Кавказский сборник,

1845 год.

Воспоминания В. А. Геймана.

III.
Дело 14-го июня на высотах Азал. Движение к Технуцалу. Возвращение. Пребывание в Андии до 6-го июля.

14-го июня мы все поднялись рано; независимо от холодного воздуха ожидание давно желанного боя лишало нас сна. Час спустя после рассвета, войска начали выстраиваться. Наш батальон должен был идти впереди, но едва прошли андийские ворота, получено было приказание остановиться и, пропустив пешую дружину и третьи батальоны нашего и люблинского полков, следовать за ними. Это приказание нас огорчило и казалось несправедливым; между солдатами слышалось ворчание: «да чем мы хуже 3-го батальона! разве когда-нибудь мы бегали что ли?» Офицеры решили, что преимущество 3-му батальону дано было потому, что им командует князь Барятинский. Я, как молодой офицер, молчал, но мысленно соглашался с мнениями недовольных. Недолго нам пришлось дожидаться. Начали проходить мимо [290] нас пешая и конная милиции, за ними – наш 3-й и люблинский батальоны с горной артиллерией. Впереди ехал наш командир, полковник Козловский, за ним командующий батальоном, князь Барятинский – молодой, красивый, с полным достоинством; офицеры, проезжая мимо, немного хвастливо перекинулись с нами несколькими словами. Наконец, тронулись и мы, но молча и угрюмые. Когда мы несколько прошли, то на половине подъема высоты Азал показались огромные скопища горцев в несколько тысяч. Лишь только спустились наши передовые войска к аулу Гогатль, неприятель открыл довольно частый огонь из трех орудий. В ауле завязалась ружейная перестрелка, но что там происходило – нам не было видно; потом узнали, что из аула Гогатль конная милиция выгнала неприятеля и преследовала до аула Анди, где за горевшими саклями горцы упорно защищались. К ним начали подходить с высоты Азал подкрепления, и уже нашей конной и пешей милиции, несмотря на то, что они дрались лихо, приходилось плохо. Но князь Барятинский, подоспев с 3-м батальоном, направил в аул 3-ю карабинерную и 7-ю роты. Они вместе с милицией вытеснили горцев из аула, горячо преследуя до ручья Годор, отделяющего аул Анди от возвышенности Азал, и затем, переправившись, начали подыматься на эту высоту. Услышав первые ружейные выстрелы, мы прибавили шагу и почти шли бегом, быстро прошли аулы Гогатль и Анди. Нас остановили на ручье Годор около двух рот люблинского батальона, составлявших прикрытие горной артиллерии, которая не могла действовать по дальности расстояния от неприятеля. Тут нам представилась следующая картина: на половине высоты Азал, на более отлогом месте, с небольшим в версте от нас, все силы неприятеля составили нестройную толпу от шести до семи тысяч пеших и конных. Огонь из трех орудий не умолкал, слышен был полет снарядов, но, кажется, они вреда не делали никакого. На половине расстояния между нами и неприятелем [291] медленно подымались: правее – милиция; наш 3-й батальон, имея впереди 3-ю карабинерную и 7-ю роты, составил как бы центр; левее, по краю оврага, подымались две роты люблинцев. Местность представляла искусственно сделанные террасы для посева хлеба, которые постепенно занимались нашими стрелками, и являлась возможность, под прикрытием крутизны их, несколько перевести дух. Сравнительно с сосредоточенным неприятелем на крепкой позиции, наши разбросанные войска казались ничтожными. Все офицеры батальона начали уговаривать батальонного командира – испросить разрешение генерала Клюки-фон-Клугенау о поддержании наших товарищей, которым угрожала опасность быть опрокинутыми, но майор Тимерман не решился подойти к генералу. Тогда мы сами отправились с этою просьбою. Солдаты совершенно нам сочувствовали; неудовольствие их дошло до смешного. Я сам слышал, как один солдат в досаде уверял другого, что «клюка» из татар, поэтому и бережет своих. Генерал, выслушав нас с полным добродушием, сказал: «мне особенно досадно, что я не могу, этих («Этих» - была поговорка генерала Клюки-фон-Клугенау. Авт.), послать в дело такой славный батальон. Нельзя оставить без прикрытия, этих, артиллерию, тем более что можно ожидать движения неприятеля справа по ущелью. Но если не подойдут войска, то, этих, тотчас двину вас вперед». Возражение генерала было совершенно верно, но все-таки, понурив головы, мы возвратились к батальону. Наши подошли уже довольно близко к неприятелю; завязалась самая оживленная перестрелка. Толпы горцев двинулись навстречу и