Кавказский сборник,

Н. Волконский. 1858 год в Чечне.

IV.
Даргин-дукские леса и рубка их. Мыс и аванпост на нем. Ночные перестрелки с 3-го по 6-е марта. Отправление колонны за провиантом. Замыслы неприятеля. Возвращение колонны. Бой и поражение горцев у вашин-даройского оврага. Нападение на аванпост, бегство роты и подвиг бомбардира Бурцова. Различие между выражением храбрости артиллериста и воина иного рода оружия. Кавказские артиллеристы, их заслуги и их доля. Всесожжение срубленного на Даргин-Дуке леса. Взятие и разорение аулов Шари-Хатой и Вашин-Дарой. Наши потери. Сожжение аулов Чишки. Отступление отряда в Дачу-Барзой.

Отдыха войскам не было. На следующий день, с раннего утра, по всему пространству Даргин-Дука застучали тысячи топоров, сливая свои звуки в однообразную и несносную музыку. Не скоро, однако, раздался треск первых падающих деревьев, так как работа была начата с наиболее старых и толстых, вековых, а с ними нелегко было справиться: на срубленных пнях этих великанов человек укладывался во весь рост, и этот опыт, сколько мне помнится, спустя несколько дней, был произведен прапорщиком куринского полка Рещиковым. Возле подобных гордынь природы трудились обыкновенно не менее трех человек и едва успевали справиться с ними в полдня, а иногда только и к вечеру; чинарь, твердый, как железо, не легко поддавался топору, в особенности американскому.
С каким ужасающим грохотом падали эти, поистине, предметы удивления нашей кавказской природы, увлекая в то же время за собою полдюжины других, меньших, которые попадались [438] им на пути. Сколько, я думаю, заветного исторического падало вместе с этими «ирминсульскими» гигантами! Не мудрено, если кавказские язычники старого времени поклонялись дереву Ходоса; нельзя было не благоговеть, не преклоняться пред этим сокровищем природы: на язычника оно не могло не производить решительного впечатления.
А мы рубили и рубили эту драгоценность, жгли, испепеляли, уничтожали. Чего бы каждая из них стоила где-нибудь на равнине России?..
Наиболее жаль было красного дерева, которое росло у подошвы Даргин-Дука; оно называется на Кавказе «негноем», потому что не поддается гниению. Его, вероятно, уж теперь и встретить-то невозможно, так как оно присуще собственно глубине кавказской Черногории, где теперь, конечно, даже всякий старый чинарь в диковинку. Этому дереву никогда не знали надлежащей цены, потому что оно – свое, не иноземное. Между тем, для мебели, для разных комнатных внутренних поделок оно гораздо благороднее и красивее заморского красного дерева: цвет его в отделке темно-розовый, и мне помнится, что кто-то такой – в Воздвиженской ли или в другом укреплении – имел сруб одной комнаты из этого дерева, внутри не штукатуренной. Хотя этот сруб был сделан топором, и внутренняя стена не вылакирована,– но, не смотря на это, комната заслуживала внимания как редкость.
И этот «негной» вместе с чинаром и валился, и ложился в глубокий снег под неумолимыми и несмолкаемыми ударами американских топоров. При других условиях подобное истребление можно было бы назвать варварством, вандализмом, но здесь, на Даргин-Дуке. в 1858-м году оно было делом необходимости.
Мало помалу, то там, то сям стали возникать среди леса небольшие поляны, усеянные лишь пнями, будто снятыми с плеч [439] человечьими головами. День и ночь весь Даргин-Дук был в дыму и в огне.
Воды не было, и лошадей кормить было нечем. Но первый недостаток восполнялся снегом, который массами лежал повсюду. Что же касается второго, то, усмотрев его тотчас по вступлении на Даргин-Дук, генерал Евдокимов на другой же день отправил обратно в Дачу-Барзой всю кавалерию, весь вьючный обоз и часть артиллерийских лошадей. При отряде оставлена была только упряжь для четырех горных оружий и сотня пеших милиционеров.
