-й пех. дивизии, двух рот сапер, двух рот стрелков, 2-й бригады 2-й легкой кавалерийской дивизии и трех сотен казаков, выступала из с. Горлицы (между Гржибовом и Змигродом) 5 июня, 6-го переходила горы и, достигнув с. Смильно, соединялась с третьей колонной и вместе с нею продолжала движение на Зборо. – Третья колонна, генерал-лейтенанта Бушена, 12-я пехотная дивизия, шесть рот сапер, три сотни казаков, Донская батарея, австрийская ракетная батарея и Вознесенский уланский полк, выступала из Змигрода 5 июня, 6-го должна атаковать горы, перейти их, в Смильно соединиться со второю колонной и продолжать движение на Зборо. При этой колонне следовал главнокомандующий и его штаб. – Четвертая колонна, генерал-лейтенанта Белогужева, [54] состояла из 2-й бригады 11-й пехотной дивизии с артиллериею, роты сапер, трех сотен казаков и двух орудий Донской батареи, имела назначение произвести демонстрацию, двигаясь по пути, идущему из Дукло на Барвинек и далее в Венгрию, и охранять Дукло, где находились наши продовольственные запасы. Она 5 июня должна перейти горы, сбить передовые неприятельские посты, распускать слух, что за нею идут главные силы, и достигнуть до с. Коморника, откуда войти в сношение вправо с третьею колонной. Общий резерв всех этих войск состоял, под начальством командира 4-го пехотного корпуса генерала-от-инфантерии Чеодаева, из двух полков 11-й пехотной дивизии с артиллериею, одной роты сапер, 1-й бригады 2-й легкой кавалерийской дивизии, трех полков 4-й легкой кавалерийской дивизии, Донского полка и шести орудий Донской батареи; при нем же следовала сводная иррегулярная бригада, состоящая из линейных казаков, мусульман и Черкесов. Резерв собрался 5 июня у Змигрода и следовал на один переход позади третьей колонны.
Войска генерала графа Ридигера – 7 пехотная дивизия, пехотные Полтавский и Елецкий и один уланский полки, 2-я бригада 3-й легкой кавалерийской дивизии и два казачьи полка – должны были выступить из Неймарка 3 июня, достигнуть Любло 5 или 6 июня, открывать неприятеля по направлению к Бартфельду и войти в сообщение, как выше сказано, с генерал-лейтенантом Лабинцовым чрез с. Обручно. Если бы неприятель удерживал в горах главные наши силы, то графу Ридигеру следовало действовать [55] через Тарно в тыл или во фланг его; если бы, достигнув Любло, он узнал, что между Галицией и Бартфельдом находятся слабые отряды неприятеля, то должен был идти чрез Лейтшау на Эпериес, куда мог достигнуть не прежде 13 июня.
Для охранения Галиции как опоры наших действий назначались отряды: с западной стороны – под начальством генерал-адъютанта Граббе и с восточной – под начальством генерала-от-кавалерии барона Остен-Сакена.
Отряд генерал-адъютанта Граббе составлялся из трех полков 6-й пехотной дивизии и одного Донского казачьего. Он переходил Карпаты 3 июня, сменял отряд генерал-лейтенанта Засса (кавказского) у Альзо-Кубина 5 или 6 июня и, оставаясь там, заслонял западную Галицию. Генерал-адъютант Граббе должен был посылать партии по р. Вааг, делать по ее долине экспедиции для разогнания скопищ неприятеля, которые могли образоваться в тылу наших действующих сил, – словом, действуя сообразно с обстоятельствами, иметь в виду охранение западной Галиции. Кроме того, под начальство генерала Граббе поступали полк и батарея 6-й пех. дивизии, находившиеся пока в Кракове, и 1-я бригада 1-й легкой кавалерийской дивизии с батареей, находившаяся еще в царстве Польском. Отряд генерал-лейтенанта Засса, по смене его отрядом генерала Граббе, присоединялся к главным силам графа Ридигера и действовал по его усмотрению.
В распоряжение генерала барона Остен-Сакена поступали – 1-я бригада 10-й пех. дивизии, три полка 2-й [56] уланской дивизии и пять сотен Донских казаков. Войска эти располагались в окрестностях г. Стрыя, чем они охраняли Волынь и Подолию и имели возможность действовать во фланг неприятелю, если б он прорвался в восточную Галицию.
От четвертой колонны, названной демонстрационною, были оставлены в Дукло два батальона Камчатского егерского полка; другие два батальона того же полка с четырьмя орудиями и 50 казаками, по переходе этой колонны через границу, должны были остаться у южной подошвы гор, в м. Свидниках, откуда Дуклинское шоссе поворачивает на м. Зборо, для прикрытия наших транспортов, направлявшихся к армии и следовавших по шоссе от Дукло на Барвинек, Свидники, Зборо, Бартфельд, Эпериес, Кашау и далее.
Из этих распоряжений видно, что главная идея избранного способа действий заключалась в обходе неприятеля издали на всех путях, что, очевидно, могло заставить его ускорять отступление и не могло способствовать нам к скорейшему настижению и разбитию корпуса Дембинского отдельно, до соединения его с другими венгерскими корпусами.
