Кавказский сборник,

Н. Волконский. 1858 год в Чечне.

II.
Бал. Отдых после утомления. Аул Дачу-Барзой. Американские топоры. Рекогносцировка. Атака милиционеров. Общее состояние отряда. О куначестве частей войск в кавказской армии. Преднамерения Шамиля и прибытие его сына. Обзор соседней местности. Маневры Кази-Магомы. Взятие нами аулов: Чалги-Ирзау, Дутена и Измаил-Юрта. Штурм аула Улус-Керты. Наши потери. Передвижение колонны к Измаил-Юрту и схватка с горцами. Указание на действия полковника князя Мирского в большой Чечне.

Такое важное историческое событие, как взятие аргунского ущелья, не могло не быть отпраздновано подобающим образом. Всякое празднество должно было иметь двоякую цель: существенную, т. е. ликование, веселье, и внешнюю – чествование виновника столь славного дела, генерала Евдокимова. Естественно, что в ближайших к отряду пунктах никто кроме Павла Васильевича Тверитинова, с его широкою, не стесняемою ни в каких денежных расходах натурою, не мог устроить торжества; да, пожалуй, никому оно бы и в голову не пришло. Покойному Тверитинову тем более пристало задать пир, что он сам был не последним главным деятелем во вскрытии входа в сердце Кавказа со стороны Чечни, с той стороны, откуда всякая удача казалась до 16-го января сомнительною.
Наш командир батареи (царство ему небесное!) ничего не делал вполовину:
«Коли спорил – так уж смело,
Коль стоял – так уж за дело,
Коль ругнет – так сгоряча,
Коль рубнет – так уж сплеча…» [398]
Так оно и вышло по отношению к балу, который он устроил. Гости были приглашены отовсюду, со всех концов самого отдаленного горизонта: и из Грозной, и из станиц, и из укреплений, и из отряда; вина, закуски, десерт были выписаны и привезены особым нарочным чуть не из самой заграницы, и, конечно, все это обошлось втридорога. Туалет жены, некоторые бальные приспособления для парадной гостиной доставлены чуть не на курьерских из самого Ставрополя. К повару Ивану Васильевичу, нанятому в Харькове за сорок рублей в месяц (преимущественно для обыденного кормления гостей и своих офицеров) прикомандированы были Павлом Васильевичем еще четыре других повара, а к обер-камердинеру Мезенцову – целая свита под-камердинеров, вице-камердинеров, валетов ливрейных, посыльных, рассыльных и тому подобных дармоедов.
Судили и рядили всем домом, где и какое избрать помещение для бала. Оказался наиболее подходящим полковой дом (куринского полка), где помещалась библиотека. Конечно, с такими вещами, как библиотека, церемониться нечего: ее живо сдвинули в одну комнату, остальные очистили, и явилось такое помещение, которое бы сделало честь любому губернскому городу. Теперь последний вопрос: кто же займется соответственным устройством бала, в особенности и преимущественно декоративною и всякою подобною частью зала, гостиной и прочих комнат, чтобы это вышло и с шиком, и торжественно, и для всех удобно.
– Как ты думаешь, Саша? – спрашивает Павел Васильевич у жены.
– Право не знаю, как хочешь; мне и без того хлопот по горло.
Павел Васильевич подошел к столу, с которого день и ночь никогда не сходила закуска, налил полрюмки водки, выпил, [399] крякнул, закусил хлеба с солью и хлопнул в ладоши. Мезенцов вырос, как из-под земли.
– Черти! Не дозовешься вас,– крикнул он на Мезенцова, который имел постоянное обыкновение стоять настороже у дверей, как собака в будке, и божился Христом-Богом, что с той минуты, как служит Павлу Васильевичу, приучил себя спать через двое суток, и то – одетым и всего не более трех-четырех часов в один раз, т. е. другими словами, он добился того, чего так жадно хотел достичь Фридрих Великий – и не достиг.
– Позвать ко мне В–ского,– продолжал Павел Васильевич.
И канонир В–ский чуть не как из земли вырос, хотя жил в крепостном флигеле, отстоявшем от дома командира батареи на четверть версты, только что явился из отряда, так сказать, умыться да переодеться, и не чувствовал ног под собою.
– Здравствуй, В–ский! – сказал Павел Васильевич, протягивая руку,– Хотите закусить? Кушайте скорее. Да ну же, не церемоньтесь, черт!
Спустя три минуты, командир продолжал:
– Вот вы занимаетесь там разными глупостями: книжки читаете, статьи пишете… Я вам повторяю, что или дочитаетесь и допишитесь до розовой лошади, или под суд угодите (Оно так чуть-чуть и не случилось. Спустя месяц, тот же канонир В–ский за напечатанную им в первых №№ газеты «Кавказ» того года статью «Кое-что о женщине вообще и о кавказской в частности» попал в ссылку, на Даргин-Дук, за рядового, да еще и с ранцем на плечах. И не скоро смиловался Павел Васильевич, которому почему-то показалось, что в этой статье, написанной по поводу целой годичной полемики с легкого пера Викторова, автор коснулся общества дам, среди которых вращался, т. е. командирши и прочих. Авт.). Но это в сторону… А сумеете ли устроить бал? [400]
– Рад стараться, Павел Васильевич!
– Какой там «рад стараться»! Черт!.. Говорите просто: сумете ли?
– Все сумею, если приказать изволите.
– Ну, так смотрите: если выйдет что не так – на часы к ящику. А вечером приходите закусить, в карты поиграем да с барынями подурачимся.
– Слушаю-с.