Взводу горных орудий легкой № 5-го батареи не выпало на долю отретироваться восвояси; мало того, он поднят был на самую крайнюю и высшую точку Даргин-Дука, которая для него, по возможности, была расчищена. Среди окружающей местности эта точка была то же самое, что скалистый мыс, выдававшийся над морем: слева и сзади было хорошо, потому что его ограничивали быстро склонявшиеся покатости Даргин-Дука, где с утра и до ночи копошились наши войска. С фронта было также не совсем дурно, так как местность была открытая: глубокий и безлесный, на версту или более протяжения, овраг, разделявший Даргин-Дук от одного из отрогов главного снегового хребта. Но зато справа местность была, не возбуждавшая к себе никакого доверия: с этой стороны мыс довольно круто обрывался в глубокий, темный, лесистый овраг, по которому можно было жаловать к нам в гости во всякую минуту, не быв никем замеченным – тем более, что здесь никакая цепь, по неудобству местности, не могла держаться, да и опасно было ее держать. Во все время пребывания на Даргин-Дуке орудия с этой стороны были предоставлены собственной защите, и это обстоятельство едва не обошлось нам очень дорого, другими словами: мы едва не потеряли здесь оба орудия.
Первые два дня мы стояли на Даргин-Дуке спокойно; только [440] изредка слышались выстрелы в цепях то в одной, то в другой стороне; решительного же горцы ничего не предпринимали, так что мы, почитай, начали отвыкать от постоянных тревог. Верно, в эти дни сам неприятель осматривался и приглядывался. Но на третий день. как видно, он присмотрелся: перестрелка в цепях не умолкала целый день и только к закату солнца приутихла. В цепи с нашей стороны было два или три раненых. Горцы отступили и замолкли только после нескольких картечных выстрелов.
Наступила ночь. На аванпосте были приняты меры предосторожности, так как понятно было, что неприятель, освоившись с нашим расположением, не должен был, по здравому выводу, оставить нас в покое.
Аванпост состоял собственно из двух горных орудий легкой № 5-го батареи – и больше ничего. Никакого редута, никакой засеки вокруг не было. Лошадей при орудиях не было, они были отправлены 1-го марта в Дачу-Барзой. Орудийная прислуга помещалась в одной палатке, которая была разбита в десяти шагах от орудий. На мысе нельзя было поставить более какую-нибудь другую, хотя маленькую, часть войска. На покатости мыса, с тыла и влево, были расположены вразброд батальоны пехоты. Днем орудия оставались сами по себе, а ночью – являлась в прикрытие очередная дежурная рота, назначаемая по приказаниям начальника колонны. Костры пылали целый день. С наступлением же ночи среди леса они представляли собою и в связи со всем, их окружавшим – с палатками, складами зарядных ящиков, с толпою солдат – какую-то фантасмагорию, будто фокусник, желающий повлиять на воображение зрителей, воспроизвел всю эту картину своим магическим жезлом.
Из двух горных орудий, находившихся на аванпосте, одно было направлено вправо, в лесистый овраг, другое – прямо в открытый овраг, отделявший нас от снегового хребта. С наступлением [441] ночи в дуло каждого из орудий вкладывался картечный заряд, и возле стоял неугасимый пальник; сума с двумя запасными картечными зарядами и сумка со скорострельными трубками передавались с рук на руки от часового к часовому.
Взвод был боевой, обстрелянный, не выходивший круглый год из-под огня неприятеля; круговая порука – была главным основанием взаимного самосохранения. Кто бы ни стоял на часах: Иван или Карп – остальные спали спокойно, вполне уверенные, что Иван или Крап одним банником встретит целую толпу горцев, костьми ляжет, но не двинется с места, пока в нем будет капля теплой крови, или пока товарищ не подскочит на выручку.
При этом последнем условии, естественно, попытки неприятеля привести в смущение артиллерию, бывшую на аванпосте, не могли ни коим образом увенчаться успехом, как там себе ни хлопочи.
В ночь с 3-го на 4-е марта, лишь только темнота окутала собою Даргин-Дук с его окрестностями, и костры запылали ярче и светлее, лишь только большая часть отряда после скудного солдатского ужина, завернувшись в изодранные плащи, расположилась у огней – там и сям начали раздаваться неприятельские выстрелы. Пули свистели, но никто не обращал на них внимания, никто даже не отвечал на эти выстрелы.