огромной численностью, казалось, были готовы задавить горсть храбрецов, которые хотя медленно, но безостановочно все лезли на гору. С напряженным вниманием следя [292] за каждым шагом, мы переживали целую жизнь. Тут я понял впервые, что значит честь полка, и как она дорога каждому, кто носит его славное имя. Чувство, которое мы испытывали, было до того тягостно, что я его могу сравнить только с тем чувством, которое мне пришлось испытать гораздо позже, стоя на берегу моря, когда видел крушение судна, гибель экипажа и не был в состоянии спасти их. Ружейная перестрелка усилилась до невозможности; гик горцев, крик «ура!» наших – все слилось в одно. Наконец, массы неприятеля начали отступать; невольно каждый из нас осенил себя знаменьем креста. В эту минуту зависть не имела места, и долгое томление заменилось радостью. Главнокомандующий, лично следивший за ходом дела, направился на гору. Бой уже совсем почти прекратился. Наши горячо преследовали шибко отступающего неприятеля. Арьергард его хотя и задерживался в устроенных по пути отступления завалах, чтобы дать возможность главным массам по крутой дороге подняться на гору, а главное – увезти артиллерию, но наши егеря их тотчас выбивали, и надо удивляться, как горцы успели увезти свои пушки. Сзади нас показалась голова какого-то батальона, и нам приказано было идти вперед на гору. Поднявшись довольно высоко, мы прошли место боя, на котором валялись трупы убитых горцев с отрезанными кистями правых рук (обычай тушин, перешедший к другим милиционерам). Стороною несли наших раненых и убитых, но кого именно мы потеряли – пока не могли еще узнать. Чрез некоторое время нас остановили, и едва только успели стянуться, подъехал главнокомандующий и, поздоровавшись, сказал: «поздравляю вас с победою». «Покорно благодарим» вместо «рады стараться» было ответом. Князь Воронцов продолжал: «кажется, вы, братцы, опоздали на дело?» – «Мы, ваше сиятельство не опоздали, а нас не пустили в дело»,– отвечали старые карабинеры; в голосе слышалось и огорчение, и досада. Такой главнокомандующий, как князь Воронцов, не мог не оценить [293] подобной жалобы и, улыбнувшись, самым мягким голосом сказал: «я, братцы, разберу, кто вас не пустил в дело, и еще доставлю случай вам отличиться». – «Рады стараться!» – гаркнул весь батальон, и главнокомандующий это помнил и исполнил обещание.
Быстро мы спустились обратно вниз и остановились в ожидании 3-го батальона. Тут узнали, что командующий 7-ю егерской ротою, поручик Маевский, был сперва ранен, но продолжал вести роту вперед – пока не был убит наповал. Полк потерял в нем отличного боевого офицера. Ранен командир 3-й карабинерной роты штабс-капитан Эдлер-фон-Нейман – казалось бы, немец, а на деле кровный малоросс, бравый, лихой офицер. Пуля попала ему в пах – рана опасная; он сидел молодцом на носилках в Эриванской папахе набекрень, и когда главнокомандующий лично осведомлялся о здоровье раненых, то Нейман, отвечая ему, добавил: «а что, ваше сиятельство, кто лучше дерется: кабардинцы или куринцы?» Надо полагать, что эта мысль преследовала его и в самом бою. Также были ранены: поручик Алалаев и подпоручик Немцов; ранен был также. в ногу, и полковник князь Барятинский, до конца боя не оставлявший батальон, продолжая им распоряжаться. Одним словом, в этот день покрыли себя славою кабардинцы, особенно 3-я карабинерная и 7-я роты (теперешние 9-я и 10-я). Я гордился тем. что служил в таком славном полку и в душе завидовал, что не удалось участвовать в таком блестящем деле. Когда главнокомандующий отправился к своей ставке, и мы тронулись тоже, генерал Клюки-фон-Клугенау, проезжая мимо нашего батальона, благодарил следующими словами: «этих, братцы кабардинцы, молодцы! спасибо: орлы, этих! Вы лететь вперед хотели, только крыльев недоставало, этих». Дружное «рады стараться» было ответом. Я буквально помню эти слова и вижу перед собою фигуру старого боевого генерала. Он умел ценить, как дорого [294] войско, которое рвется в бой. Все, действительно, были рады такой блестящей победе. Этот день нам стоил общей потери, убитыми: обер-офицеров 1. нижних чинов 5; ранеными: штаб-офицер 1, обер-офицеров 9, нижних чинов 54; контуженными: обер-офицеров 5, нижних чинов 57. Надо полагать, что неприятелю этот день тоже обошелся не дешево. К вечеру все войска расположились лагерем: чеченский отряд между аулами Анди и Гогатль, а дагестанский – рядом, несколько выше.