Итак, выбор некоторого рода распорядителя сделан.
На следующий день не только помещение библиотеки, так сказать, затрещало, но досталось и всей внешней архитектуре дома, включая туда же и крыльцо, и подъезд, и противоположную сторону улицы (у крепостной стены), где предполагался вензель блаженной памяти Н. И. Евдокимова: одно тащили, другое вытаскивали, третье рубили, иное ломали, а там – воздвигали; словом, Содом да и только.
В двое суток все приготовления были окончены: люстра, канделябры, горшки с цветами, мебель, вообще внутренняя обстановка; затем иллюминация, щит – все и вся на своих местах. На одной из стен танцевального зала из ружейных курков, блестящих, отшлифованных, было выбито: 16 января 1858 года. Под этой надписью из штыков, тесаков, ножен и тому подобного прочего красовались большого размера буквы Н. И. Е. Кругом и над надписями симметрично нависли разноцветные значки, и все это было драпировано зеленью, которая как будто висела в воздухе, потому что горшки были ловко маскированы. Кекеты [401] были устроены также из штыков, а по всем четырем углам – пирамиды из ружей, освещенные, каждая, четырнадцатью огнями. Не были забыты ни банники, ни барабаны и тому подобные вещи, которые все нашли свое назначение. Действительно, уборка и обстановка зала и гостиной были в полном смысле слова эффектны и оригинальны, хотя Павел Васильевич, навещая своего канонира четыре-пять раз в сутки, только мешал работам.
В восемь часов вечера комнаты благоухали, и начался съезд, т. е., лучше сказать, сход, потому что гости за немногими исключениями являлись пешком.
Павел Васильевич в истоптанных и разлапистых сапогах, хотя и в мундире, самодовольно прохаживался по зале, любезно встречая каждого гостя. В гостиной, на мягкой кушетке, сидели две царицы бала, Лаиса и Аспазия, две соперницы, А. Е. Т. и Л. И. М. Возле них красовалась видная, прекрасная фигура Отто Б. Р–ра – идеала всех дам – аргунского героя, украшенного впоследствии за это дело георгиевским крестом, всеми уважаемого, всеми обожаемого. Офицерство, что помельче, заняло свободные уголки.
Грянул хор – и вслед за тем вступил в зал Николай Иванович. Все встрепенулось.
Покойный граф Евдокимов принадлежал к числу тех лиц, которые если ничему не удивляются и ничем не поражаются, то, по крайней мере, скрывают настолько глубоко свои впечатления, что по наружности ничего в них не подхватишь. Однако на этот раз было видно, что Павел Васильевич достиг цели: Николай Иванович не только с особенным удовольствием озирался вокруг, но и видимо останавливался на некоторых предметах убранства и в конце концов пожелал, чтобы ему представили того, кто так изящно распорядился обстановкою. Павел Васильевич подвел к нему канонира В., который в своем [402] солдатском сюртуке почтительно остановился перед славным, знаменитым кавказским вождем.
– Это вы, почтеннейший?
– Так точно, ваше превосходительство.
– И в деле молодец, и здесь не ударил лицом в грязь,– сказал генерал, с улыбкою обратясь к Павлу Васильевичу.
Затем последовало несколько вопросов В–му относительно его прибытия на Кавказе, поводов к настоящему положению и, в заключение, чистосердечное пожатие руки.
Бал начался. Николай Иванович был здесь как в своей семье, и отрадно было видеть, что и все вокруг него составляли семью. Он был под самым приятными. еще не остывшими впечатлениями последней победы и являлся везде, во всем и для всех настолько любезным и внимательным, настолько позволяла его постоянная сосредоточенность.
Бал длился до трех часов, и Николая Иванович не оставлял его – даже против обыкновения.
Этот бал стоил Павлу Васильевичу много денег: дай Бог, чтобы он отделался вообще двумя тысячами. Но зато он и не принадлежал к числу тех вечеров и баликов, которые обыкновенно в оно-время давались в наших крепостях вроде Владикавказа, Грозной и т. д. Это был бал на славу, во всю ивановскую…
Не считая нужным описывать самое времяпровождение, я признал необходимым коснуться это бала потому, что он хотя отчасти характеризует время, лиц, принимавших в нем участие, каковы: сам виновник торжества, знакомящийся с солдатом, и в особенности Павел Васильевич – тип человека во многом оригинального, но вместе с тем во многом и замечательного, как обломка старого золотого кавказского времени, когда люди жили минутою, не рассуждая «об утри»; наконец, вообще привел я этот бал как личное воспоминание об удалом [403] периоде времени, как штрих, очерчивающий отношение разных лиц кавказской старины, как указание на существовавшие в то время приемы, имевшие влияние нередко на всю деятельность и даже будущность тех или других членов тогдашней кавказской семьи.
Говоря «об утри» и обязанный прибавить, что многие, даже большинство военнослужащих кавказцев старого времени, жили более или менее по программе Павла Васильевича, приноровляясь, впрочем, к своей сфере, нельзя тут же не оговориться, что эта распашность, что это стремление жить поскорее, во весь дух, происходили из единственного положения: завтра… а что завтра?.. Легко может быть, что завтра и пуля в лоб. Так отчего же не пожить сегодня?
Теория эта, не имеющая теперь ни основания, ни логики, в свое время не была чужда смысла, и тогда она важна была еще тем, что к общей кавказской удали, столь не лишней в бывшем долгом кровавом пиру, прибавляла один-два градуса высокой температуры.