Но вот, пальба становится все чаще и чаще; приходится принять меры, потому что выстрелы направлены на наши костры, возле которых рисуются силуэты солдат, беседующих про Бову-королевича или разыгрывающих Фильку.
Отдано приказание – потушить костры и стать в ружье.
Люди на ногах,– и в таком положении прошла ночь до рассвета. А с рассветом барабан вызвал их на рубку леса.
И снова полетели чинары; прогалина за прогалиной, все [442] шире и шире стала образовываться по направлению к подошве Даргин-Дука.
Генерал Евдокимов задался мыслью – прорубить просеку на полный орудийный выстрел, т. е. где возможно, даже на пятьсот сажень в ширину, и он назойливо преследовал эту мысль; он таки осуществил ее вполне.
С 4-го на 5-е и с 5-го на 6-е марта повторилась предыдущая ночь: пальба вокруг – и отряд под ружьем; костры везде потушены: холодно, томительно, скверно, – а делать нечего. Лишь изредка цепи перебрасывались с неприятелем выстрелами в тех местах, где по ружейным огням присутствие его можно было угадать безошибочно.
Но, видно, и горцы или утомились, или признали бесполезным излишнюю трату своих патронов: несколько следующих дней отряд спокойно сидел ночью у костров, спокойно спал и бодро – конечно, по возможности – вставал с зарею на работу.
Провиант приходил к концу, нужно было освежить его.
Ночью, 8-го марта, отдано было приказание батальону куринского полка, под начальством майора Эрнрота, отправиться в Дачу-Барзой за съестными припасами.
Майор Эрнрот, офицер генерального штаба, который предпочел боевое поприще поприщу штабному, т. е. письменному, был командир стрелкового батальона и инструктор куринского полка, человек весьма молодой, только что, можно сказать, начинавший свою карьеру и сразу не отгаданный. Это была личность храбрая, разумная – друг в бою и отличный товарищ в беседах. Несколько лет назад он был помощником начальника дивизии, а теперь, пожалуй, уж и начальник дивизии.
Генерал Евдокимов, всегда предусмотрительный, знал, кому поручить колонну, следовавшую в Дачу-Барзой за провиантом и маркитанскими запасами. Как в выборе и назначении будущего [443] графа не ошиблось высшее начальство, так точно Николай Иванович не ошибался в выборе нужных для себя сподручников.
9-го марта, с рассветом, маленькая колонна майора Эрнрота спустилась с Даргин-Дука и потянулась к аргунскому ущелью.
Генерал Евдокимов провожал ее и наблюдал за нею. По его соображению, она не должна была миновать некоторых затруднений.
И действительно, лишь только она прошла Даргин-Дук, миновала ложбину, отделявшую его от той горы, которую мы назвали преддверием Даргин-Дука, и затем стала спускаться с этой горы в вашин-дарийский овраг, с противоположной стороны этого оврага показалась весьма солидная партия горцев – примерно человек в пятьсот – которая быстро стала занимать опушки и окраины леса. Эрнрот едва ли мог ее видеть, но Николай Иванович ее видел. Мало того, что он ее видел, он угадал, что она не намерена теперь помешать движению Эрнрота, но накинется на него тогда, когда он будет возвращаться из Дачу-Барзоя. А возвращаться он должен был завтра.
Так и случилось: майор Эрнрот прошел благополучно, без выстрела. По всему видно было, что эти горцы сперва имели в виду схватиться с колонной Эрнрота, воображая, что это какая-нибудь рота, и притом прикрывающая тяжести. Но когда увидели, что идет целый батальон, да налегках, да еще и при артиллерии, они, догадавшись, во-первых, в чем дело, а во-вторых, что пожива будет впереди – благоразумно уклонились от всякой перестрелки.
Но зато на следующий день они не намерены были упустить случай перерезать нам дорогу; с другой стороны, не намерен был и командующий войсками опростоволоситься первый раз в жизни. [444]
Рано утром, 10-го марта, командующий войсками послал навстречу майору Эрнроту батальон пехоты с двумя горными орудиями, под начальством полковника Папа-Федорова, которого снабдил обстоятельными наставлениями.
