Кавказский сборник,

Н. Волконский. 1858 год в Чечне.

XI.
Урочище Гакко. Укрепление Шатоевское. Линия огня. Состав гарнизона. Помещения для солдат и офицеров. Дорога в укрепление Евдокимовское; башни; висячий мост; аул Башин-Кале. Укрепление Евдокимовское. Окрестности его. Аул Итум-Кале и его жители. Девочка Тоу. Последние вздохи Шамиля. Заключение.

Когда мы освободились от непрошенного и беспокойного соседства Кази-Магомы, то обратили исключительное внимание на земляные и строительные работы. Дорога между укреплениями Аргунским и Шатоевским была окончена. По ней свободно могли двигаться на колесах обозы и артиллерия – конечно, в один путь. Укрепление Шатоевское росло и росло; бок о бок с Итум-Кале заложен пока временный редут, преобразовавшийся скоро в укрепление Евдокимовское. Сообщение между ним и главным лагерем было уже открыто и производилось беспрепятственно.
В каком виде все там теперь, осталось ли что-нибудь напоминающее прежние дни и подвиги старых кавказцев – не знаю. [580] Вероятно, все кругом давным-давно оевропеилось и цивилизовалось. Но в ту пору там все-таки отзывалось своего рода патриархальностью, и как оно было тогда – поспешаю изложить в том виде, в каком все эти места перешли у меня на бумагу в конце 1858 года.
Урочище Гакко (по-чеченски – свинья), на котором возведено укрепление Шатоевское – бывшая штаб-квартира навагинского полка, находится в двадцати пяти верстах от бывшей крепости Воздвиженской, считая расстояние вверх по течению Аргуна. Оно, вместе с аулами, существовавшими на нем, получило свое название от горы, ограничивающей его с востока; с юга оно открыто и, постепенно понижаясь к северо-западу, оканчивается обширной террасой на высоте пятисот футов над уровнем Аргуна. С юго-запада урочище Гакко ограничено глубоким обрывистым оврагом, на дне которого протекает речонка Верды-Ахх – приток Чанты-Аргуна с правой стороны. За оврагом – крутой подъем на гору и дорога в укрепление Евдокимоское.
Я часто спрашивал у горцев шатоевского общества, почему гора, давшая название урочищу, сама заслужила такое незамысловатое прозвище; но на все мои вопросы они очень наивно пожимали плечами.
Против урочища Гакко, по левую сторону реки Чанты-Аргуна, лепятся у горы две башни; о них сохранилась а-то легенда, но она так темна и бессмысленна, что не заслуживает внимания.
Постройка укрепления Шатоевского начата на покатости, нисходящей к Аргуну. Линия огня его до двух с половиною верст; укрепление имеет вид четырехугольника. В конце 1858-го года оно было обнесено каменною стеною, во многих местах еще не сплоченною глиною. Юго-восточная сторона этой стороны этой стены обращена в поле, перекинута через три высоких кургана и укреплена по углам [581] двумя башнями, а по середине – двумя бастионами с сильной перекрестной обороною.
Внутренние постройки, за исключением недоконченных каменных казарм в северном углу укрепления, в конце 1858-го года состояли из мазанок или, лучше сказать, теплых бараков и землянок. При вырытии последних, должно думать, что была еще наблюдаема кое-какая система. Но что касается до первых, т. е. до бараков, то они, как нельзя более, говорили в пользу былой самостоятельности кавказского офицера: каждый барак стоял непременно отдельно – один на кургане, другой – у подножия его, третий – Бог знает где, в стороне, четвертый – бойко высунулся чуть не на середину площади. Едва ли при постройке их со стороны мастеровых не было приложено старания, чтобы даже все их наружные выходы смотрели в разные стороны. Что-то уж много заранее обдуманного проглядывало в архитектуре шатоевских бараков.
В укреплении был даже клуб, весьма похожий в то время на те не обмазанные и не выбеленные сараи, которые часто попадаются в уездных городах внутренней губерний России и носят название этапных дворов. Похож он был также снаружи и на цейхгауз прежних инвалидных команд. Внутренность клуба состояла из зала, где обедали и ужинали все желающие офицеры за самую умеренную плату (от 7 до 10 рублей в месяц), да еще из двух комнат – буфета и кухни, немного темноватых и без пола, но во всем остальном удовлетворявшим назначению. Церковь устроена была временно в одной из казарм, в северном углу укрепления. Лазарет находился рядом с церковью.