* * *

Бессонная ночь и все другие неудобства до того утомили людей, что в день взятия аргунского ущелья ничего нельзя было предпринять или сделать, кроме того, что было уже сделано. Войска остались на тех местах, где находились в минуту победы, и тут же разбили лагерь. До какой степени общая усталость могла быть велика – я судил по себе, хотя потрудился, конечно, меньше других солдат. На снегу поставили палатку нашего командира дивизиона, штабс-капитан Веверна. Будучи приглашен в эту палатку к чаю и напившись его с особенным наслаждение, я тут же, в первом часу дня, завалился на боковую и [404] только стряхнулся на другой день в полдень, когда был разбужен для обеда.
Должно полагать, что не менее молодецки спали – если возможно было спать – и многие другие мои сослуживцы.
Когда я проснулся, колонна генерал-майора Кемпферта победоносно выступала в аул Дачу-Барзой, заняв его без выстрела.
Дачу-Барзой, где вслед затем заложено укрепление Аргунское, находился несколько ниже известного уже нам оврага, устрашавшего нас сутки назад своими грозными завалами, от которых, между прочим, день спустя, не осталось и следа. Аул обширен, сплочен на круглой и просторной поляне, дающей проходы в два ущелья, из которых выбегают Шаро и Чанты-Аргун. Дачу-Барзой укреплен двумя-тремя башнями, а больше всего природою, которая сплотила вокруг него естественный вал. Генерал Кемпферт расположился в ауле со своими войсками, как у себя дома.
17-го января приступлено к постройке моста через овраг для сообщения с Дачу-Барзоем; к возведению тет-де-пона и к рубке лесов. Усердно и шумно во всех концах застучали американские топоры, на деле далеко уступавшие достоинствам наших русских топоров. С этим злополучным американским топором, трудно поддающимся выострению, двое наших солдат целые сутки трудились над одним деревом, имеющим пять-шесть аршин в окружности, и едва только к вечеру успевали свалить его. Может быть, американцы лучше нас умеют справляться с этим орудием, или их леса мягче и влажнее наших (что весьма возможно, так как их леса произрастают преимущественно в местах низменных, а наши кавказские – на высотах),– только это нас мало заботит. Для нас важно то, что их американский топор был проклят раз и навсегда нашим [405] русским солдатом, который ежеминутно с удовольствием вспоминал широкое и острое лезвие своего родного топора.
Лишь только генерал Кемпферт утвердился в Дачу-Барзое, командующий войсками с частью кавалерии предпринял рекогносцировку к верховьям Шаро и Чанты-Аргуна. Рекогносцировка обошлась благополучно, без приключений. Но когда он возвращался уже в лагерь, на левом берегу Чанты-Аргуна явилась приветствовать его конная неприятельская партия, примерно человек в пятьсот, и по косогору, из-за поворота, показалась красивая белая артиллерия Шамиля. Но на этот раз ей не удалось попробовать свои ядра, потому что навстречу этому скопищу понесся майор Давыдов, под командою у которого для этого случая были две сотни казаков владикавказского полка и около двух сотен милиции. Перестрелка завязалась жаркая. Хотели ли здесь милиционеры похвастать своею преданностью нам, в которую вообще все так мало верили, или храбрость в них явилась потому, что они были пущены вперед, а позади их массою двигались казаки,– но только к общему удивлению они бросились в атаку и в несколько минут сбили горцев с позиции вместе с их артиллерией и прогнали их к аулу Чишки. В этой схватке у милиционеров было ранено двое. В Дачу-Барзое найдено – хотя и не очень много – всякого хлама и живности. Это доказывало, что горцы не успели его очистить и что, значит, до нашего прибытия к ущелью они не трогались с места, вероятно, будучи наполовину убеждены в том, что и теперь, как прежде, русские постреляют – да и уйдут восвояси, унося десятки или даже сотни своих раненых.
Но вышло не то. На этот раз мы прочно и твердо уселись в аргунском ущелье и вовсе не намерены были ограничиваться одним занятием позиции,– доказательством чему служили начатые нами работы по устройству дорог и укрепления.
Не один генерал Евдокимов радовался своей победе, радовались [406] все: уже 17-го января, вечером, несмотря на дневные труды и работы, солдаты весело распевали песни у палаток, плясали, шутили, острили. В спирте и водке не было недостатка: во-первых, потому что начальство этой малостью не стеснялось, а во-вторых, что Воздвиженское – под боком. Если бы весь спирт был кончен разом, то через три-четыре часа его явилось бы вдвое больше. Костры пылали всю ночь и весь день напролет, – благо, что леса вдоволь, и девать его некуда. От костров не отходили группы солдат с их историческими котелками, в которых варилась до развара неприятельская кукуруза, получившая на время предпочтение даже перед солдатским борщом и кашицею: чужой стол кажется всегда как бы вкуснее своего собственного, по крайне мере на один раз.
Что радость и удовольствие были искренними, служит доказательством песня, сложенная в честь взятия нами аргунского ущелья и разученная солдатами в несколько дней. Только и слышно было по вечерам в разных концах лагеря:

Как заняли мы ущелье,
Что аргунским-то зовут,–
То-то было нам веселье,
То-то пели песни тут…

И далее исчислялись подвиги Евдокимова, Мищенки, Рихтера и чуть ли даже, сколько помнится, не подполковника Тверитинова.
Должно быть, эта песня еще и до сих пор сохранилась в репертуаре куринского полка.
Но наибольшим выражением радости, связывавшей всех вообще и каждого отдельно друг с другом, было тесное сближение – куначество наших кавказцев с русскими войсками – виленцами и белостокцами, которым пришлось разделить нашу [407] победу. Обычай куначества рот до такой степени глубоко укоренился среди кавказских войск и до такой степени был прекрасным во всех отношениях обычаем, вполне сродным русской широкой, доброй и гостеприимной натуре, что было бы непозволительно при этом удобном случае обойти его молчанием.