горцы, засевшие в овраге, не могли ни видеть встречной колонны, потому что сами скрывались в трущобах, так сказать, от света Божия – не то, что от людей – ни знать о движении к ним этой колонны, потому что это движение было устроено весьма секретно и поспешно. Они наблюдали только противную сторону, т. е. ту, откуда должен был показаться Эрнрот, который шел очень спокойно, ничем не задаваясь и ничего не предполагая. Нет сомнения, что он двигался медленно, потому что следовал с тяжестями и в гору, а Папа-Федоров целыми двумя часами опередил его приближение к оврагу, что и составляло суть всей этой задачи.
Прибыв к Вашин-Дари, начальник колонны тотчас охватил двумя ротами с двух сторон весь овраг, поставил в середине цепи под прикрытием третьей роты, а четвертой роте велел спуститься в глубину оврага, чтобы отрезать неприятелю отступление, и затем, не долго думая, открыл сильный картечный огонь по тем закоулкам оврага, где на основании указаний генерала Евдокимова гнездились отдельные толпы горцев. Последние, как видно, были сначала ошеломлены этою неожиданностью, так что некоторое время с их стороны не раздалось ни одного выстрела, но потом, придя в себя, загремели целыми залпами по артиллерии и по ее прикрытию. Обнаружив таким образом свое местонахождение, он дали возможность двум ротам, находившимся в цепи. вступить с ними в бой. В это время на противоположной стороне оврага показалась колонна майора Эрнрота. Тут только увидели горцы, что означал весь этот сон, Ждать было некогда и не для чего: толпами стали они выскакивать из своих гнезд, напутствуемые нашим беглым [445] орудийным огнем и принятые в штыки той ротою, которая едва только успела занять место в овраге. Везде, где только была какая-нибудь лазейка, она была спасительною тропою для оторопевших горцев. Бегство их было так усердно и поспешно, что они оставили в наших руках восемь тел, а это считалось у них вещью вполне непозволительной и противной по их закону и обычаям. Значит, поражение было очень чувствительным. Но, кажется, оно было бы полное, если бы полковник Папа-Федоров выждал бы открывать пальбу, дал возможность подойти майору Эрнроту к месту боя, а посланной им в овраг роте – хорошенько и прочно утвердиться, и этим способом охватил бы неприятеля со всех четырех сторон.
Так или иначе, но хорошо, что и это удалось. Не будь так предусмотрителен и распорядителен командующий войсками, то с Эрнротом повторилась бы вполне «сухарная» экспедиция 1845-го года.
Потеря горцев вообще в этом деле заключалась в тридцати убитых и раненых; у нас ранен один рядовой.
Урок, данный горцам 10-го марта, был так поучителен, что они примолкли на несколько дней, и даргин-дукский отряд в эти дни пользовался полным спокойствием.
Но это было небольшое затишье перед маленькой бурей – азиатская натура требовала мести.
15-го марта, с наступлением сумерек, на аванпост, в прикрытие орудий, прибыла рота пехоты, но от какой именно части – не помню. Солдаты поставили ружья в козлы и предварительно уселись возле артиллерийского костра погреться и побалагурить. Огонь трещал во весь карьер, и солдаты то и дело подваливали к нему целые деревья, так как еще за несколько дней отдано было решительное приказание, чтобы как можно более сжигать нарубленный лес. Долго ли, коротко ли беседовали пехотинцы и артиллеристы – а стала одолевать дремота. И вот, [446] один за другим прикрытие начало уходить к орудиям, где, конечно, снега уж давно не существовало и было чисто и гладко, как на полу, и, завернувшись в плащи, прижавшись плотнее друг к другу, скоро погрузились в безмятежный сон, оставив бодрствовать за себя лишь одного своего часового. Начали понемногу уходить и артиллеристы в свою палатку. Бомбардир Серегин – солдат всегда суровый, но очень добросердечный – окутал с ног до головы своего племяша ***, у которого был дядькою, буркою, связал ему ноги фитилем, устроив таким образом из этой бурки род мешка, уложил его на плетенку, собственно для этой цели и для этого племяша устроенную, и сам вытянулся подле него во весь свой длинный и неуклюжий рост.