Войска тронулись и вступили в Венгрию согласно этой диспозиции. Венгерцев и сопротивления с их стороны нигде не встретили. 6 числа главная квартира перешла из Змигрода в Шмильно, где ночевала. Вместе с главною квартирой Государь Император, верхом, доехал до Грабовского перевала, откуда видно было движение войск до Зборо, простился с главнокомандующим, возвратился в Змигрод и уехал в Варшаву. [57]
Южная покатость Карпатов, обращенная к Венгрии, в месте перехода войск у Граба, как я говорил выше, открыта. Дорога идет по склону, извиваясь. День был ясный и жаркий. Смотря снизу из Венгрии, зрелище было великолепное. Бесконечная река людей, блестя медью и сталью, падала, текла с высоты гор по изгибам покатостей широким руслом и наводняла долину. Батальоны, эскадроны и батареи шли одни за другими, как бесчисленные волны; штыки сверкали как гневная их пена. Бесполезно говорить о духе войска. Все с нетерпением ожидали встречи с неприятелем.
Русняки встретили нас с доверчивостью. Толпы их – мужчины, женщины и дети – сбирались к бивуакам войск, приносили все, чем могли угостить: кур, яиц, молока, масла, и некоторые не хотели брать предлагаемую им плату. Мои старые друзья отыскали меня на первом ночлеге. Но здесь же, с первых дней похода, мы услышали жалобы, гореванья о потоптанных полях и скошенных лугах. Доставлением необходимого войскам довольствия должны были распоряжаться австрийские чиновники, водворявшиеся в крае и вступавшие в управление им, по мере занятия его нашими войсками; но понятно, что при быстром движении вперед и при многочисленности войска не успевали ничего сделать правильно, порядком. По прибытии на ночлег, войскам некогда было дожидаться указаний, где брать дрова и косить траву; да и помимо указаний надо было брать все, что поближе, под рукою. Войска часто становились бивуаком на полях, засеянных хлебом; при самом [58] движении колонн по узким дорогам солдаты шли по сторонам их, хлебным полем, и там, где прошла колонна, оставался широкий утоптанный след. От этого вся тяжесть потерь падала неизбежно на жителей селений, лежавших на дорогах, по которым шли войска. Австрийские власти обещали вознаградить впоследствии эти потери; но обещаниям мало верили. К сожалению, потери эти падали одинаково как на Славяне, так и на Мадьяров, отчасти потому, что у нас в армии имели очень неясные понятия о Славянах Венгрии и об отношениях их к Мадьярам. Великороссиянин с первого раза не понимал здешнего славянского наречия. Не было бы лишним, если бы пред вступлением в Венгрию все это было объяснено войскам и приказано обращаться со Славянами – как с народом близким нам. Но этого трудно было ожидать. Незадолго перед этим у нас полагали, что и наши западные губернии заселены сплошь Поляками.
Дембинский отступал быстро и нигде не останавливался. Только по сторонам главного пути армии встречались небольшие неприятельские отряды, которые, вероятно, не успели еще отступить или которым, может быть, забыли отдать приказания. Нельзя было ожидать, чтобы небольшие отряды Венгерцев могли оставаться в горах для действий в тылу, на сообщениях нашей армии; во враждебном им крае они могли быть истреблены.
Так четвертая колонна видела небольшие отступавшие партии. Перейдя 5 июня границу, она расположилась в Коморнике, откуда посланы были две сотни [59] казаков в с. Чертежно, где, по слухам, видели неприятеля. Не доезжая Чертежно, казаки были встречены хлебом и солью Русняками, от которых узнали, что в селение это действительно приезжали накануне из Мезилаборжа 14 человек пехоты на подводах за фуражом и провиантом, но уже уехали обратно. 7 июня полторы сотни казаков дошли до Стропко, видели венгерский разъезд, который поспешно удалился, и расположились бивуаком, не доходя местечка. Ночью казакам дали знать, что к Стропко приближается значительная партия неприятеля за провиантом; казаки вступили туда перед рассветом; неприятельская партия ушла. 9 июня был послан к Мезилаборжу один батальон Камчатского егерского полка с 20 саперами и 50 казаками. Не доходя Мезилаборжа, батальон встретил Венгерцев в числе около одной роты и после нескольких выстрелов с обеих сторон хотел атаковать их, но Венгерцы разбежались и скрылись в ближайших лесах. 9-го же июня казацкий разъезд из 20 человек встретил за с. Гаральдо 12 венгерских гусар и преследовал их, пока не встретил отряда из роты пехоты, эскадрона кавалерии и одного орудия, продолжавших поспешно отступать. После этого четвертая колонна не встречала и не видела более неприятеля на всем пути ее следования, левее главного пути движения армии, до самого Токая, где 19 июня она соединилась с 4 пехотным корпусом.
О случаях подобных встреч и преследования отдельных неприятельских партий в других боковых колоннах я не знаю, так как я состоял первоначально [60] при третьей, средней, колонне, а потом, когда состав колонн расстроился, при 12-й пехотной дивизии. Но и там не могло быть ничего особенного: Венгерцы везде спешили отступать.
Бартфельд заняли без сопротивления. 8 июня вторая колонна стала у с. Лофальва, в 7 верстах за Бартфельдом. По показанию жителей и взятых в плен отсталых венгерских солдат, в 20 верстах от Лофальва, в с. Капи, находилось, будто бы, до 30 тысяч войска, преимущественно кавалерии; другая часть неприятельских сил, до 20 тысяч, преимущественно пехоты, стояла впереди Эпериеса, в м. Себеше, и, наконец, часть войск в самом Эпериесе, где находился Дембинский. Того же числа первая колонна расположилась за второю колонной у Лофальва, а остальные войска армии – впереди и позади самого Бартфельда.