Куначество заимствовано кавказскими войсками у горцев, но получило у первых более широкое и более искреннее значение и применение.
Горцы зовут кунаком того, с кем удалось им обменяться каким-нибудь более или менее значительными услугами. Понятно, что для русского солдата не могло быть услуги важнее той, которую ему оказывали такие же, как он, солдаты, разделяя с ним бескорыстно его труды, лишения, победы и нередко самые неудачи. таким образом, у русского солдата являлось гораздо более основания к куначеству со своими сотоварищами, чем даже у тех, от которых он перенес этот обычай на свою почву.
Горец, раз сделавшись кунаком своего единоверца, держался этих отношений, по возможности и большей частью, в течении всей своей жизни; мало того, они нередко переходили и в наследство. Если же, как бывает иногда в жизни, какое-нибудь непредвиденное обстоятельство, послужив предметом ссоры, прерывало куначество, то последнее сменялось полной ненавистью и местью, не имея в исходе никакого иного чувства.
Кунак в буквальном переводе значит – приятель, покуначиться – значит сойтись, но не подружиться.
При куначестве рот в кавказской армии личные интересы стояли позади, первой место принадлежит интересу общему, касающемуся всей части. Роты, которые куначатся, по большей части после того, как в бою дрались, так сказать, плечо в плечо – нередко до того видели друг друга в глаза всего один раз; покуначившись же и пробыв вместе в отряде или в каком-нибудь [408] укреплении определенное время, они нередко расходились вслед затем на целые годы. Но это не мешало при первой встрече сходиться вновь кунаками, так как каждая рота строго помнила и чтила свое куначество с другою ротою совсем иного полка и даже дивизии, хотя бы в обеих ротах уже не было и половины тех солдат, при которых завязалось куначество. Рота кунацкая какой-нибудь другой роте в чужом полку – о своем полку и говорить нечего – не задумается поделиться с последней частью всего своего ротного хозяйства, если только встречается в том надобность; зато такое же одолжение, при первой нужде или при удобном случае, должно быть выплачено. Нередко бывало и так, что с одного конца Кавказа вспомогательные войска приходили на другой конец и оставались там долгое время. Понятно, что гости эти, будучи оторваны от своих штаб-квартир, не могли иметь при себе ни особых запасов, ни вообще испытывать тех удобств, которыми пользовались у себя дома. Спустя немного, они, где-нибудь в передовом укреплении или среди боевой стоянки, оставались без фуража, без овощей, без спирта и т. п. Если исхарчившаяся рота имела кунацкую там, куда пришла, то последняя доставляла ей все нужное совершенно безвозмездно. В случае, если у прибывшей роты кунаков нет и нет особого повода к куначеству вроде пособия в битве и пр., то пришедшие старались покуначиться с другими подобными им и без руководящих оснований. нередко случалось так. что одна рота имела в разных полках до десяти кунацких рот, и это вовсе не мешало делу. Если бы все десять рот одна за другою явились в место ее расположения, она всех их принимала бы с полным гостеприимством отличными щами, водкою и удовлетворяла бы при первом их требовании, чем могла. Случалось даже и так, что если для прибывшей роты что-либо доставалось покупкою, по ее средствам дорого, например фураж, то кунацкая рота для сбережения ее средств доставляла [409] ей этот фураж даром. Обмен этих одолжений поддерживался с полною добросовестностью и беспристрастием.
Обыкновенно было принято за правило, чтобы по возможности рота одного батальона или полка куначилась в другом полку или батальоне с ротою соответственного номера; но так как это не всегда было возможно. то вторым условием было то, чтобы в кунацких ротах было по более земляков – уроженцев одного уезда или одной губернии. Затем роты часто куначились и с батареями, даже с кавалерийскими эскадронами и таким образом обычай куначества поддерживался и в пехоте, и в артиллерии, и в кавалерии.
Куначество прочно поддерживалось не только солдатами, но и их командирами и офицерами как между ротами, так, вследствие этого, и между собою. У покуначившихся рот командиры должны были быть также кунаками, и эта связь целых обществ и их представителей как нельзя благодетельнее отзывалась на общем ходе военных действий: поддержав кунацкую роту в бою, выручить ее из опасности, сберечь и охранить ее остающееся, за выступлением в поход, имущество – были священные прерогативы всякой кунацкой роты.
Как очевидец расскажу один случай куначеств рот, происходивший в передовом укреплении в большой Чечне.
Рота, прибывшая в составе батальона из Дагестана, скоро почувствовала недостаток в разных хозяйственных потребностях. Имея у себя не в дальнем расстоянии на постоянных квартирах роту одного из полков 20-й дивизии (сколько помнится, первая рота апшеронского полка, вторая – куринского), прибывшая рота решила покуначиться со своею соседкою. Испросили позволения ротного командира, который, конечно, не прекословил. Тогда из среды всех капральных унтер-офицеров апшеронская рота выбрала двоих, пограмотнее и посмышленее, и [410] в ассистенты к ним двух же рядовых – что ни на есть побалагуристее.
Депутация, нацедив из ротного бочонка две манерки спирта, уселась на артельную тройку и покатила к куринцам.
Приехали. У ворот ротного двора встречается им солдат. Встали с повозки и походят к встретившемуся.
Заговорил один из капральных:
– Здравствуйте, землячок!
– Здравия желаем, господа приезжие.