До 20 июня мы вполне бездействовали. Как слышно было, черводарские лошади начали сильно падать от бескормицы, плохих горных дорог и непогоды. Доставка затруднилась, нам уменьшили дачу сухарей, зато мяса было вдоволь. В это время, по недостатку крупы, нам отпустили овес, но приказали сперва парить, потом толочь и варить. Это вызвало много острот, что, мол, будет легче, а то, пожалуй, от овса и брыкаться начнем; но никто не роптал, все были веселы и довольны. Офицеры получали сухари натурою и порционные деньги на мясо. поэтому, когда отпускались главнокомандующим войскам мясные и винные порции, то их получали и мы – только вдвое против солдат.
В продолжение этого времени, ежедневно на высотах Азал виднелись массы горцев, но перестрелок не было, за исключением нескольких выстрелов в прикрытии, назначенном при пастьбе лошадей. 20-го июня часть войск была оставлена в прикрытии лагеря, под командою генерал-лейтенанта Клюки-фон-Клугенау. Наш 3-й батальон был отправлен для сопровождения генерал-лейтенанта князя Бебутова, отправлявшегося в Темир-Хан-Шуру, и прикрытия транспорта, за сухарями. Батальон должен был остаться где-то в вагенбурге, а 7 батальонов пехоты, в том числе и наш, рота саперов, рота стрелков, две пешие дружины милиции, 9 сотен кавалерии и 8 горных орудий выступили довольно рано по ущелью, вдоль ручья Годор, параллельно [295] хребту высот Азал. Вскоре нас обогнал главнокомандующий; мы шли за кавалерией и пешими дружинами. Сначала было идти хорошо, но около 11 часов начали подыматься без дороги по едва заметной горной тропинке на огромную гору хребта Речел. составляющего продолжение хребта Азал. Мы подымались несколько часов, положительно выбивались из сил, солдаты еще более терпели; имея на себе все походное снаряжение, они шли медленно, мерно, делая маленькие, но ровные шаги, и ложились отдыхать гораздо реже меня. Тут я понял, что для ходьбы по горам надо иметь большую сноровку. Когда мы поднялись уже довольно высоко, внимание всех нас было обращено к стороне андийских ворот, где слышна была оживленная перестрелка. Возвратясь, мы узнали, что из вагенбурга. у андийских ворот, прикрываемого житомирцами, послана была колонна за дровами к аулу Рикуани, на которую напала весьма значительная партия; но житомирцы лихо отбились и, набрав дров, возвратились. Солнце было уже довольно низко, когда мы взобрались, наконец, на гору. Перед нами предстал немного волнистый, отлогий скат, покрытый травою. Справа солнечные лучи играли, как в зеркале, на поверхности довольно большого озера; вдали виднелись дымки от выстрелов кавалерии, – звука не было слышно; весь скат был усеян растянувшимися пешими и конными милиционерами. Приятно было вдыхать чистый горный воздух, как-то вдруг легко стало. Здесь нам приказано было прибавить шагу. Уже совсем были сумерки, когда стали на место бивачного расположения. Не прошло и часа – чайники дымились, солдаты в котелках варили кашу. Мой Максим на походе захватил у какого-то казака штук 20 форели, что улучшило наш незатейливый ужин. Оказалось потом, что солдаты всю ночь, а казаки еще перед вечером ловили в озере форель, которой там была гибель, и с этих пор это озеро получило название «форельного». Бивак наш был недалеко от границы Технуцала. Не помню, кто рассказывал [296] за ужином, что когда-то давно тут проходил донской полк и имел у озера ночлег. Казаки, увлекшись ловлей рыбы, забыли о предосторожности и были все до одного изрублены горцами. Мне казалось, что это – ни более, ни менее – выдумка, хотя рассказчик, по-видимому, говорил утвердительно. Никто из нас не знал, что предстоит на другой день: идти вперед или возвращаться назад в Андию. Тем не менее, по случаю сильной усталости, бивак скоро успокоился. 21-го числа, на рассвете, войска начали обратное движение двумя колоннами: одна – по той же дороге, а другая – по высотам Азал; наш батальон назначен в последнюю. Подъем обратный был отлогий, а затем, по гребню хребта, было идти хорошо. Справа нам виделась волнистая покатость и после – несколько круче подъем, оканчивающийся вдали цепью огромных гор; слева – ущелье или, лучше сказать, долина, по которой накануне двигались, вся котловина Андии, наш лагерь, красивые андийские ворота. Идти было как-то легко, и мы шли вообще очень шибко. На спуске с высоты Азал, на который подымался, отступая, 14-го числа неприятель, заготовлено было очень много камня, чтобы угощать штурмующие войска. По этому можно судить о поспешности, с какою отступали горцы, если эти камни остались на месте. Спускаясь по весьма крутой аробной дороге, мы опять удивлялись, как Шамиль успел 140го июня увезти свои пушки. Еще довольно рано возвратились в лагерь; все наше имущество без нас сдвинули в общей вагенбург; нам указано было новое место лагерного расположения, над самой речкой, которую мы называли Андийка, лицом к андийским воротам. Этот фас занимали наши два батальона; невдалеке от нас была расположена главная квартира.