Бартфельд – город средней величины, не имеющий ничего примечательного; большая часть домов одноэтажная. Сильные летние жары ввели в Венгрии обычай устраивать во всех домах особого рода ставни, жалюзи, сквозные, выкрашенные зеленою краской; пропуская слабый свет, они защищают внутренность комнат от солнечных лучей и сохраняют прохладу. Эти ставни закрыты целый день, и оттого дома имеют вид монастырей. Комнаты устраивают преимущественно с каменными сводами, которые также способствуют прохладе, но делают их похожими на казематы. Лавки были заперты; на улицах встречалось очень мало жителей, но за то много военных; через город проходили войска разных корпусов [61] армии, причем беспрестанно случались встречи знакомых, не видевшихся несколько лет. В Бартфельде устраивали опорный пункт, гошпитали и провиантские магазины нашей армии. Саперы исправляли городские старинные каменные стены; поперек некоторых улиц ставили палисады, делали ворота с бойницами. Австрийские власти водворялись в крае, который отвык от них; прокламации приклеивались на всех улицах. У одного окна толпа мужиков меняла ассигнации Кошута на австрийские квитанции, и проч.
Ночью меня разбудили и потребовали по делам службы. Получено сведение, что влево от Бартфельда показались неприятельские разъезды. Для удостоверения в этом командировали ротмистра графа С. с казаками, а для поддержания его – одну пехотную роту, которой я должен был указать дорогу и место. Было уже за полночь, когда нам оседлали лошадей, и мы поскакали к бивуаку тех частей, от которых назначались рота и сотня. Войска спали, костры потухли. Разбудили начальство; сотня и рота были вскоре готовы. Граф С. поскакал с сотнею вперед, а я повел пехоту вслед за ним. Мы ничего не нашли и ничего не видели, кроме нескольких бедняков, которые пробирались лесами и оврагами с бочонками водки, проносимой, вероятно, как контрабанда. Сведение оказалось ложным, как и все другие.
Я воспользовался этою поездкой, чтобы посмотреть на находившиеся поблизости моего пути и в трех верстах от Бартфельда минеральные воды, соединенные с городом превосходным шоссе. Местоположение [62] живописное. Воды находятся в ущелье высоких гор, покрытых лесом. Изящные домики разбросаны амфитеатром на уступах покатостей. Видно, что здесь бывает много посетителей и все приспособлено для удобства, как и на других европейских минеральных водах. Широкий мраморный бассейн минеральной воды находится посредине главной улицы; над ним устроен крытый навес; к самому источнику спускаются тремя ступенями. Но этот чудесный городок был совершенно пуст, как заколдованный город сказок. На улицах и в домах – ни одной живой души; большинство жителей и посетителей разбежались, вероятно, напуганные приближением наших войск, а остальные может быть еще спали; разбитая кружка лежала на каменных ступенях бассейна; тихое журчание воды было единственным живым голосом среди безмолвия и будто спящей, великолепной местности под ясным, безоблачным небом, в котором солнце стояло уже высоко над горизонтом.
9 июня были направлены на с. Осико, боковою дорогой, идущею правее главного шоссе, 4 и 5-я пехотные дивизии, один стрелковый и один саперный батальоны и один гусарский полк. Дорога эта вела на Эпериес и обходила лежавшие на главном шоссе сс. Демете и Капи, где, как полагали, находятся венгерские войска и их полевые укрепления. 12-я пехотная дивизия подвинулась по шоссе до с. Лофальва. Передовые отряды нашей кавалерии, шедшие впереди этой дивизии, заняв высоты у с. Каншикич, увидели вдали расположенные у с. Рославице неприятельские колонны пехоты и кавалерии; но неприятель вскоре [63] отступил к с. Демете. Вслед за ним двинулась 2-я бригада 12-й пехотной дивизии. Прибыв в Рославицы, мы узнали, что Венгерцы отступили от Демете, оставив узкое дефиле близь этого селения, которое они могли удобно защищать. Мы пошли далее, заняли дефиле и расположились на утро 10 июня между Демете и с. Тульчиком. 10 июня главная квартира перешла в с. Осико. Ожидали, что 11 числа будет сражение, и потому этого числа резерв подвинулся из Бартфельда к Демете. Но дела не было: неприятель оставил Капи и Эпериес. За Капи сошлись опять наши колонны, направленные прямо и в обход неприятеля, заняли Эпериес 11 июня, и вся армия стала кругом его бивуаком. Войска проходили чрез город всю ночь.