В составе гарнизона укрепления, в конце 1858-го года, находились три батальона навагинского полка с кое-какими командами. В это время укрепление, как усматривается и из существовавших [582] в нем разного рода построек и хозяйственных учреждений, было уже не передовым постом, а штаб-квартирою. Некоторые роты, проживавшие до заложения укрепления целые годы то в палатках, то под открытым небом, были вполне довольны своим помещением в землянках и войлочных кибитках. Вообще шатоевскому гарнизону жить было довольно сносно. Хотя работать было по горло, но зато труды солдат вознаграждались возможными удобствами: баня была внизу, над притоком Верды-Ахх, следовательно – под рукою. Вместо сухарей они, почти против обыкновения, ели мягкий хлеб; оказий в крепости Воздвиженскую и в Грозную ничто не затрудняло, так что в самом непродолжительном времени каждый солдат мог добывать себе все нужное для своего домашнего обихода. Словом, стоянка для гарнизона была лучше бивачной жизни.
Кроме контрактованных духанщиков в укреплении находился продавец красных товаров – горский еврей – с небольшою лавчонкою, окупавшею ему торговлей с татарками не только весь материал, из которого был построен его магазин, но даже и все, что на нем самом было. Подле этой лавчонки существовал трактир с вывеской, куда досужие капралы и прочие ротные чиновники заходили менять деньги.
Вот какие удобства были в 1858-м году в укреплении Шатоевском. Все они, вместе взятые, имели благодетельное влияние на быт солдата, да и офицер, пожалуй, не скучал, потому что были изредка и заезжие и заезжие…
Из Шатоевского в Евдокимовское существовали две дороги: верхняя и нижняя. Обе они так живописны и разнообразны, как немногие уголки на Кавказе, в особенности в нынешней Терской области. Обыкновенною проезжею дорогою тогда была верхняя – и вот она:
Переехав речонку Верды-Ахх и взобравшись на гору, вы [583] прежде всего останавливали внимание на хуторе наиба Батока, который теперь едва ли существует. Тогда он занимал вершину обширного и совершенно отдельного холма. Говорили, что наиб уединился собственно потому, чтобы не иметь никаких сношений с шатоевцами, которые большей частью его не любили. Среди общества были многие семейства, которые питали к наибу кровавую месть, но обязаны были ему подчиняться, потому что боялись Шамиля, который бы, разгневавшись, если бы Батока не снес головы на плечах, мог заменить его для шатоевцев каким-нибудь тавлинцем, вроде Амзата. Только боязнь общества – променять кукушку на ястреба, заставляла его притаить свое неудовольствие против Батока и молчать до поры, до времени. Одною из главных причин слабого сопротивления, которое оказывали нам шатоевцы, и быстрого принесения ими покорности – был именно разлад общества с наибом. Вообще, из всего этого оказывается, что Шамиль не умел управлять народом: его тактика и приемы, его деспотизм и самовластие годились только до первого случая, а лишь являлся этот случай – в образе ли наших войск или в ином давлении – он по большей части служил не в пользу имама. Тогда как наоборот ему следовало бы в виду крайнего случая скорее заискивать в народе, чем излишне отягощать его разными поборами, экзекуциями, прижимками посредством наибов, служивших не народу, а прихотям и выгодам своего владыки.
В хуторе Батока не было ни громадных сакль, ни башен, ни других каких-либо легендарных или фантастических построек, столь присущих азиатизму. Он весь состоял из одной низенькой сакли с несколькими сарайчиками и буйволятниками и обнесен был ветхим плетнем; вокруг – ни строений, ни больших деревьев, словом – хутор, как на блюдце. Он был скорее наблюдательный или сторожевой пикет, чем жилище, в некотором роде, помещика. Он живо напоминал собою отдельные [584] мызы в Таврической губернии – приют чабанов, стерегущих овец. Вправо и влево от хутора разбросано несколько лесистых холмов, которые в одном месте как бы срослись друг с другом, в другом – будто перессорились и отклонились в стороны, увлекая туда же и растущие на них деревья. Кое-где попадались не вдалеке от дороги ручейки, дождевые цистерны и копани, обнесенные полуразвалившимися стенами.
Не далее полуверсты от хутора Батока дорога суживалась, извиваясь по краю лесистого обрыва, потом выходила на более открытую местность и через три-четыре версты круто нисходила к Аргуну. По ту сторону реки, у подножия гор, в беспорядке было разбросано несколько сакль, составлявших аул Чижнахой; эти сакли вплоть до самых крыш вросли в землю, чему много благоприятствовала волнистая поляна, на которой они были построены.