– Вы, значится, *** роты?
– Так точно.
– А при чем состоите?
– При самом.
– А-а! Значится, вы ихний вестовой?
– Справедливо.
– Люди они у вас… ничего себе?
– Вестимо, ничего: на то и фельдфебелем от Царя пожалованы.
– Дома изволят быть?
– Таперича будут дома.
– Что поделывают-с?
– Да, почитай, с гостями забавляются.
– Ну, а на счет тово… господин они тоже хороший?
– Насчет всего хороший, скажу вам, господа.
– А величать-то их как?
– Яков Тимофеевич.
– Доложите, землячок, Якову Тимофеевичу, что, мол, *** роты апшеронского полка капралы прибыли.
– Доложим; извольте пообождать маленько.
Спустя десять минут, вестовой вернулся.
– Просят пожаловать,– заявил он.
Гости вслед за вестовым подходят к избе. Указав им [411] рукою на дверь, вестовой ретировался.
Капральные, оставив рядовых на дворе, тихонько приотворяют дверь и, скинув папахи, становятся у косяка. В избе дымно, накурено. У стола на самодельных табуретах сидят три лица: хозяин, какой-то почтенный казак с двумя георгиевскими степенями и шевронист,– должно полагать, батальонный писарь или что-нибудь в роде того. На столе – тарелка с мелко нарезанными солеными огурцами, булка, водка и маленький самовар с принадлежностями.
Остановившись у порога и откашлявшись, капралы в один голос проговорили:
– Здравия желаем, Яков Тимофеевич!
– Здравствуйте, господа капралы!
Фельдфебель встал и подошел к ним.
– Чем прикажете услужить, дорогие гости? – продолжал он.
– Мы, Яков Тимофеевич, с покорнейшей просьбою. А допрежь того осмеливаемся доложить: кланяется вам наш ротмистр; шлют поклон Иван Николаевич (фельдфебель), капралы низко кланяются, а также все старые солдаты и все молодые нижайше кланяются.
На Кавказе различие между солдатами, старослуживыми и молодыми, соблюдалось во всех случаях очень строго.
– Покорнейше благодарим,– отвечал фельдфебель,– их благородие, господина ротного командира, и судыря Ивана Николаевича; также благодарим господ капралов и *** апшеронскую роту. Просим не позабыть – передать им наше почтение.
– Рады стараться, Яков Тимофеевич,– отвечали гости в один голос.
Маленькая пауза. Затем один из прибывших продолжал:
– И просим мы, Яков Тимофеевич, коли на то будет [412] ваша милость, покуначиться с нами: мы, то есть народ заезжий; штаб наш, почитай, верст сотни за три отселева,– так и выходит – бедствуем на чужбине.
– Уж не оставьте, Яков Тимофеевич! – подхватил другой. – Люди мы служащие, да и все одинаково под Богом ходим: сегодня мы, завтра – вы.
Фельдфебель немного опустил глаза и с важностью покручивает ус, будто раздумывая. Через минуту он отвечал:
– Очень рад, господа капралы, покуначиться с вами, если на то будет согласие роты. Да только, таперича сказать, я на вас сердце имею.
– За что серчать, Яков Тимофеевич? Мы впервой, кажись, видимся, и вас ничем не огорчили.
– Так-с. Да вот что, господа: обидно нам, что все ваши роты уже покуначились с нашими, а вы одни загордились.
– Изволите ль видеть, Яков Тимофеевич, вина в том нашего фельдфебеля – не во гнев будь им сказано: они у нас оченно уж почтенные по службе и по возрасту, не сегодня, так завтра и в чистую, – им и все равно, а мы, известно, что? – ничего: народ подчиненный. Вы, примерно, и сами фельдфебельскую должность правите, изволите знать: рота без фельдфебеля – ничуть-никуда. Вот поэтому-то и задержка была. А как нам приспело, да поразмыслили мы, мол, без кунаков плохо, так и говорим Ивану Николаевичу: след бы нам с вами покуначиться. А они сейчас и подхватили: что ж, оченно довольны и уважительны будем; подите, мол, с поклоном к Якову Тимофеевичу.
– Гм… Милости просим садиться, господа!
Явился вестовой. [413]
Пошли капралов, ефрейторов да из каждого капральства старика по два.
Тем временем у фельдфебельского стола беседа продолжалась. Говорили о ротном хозяйстве, о начальниках, о земляках; но приглашения к выпивке, закуске и чайку не было пока. Как у фельдфебеля на столе все это оставалось неприкосновенным, так точно неподвижно висели на ремнях через плечо у капралов манерки со спиртом.
Вскоре у квартиры фельдфебеля собрались все потребованные им ротные чиновники. Яков Тимофеевич, выйдя к ним в сопровождении гостей, сообщил им о приезде представителей *** роты апшеронского полка, в кратких выражениях передал им цель прибытия гостей и свое согласие на куначество с ними.
Составился кружок, в котором после некоторого совещания изредка слышались такие выражения: что ж!.. почему ж!.. Известное дело, как не покуначиться!.. Рука руку моет!..
Через четверть часа один из капральных обратился к фельдфебелю, стоявшему поодаль:
– Согласны, Яков Тимофеевич; значит, рота желает.
– Ну, коли согласны, так покуначимся. Значит, оченно рады, господа,– продолжал он, обращаясь к приезжим,– просим быть кунаками и командиру доложим.
– Покорнейше благодарим, Яков Тимофеевич.
И тут же между обеими сторонами началось пожатие рук.
– Ермолаев, подай! – крикнул фельдфебель.