На первую смену, т. е. до полуночи, поставили на часы к орудиям бомбардира Бурцова. Это был красивый, молодой солдат, хорошо знающий службу, ловкий и расторопный, получивший впоследствии георгиевский крест – чуть ли даже не за эту памятную ночь.
Везде тихо и безмолвно; костры стали понемногу слабеть; прикрытие спало молодецким сном, и только навстречу друг другу прохаживались Бурцов и пехотинец: первый у орудий, второй у ружей.
Так прошло более часа, и, должно полагать, одиннадцатый был на исходе, потому что часовые уже зевали во весь рот. Изредка, как бы в виде развлечения, Бурцов подходил к зажженному и воткнутому в землю у орудий пальнику и отряхал с него нагар, потом опять прогуливался и вновь зевал.
Вдруг среди этой поистине исторической тишины с окраины известного уже нам правого лесистого оврага раздается выстрел, за ним тотчас другой, и тут же – залп сотни винтовок, сопровождаемый самым отчаянным гиком. Впечатление, под которым проснулось от этой неожиданности прикрытие, было до такой степени для него ужасное, что, не отдавая себе [447] отчета в том, где оно, что делает, что все это значит,– прикрытие это в полном его составе, бросив свои ружья, оставив на месте большую часть папах и плащей, полком, кубарем – словом, кто как попало – кинулось назад к месту расположения ближайшего батальона, находившегося внизу, саженях в тридцати или сорока. Часовой пехотного полка прирос к земле в том положении, в каком застал его залп неприятельских винтовок, и один только Бурцов выручил всех и дал возможность всем придти в себя.
Лишь только раздался с окраины оврага первый выстрел, Бурцов не стал ожидать второго. Бросив на землю свой тесак и схватив вместо него лежавший на орудии банник, он моментально догнал заряд в камору, протравил его, наложил трубку, нанес пальник,– и не успел еще прогичать последний татарский голос, как картечь засеяла собою все протяжение окраины оврага. В ту же минуту артиллеристы уже стояли у орудий один: без прикрытия, предоставленные защите и покровительству лишь божьих угодников. Возле Серегина тут же торчал и его племяш в одной лишь теплой куртке и, конечно, без бурки на ногах. Каким образом он вынырнул из нее – он никогда не мог дать себе в этом отчета. За первым орудийным выстрелом последовал второй, за вторым третий, и снова все смолкло. По всему отряду, сверху и донизу Даргин-Дука, пролетела команда:
– В ружье!
Отряд встал на ноги; прикрытие возвратилось на свое место и уж, не разыскивая папах и плащей, схватило свои ружья на руку и приготовилось встретить неприятеля.
Но надобность уже миновала.
В приказе по корпусу этот случай, перенесенный потом в послужные списки даргин-дукского отряда, назван нападением на редут, устроенный впереди лагеря. [448]
Здесь заслуга Бурцова является до такой степени важною, а стойкость и храбрость артиллеристов, бросившихся с голыми руками на защиту своих орудий в то время, когда прикрытие в паническом страхе бежало вон, до такой степени заслуживающими внимания и наводящими на многие воспоминания и размышления,– что было бы непростительно по поводу этого не сказать несколько слов в пользу старых кавказских артиллеристов.
От артиллериста – солдат ли он или офицер – не требуется в бою та храбрость, которой должны быть обусловлены действия воина всякого другого рода оружия. В то время, когда пехотинец или кавалерист обязаны выразить отвагу, молодечество, удаль, в то время, когда им позволительно выразить пыль, увлечение, доходящие иногда до ожесточения и самозабвения,– от артиллериста требуются: стойкость до смерти, присутствие духа, выражаемое в степени высшего хладнокровия, не допускающего никакого увлечения, находчивость и. кому надлежит, распорядительность.
