Кавказский сборник,

1845 год.

Воспоминания В. А. Геймана.

VI.
Переезд раненых в крепость Внезапную. Пребывание в госпитале. Штаб-квартирная жизнь. Полковой бал. Переезд в Ставрополь. На пути бал в ст. Червленной.

22-го июля, ранним утром, всем раненым было отпущено денежное пособие: штаб-офицерам по 40, а обер-офицерам по 20 голландских червонцев. Такого золота и так много денег у меня еще никогда не было. Здесь де нам также объявили, что желающие ехать в кр. Внезапную могут отправиться в 10 часов; мы и отправились, в числе 26 офицеров и 600 нижних чинов, на кумыкских арбах. Ни одна пытка инквизиции не может сравниться с теми мучениями, какие пришлось испытывать при этом переезде. Надо полагать, что арбы нарочно выдуманы правоверными, чтобы православным, ехавшим на них вытрясти всю душу. Каждый толчок сопровождался мучительной болью; я лежал, сидел – и все напрасно. Пришлось терпеть…
В конвой транспорта с ранеными были назначены 1-й и 2-й батальоны кабардинского полка. Эти грозные перед выступлением [351] в поход батальоны представляли собою какие-то клочки, составленные из загорелых, исхудалых солдат в весьма поношенном костюме, но все же бодрых, могущих за себя постоять. Я помню, на вопрос мой: сколько штыков? мне ответили, что средним числом в роте по 32 штыка. Это все, что осталось; следовательно, в каждой роте выбыло из строя убитыми, ранеными и заболевшими с лишком 170 человек, – и это в какие-нибудь два месяца! Из офицеров остались целыми: майор Тимерман (он командовал нашей колонною), штабс-капитаны – Цитовский, Горяинов, поручики – Гостыминский и Киселев.
Огромный обоз шел медленно для облегчения страданий тяжелораненых, постоянные остановки, – так что уже почти садилось солнце, когда мы добрались до теперешнего Хасав-юрта. Тут был продолжительный привал; уже очень поздно кое-как дотащились до кр. Внезапной. Это, кажется, единственная крепость, которая вполне соответствовала своему назначению. Она расположена была на правом возвышенном берегу реки Акташ, и при проезде по дороге со стороны линии открывалась вдруг, в расстоянии пушечного выстрела (Крепость Внезапная ныне упразднена. Авт.). Госпиталь в крепости Внезапной имел всего 300 мест для нижних чинов и десять офицерских, поэтому можно себе вообразить, какая давка и как мало могло быть удобств для помещения такого огромного количества больных. Все казармы и офицерские флигеля были очищены. Нас поместили в офицерскую палату. Я чувствовал полное изнеможение. Пришло несколько врачей – делать нам перевязки. Я попал на долю лекаря Прянишникова, от него так несло водкою, что не было возможности терпеть; притом он уже очень бесцеремонно взялся за перевязку, и от невольного толчка ногою не успел опомниться, как очутился под кроватью. Тут же был молодой врач [352] Костимиревский; он меня успокоил и перевязал рану. Хотя в госпитале нас содержали относительно не совсем хорошо, но делали все возможное.
Через несколько дней, проездом в Темир-Хан-Шуру, посетил нас главнокомандующий, очень подробно осведомился о здоровье каждого из нас, а также о содержании, и с полной заботливостью приказал оказывать нам совершенное внимание.