Пока гости с хозяевами обменивались приветствиями, на дворе явился столик и две бутылки спирта. Приезжие капралы тут же поставили и свои манерки. Началась загрунтовка будущих отношений.
Яков Тимофеевич первый подошел к столу и, налив из [414] своих бутылок два полустакана, предложил гостям. Те в свою очередь налили столько же в третий стакан.
– Просим, господа,– сказал фельдфебель, обращаясь к гостям.
– Милости просим, Яков Тимофеевич,– отвечали они.
Стаканы разобраны по рукам.
– Здравствуйте, господа апшеронцы! – провозгласил фельдфебель, обращаясь к приезжим.
–Здравия желаем, господа куринцы! – отвечали приветствуемые.
– Сколько лет, сколько зим не видались, господа апшеронцы!
– Не привел Бог, господа куринцы!
– Дай Бог знаться, господа апшеронцы!
– Дай Бог ведаться, господа куринцы!
Выпили. Потом из манерок апшеронцев откушали с подобными же приветствиями и остальные члены совета.
По окончании этого обряда приезжие вместе с фельдфебелем отправились к местному ротному командиру для доклада обо всем происходившем. Конечно, со стороны ротного командира, как уж всегда было принято, никаких препятствий к куначеству рот не встретилось. Там, своим порядком, поднесено было капралам по чарке водки.
Возвратясь в избу фельдфебеля, гости вместе с капралами куринской роты, порешив все, что было им предложено по части выпивки и закуски, уселись на другую тройку, запряженную для них кунаками, предоставив свою в распоряжение Якова Тимофеевича и двух его унтер-офицеров, и отправились все вместе к Ивану Николаевичу, где сообща закрепили новое куначество.
Более или менее подобным образом куначились все роты кавказской армии. [415]
Если же какая-нибудь рота вступает в лагерь, в штаб-квартиру или вообще в места расположения ее кунацкой роты, то кунаков, как водится, встречают водкою, обедом и выходят к ним с приветствиями чуть ли не за версту вперед. А при встрече уже на месте, у приготовленного стола, происходит обыкновенно следующая церемония: выходят перво-наперво фельдфебеля и пьют каждый за здоровье роты. Затем первый фельдфебель, обращаясь к пришедшей роте, провозглашает:
– Вы, господа, люди походные. Просим покорно. Благодарим, что не забываете нас, своих кунаков.
– Да уж чего Бога гневить,– отвечает другой,– и вы нас встречаете уж чисто по-кунацки. Когда-то Бог приведет отплатить вам.
Затем чарки передаются капральным и т. д.
Выкушав по мензурке, старые знакомые обнимаются, земляки целуются, обнажив при этом головы, и, наконец, расходятся в палатки или в казармы в ожидании обеда или ужина. И в этот день, по случаю свидания с кунаком и с земляком, среди ликования до поздней ночи нередко улетает из кармана иного солдата последний грош, прибереженный им на черный день. Таким образом этот грош получает совершенно противоположное назначение, и непредвиденный черный день обращается в день красный.
На этот лад и, применяясь, по возможности, ко всем вышеуказанным утвердившимся порядкам, на стогнах Дачу-Барзоя куначились с кавказскими ротами виленцы и белостокцы. Солдатам было весело, их ротмистрам приятно, а маркитанту – лафа.
Но пока наши куначились, Шамиль, к бороде которого прибавилось еще несколько процентов белизны, придумывал средства, как бы испортить наше дело, столь блистательно совершенное и имевшее впереди еще более блистательные результаты.[416] Он придумал: послал к нам своего возлюбленного сына Кази-Магому. И действительно, лучшего для нас и худшего для себя не мог он ничего придумать. Увы! Таково общее заблуждение родителей, воображающих в своих детях все те достоинства, которыми они вовсе не обладают.
В ночь с 17-го на 18-е января мы узнали, что явился Кази-Магома. С двумя полевыми орудиями и семнадцатью сотнями тавлинцев он занял аулы, лежавшие вблизи нас по Шаро-Аргуну: Чалги-Ирзау (на левом берегу), Улус-Керты, Дутен и Измаил-Юрт (на правом берегу), учредив свою резиденцию в последнем из них.
Тут необходимо в трех словах ознакомиться со вновь занятой нами местностью.
Река Аргун слагается из двух притоков: Шаро-Аргуна (черного) и Чанты-Аргуна. Эти притоки выбегают из глубины гор по двум почти противоположным направлениям и сливаются в аргунском дефиле. В углу слияния их находится уже известный нам аул Дачу-Барзой, который заняли главные силы отряда, пустив в ход свои топоры, ломы, кирки, лопаты и вообще весь шанцевый инструмент. По истечении немногих дней после занятия Дачу-Барзоя мы живо ознакомились с течением Шаро-Аргуна, как увидим ниже, и названными выше аулами. Но что касается Чанты-Аргуна, его замечательных лесов, расщелин, проходов и всех адских поворотов и изворотов дороги, служивших теперь и далее главным театром действий против нас храброго наиба Батока, то всем этим местам, куда до сих пор не проникали ни глаз, ни нога гяура, суждено было еще почти на целые полгода оставаться для нас terra incognita.