От аула Чижнахой, который остается в стороне от дороги, приходилось вновь спускаться и подниматься по тропе, годной только для вьюков, над глубокими трещинами, балками и впадинами, в которые разом с двух-трех сторон низвергались каскадами горные ручьи; железняк и красная глина, смешиваясь и переплетаясь слоями, бороздили бока этой тропы, составляя приятный темно-розовый бордюр. После скучного, трудного и продолжительного подъема на гору дорога вступала в густой лес над глубокими темными оврагами, где рокотал Аргун. Оттуда выходил запах серы, который просто душил вас. Вот вы все ближе и ближе нисходите к воде,– как вдруг какая-нибудь прихотливая извилина заставляет вас свернуть влево, и вы опять удаляетесь от черных балок, от гротов, пещер, ледников. Аргун постепенно умолкает, делается невнятен, и становится тишь и глушь, изредка прерываемая лишь чириканьем птичек.
За полверсты от аула Башин-Кале, оставив вправо, по ту сторону Аргуна, оборванную с одного бока громадную скалу, дорога [585] приводила на тучную поляну, и здесь не знаешь, на что обратить внимание: на восстающие ли внезапно перед глазами башни, в сравнении с которыми все сакли аула Башин-Кале кажутся жалкими карликами, на малахитовую ли воду беспокойного Аргуна, перед которой бледнеет приятная зелень только что выбившейся травы, или на легкий дощатый мост, переброшенный с одной скалы на другую и как бы поддерживаемый на воздухе невидимыми силами.
Башни, которые от Башин-Кале, вверх по течению Аргуна, встречались по пяти на каждой версте, уже в то время, в 1858-м году, были далеки от своего первоначального вида и назначения. Они сложены частью на цементе, частью просто на глине; высота их от двух до десяти сажень; многие из них служили жилищем горцев, в других – гнездились птицы и на законном основании, в силу давности, занимали все уголки. Очень редко кое-где попадались крепкая и высокая башня, которую в свое время поддерживали на горе всем русским, имевшим несчастье сделаться пленниками горцев. Такая башня всегда бывала в два яруса. В нижний сажали обыкновенно этих несчастных пленников или провинившихся ахиатов, которые должны были пролазить туда, согнувшись в три погибели, потому что ширина двери равнялась аршину, а высота – не более шести четвертей; двери закладывались деревянным засовом, не менее двух четвертей в объеме. Были башни и с более высокими и просторными входами, но те имели иное назначение. Над темницей, в верхнем этаже, куда всходили по приставленной лестнице, находился почти постоянно или один из родственников того семейства, которому принадлежал пленник, или сторож. Сверху вниз проделывалось слуховое окно, которое и служило обыкновенно для заключенного единственным проводником света и воздуха; через это отверстие был слышен вверх каждый звук, каждый вздох нижнего узника. Площадь тюрьмы – до девяти квадратных аршин, и хотя в [586] стене бывали бойницы, но они всегда были наглухо закупорены. Слуховое окно продолжалось через крышу верхнего этажа, в котором, кроме того, бойницы были всегда открыты. Это слуховое окно послужило однажды в Итум-Кале проводником к побегу одного горца, посаженного в тюрьму по распоряжению Шамиля, потому в некоторых башнях его часто закрывали наглухо. Есть предание, что башни соединялись между собою подземным ходом, если построены не вдалеке друг от друга, и что вообще, каждая, какая бы то ни была, имела непременно этот подземный ход. Ходы эти, вероятно, неизвестны были даже и самим жителям, потому что мне никто их не мог показать. Кто и когда строил эти башни, не знал даже один глубокий старик, сподвижник Гамзат-бека, с которым я познакомился,– даже не слыхал ни от отца, ни от деда, потому что и они не знали.
Мост, о котором я упомянул, находился тотчас за первой башней, у входа в Башин-Кале, и висел на двадцати с лишком сажень над поверхностью воды, не будучи огражден никакими перилами. Устройство его незамысловатое: в обеих скалах, склонившихся в этом месте друг к другу, вделано несколько бревен, выступающих одно над другим на половину своих диаметров. Эти выступы или, лучше сказать, сваи, положенные горизонтально, сплочены в нескольких местах снизу поперечными брусьями, которые, независимо от самых верхних выступов, поддерживают переброшенные через скалы бревна с дощатым помостом. Таким образом, тяжесть всей настилки вместе с бревнами равномерно разлагается на горизонтальные и поперечные брусья. Лошадь под тяжелым вьюком или горное орудие на передке проходят по мосту только при незначительном его сотрясении.