По прибытии нашем в госпиталь, первое время заведовал нашей палатою лекарь Дущанский, но дня через два мы настоятельно просили о назначении другого, и нам дали молодого врача Костимиревского (Кажется, ныне в отставке, проживает в темир-Хан-Шуре. Авт.). Много мы ему обязаны, особенно я; положительно он спас мне жизнь. Костимиревский – кровный руссапет; Москву и все русское обожал; весьма развитой и хорошо владевший словом; он, не говоря уже о том, что всегда делал нам перевязку собственноручно, просиживал у нас до поздней ночи, говоря без умолку; это не мало развлекало нас при скучной госпитальной обстановке. Первоначально мы были очень тесно размещены, поэтому восьмерых из нас перевели в два офицерских флигеля, и в одном из них, в двух комнатах, мы разместились вчетвером: в первой комнате помещался гвардейской артиллерии поручик Форселлес (Ныне генерал-лейтенант.); он был ранен в кисть руки. Рана хотя не очень опасная, но он, бедный, очень страдал и проводил бессонные ночи; малейшее сотрясение производило страшную боль, а тут на беду доски на полу ходили как клавиши. Во второй комнате расположились: я, лейб-гвардии литовского полка поручик Лапа (Лапа, кажется, был впоследствии полицеймейстером в Нижнем Новгороде. Авт.), раненый довольно [253] легко в руку. Нам было просторно и удобно, но с каждым днем я все более и более слабел; отделение костей. нарывы и сильное нагноение окончательно меня изнурили; открылся сильный кашель. кровь и материя вместо истечения из раны, которая почти была сухая, шли горлом. Дни мои были сочтены, я уже еле дышал. Потом уже мне сказали, что Костимиревский назначил мне жизни один день, но он же и спас меня, ухитрившись приладить иначе перевязку: из мокрой газетной бумаги сделал валик, умудрился его очень туго прикрепить бинтом с левой стороны груди, чтобы не допускать материи просачиваться из раны в грудную полость. Кашель тотчас начал уменьшаться, образовался ниже плеча на груди нарыв – его вскрыли. Потом силы поддержали хересом, крепкими бульонами, и я начал быстро поправляться, так что в конце сентября при посторонней помощи мог прохаживаться по комнате. Все это время Козлянинов меня не оставлял и нравственно поддерживал; письма от родных, знакомых полные сочувствия доставляли истинную отраду. Во время самого кризиса я просил Козлянинова прочитывать их по несколько раз; он же был мне секретарем, отвечая за меня. Козлянинов был человек с отличным сердцем, способен на все честное, храбрый офицер. Он всею душою любил своих измайловцев и был вполне достойным представителем этого славного полка. Ранняя смерть Константина Яковлевича лишила нашу армию полезного, деятельного человека (Командуя, кажется, прагским полком, убит в последнее восстание в Польше, в 1863 году; говорят, что повстанец рассек ему топором голову. Авт.).
Старшим врачом в госпитале был статский советник М.. уже порядочная развалина, но предобрый и, вместе с тем, препотешный старик. Он очень часто с нами беседовал, и один [354] раз с полным простодушием рассказал про свою женитьбу в Петербурге. Ему предложило одно высокопоставленное лицо жениться, само изволило сватать, но он, подобно мусульманину, невесты не видел, и после свадебного пира тут же подкатила почтовая тройка, вручили ему подорожную, прогоны, и покатил молодой супруг вместо спальни новобрачной на погибельный Кавказ. Отъезд мотивировали тем, что он молод, а положение жены требует, чтобы он заслужил некоторые регалии. Спустя несколько лет, М. получил орден на шею и отправился в Петербург, чтобы порадовать жену, и с твердым намерением, во что бы то ни стало или взять ее с собою, или жить с нею в Петербурге. Является утром, его принимают очень любезно, тотчас ему представили его детей, которые хотя все значились по формуляру, но он их видел в первый раз; отвели ему комнату на другом конце обширной квартиры под видом того, чтобы не беспокоили дети. Надо знать, что в то время на Кавказе была мода носить бешметы; и вот почтенный М., когда его позвали вечером пить чай, полагая произвести известный эффект, нарядился в новый бешмет и явился с длинным чубуком в руках, пуская ароматный дым. Но каково же было его удивление, когда супруга, назвав его невежею, просто выгнала вон, и утром он получил строжайшее предписание от начальства – немедленно отправиться к месту служения. Судя по интонации голоса, казалось, больше всего оскорбило М. последнее событие, и он с тех пор в Петербург больше не ездил.