В Эпериесе нас встретили миролюбиво и даже приветливо; проходящим войскам бросали из окон цветы; офицерам штабов приготовили квартиры в лучших домах и приняли гостеприимно. Город населен большею частью Немцами, которые, вероятно, сочувствовали австрийскому правительству; он заметно богат: дома большие, каменные; главная улица застроена сплошным рядом великолепных зданий; в России, за исключением двух или трех губернских городов, нет ни одного, который имел бы такую красивую наружность. Южные покатости гор кругом Эпериеса покрыты обширными виноградниками; но здешнее венгерское вино не славится так, как вино более южных местностей. В Эпериесе и Кашау вино подделывают под разные наиболее распространенные в Европе, но на месте продают без [64] обмана, под настоящими именами: шампанское Эпериеса или шампанское Кашау, икэм Кашау и проч. Венгрия производить огромное количество вин; здешнего шампанского, лафита, сотерна и других, говорят, очень много вывозят в Россию, где продают уже за настоящие. Все мы невольно обратили внимание на красоту большинства здешних женщин, сравнительно с другими местами Венгрии; при проходе наших войск из каждого окна, из каждых ворот выглядывали хорошенькие личики.
Близь Эпериеса и ниже долина реки Шекесо, по которой идет шоссе, расширяется и делается плоскою; местоположение становится разнообразнее и живописнее; но горы, подымаясь с плоскостей, кажутся выше, чем около Бартфельда. Страна делается заметно богаче; виноградники покрывают южные покатости и на шоссе встречаются хутора и селения виноделов, которые преимущественно Мадьяры и Немцы.
По занятии Эпериеса, авангард армии, под начальством генерал-адъютанта Анрепа, следовал 11 июня далее для того, как было сказано в официальных сведениях, чтобы, подойдя в ночь с 11 на 12 июня как можно ближе к м. Самосу, занятому неприятелем, атаковать его на рассвете. Передние части авангарда, состоявшие из гусарского Ее Императорского Высочества Великой Княгини Ольги Николаевны и Донского казачьего № 32 полков с конною № 4 батареею, догнали заднюю часть неприятельского арьергарда, не доходя Самоса, вечером же 11 июня, атаковали ее, сбили и принудили к отступлению. Наступившая [65] ночь не позволила преследовать далее. По рассказам, ходившим в армии, в деле принимали участие один или два эскадрона и одна или две сотни казаков, шедшие впереди. Венгерцы спешили отступать. Наши войска, настигшие неприятеля в первый раз, вцепились в него с ожесточением; завязалась тотчас рукопашная схватка. Из следовавших позади частей, становившихся, вероятно, уже на бивуак, казаки и кто мог скакали вперед в одиночку и бросались в бой. Рассказывали, что в одиночных схватках противники, изломав оружие, терзали друг друга руками и зубами. Один донской казак в борьбе с венгерским гусаром свалился вместе с ним с лошади и попал под гусара; они рубились саблями, но так как размах не мог быть велик, то наносили друг другу незначительные раны. В это время подскакали другие казаки и хотели стащить Венгерца, но лежавший под ним Донец закричал: «Не троньте, не троньте! Я сам с ним справлюсь», вынул кинжал и заколол Венгерца, прежде чем успели разнять их и взять Венгерца в плен. Говорили также, что командовавший передовыми частями авангарда генерал-майор Багговут получил выговор, зачем позволил атаковать неприятеля, так как, по каким-то военным соображениям, не следовало дозволять атаки слабою частью. Действительные потребности войны проясняют скоро головы всем и рассеивают многие убеждения, вынесенные с учебного плаца. Дело было блестящее; выговор казался бесполезным и напрасным, и его объясняли привычкою руководить каждым шагом подчиненного, что отнимает у последних предприимчивость, [66] заставляете быть излишне осторожными из опасения не неприятеля, но начальства, а это не может повести ни к чему хорошему. Хотя дело было не велико, но впечатление его на Венгерцев, по-видимому, было очень сильно. Мне самому случилось слышать в Кашау на другой день после Самосского дела вопросы Мадьяр: «За что вы деретесь с нами с таким ожесточением? Что мы вам сделали?».
При следовании утром 12 июня, мы, не доходя около версты до Самоса, увидели по бокам шоссе и в поле трупы убитых Венгерцев; их было довольно много. Большая часть из нас видели убитого в бою неприятеля еще в первый раз; и офицеры и солдаты останавливались и с любопытством всматривались в мертвые, окровавленные лица. Почти все были убиты холодным оружием и страшно изувечены: лица изрублены, черепы рассечены, груди проколоты пиками. Но все были уже обобраны; на одном не было сапог, на другом мундира: во время похода сапоги составляют очень ценный трофей. В самом местечке Самосе крайние дома и сараи были заняты ранеными Венгерцами. Они лежали на соломе по нескольку человек рядом; все были ранены тяжело, никто не шевелился, и некоторые глухо стонали. На лицах многих кровь запеклась до такой степени, что их не узнали бы родные матери. При раненых оставался русский медик. Женщины, жительницы Самоса, хлопотали около них, обмывали раны, делали перевязки, подносили воду томимым жаждою.
Дни были жаркие. При следовании войск через селения или на привалах близь селений жители, мужчины [67] и женщины, оказывавшиеся всегда Славянами, разносили воду в наши батальоны и давали солдатам пить; у каждого колодца стояли по два человека и накачивали беспрестанно воду для проходящих войск.