Те и другие свойства – все свойства и оттенки одной и той же храбрости, но разные ее стороны. Что ни говорите, а гораздо легче быть храбрым пехотинцу или кавалеристу, чем артиллеристу: первые даже и самую трусость могут маскировать требуемыми от них в бою условиями храбрости; для последних же это невозможно, потому что нет трусости там, где есть или должно быть спокойствие, хладнокровие. Пехотинцу или кавалеристу часто приходится одним одушевляющим криком «ура!» заглушать, подавлять в себе чрезмерные биения сердца. Артиллерист же лишен и этого последнего удовольствия, потому что ему никогда не приходится кричать «ура!». Напротив, в то время, когда повсюду раздается этот крик, т. е. в минуты решительные, артиллерист должен быть еще более сосредоточен, еще более молчалив, так как в этот момент быстрота его выстрелов, его искусство в артиллерийском деле служат главнейшим содействием тем, кто идет по направлению боевого крика, а следовательно, [449] и главным подспорьем для решения битвы. Наконец, при всех внезапных неудачах – хоть, положим, при такой, как была на Даргин-Дуке – пехотинцу и кавалеристу есть возможность спастись от поражения, от смерти – попросту бежать; артиллерист же должен волей-неволей умирать на своем орудии, так как другого знамени, в котором бы заключалась вся его боевая честь, у него нет.
Вот разница между требованиями во время боя со стороны пехоты и кавалерии и со стороны артиллерии.
Кавказская артиллерия – с открытым лицом; и во всеуслышание должно сказать – вполне оправдала до дня покорения края то высокое значение, которое определено для нее военным искусством, и если кто-либо знает по памяти ее хоть одно пятнышко, которое бы, не скажу – затемняло, мешало ее славе,– пусть скажет и заявит.
Много славных, честных боевых дней насчитывает она за собою, и много ее золотых подвигов кануло в вечность без шума, без следа, тем более потому, что кавказские артиллеристы никогда не фигурировали, никогда не рисовались, нигде и никогда не восхваляли себя. Все их подвиги, где они своею стойкостью, искусством и находчивостью спасали целые колонны, решали нередко исход битв, остались ведомы и памятны лишь тем из них, кто их разделял. Зачем далеко ходить за примерами! Обратимся к минувшей войне и вспомним Ивана Николаевича Броневского, у которого в решительную минуту (под Ингуром) при наступлении неприятеля ложится возле орудия вся прислуга, и он берет в руки пальник, наносит его… – вдруг пуля простреливает ему кисть руки – он перехватывает пальник в другую руку и дает картечный выстрел в упор неприятелю. Затем, где записан или занесен подвиг командира батареи Брискорна, который в сражении при Баш-Кадык-Ларе положительно решил исход битвы тем, что со своею батарейной батареей [450] сперва без всякого прикрытия, а потом уже под прикрытием саперов случайно здесь подвернувшихся с подполковником Кауфманом, влетел на гору, под которой проходил неприятель, и картечным огнем не только остановил его наступление, не только отбил от себя атаку башибузуков, но и вовсе расстроил неприятельскую колонну, лишив ее возможности продолжать движение.
Все эти дела и подвиги переходят у артиллеристов из уст в уста, а сама история или какая-нибудь хроника много ли об них сказала?
Войска всех остальных родов оружия как-то счастливее в этом случае: их больше, слух и говор об них шире и громче, на них везде и всегда обращалось в бою более внимания, состав их частей многозначительнее, и в самом этом составе всегда найдется кто-нибудь один, который передает бумаге или в печать заслуги своих товарищей. У артиллеристов это очень редко; они – исполнили свой долг и замолкли, тем и покончили. К главной заслуге кавказских артиллеристов прежнего боевого времени нужно отнести еще и то, что насколько же никогда не роптали и не жаловались на свою долю, которая в военное время, в особенности во время движений, была сравнительно хуже других. У остальных частей войск и стоянка всегда лучше и покосы лучше, артиллерии де по большей части доставался последний кусок, а иногда просто, так сказать, объедки. И сколько раз я это видел и в России, и на Кавказе!