В числе раненых, лечившихся во Внезапной, был и полковник Альбрант. После операции 14-го июля, по прибытии отряда в Герзель-аул, он тотчас отправился во Внезапную и жил в доме полкового командира. Когда Лев Львович начал выходить, часто нас посещал, а потом и мы к нему ходили. Это была личность недюжинная: среднего роста, брюнет, глаза искрились огнем; владея вполне словом, он говорил увлекательно. [355] Трудно допустить человека более энергичного и симпатичного; при этом он был экзальтирован. Из наших частых бесед вод два эпизода, сохранившиеся у меня в памяти, частью из рассказов самого Л. Л. Альбранта, а частью, касательно его женитьбы, из слов родного его племянника, в то время прапорщика, Богдановича (Смертельно ранен при отступлении от аула Гурдали 11-го августа 1852 года; в тот же день умер в чине капитана. Авт.).
Л. Л. Альбрант был молодым еще человеком. Не умею сказать, где он служил – в военной или в гражданской службе. Живя в Петербурге, он полюбил одну девушку с полным увлечением молодой страстной натуры, но, когда сделал предложение, чтобы связать себя узами Гименея, ему отвечали, что его тоже любят, но до тех пор не состоится его свадьба, пока он не сделает военного отличия, которое составляло бы ее гордость. Понятно, что искреннюю любовь со стороны девицы подозревать трудно, но довольно было одного слова – и Альбрант полетел на Кавказ. Молодой Альбрант попал в адъютанты или состоял при бывшем командире отдельного кавказского корпуса, бароне Розене – хорошо не помню; но был в экспедиции, окончившейся взятием Гимр и смертью знаменитого Кази-муллы, предшественника Гамзат-бека, а потом Шамиля. Альбрант был послан с двумя ротами тифлисского полка на штурм башни; левее шли эриванцы на укрепленные завалы. Со стороны атакующих тифлисцев башня стояла довольно высоко, одно лишь окно, в которое можно было влезть, и по сторонам несколько бойниц. Тифлисцы подбежали к башне – предстояло лезть в окно на верную смерть, по крайне мере, первым смельчакам. Альбрант обратился к солдатам: «Братцы! кто честный русский солдат, тот за мною, [356] – подсадите!» С этими словами он полез первый. Когда Альбрант поднялся в окно. Его осыпали пулями, и одна прострелила ему грудь навылет. Единственною мыслью у него было – упасть вперед, а не назад, что он и успел сделать. За ним влез фельдфебель, затем поодиночке и остальные. Конечно, первые герои пали, но остальные перекололи всех, бывших в башне горцев, в том числе пал и Кази-мулла. Когда окончилось дело, и начали вытаскивать из башни тела убитых горцев и своих, последним вытащили без признаков жизни Альбранта. Он пал первым, и все, влезшие в окно, прыгали на него. Тут случился молодой врач, который заметил в нем признаки жизни; оказано было пособие, а молодость и энергия поставили его на ноги, хотя и не скоро. Лев Львович, когда несколько оправился, поехал в Петербург, Мысли о женитьбе уже не было – прошло несколько лет, можно было успокоиться и убедиться, что кого любят, того не подвергают случайностям войны. Он не был в доме своей возлюбленной. Уже довольно долго прожил в Петербурге. Как-то раз, возвращаясь после веселого завтрака у Дюссо, он вдруг встречает ее брата, который, по-видимому, ужасно обрадовался встрече. Тут ловко было вставлено, что сестра только что узнала о его приезде и с нетерпением желает его видеть. Альбрант вспыхнул; вся прежняя страсть воскресла живее; берут извозчика, едут. На лестнице он слышит звуки пьесы, которая его некогда сводила с ума; вбегает, падает на колена – и все кончено. Чрез месяц была свадьба, а после первых родов, которые дали ему двух близнецов-сыновей, он потерял жену.