Взятые в деле под Самосом пленные показали, что значительные силы сосредоточены в укрепленной позиции близь Кашау. Утром 12 июня генерал Анреп произвел рекогносцировку этой позиции, и она действительно оказалась занятою войсками, расположенными за укреплениями, вооруженными артиллерией. Все ожидали, что Венгерцы не уступят Кашау без боя. Это был последний и главный пункт в горах, укрепленный заблаговременно; уступить его – значило отдать нам весь горный край. Для овладения позицией и городом 12 июня русская армия наступала тремя колоннами: главные силы и при них главнокомандующий шли по шоссе; вправо были посланы части 2-го пехотного корпуса и влево третья колонна генерал-лейтенанта Бушена, которая должна была следовать по проселочной дороге и обходить правый фланг неприятеля и г. Кашау, имея передние части на одной высоте с головою средней колонны.
Мне известно только движение левой колонны. Селения, которыми проходила она, были населены Славянами. Жители с любопытством и без боязни вышли смотреть на нас. День был праздничный. Женские одежды пестрели разнообразными, преимущественно красными красками. В толпе людей мы брали проводников, которые охотно вели нас от одного селения до другого. Проселочная дорога была в некоторых местах неисправна. Мосты, особенно в селах Богдани [68] и Кралевец, были узки и ветхи; проходя через них, войска по необходимости растягивались; голова колонны должна была иногда останавливаться, дожидаться задних частей и от этого не могла находиться постоянно наравне с головою главной, средней, колонны. Нам было видно движение ее вправо от нас. Разделявшая нас долина р. Тарчи, по бокам которой, по склонам покатостей, шли обе дороги, имела около полторы версты ширины. Опасаясь, что медленное движение нашей колонны расстроит, в случае встречи с неприятелем, соображения движения всех сил на Кашау, генерал Бушен послал меня доложить главнокомандующему о трудностях дороги и получить приказания для дальнейших действий.
Я поскакал прямо по направлению к голове средней колонны. Луговая долина, была перерезана глубокими канавами, что заставляло меня беспрестанно делать объезды. Берега р. Тарчи оказались высокими и обрывистыми. Следуя вниз по течению реки к стороне Кашау, чтобы не отставать от головы колонн, я долго не мог найти удобного для спуска места; наконец переплыл реку, догнал голову колонны и отыскал главный штаб, следовавший непосредственно за передовыми батальонами. Главнокомандующий и его штаб были на коне, головные батальоны стояли на месте в ожидании, вероятно, наступления боковых колонн. Выслушав мой доклад, кн. Паскевич сказал, что доволен движением генерала Бушена, и приказал продолжать наступление прежним порядком, в обход Кашау. Вслед за ним начальник главного штаба, князь Горчаков, и генерал-квартирмейстер, генерал-лейтенант [69] Фрейтаг, сделали мне некоторые пояснения и дали дополнительный приказания, сущность которых состояла в том, что левая колонна могла обойти Кашау по двум, сходившимся у города в одном пункте дорогам, из которых одна, малая, проселочная, сворачивала с настоящего ее пути вправо через лес и гору и была короче, но, как полагали, хуже левой дороги. Я должен был, по возвращении к своей колонне, тотчас ехать вперед на возможно большее расстояние, осмотреть правую, кратчайшую, дорогу и, если она окажется удобопроходимою, дать знать о том генералу Бушену, и его колонна должна следовать по ней. Все объяснения, делаемые генералом Фрейтагом, были ясны и точны; край был ему известен (без сомнения, по расспросам) как своя ладонь, и я находил после буквально так, как он рассказывал.
Считаю при этом не лишним сказать нисколько слов о генерале Фрейтаге. Перед настоящею войной он служил на Кавказе, командовал там значительными частями войск на большом пространстве края, имел обширный круг действий на самом важном театре войны и действовал успешно и блистательно. Сколько я мог судить из рассказов Кавказцев, ни один генерал того времени не приобрел в войсках такого глубокого уважения и такой громкой известности, как генерал Фрейтаг; его считали правдивым, честным, боевым, вполне военным человеком со всеми задатками примечательного генерала. Это была во всех отношениях светлая личность. Он спас отряд и самого главнокомандующего [70] на Кавказе, князя Воронцова, во время злополучной Даргинской экспедиции, в которой погибло много нашего войска, и сам князь Воронцов, по общему убеждению, был бы взят в плен, если бы к нему не подоспел на выручку со своим небольшим отрядом генерал Фрейтаг. Но при этом генерал Фрейтаг имел простые военные привычки, высказывал резко и откровенно свои мнения и вообще был неудобен для начальника слишком щекотливого к соблюдению форменных приличий. Генерала Фрейтага перевели с Кавказа, о чем сожалели все и полагали, что такого генерала не следовало выпускать из этого края; он был назначен генерал-квартирмейстером действующей армии. Это место, хотя почетное, было не по нему; ему было бы привычнее командовать войсками в бою; но надо полагать, по бывшим слухам, что его считали недостаточно знакомым с требованиями фронтовой службы мирного времени. Генерал Фрейтаг, без сомнения, не мог быть доволен, ровняя колышки и линейных унтер-офицеров на смотрах и парадах, при чем неудовольствий и огорчений могло быть не менее, чем в самых важных делах военного времени. Вскоре после Венгерской войны он умер в Варшаве.