Аул Башин-Кале, численностью до десяти дымов, включая сюда же и жилые башни, стоит на горе, за мостом. Жители очень бедны, и что заставляет их селиться на земле, которая не [587] в состоянии прокормить несколько десятков людей – неизвестно. Самая предмостная поляна и та могла бы дать хлеба не более как одному семейству.
От Башин-Кале до укрепления Евдокимовского остается почти половина дороги, т. е. около 12-ти верст. Отсюда местность весьма похожа на ту, которую вы встречаете на военно-грузинской дороге от Ларса до Казбека. Разнообразие и богатство картин здесь значительно сокращается, если не взять во внимание нескольких гротов, одну-две скалы, нависшие над тропой, по которой вы проезжаете, десятка два башен, разбросанных на вершинах или у подножия гор, да кое-где, в стороне, груды камней от разрушенных сакль. Тропа, которую имелось в виду разработать к лету 1859-го года, пролегала большей частью по косогору; влево – Аргун, обдающий сернистым газом, и далее – все ущелье и ущелье.
Не доходя четырех или пяти верст до укрепления. У аула Зазмерк, при входе в который переброшен через реку такой же мост, как и в Башин-Кале, дорога выходит на поляну, горы отступают в стороны, и грудь вздыхает свободнее.
Вскоре чуть заметней становятся каменные сакли аула Итум-Кале. Укрепление Евдокимовское находится на одной с ним линии, несколько вправо, на правом берегу Аргуна. прежде чем достигнуть его, необходимо было проехать еще один висячий мост, у которого, впрочем, приходилось слезать с лошади. Укрепление занимало не более полуверсты в окружности и состояло из ограды в два аршина высоты, сложенной из наваленного булыжника. Когда Кази-Магому прогнали, в Евдокимовское поставили один батальон навагинского полка и два горных орудия легкой № 5-го батареи. Три роты жили в землянках вокруг укрепления, а одна – в палатках внутри его.
Впереди укрепления, в расстоянии от него не более двух верст, оставляя вправо проход в Тушетию и на лезгинскую линию, [588] откуда вырывался Аргун, загораживал ущелье высокий хребет Хачерой-Лама. На восточном склоне его, обращенном к укреплению, расположен аул Хачерой, а на западном, к Тушетии – Хальдыхырой. Оба эти аула скрыты от глаз прилежащими отрогами гор. Вправо от Хачерой-Ламы, с запада на север, тянется хребет Дышны-Лама, высотою до 5,000 футов над уровнем моря. На половине высоты его, на выдающемся из котловине холме, расположен аул Басхой, весь состоящий из башен, так что издали сакль вовсе и не видно.
Влево от Хачерой-Ламы, на юго-восток, тянутся чантынские горы, разделенные надвое ущельем, ведущим в Тавлию, т. е. к верховьям Шаро-Аргуна. У подножия хребта, отделенного чантынским ущельем к востоку, в тридцати пяти саженях влево от укр. Евдокимовского, расположен аул Итум-Кале.
Вот в какие трущобы занесла нас война 1858-го года. Здесь только генерал Евдокимов остановился и забастовал, так как у него не хватало средств обнять и охранить пространство за пределами Евдокимовского укрепления. Вследствие этого и полковник Беллик, не смотря на изъявленную нам покорность шароевским обществом, должен был ограничиться лишь тем. что посоветовал ему жить мирно и тихо и выжидать лучших дней – будущего года.
Оглядываясь назад и соображая все пройденное и отнятое нами в 1858-м году пространство гор у Шамиля, невольно задаешься вопросом: каких бы жертв стоил нам этот так неожиданно хорошо удавшийся год, если бы каждый аул, каждую высоту приходилось бы нам брать с боя? Успели ли бы мы совершить в несколько лет то, что было сделано в несколько месяцев? Не обинуясь, следует сказать, что нашим удачам содействовал сам Шамиль, который, от старости ли, от неуменья, от алчности к обогащению или по другим причинам, [589] не мог удержать за собою еще хоть на короткое время всех этих недоступных трущоб и населяющих их жителей.