В разговоре с нами Лев Львович, вспоминая о жене с глубоким чувством, говорил, что его жизнь с женою была коротким сном: единственное, лучшее, светлое в его жизни…
Не знаю, до женитьбы или после Лев Львович по предварительному согласию нашего и персидского правительств был [357] послан в Тегеран. чтобы вывезти оттуда, если пожелают, несколько сот наших беглых и пленных. очень понятно, приезд Альбранта не мог понравиться шаху и персидским властям. Первый не дал ему даже аудиенции. Наши составляли особую стражу, нечто вроде гвардии при властителе Персии, помещались в особой казарме, и жилось им относительно недурно. Лев Львович, представившись властям и получив разрешение, отправился в казарму и со свойственным ему увлечением сказал беглецам речь, напомнив им о родине, о церкви, о присяге в верности Царю и заключил, что им будет дано полное прощение, за что он отвечает, и что он нарочно прислан. чтобы им все это объявить и вывезти из Персии. Ораторствовал он, забравшись на нары, и, окончив речь, предложил желающим отделиться в одну сторону. Постепенно почти все согласились возвратиться, но тут один из слушателей отозвался: «что, братцы, он балы-то точит; небось, говорит красно, теперь все обещает, а потом, как придем, нас всех расстреляют или разошлют по арестантским ротам». В мгновение ока Альбрант подскочил к оратору, отпустив полновесную пощечину, и крикнул: «как ты смеешь так говорить при офицере? Молчать, каналья!» Тотчас невольно опустились руки у дерзкого. «Виноват, ваше высокоблагородие, больше не буду, это по глупости». Эта находчивость Альбранта окончательно дала толчок, и все без исключения изъявили согласие идти из Персии. Чтобы еще более увлечь этот сброд, Лев Львович, ничего не пивший, три дня с ними пировал. На четвертый день разделил всю команду на роты и капральства, назначил старших и в строгом порядке выступил из Тегерана. Но перед выступлением роздал каждому по одному патрону с тем, чтобы они могли его убить, если не будут все поголовно прощены.
Независимо от рассказа об этом самого Альбранта, все подтвердил и дополнил хорунжий, кажется, Моздокского полка, который [358] в то время был казаком и ездил с ним в Персию и. по случаю болезни Льва Львовича, по старой памяти ухаживал за ним во Внезапной.
Эти только что рассказанные два эпизода из жизни и деятельности Льва Львовича Альбранта отчасти его характеризуют; притом он был до крайности добр и очень мягкого характера. Умер впоследствии, в чине генерал-майора, начальником одного из отделений бывшей черноморской береговой линии.
С начала октября здоровье мое начало поправляться; много костей уже отделилось и вынуто; было решено, что пулю извлечь нельзя. Я делал уже легкие прогулки по крепости, но в халате. В конце октября приехал во Внезапную начальник левого фланга генерал Фрейтаг. Командир полка, потребовав полкового адъютанта, штабс-капитана Козинцова (Убит в чине капитана в 1847 году в набеге к аулу Зондак. Авт.), отдал приказание: «позвать, как… наших дам сегодня на бал». А их-то всех было четыре, да госпитальных три, и того – семь. Впрочем, у аптекарши было чуть ли не пять дочерей – старшей десять, младшей пять лет; они тоже считались дамами, и прапорщики с ними упражнялись в танцах. В то время были у нас еще короткие мундиры, и они далеко были не у всех, поэтому многих их офицеров не было на балу. Я же, как раненый, был в сюртуке, который с большим трудом надел первый раз. Тут же, на балу, полковым командиром я был представлен генералу Фрейтагу при нескольких лестных отзывах. Роберт Карлович протянул мне руку и сказал несколько простых, ласковых слов, спросил, между прочим, о состоянии здоровья. Квартира полкового командира была довольно тесная, танцевали в маленькой [359] зале; музыка помещалась в сенях, и что она там играла – трудно было разобрать, но шуму было много. В антрактах, между кадрилями, ставили для дам варенье, маркитанские конфеты. Но, чуть повестка кадрили – все уносилось, чтобы прапорщики не поели. Надо полагать, что распоряжение было не от хозяина, а изобрел его мажордом. Закуска в особой комнате для офицеров, правда, далеко не изысканная, зато обильная, то и дело подновлялась. Часов в 12-ть – ужин, в этой же зале, где танцевали. Бесконечное накрывание стола, за ужином тост за здоровье виновника торжества, потом желе – официальное пирожное в то время во всех торжественных случаях; одним словом, бал, как следует.