Воротившись к генералу Бушену и передав ему приказания главнокомандующего, я взял с собою одного офицера и 10 улан Ольвиопольского полка и поскакал с ними к стороне Кашау. Селения, как и прежде, были славянские. В местечке Розгоны толпа народа встретила нас поклонами и приветствиями; [71] нас окружили, с любопытством рассматривали каждую мелочь нашего вооружения и с готовностью отвечали на все вопросы. Венгерцев нигде не было до самого Кашау; но никто еще не знал, что делается в этом городе в настоящую минуту. Из с. Ольсвар мы своротили на правую, кратчайшую, дорогу, которую я должен был осмотреть, въехали в лес, поднялись на гору, спустились с нее извилистой дорогой на открытую равнину и из-за последнего уступа вдруг увидели Кашау; мы находились не далее 200 саженей от его восточного предместья. Дорога оказалась удобною. Я послал офицера с одним уланом доложить об этом генералу Бушену и указать колонне следование по этой дороге, а сам поехал далее. Мы пристально вглядывались, не стоят ли за углами домов орудия, не блеснет ли где штык, не покажется ли где пехота или кавалерия, – никого не было видно, ни малейшего признака присутствий не только неприятеля, но и жителей; тихо и пусто. Мы подъехали к самому предместью. В крайнем доме, который, был трактир или корчма, отыскали спрятавшегося под кроватью какого-то испуганного человека, говорившего по-славянски. Я спросил его, занят ли город Венгерцами.
– Ушли, – отвечал он.
– Все?
– Не осталось ни одного человека.
– Мы возьмем тебя с собою, и если окажется, что ты солгал, тебя расстреляют.
– Клянусь, сам видел, как ушли из города все до одного. [72]
Мы отпустили его. По всем признакам, неприятель действительно оставил Кашау. Мост через речку возле города был полуразрушен; но близь него находился брод, и мы въехали в город. Улицы были совершенно пусты. Нас встретила только одна пьяная женщина, которая ругала Венгерцев по-польски. «А, трусы! Собачья кровь! – кричала она. – Туда шли – храбрились! Нам ни-по-чем Москали, мы дадим себя знать! А теперь бежали как бабы!»
– А что, разве они бегут? – спросили ее.
– Бегут, бегут, – отвечала она. – Поезжайте скорее! Догόните!
Я послал двух улан доложить генералу Бушену, что Кашау оставлен неприятелем, и поехал далее. Шаги наших лошадей громко звучали по мостовой в опустелых улицах, между стенами высоких трех и четырехэтажных сплошных домов. Все ворота заперты, ставни закрыты; не видно ни одного человека. Наконец в верхних этажах некоторых домов окна полурастворились, и из них выглянули робко и с любопытством женские головы. Наш чинный поезд не имел ничего враждебного; несколько цветов упали на нас сверху. На главной площади я подъехал к одному из отелей-ресторанов, которых было здесь много; он был заперт. После непродолжительного стука двери отворились. Уланы остались на площади, а я вошел в трактир. Все мы не ели с раннего утра и очень проголодались. Данные вперед деньги, золотом, подняли прислугу на ноги. Мне подали обед, показавшийся превосходным; уланам вынесли хлеба, говядины [73] и вина. Пообедав наскоро, я отправился обратно к колонне, выслал вперед двух улан, узнал, что колонна еще далеко, оставил остальных людей возле моста и брода, для указания войскам, и воротился в Кашау, чтобы докончить свой обед и получить из главного штаба приказания для дальнейших движений. На площади я встретил нескольких наших офицеров и одиночных казаков, которые въехали с других сторон, от правой и средней колонн. Все, кто имел возможность, скакали вперед, чтобы поскорее отдохнуть и пообедать в большом городе, обещавшем много удобств. Вдали был уже слышен топот кавалерии авангарда, и вскоре показались передние части. В Кашау наши войска были встречены так же миролюбиво, как и в Эпериесе. Хотя дома и лавки были сначала заперты, но на проходившие войска бросали из окон цветы – обыкновение, принятое всеми большими городами Венгрии, как робкое и кроткое приветствие победителей, которых молва представляла свирепыми и от которых ожидали, впрочем, неосновательно, бесчинств и грабежа. На другой день лавки открылись, и жизнь города пошла обыкновенным порядком.
Получив из главного штаба приказания, я отправился на встречу колонны за город и в ожидании расположился со своими уланами возле дороги на последнем горном уступе, возвышавшемся над долиною, в которой лежал Кашау. Некоторые части средней колонны, направленные к тому же предместью, к которому подходила и левая колонна, переправлялись уже через речку вброд возле моста, [74] о котором я говорил выше. Брод был довольно глубокий. Хотя саперы срыли крутые спуски к воде и сделали их более удобными, но артиллерия и обозы переправлялись очень медленно. Авангард прошел за Кашау. Некоторые полки стали бивуаком вдоль реки, не переходя брода и не вступая в город. Бивуачная деятельность закипела: устраивали кухни, разводили огни, становили палатки командиров, везли сено вьюками и на повозках из окрестностей; солдаты длинною вереницей, как муравьи, несли доски, бревна, поленья и хворост для варки пищи и для костров на ночь. Наконец стемнело. Трудности переправы увеличились; возле брода на обоих берегах развели огни. Вдоль реки на большом протяжении устроились кухни и зажглись костры. Все пространство, которое глаз мог обнять кругом Кашау, казалось, загорелось пожаром. Дым подымался бесчисленным множеством столбов и в темной, казалось, сливался в сплошной свод, который как упавшие облака лежал над массою света. Толпы солдат стояли кругом костров; у более отдаленных люди казались темными движущимися точками, еще далее костры мерцали как звезды на горизонте, иногда почти угасали, потом опять вспыхивали.