Не одни артиллерийские офицеры или командиры частей, вроде Броневского и Брискорна, ждут и не дождутся своей истории; не один только Бурцов, дождавшийся, наконец, попасть в хронику, заявили себя случаями, вызывающими на серьезные размышления: таких случаев было тысячи, и что было бы, если бы собрать их воедино? Какая славная бы вышла эпопея! [451]
На уме у меня вертится один случай еще и такого рода:
Когда взят был в малой Чечне аул Урус-Мартан, его тотчас обнесли рвом, валом и устроили там передовой пункт. Ни днем, ни ночью за укрепление нельзя было выставить носа без опасения получить пулю в лоб, потому что тут же, под рукою, были леса, где каждую минуту сторожили нас горцы. Не те горцы, которые уже более или менее выродились ко дню окончательного завоевания Кавказа, а те, которыми в свое время гордился Шамиль, которые так долго были одушевлены своими удачами сороковых годов.
Вот однажды из Урус-Мартана отправилась в лес на рубку дров колонна в составе батальона куринцев и двух орудий легкой № 5-го батареи. Ничего себе рубка шла, как и обыкновенно, при перестрелке. Но эта перестрелка стала завязываться все сильнее и сильнее; пришлось употребить в дело орудия. На беду в одном из ящиков коренник был конь молодой, не совсем объезженный, и притом пугливый. По мере того, как учащались орудийные выстрелы, он все более и более артачился и, наконец, несмотря на все усилия ездового, рванулся и был таков. Вся тройка, конечно, подхватила и вынесла ящик в сторону, по дороге к Мартану и полуоборотом к лесу, сажень на сто от орудий. До леса оставалось сажень двадцать. В эту минуту из опушки выскакивают во весь карьер человек десять чеченцев и бросаются наперерез к ящику. Участь ящика, казалось, была решена. Но ездовой нашелся: лишь только он заметил первых, отделившихся от леса чеченцев, мгновенно, что было силы, повернул коренника в пол-оборота, по направлению к Мартану,– и только видно было одно: как плеть его описала в воздухе две параболы. Затем столб пыли скрыл от глаз колонны и тройку с ямщиком, и десятерых чеченцев.
– Ну, конец ему! – мысленно проговорили артиллеристы. [452]
Но дело вышло иначе. Ездовой на этот раз не щадил свою любимую и любезную тройку, и плеть его бороздила спины и крупы лошадей так усердно, что вся тройка буквально стлалась по земле; морды же чеченских лошадей почти лежали на задке ящика; – нельзя же, пожива ведь богатая. Наконец, впереди – Урус-Мартан. Там, с вала, сквозь пыль успели кое-как рассмотреть всю эту историю и, догадываясь, что ящик наш – потому что у чеченцев его быть не могло – отворили ворота. Ездовой как циркулем вымерял отношения ящика к мостику, перекинутому у ворот через ров, и как молния взлетел на этот мост – и был спасен, а вместе с тем спас и самый ящик. Чеченцы так увлеклись, что едва остановили своих лошадей в десяти шагах от моста, повернули их и рассеялись. Конечно, вослед им не упустили послать с вала гранату, но она не принесла им никакого вреда.
Этот случай хорошо помнят старослужилые офицеры легкой № 5-го батареи, из которых один находится теперь в Тифлисе и командует видной артиллерийской частью.
Но на этот раз довольно о кавказской артиллерии былого времени. Если я ей решился теперь посвятить три-четыре страницы, то только потому, что в прежней моей статье (См I и II т. «Кавк. Сб.». Авт.) не упустил сказать должное и доброе слово и о кавказских войсках иного рода оружия.
К двадцатому марта рубка леса была окончена по всему протяжению Даргин-Дука и вплоть до вашин-дарийского оврага; просека была такая, что хоть целый полк иди развернутым фронтом.
Осторожность командующего войсками не ограничивалась этими [453] работами: нужно было уничтожить срубленный лес, чтобы он не послужил неприятелю материалом для постройки завалов, аулов и т. п. И вот, с 21-го числа началось всесожжение павших под топором солдата великанов. Это был генеральный пожар, не унимавшийся день и ночь в течение целой недели; на всем этом пространстве снега и в помине уже не было, а с ним вместе истощилась и вода; с трудом добывали ее солдаты в близлежащих к пожарищу местах.