Итак, Кази-Магома пожаловал и поселился в Измаил-Юрте…
С минуты его появления горцы стали беспокойнее и предметом [417] своих действий избрали колонну генерал-майора Кемпферта, не забывая, впрочем, изредка и главных сил отряда, занятых исключительно возведением укрепления, рубкою леса, устройством переправы на Чанты-Аргуне и прочими подобными работами. Каждый день, с наступлением сумерек, взбиралась по косогорам, большей частью незаметно для нас, белая артиллерия и открывала свой огонь, к огорчению ее вовсе не убийственный и не вредный для нас. А чуть только ночь спускалась совсем на землю – там и сям, конечно, в цепях раздавались ружейные выстрелы. Впрочем, во всех этих боевых поползновениях горцев не выражалось вовсе никакой серьезной настойчивости; это были укушения комара даже менее того – мухи. Все тревоги доказывали, что ими руководит сила сонная, вялая… И не мудрено, ведь во главе тавлинцев стоял Кази-Магома.
Но, так или иначе, а все-таки нужно был оборвать эти тревоги, оттеснить неприятеля, который хотя и не приносил нам существенного вреда, но зачастую не давал спокойно спать, заставляя стоять под ружьем те или другие роты.
И вот, 3-го февраля, генерал Евдокимов предпринял нечто вроде рекогносцировки к аулу Чалги-Иразу. Составив колонну из двух батальонов пехоты, четырех сотен казаков и шести орудий, он вверил ее полковнику Старицкому. Движение было недальнее: версты две-три – и только. Едва только эта колонна подошла к аулу на орудийный выстрел и пустила в него четыре или пять картечных зарядов, горцы, не сопротивляясь, бросили Чалги-Ирзау и перекинулись на правый берег Аргуна. Там они соединились с теми, которые повыскакивали из аулов Дутена и Улус-Керты, и стали как бы строиться в боевые порядки – вероятно, ожидая нашего наступления.
Командующий войсками, не разочаровывая их в ожиданиях, послал пехоту разорять аул Чалги-Ирзау, сам же с конницей занялся исследованием и изучением окрестностей, а из [418] отряда потребовать дивизион батарейной батареи. Через три четверти часа орудия явились, остановились по сию сторону Аргуна и салютовали горцев, на первый раз залпом, а потом – повзводно. Бой был неравен: горцы бросили в ответ нашему батарейному дивизиону три-четыре ядра и исчезли.
Тем временем Чалги-Ирзау пылал со всех концов.
Колонна возвратилась в лагерь. Ночь и последующий затем день мы спали покойно, и ни одна пуля не прорезала широкого пламени множества костров, на которые солдаты вовсе не скупились, потому что дрова доставались очень дешево.
Но одним Чалги-Ирзау удовлетвориться было нельзя: нам нужно было столько же все течение Шаро-Аргуна. сколько и окончательное очищение его берегов до крайних по возможности, пределов.
5-го февраля следовало порешить с остальными аулами: Улус-Керты, Измаил-Юртом и Дутеном. Это были аулы обширные, видимо богатые и более или менее – конечно, сравнительно или относительно – хорошо отстроенные
В указанный день к этим аулам двинулись две колонны: правая, под начальством генерал-майора Кемпферта, в составе шести батальонов пехоты, двух дивизионов, драгун, трех с половиною сотен казаков, двенадцати орудий разного рода и калибра и милиции; эта колонна, переправившись в брод через Шаро-Аргун, двинулась на аулы с фронта. Левая же, под командою генерал-майора Рудановского, в составе пяти батальонов пехоты. четырех орудий и полсотни казаков пошла правым берегом реки с намерением отрезать отступление неприятеля.
Более выгодным для горцев, по местному положению, был аул Улус-Керты. Вследствие этого они оставили нам без боя Дутен и Измаиз-Юрт и сосредоточились в первом ауле, открыв по передовым войскам колонны генерала Кемпферта беглый [419] ружейный огонь. Им отвечали картечью, но, не взирая на это, упрямые тавлинцы продолжали держаться стойко.
Признав совершенно лишним состязаться с горцами в бесполезной стрельбе и вследствие этого прекратив орудийную пальбу, генерал Кемпферт приказал первому батальону навагинского полка взять аул штурмом. Дело было нелегкое, потому что Улус-Керты был разбросан на небольших и лесистых холмах, окружен разными балками, наполненными снегом выше пояса, и по положению своих скал представлял отличную перекрестную оборону.
Барабан коротко пробил сигнал наступления, и роты одна за другою, почти врассыпную бросились вправо и влево, как будто спешили на званный обед, куда опоздать было неловко.
Сколько мне ни случалось следить во время наших штурмов за действиями неприятеля, всегда я убеждался, что он выжидал первого удара и давал первый отпор для того, чтобы ближе, так сказать, всмотреться в штурмующую колонну, т. е. видеть, какой полк штурмует данное место: кавказский или русский, и если кавказский, то какие это кавказцы: навагинцы ли, куринцы ли и проч.; под каким влиянием, в каком настроении, при каких условиях местности происходит штурм; какие офицеры идут во главе штурмовой колонны и т. д. И если все или некоторые обстоятельства служили в пользу горцев, они дрались молодцами, уступая лишь шаг за шагом; но если, по их мнению, дело было дрянь – они после первого отпора благоразумно ретировались.
Так было и теперь. Горцы увидели, что на них летят не виленцы или белостокцы, а их старые знакомые – кавказцы, для которых балки, овраги, снег – все пустяки; и летят они соколом. Нечего делать. Прекратив стрельбу, тавлинцы, не ожидая ни ободрений, ни особых приказаний своего сонного военачальника, бросили Улус-Керты и – давай, аллах – ноги! [420]
Отступление их было так быстро, что генерал-майор Рудановский не успел им его отрезать. Ускользнуть же вполне от Рудановского также было невозможно, потому что черное войско (так солдаты называли смуглых тавлинцев, одетых всегда бедно, в темные чохи и бурки) почти нарезалось на нашу левую колонну. При этом быстром движении отступавшего неприятеля Рудановский посторонился несколько вправо, занял высоты Шамберды и почти сквозь строй пропустил мимо себя воинов имама. Но они не бежали молча: пальба и с их стороны гремела неумолкаемо до тех пор, пока едва мелькали вдали их черные бурки, и когда артиллерийский огонь на дальнюю дистанцию заменил собою наши ружейные выстрелы. Удирая, кто во что горазд, горцы на лету подхватывали своих раненых и убитых.