В те времена штаб-квартирная жизнь была далеко не привлекательная: полковых собраний не было, библиотеки заключались в нескольких периодических журналах – и то они читались немногими; квартиры отвратительные, общества никакого, все жили на походную ногу. Вся форма заключалась в сюртуке с контр-погончиками; широчайшие верблюжьи шаровары, непременно с шелковым очкуром, дополняли костюм, да азиатская шашка под серебром – неразлучная спутница каждого; зимою – шубка из мерлушек азиатского покроя. Вот костюмы, в которых ходили офицеры и дома, и на службе, и представлялись начальству. Считалось у нас еще большим шиком иметь под сюртуком шелковый бешмет и на поясе кинжал, – тогда уже сюртук расстегнутый. Я помню, как сегодня, в описываемую экспедицию у В. М. Козловского был зеленый бешмет, на поясе большой кинжал под серебром; в этаком костюме для начальства, и то большого, застегивались верхние три пуговицы на сюртуке, но дисциплина, однако, от этого не страдала, напротив – она была образцовая.
Как видит читатель, скарб у офицеров был небольшой, зато редкий из их не имел хорошей верховой лошади [360] с приличным азиатским седлом, и все лихо ездили верхом. Большинство офицеров было занято ежедневно службою, а свободные сходились, как говорилось, «заводить толковище»; обыкновенно являлась водочка, закусочка и зачастую требовались песенники – утро ли это, вечер или ночь, все равно – как придет вдохновение; это считалось делом обыкновенным. сказав. что мы в то время не читали, будет не совсем верно. Напротив того, в большой моде тогда были три журнала: «Современник», «Отечественные записки» и «Сын отечества», но они читались при различных условиях, например: в походе читали всегда «Современник», это – спирт; в штаб-квартире всегда «Отечественные записки» - очищенная; ну, а «сын отечества» - полугар, только при неимении других журналов. Публика соберется в несколько человек, немного почитают – ну, и весело. Маркитанская лавка представляла собою нечто вроде клуба: там пили портер, привилегированное аристократическое питье, и всегда мы его имели отличного качества; сардинки, сыр и колбаса – единственные, привилегированные закуски, отвратительного качества. Вообще жили неприхотливо. По вечерам обыкновенно человек десять, иногда больше, собирались в полковую канцелярию – узнать новости и сплетни. Так проходили дни за днями. Одни тревоги чуть ли не каждый день несколько нарушали монотонность, но и к ним так привыкли, что если кого-нибудь притащат на носилках, то это не нарушало обыденных привычек: никто не был застрахован от смерти или раны. Много надо было иметь силы воли, чтобы так долго прожить; однако, до того свыклись, что и под старость грустили об этой жизни: видно, привычка – другая натура.
Приходила оказия (Колонна. Авт.) с линии; она привозила почту и все [361] новости. Это событие нарушало на несколько часов обыденную жизнь. Оказия посылалась раз в неделю в укр. Ташкичу, с небольшим 30 верст; на другой день свежая рота шла в Амираджи-юрт; к вечеру – назад, и на третий день колонна возвращалась во Внезапную. В оказию назначалась рота с орудием, иногда две и больше, последнее зависело от сбора поблизости горцев. Обыкновенно несколько человек молодежи отпросятся в Ташкичу под видом покупок. Всегда отпускали, но чуть оказия скроется из вида крепости, нагайка щелкнула – и были таковы! К вечеру – в Червленной или в щедрине, это верст 80. там дневка, и на третий день, не доходя Внезапной, догонялась оказия, и возвращались, как ни в чем не бывало. Конечно, никто никаких покупок не делал, и все это знали.