Делая обходное движение по проселочной дороге, третья колонна имела довольно длинный путь и пришла к городу позже средней колонны, двигавшейся по прямому шоссе. Наконец в 9½ часов ночи послышался топот копыт и шум движения; передние части колонны спустились к реке и остановились [75] в ожидании окончании переправы прежде прибывших войск. В это время пошел проливной дождь; все промокли до костей. Левая колонна могла начать переправу в час пополуночи, кончила ее к утру и была направлена за город, на путь дальнейшего следования.
В продолжение этой переправы начальник колонны и весь его штаб въехали в город и вошли в ближайший трактир, чтобы сколько-нибудь обсушиться и согреться. Трактир был уже наполнен нашими офицерами всех чинов и корпусов. Одни спали на полу, на стульях, диванах, столах, на постелях хозяина и хозяйки и даже на бильярде, лежа и сидя; другие, успевшие захватить последние порции, еще ужинали. Хозяин, Немец, стоял за своим прилавком, окруженный множеством пустых бутылок и стаканов. Мы, как прибывшие после других, ничего уже не нашли; все было съедено и выпито; трактирные погреба и кладовые были пусты. За все платили звонкою монетой, и трактирщик был видимо доволен. Убедительные просьбы и данные вперед деньги заставили его позаботиться и о вновь прибывших. Через несколько времени принесли токайского вина, потом большие кружки горячего кофе и, наконец, котлеты и бифштекс. Бутылки и порции ловились на лету. Один из наиболее проголодавшихся, в жару благодарности, неожиданно обнял и поцеловал трактирщика. Немец испугался и защищался, будто ему угрожала опасность быть самому съеденным. Некоторые офицеры пробрались в кухню, где три кухарки бегали и хлопотали у очага; [76] одни, вероятно уже сытые, любезничали с ними, а другие с досадою выговаривали им, зачем они мешают готовить кушанье.
На следующий день войска имели к Кашау дневку; все успели отдохнуть, обсохнуть, вымыться. Кашау больше и красивее Эпериеса. В нем особенно примечательна одна католическая церковь готической архитектуры. Здесь, из рассказов жителей, можно было еще более убедиться, что в корпусе Дембинского состояло едва ли 25 тысяч только что набранного, дурно обученного и худо вооруженного войска. Хозяйка дома, в котором жил Дембинский в Кашау, рассказывала, что этот старик горько плакал, воротившись в город после стычки у Самоса. Без сомнения, он убедился, как ненадежно его войско, состоявшее преимущественно из охотников Поляков и насильно набранных Славян. Жители Кашау, не имея никакой надежды на успех Дембинскаго, просили его не подвергать города напрасному разорению и оставить его без боя.
Впрочем, сам Дембинский должен был считать себя счастливым, что выскочил из горных ущелий целыми и невредимым. Корпус его отступал быстро на г. Мишкольц и оттуда к стороне Песта; только небольшая часть, один батальон с двумя орудиями, пошла на Токай. Выйдя из Карпатов на равнины Венгрии, населенные преимущественно Мадьярами, корпус этот как бы терялся из виду русской армии. Перед нами уже не было одной цели, сосредоточенного неприятеля, преследование которого прекращалось, а лежало мадьярское отечество, готовое, [77] по слухам, к восстанию и народной войне; в виду был уже не один ускользнувший Дембинский, а вся Венгрия и ее армии.
Наша армия выступила из Кашау 14 июня. 4-й пехотный корпус следовал впереди и остановился на ночлег на р. Гернади, у с. Гидас-Немети. От Гидас-Немети армия разделилась: главные силы пошли по правому шоссе на Мишкольц к Песту, а 4-й пехотный корпус – на Токай по левому шоссе, идущему у подошвы гор, ограничивающих долину Гернади с левой стороны. (Протекающая близь Кашау р. Тарчи впадает в р. Гернади).