А жители эти были достаточно мягки, добросовестны и податливы, так что при умении с ними обойтись, они едва ли бы так быстро изменили Шамилю, своим привычкам и застарелым народным традициям. Добросовестность и мягкость их сказалась на отношениях к нам тотчас по занятии их мест. А кто же станет отвергать, что между нами и ими общего было гораздо менее чем между ними и, положим, хоть тавлинцами? Все жители Итум-Кале, не исключая и женщин, до того скоро освоились с русскими, что уже в конце 1858-го года принимали у себя в саклях солдат и офицеров, как людей давно знакомых. Кроме того, народ был трудолюбивый: уже в начале марта почти все поляны у них вспаханы, и зерно брошено в землю. Конечно, все указанные условия применимы преимущественно к чантынскому обществу, как наиболее богатому и развитому, а в особенности, к жителям Итум-Кале; но не они ли были под властью Шамиля предметом подражания для остальных и своего рода законодателями? Не придави он их Амзатом, и, вероятно, мы бы не получили сразу в свои руки ни их, ни других четырнадцати обществ.
Общей фавориткою, по занятии нами Итум-Кале, сделалась одна пятилетняя девочка – Тоу. Она не сходила с рук у солдат, так что мы, шутя, ее называли дочерью евдокимовского гарнизона. Мать, бывало, ищет ее – не сыщет, а она где-нибудь в землянке уписывает солдатскую тюрю. Таковы были места, куда привела нас судьба так быстро и неожиданно, и таковы были люди, среди которых нам суждено было прожить конец 1858-го и начало 1859-го года.
Когда Их Императорские Высочества изволили, в октябре месяце, посетить аргунское ущелье – все было убрано и прибрано, [590] и мы стояли на своих местах приглаженные, вычищенные, как ни в чем не бывало. Вокруг – ни одного выстрела; везде – свободная проезжая дорога, так что сердце радовалось, смотря на эти необыкновенные успехи нашего оружия и наших трудов. Почти не верилось, чтобы все это было сделано в такое короткое время и руками того разбитого, надломленного кавказца, который нередко по три дня не имел куска хлеба во рту. Боже, какая сила была в этом солдате!

* * *

После принятия покорности от указанных выше обществ и по заложении укрепления Евдокимовского, ни Шамиль, ни сын его нас не беспокоили в аргунском ущелье, так что военные действия в нагорной Чечне со дня тезоименитства Государя Императора следует считать оконченными. Изредка дикие тавлинцы как голодные шакалы прорывались до пределов чантынского общества небольшими партиями, выискивая себе добычу; но нам почти не приходилось выступать против них с оружием в руках, потому что всегда жители нас в этом случае предупреждали. Таким образом, здесь, на нашем горизонте, Шамиль осел. Но на других пунктах левого крыла замыслы его и вообще стремления вредить нам и даже состязаться с нами не прекращались. Побежденный и сконфуженный в малой и нагорной Чечне, он обратил взоры, внимание и все влияние на свою излюбленную большую Чечню. Он рассылал повсюду своих приближенных, призывая непокорных горцев к восстанию против нас с наступлением зимы, сулил все то, чего сам не имел и не мог дать, и изредка подбивал этим путем отдельные партии к столкновениям с нами или у передовых пунктов, или на проезжих дорогах, где они застигали наши разъезды, маленькие оказии и т. п. Но что ж! все это уже сильно отзывалось предсмертной агонией имама и остального, [591] пока еще признававшего его власть Кавказа. Жители большой Чечни пускались на все эти мелкие проделки как бы по заказу и скорее с целью наживы, добычи, чем с воинственными замыслами, так что в отношении их набегов и, попросту сказать, разбоев не приходилось предпринимать никаких мер, которые бы имели хотя бы оттенок военных действий. Командующий войсками очень хорошо знал, что при таких обстоятельствах, в которые он поставил край, все частные движения горцев в большой Чечне – не более, как одни вспышки угасающего пламени, который скоро перестанет гореть за неимением материала. И действительно, лишь только глубокий снег покрыл собою поля большой Чечни – все беспокойные сподвижники имама засели в своих саклях и притихли так, что их и не слыхать было: как будто вымерли.
Шамиль, в свою очередь, убедился, что толку из его воззваний не выходит, что подвластные пока ему горцы не только не придают никакого значения его обещаниям и увещаниям, но даже как бы подсмеиваются в кулак над его газаватом, мюридизмом и всеми подобными глупостями – и сам притих. Так что к концу декабря край уже пользовался тем неслыханным спокойствием, которого доселе еще никогда не было; время брало свое.
И этим заключился в Чечне 1858-й год, незапамятный в истории Кавказа существенными, громкими и важными, в особенности по последствиям, военными действиями. Догорел он, таким образом, тихо, безмятежно, без взрывов, без фейерверка…

Н. Волконский.
Г. Тифлис.