Станица Червленная была своего рода Андалузия; все мечты стремились туда. Недаром и песня была сложена:
В Ташкичу я не хочу,
В Грозную не надо;
А в Червленную пойдем –
Там все радости найдем.
В те времена женитьба считалась роскошью, и это право принадлежало денежному люду, например: казначею, квартирмейстеру, которым и подобало вступать в законный брак; прочие вообще не торопились расставаться со свободою. Впрочем, сказать правду, и приманки не было, и, конечно, невесты не засиживались, если судьба их забрасывала в штаб-квартиру. Тут не разбиралось, есть ли зубы или нет – все равно. Не то, что теперь, когда все, очертя голову, женятся – впрочем, и не без причины, если присмотреться поближе.
Около половины ноября мы с Козляниновым решили вместе выехать из Внезапной; я – в Ставрополь, чтобы лечиться у [362] родных, а он намеревался пробраться в Новгородскую губернию, тоже у родных. Купили повозку, что-то вроде брички. 20-го ноября, с оказией, выехали и только 23-го добрались до Червленной. Каждое сотрясение производило страшную боль. Я, было, решил совсем возвратиться обратно, но товарищ уговорил ехать дальше; я согласился, и мы условились делать две-три станции в день. а иногда и дневку; первую сделали 24-го ноября в ст. Червленной.
Утром мы находились еще в постели, когда к нам зашел барон Франк, поручик нашего полка (Перешел в казаки и, кажется, умер. Авт.); в сущности, он был хороший малый, но службы не любил; пристал к нам, как с ножом к горлу, чтобы вечером быть на балу у князя Гагарина, по случаю именин его сестры, и что ему поручили нас пригласить. Нам было не до бала, и мы отказали наотрез, сказав, что больны, не можем одеться, да и незнакомы. Через час опять является барон, опять настойчиво упрашивает быть на балу, говоря, что мы можем быть в каком угодно костюме. Нас, как раненых, просили не стесняться, что за нами пришлют экипаж, и, наконец, сама княжна собирается нас навестить. Не знаю, может быть Франк последнее от себя прибавил, но это меня до того напугало, что я согласился быть, лишь бы княжна не приезжала. Как ее принять в казачьей избе? Да и одеваться – была своего рода пытка. Однако когда барон ушел, мы решили все-таки не быть на балу, если за нами не пришлют. Но через час является казак от князя с вопросом: в котором часу прислать экипаж? Пешком, мол, придем – был ответ.
Вечером опять является, как злой дух, барон Франк [363] и с ним два казака с фонарями. Делать нечего, надо идти – и мы отправились. С трудом мы пробирались, обходя страшную грязь. Выйдя на площадь, мы увидели залитый огнями двухэтажный дом командира гребенского полка, полковника Суслова (Ныне генерал-лейтенант, состоит по кавалерии. Авт.), который большую часть своей квартиры уступил семейству князя Гагарина.
Прикомандированный к гребенскому полку, кажется, в то время ротмистр по кавалерии князь Гагарин с целым семейством жил в Червленной; надо полагать, что ему некуда было деваться. если он не нашел лучшего места. При нем жила и его сестра, княжна Екатерина, виновница торжества. Впоследствии князю Гагарину под Гергебилем или Салтами оторвало ногу, и он слыл под названием безногого Гагарина; куда же потом девался – не знаю.