Таким образом, намерение Дембинского – остановить или замедлить в Карпатах наступление нашей армии с своим отдельным слабым корпусом – не исполнилось, оказалось невозможным. Странно было даже и надеяться на это. Отступать под прямым напором нашим, на близком от нас расстоянии, почти лицом к лицу, на таком длинном пути, который предстоял ему, было чрезвычайно опасно и с его стороны рискованно и самонадеянно. Быстрое отступление, без сомнения, расстроило его вновь сформированные полки и имело дурное влияние на их дух. При этом отступлении много Славян, набранных в Карпатах, пользуясь случаем, бежало по домам, и наши войска часто встречали и ловили их; а еще более ушло в горы, минуя наши войска и сходя в стороны от пути нашего следования, что для них было очень легко. До дому было не далеко, и беглецы теперь могли смело рассчитывать на безнаказанность со стороны венгерского революционного правительства. [78] Это была еще наименьшая из невыгод, – корпус Дембинского мог быть совершенно уничтожен и рассеян. Что заставило Венгерцев так действовать? – Они не могли рассчитывать на восстание в свою пользу карпатских Славян, враждебных Мадьярам, или на помощь польского населения Галиции, самонадеянного, но слабого числом. У них могло существовать противоположное опасение, что с выводом из Карпатов венгерских войск Славяне могут взбунтоваться против мадьярских властей и помещиков, или что Мадьяры, по меньшей мере, потеряют возможность пользоваться средствами края для войны; но Славяне не взбунтовались при вступлении русских войск. Впрочем, при таком опасении ничто не мешало Дембинскому, оставаясь в Карпатах и формируя свой корпус до последней возможности, отступить все-таки заблаговременно, за неделю до перехода через границу русских войск, и соединиться с Гёргеем. Дембинский, несомненно, имел через Поляков Галиции гораздо вернейшие о нас сведения, чем мы о нем. Поэтому, теперь можно сказать с большею основательностью, что для Венгерцев было бы выгоднее действовать по плану, предложенному, как говорили, Гёргеем, о чем я упоминал выше, и состоявшему в том, чтобы не отвлекать для Дембинского войска из других областей Венгрии, а самому Дембинскому соединиться с Гёргеем и действовать совокупно против Австрийцев и находившейся при них русской дивизии генерала Панютина. В соединении они могли с большею вероятностью разбить австрийскую армию до прихода русской. [79] В Венгрии, в разных местах и в разное время, случалось слышать от самих Венгерцев, что Дембинский желал действовать отдельно и независимо и как старый и, по его убеждению, опытный генерал не хотел подчиняться Гёргею. Говорили, что они были в личной ссоре, и что Дембинский был раздражен против Гёргея до такой степени, что будто бы не мог его видеть, и избегал всякой встречи с ним. Гёргей, прославившийся победами над Австрийцами и доказавший свои военные достоинства действительными успехами и подвигами, к тому же чистый Мадьяр, был любимец народа и войска; на него возлагали большие надежды. Но, говорили, Кошут и его партия опасались Гергея и возможности его диктатуры, боялись сосредоточивать в его руках власть над всеми войсками и потому раздробляли эту власть и одобрили план Дембинского, который к тому же свое содействие обусловливал, будто бы, полною своею независимостью.
В русских войсках можно было услышать сожаление, что Венгерцев упустили, и мнение, что с ними слишком церемонились. Это было очень естественно. Желание боя в русской армии присуще не одним старым солдатам, полюбившим свое ремесло, a всем рекрутам, как коренное свойство русского народа. Армия вступила в Венгрию полная сил, ожидала беспрестанно сражения, делала большие, утомительные переходы, увеличиваемые боевыми порядками и обходными движениями, и все это оказалось бесполезным: неприятель, очевидно, ушел из рук; досадно: от улетевшей птицы в зубах осталось [80] одно самосское перо. Я считаю не бесполезным обращать внимание на мнения и слухи, ходившие в войсках. Иногда слухи могли быть ложны, мнения неважных, темных людей, не знавших всех обстоятельству ошибочны и даже нелепы; но иногда в этих слухах и мнениях массы войска, в момент действия, заключается лучшая оценка действий, как приговор большинства и прямого, здравого смысла. Во всяком случае, мнение войска очень важно; им нельзя не дорожить; на удовольствии и неудовольствии войска основан дух его, степень доверия к начальству и успех, который не всегда бывает так легок, как в Венгерскую войну.
О военных действиях можно судить разнообразно. Мы могли предполагать, что находившиеся при русских штабах и войсках австрийские офицеры могли знать хорошо состояние Венгрии и ее армий; но в том-то и беда, что Австрийцы, везде разбитые Венгерцами, смотрели на венгерские войска с слишком большим уважением и свой взгляд могли передать начальству русской армии. Мы не догнали и упустили Дембинского, хотя имели много кавалерии, и это произошло, кажется, от того, что преследовали излишне осторожно и медленно. Впереди шли массы пехоты и при ней, только для передовой службы, небольшие части кавалерии. Мы старались везде обходить неприятеля, на что требовалось лишнее время, дозволявшее неприятелю уходить. При виде издали венгерского арьергарда наши передние части пехоты, в ожидании сражения, приостанавливались, чтобы дать время стянуться задним частям, и строились в боевой порядок, на что [81] также терялось время. Предположение, что Дембинский с своим ничтожным корпусом намерен и может дать генеральное сражение всей русской армии, заставляло упускать из виду настоящую цель – скорее догнать и атаковать его. Рассчитывали атаковать неприятеля в развернутом боевом порядке, по возможности всеми или большими силами армии, тогда как для поражения его достаточно было одной или двух дивизий. Если бы впереди шли и преследовали более значительный массы кавалерии, то ее атаки замедлили бы отступление неприятеля и дали бы возможность подойти пехоте; а так как неприятель только торопливо отступал и, очевидно, вовсе не имел намерения останавливаться, то одни атаки кавалерии могли сильно расстроить его и обратить отступление в бегство: преследующий имеет много преимуществ пред отступающим.
На все это можно отвечать, что мы и без пролития крови, без сражений с Дембинским окончили войну удачно. Лишняя слава никогда не лишняя. Война возьмет свои жертвы, и мы заплатили ей дань в смертности от болезней в десять раз более, чем сколько могли потерять в стычках с Дембинским. Не разъяснив в самом начале войны и при таком удобном случае настоящие качества неприятельского войска, мы продолжали во всю войну слишком уважать его и должны были, по необходимости, принимать все тяжелые военные предосторожности, оказывавшиеся иногда бесполезными, но имевшие вредное влияние на здоровье войска, как покажут последствия. Каждая ранняя победа снимает с плеч лишнюю тяжесть в будущем.
|