Когда стремления и цели генерала Евдокимова по отношению к Даргин-Дуку были удовлетворены, он вытребовал из Дачу-Барзоя и из Воздвиженской артиллерийских и кавалерийских лошадей и возымел намерение – свое отступление с Даргин-Дука завершить разорение ближайших аулов, еще доселе не тронутых, по течению речки Вашин-Дара и реки Чанты-Аргуна.
29-го марта, вверив колонну из четырех батальонов пехоты и двух горных орудий командиру тенгинского полка полковнику Баженову, командующий войсками приказал ему разгромить и уничтожить расположенные по течению указанных выше рек аулы Шари-Хатой и Вашин-Дарой.
Тут было последнее убежище местных жителей, и они вовсе не намерены были уступить его без боя.
Едва только колонна подошла к первому из этих аулов, как ее встретил беглый ружейный огонь нескольких сот винтовок. Обстреляв наскоро аул картечью и видя, что горцы не покидают саклей, которые их все-таки защищали от выстрелов, полковник Баженов приказал ударить наступление, и так как местность была относительно открытая, то один из батальонов в сомкнутом строе, беглым шагом кинулся в аул. Горцы оставили сакли, но, и оставляя их, пользовались каждым прикрытием, чтобы нанести нам хоть какой-нибудь вред. Наконец, сила сломила солому – аул очищен и запылал со всех сторон. [454] Та же участь, спустя несколько часов, постигла и аула Вашин-Дарой.
По разгромлении этих аулов, полковник Баженов более не вернулся на Даргин-Дук, а отвел свою колонну на пепелище Улус-Керты.
До 29-го марта во всех делах и перестрелках на Даргин-Дуке у нас вообще было 2 убитых, 11 раненых рядовых и 1 раненый милиционер. 29-го же марта выбыло из строя: 1 раненый офицер, 3 убитых и 9 раненых нижних чинов,– потеря весьма значительная в течение одних суток и при взятии лишь двух аулов. Из нее усматривается, что горцы в этот дрались решительно. Их потеря, к сожалению, осталась для нас неизвестною, да и мало кто заботился о ней.
Затем генерал Евдокимов начал постепенно спускать вниз и остальные войска. Мы предполагали, что в виду приближающейся Пасхи он нас распустит по домам, но он думал иначе.
31-го марта он отрядил три батальона пехоты, две сотни казаков и шесть орудий, под начальством полковника Рихтера, и отправил их прямо в малую Чечню, к р. Энгелику; сам же, между тем, взяв с собою четыре батальона, две сотни и два горных орудия, произвел рекогносцировку по течению Чанты-Аргуна.
По пути встретились ему два аула – Чишки. Усмотрев наступление самого начальника отряда, жители этих аулов разбежались в леса, оставив свои жилища и часть имущества на жертву пламени.
Оттуда генерал Евдокимов возвратился в Дачу-Барзой, который уже выглядел укреплением, обеспеченным необходимою обороною. По ту сторону Аргуна и оврага, который 16-го января был прегражден завалами, высился достраивавшийся тет-де-пон, а через овраг и через реку красовался мост. [455]
Таким образом, в два месяца, т. е. с 23-го января (день заложения на месте Дачу-Барзоя нынешнего Аргунского укрепления) и до 1-го апреля аргунское дефиле, так сказать, европейский вид; ничего азиатского более не оставалось.
Пока мы не знали, где Даргин-Дук, и что он такое – для нас вся местность по Шаро-Аргуну за десятки верст вперед была ничем иным, как неизвестным горным пространством, усеянным сверху донизу вековыми лесами. Но теперь, придя в Дачу-Барзой и оглянувшись назад, мы увидели, что это более не леса и не горы: обнаженный, в шесть тысяч футов высоты, великан смотрел на нас уже не гордо, но печально, а на вершину его вела широкая проезжая дорога. Леса посторонились от нее на расстояние весьма почтенное.
Так засвидетельствовала себя русская мощь и сила; так заявили себя труд и работа русского солдата в течение времени, которое едва лишь достаточно для того, чтобы иной порядочной птице высидеть свои яйца.