Наконец добрались. У дверей освещенной залы любезно нас встретил хозяин, представил княгине, молодой, весьма красивой женщине с прекрасного цвета пепельными волосами; потом – швейцарке, гувернантке; наконец, из боковых дверей выходит княжна. Нас представили, и я тут растерялся по следующим причинам: во-первых, я воображал княжну идеальной красавицей, а тут наоборот: довольно полная и не первой молодости девушка, у которой оспа оставила на лице страшные следы; во-вторых, не успели мы поклониться, княжна посыпала мелким бисером по-французски, да так безостановочно. что я никак не мог выбрать момента, чтобы сказать, что не говорю по-французски. Княжна имела, по-видимому, привычку всегда близко стоять, с кем разговаривает, так что даже дыхание ее [364] слышно. Я начал тихонько пятиться, она наступает; наконец сзади диван – и отступление отрезано. Речь княжны была без перерыва, и сначала я, должно быть, был пресмешной, выпучив глаза и не зная, что мне делать. Я первый раз был на княжеском балу и чистосердечно в уме каялся, что не говорю по-французски. Потом постепенно возвратилось самосознание; я рассудил, что все равно ничего не понимаю, и начал рассматривать публику. Кругом стен, на стульях, восседали мамуки и нянюки (Гребенские казаки – старообрядцы, говорят особым русским наречием; замужние женщины называются мамуками, а девушки – нянюками. Авт.). Между ними было очень много красавиц. Своеобразный азиатский костюм, который я видел в первый раз, поразил меня оригинальностью; было несколько дам и в европейских костюмах. Наконец, все рассмотрел; оставалось пересчитать только разве свечи, а княжна все продолжает. Но вдруг по голосу я догадался, что мне предложили вопрос – я скромно ответил, что не говорю по-французски. Княжна была очень любезна, нисколько не изменяясь, повторила то же по-русски, только покороче. Дело в том, что лейб-гусар князь мещерский, большой ее друг, был тяжело ранен, и его повез в Москву мой родной брат, доктор, которого княжна считала очень любезным и острым.
Заиграла музыка – уж, право, не помню какая. Начались танцы: кадриль, вальс и очень часто лезгинка, которую танцевали одни станичные дамы. Лезгинку я тоже видел в первый раз. Этот грациозный танец не лишен прелести, если его танцует хорошенькая женщина. Мне кажется, ни в одном танце женщина не имеет возможности так выказать свою грацию и кокетство, [365] как в лезгинке; но для этого, действительно, надо иметь и то, и другое.
В половине вечера опять княжна подсела ко мне. Ей, по-видимому, нравилось неожиданными оборотами речи конфузить молодого, неопытного юношу. Может быть это напоминало ей прошедшую юность? Но надо отдать полную справедливость и уму, и любезности княжны Екатерины, хотя мне было и не под силу поддерживать разговор, что она не могла не заметить.
Гостеприимство чисто барское и любезное внимание хозяев ко всем гостям бросалось всем в глаза, хотя незаметно по их лицам и скользила иногда улыбка при неловкости некоторых гостей. Ужинали на маленьких столиках. Меня, Козлянинова и сотника Федюшкина (Ныне генерал-майор, начальник отдела в терском казачьем войске. Авт.) княжна пригласила к своему столу. Федюшкин был в полном значении слова красавец и, по-видимому, нравился ей.
Возвратясь поздно домой, я, хотя чувствовал себя очень усталым, но далеко не раскаивался, что воспользовался любезным приглашением на бал. Нельзя было не оценить того внимания и любезности, которые выказало нам семейство князя Гагарина. Год спустя, я встретился с ними на водах в Кисловодске. Я был опытнее и, несмотря на все любезные приглашения, ограничился одним визитом: это общество не моей сферы, так незачем туда и стремиться.
На другой день мы тронулись дальше. Ехали шагом, с дневками, дорогою, где были военные врачи, они осматривали нас с полной предупредительностью. И, наконец, только в первых [366] числах декабря дотащились до Ставрополя, где я остался, а мой добрый товарищ, погостив у моих родных три дня, потащился в свои Боровичи.