Наконец стало тихо, и генерал Евдокимов, проезжая среди пылавших саклей Улус-Керты – представьте себе! – даже улыбнулся.
В течение всего времени со дня окончательного взятия аргунского ущелья, значит с 17-го января до настоящего числа (т. е. 5-го февраля включительно), потери наши были невелики: убито пять нижних чинов, ранены – один офицер и двадцать семь нижних чинов, включая сюда казаков и милиционеров, да кроме того ранены две или три артиллерийские лошади.
Итак, главная местность по Шаро-Аргуну была в наших руках, открывая нам беспрепятственное движение в глубь Черных гор, покрытых заповедным и непроходимым лесом. Оставив в Улус-Керты два батальона пехоты при двух орудиях и приказав Рудановскому занять Дутен и тотчас приступить к расчистке леса вокруг этих аулов, генерал Евдокимов отправил Кемпферта на свое место, а сам ретировался в главный лагерь, в Дачу-Барзой, и скрылся в своей палатке, плотно закутав ее полы, впредь до следующего бенефиса.
Спустя несколько дней, командование колонною генерал-майора [421] Рудановского вверено было командиру виленского полка полковнику Алтухову. Хотя горцы, как нам было известно, удалились в ущелье реки Баса и несколько дней оставались там в совершенном бездействии, но, подкрепленные Шамилем, который им наслал несколько своих наибов, отдохнув от последнего поражения, опять начали нас беспокоить. В виду этого полковнику Алтухову приказано было придвинуться к Измаил-Юрту, чтобы прикрыть собою главный отряд. Лишь только колонна его снялась с позиции, откуда ни возьмись, явилась половина отряда Кази-Магомы, заняв высоты, окружавшие Измаил-Юрт. Но это, конечно, не помешало наступавшей колонне повторить маневр первого батальона навагинского полка, который на этот раз был исполнен тенгинцами. Две стрелковые роты тенгинского полка в полчаса сбили неприятеля со всех пунктов, без всякого для себя урона, и затем колонная расположилась у Измаил-Юрта, как ей было лучше.
Почти одновременно с этими действиями чеченского отряда в бассейне р. Аргуна, в конце января 1858-го года, происходили некоторые наши боевые движения и в большой Чечне, где начальник кумыкского владения, флигель-адъютант полковник князь Святополк-Мирский, предпринял несколько весьма успешных и далеко не бесплодных рекогносцировок в землю ауховцев. Подробности их до нас в то время не дошли, поэтому, не будучи в состоянии изложить их, предоставляем пополнить этот пробел в настоящем рассказе тем лица, которые в то время состояли под начальством полковника князя Мирского (Признавая полезным тревожить неприятеля во время суровой зимы и желая дать ему почувствовать значение вновь построенного в центре ауховских земель – укрепления Кишень, начальник кумыкского владения, флигель-адъютант полковник князь Святополк-Мирский, 20-го января, присоединил к гарнизону Кишень два батальона кабардинского полка, 4 сотни № 78, две сотни № 70 донских казачьих полков при двух орудиях резервной конно-артиллерийской батареи кавказского линейного казачьего войска и двух орудиях батарейной № 4-го батареи 20-й артиллерийской бригады и, желая ближе ознакомиться с новой для нас местностью – сделал из Кишеня следующие движения:
21-го января, с тремя батальонами пехоты, шестью сотнями казаков и четырьмя орудиями выступил к аулу Зандаку. Неприятель появился при самом начале движения и завел перестрелку. Глубокий снег помешал идти далее Зандака; почему, обозрев окрестности его, полковник князь Святополк-Мирский возвратился в укрепление, при этом в арьергарде ведена была сильная перестрелка. Оказалось, что в Зандаке и в деревнях, лежащих по левую сторону Ярык-су, жителей нет; по правой же стороне этой реки в хуторах, растянутых по лесистым балкам по направлению к Акташу – держатся еще жители.
22-го января, с теми же войсками, заменив только полевые орудия двумя горными, полковник князь Святополк-Мирский перешел на правый берег Ярык-су и, поднявшись на высоту Худум-баш, обрекогносцировал дорогу к Буртунаю и долину Акташа. В этот день только при отступлении была незначительная перестрелка в арьергарде.
23-го января, с двумя с половиною батальонами пехоты, всею кавалериею и двумя горными орудиями полковник князь Святополк-Мирский двинулся на высоты, отделяющие долину Ярык-су от оврага, по которому течет ручей Безеани, и от долины Яман-су. Неприятель был встревожен этим движением, и с высокой точки, на которую взошли войска, видно было, как жители спасались бегством с лесистые овраги. Спасая семейства, ауховцы почти не стреляли по нашим войскам. В балках по Безеани и Яман-су видно было присутствие довольно значительного народонаселения в разоренных аулах. Войска благополучно спустились к гойтемировским воротам; там часть из них, взятая из Кишеня, была возвращена с этого пункта в укрепление, а остальная часть – в Хасаф-юрт. Во всех движениях этих с нашей стороны потери не было. (Извлеч. из офицерск. донесений). Прим. ред.). [422]