До 6-го июля занятия наши были вполне скучные: строилось особое временное укрепление для прикрытия вагенбурга, который здесь оставался; назначались войска для прикрытия пастьбы лошадей и порционного скота. Но все наше внимание было обращено [297] большей частью на андийские ворота, откуда ожидались сухари; их у нас уже совсем под конец не было, соли тоже. Одна мясная пища начала скоро влиять на здоровье: на лице появлялась какая-то обрюзглость, голова кружилась и вообще чувствовалась неприятное состояние, но все это переносилось легко. Недостаток табаку казался самым ощутительным. Мой Максим Тюлентьев поделился со мною махоркою, пришлось ее курить, но всякий раз со мною делалось что-то вроде обморока. Мне казалось, что это самое лучшее средство отучиться курить, но на деле выходит иначе: не прошло и трех дней, а я уже без обмороков отлично курил, как называли солдаты, «сам-кроше», но гораздо меньше обыкновенного табаку. В этот период, до 6-го июля, при полном почти бездействии, следующие эпизоды сохранились в моей памяти.
В одну из очередей по прикрытию табуна ротный командир оставался дома; я вел роту, которую с двумя горными орудиями расположили со стороны Андии на возвышенности, довольно незначительной. Но когда мы на нее поднялись, нам представилась величественная картина: под нашими ногами расстилалась Салатавия, часть нагорной Чечни, вся кумыкская плоскость и терская линия. Терек виднелся в виде узкой ленты, едва заметно; часть Сулака тоже была видна; называли станицы, укрепления и аулы. Я все это видел, но не мог быть судьею, потому что вовсе не был знаком с местностью, однако, солдаты, как мне казалось, совершенно верно определяли видимые пункты. Мы стояли на высоте нескольких тысяч футов над расстилающейся под нашими ногами плоскостью. Скат к ней крутой, безлесный, покрыт травою. Внизу, в небольшой ложбине, виднелось несколько сакль; около них ходили домашние животные, но людей не было видно. Над самым спуском, где мы стояли, был огромной величины, в несколько тысяч пудов, камень, настолько наклоненный, что, казалось, только его толкнуть – и он [298] грохнется вниз; но на деле оказалось, что он далеко врос в землю. Живо солдаты взялись за шанцевый инструмент: кирки, лопатки, топоры – все пошло в ход; едва ли возможно было усерднее работать, вот что означит «охота пуще неволи». И только после шести-семи часов работы наши труды увенчались успехом,– громада пошатнулась и страшно ринулась вниз, сперва как будто медленно, а потом с такою быстротою, что едва возможно было следить за полетом. По линии падения попались две сакли – их как не бывало; хорошо, если в этих саклях никого не было, а в противном случае это непростительная шалость, от которой, впрочем, могли погибнуть только семейства неприятеля.
В 5-й егерской роте был унтер-офицер Бурдыга; это был вполне герой. Казалось, для него не существовало опасности, в самом жарком бою он всегда был спокоен и не бех юмора, но при этом вне службы очень любил выпить. Весь израненный, что нисколько не влияло на его здоровую натуру. В этой же роте был унтер-офицер Гладков – несколько лучшей нравственности и более счастлив относительно ран – но тоже храбрец. Во 2-й карабинерной роте были унтер-офицеры Щепкин и Башкатов, это были те же Бурдыга и Гладков: что это были за богатыри! Вечная вам память, товарищи! Вы были истинные сыны России, о которых было справедливое заключение бессмертного гения войны, кажется, после битвы под Прейсиш-Эйлау: «русского солдата мало что убить, его надо еще свалить». Кавказская война выработала столько таким героев, что их и не перечтешь. редкий из них возвратился на родину не раненый; кости других разбросаны по всему Кавказу, и едва ли новое поколение сумеет оценить их героизм. Бурдыга и Башкатов убиты в этой же экспедиции при движении от Дарго к Герзель-аулу; Щепкин, несколько лет спустя, в одном из дел был изрублен, имея нас себе прежних 12 ран. Один Гладков, [299] в мое командование 5-й егерской ротой, вышел в отставку, женившись на службе, имея 5 ран, и, кажется, умер в укр. Куринском, где остался жить. Я помню еще во 2-й карабинерной роте унтер-офицера Кропа. Это был такого же склада солдат, честный и бесстрашный; он уже был стариком и кандидатом, т. е. имел золотой шеврон; обыкновенно перед выступлением в поход он всякий раз рапортовался больным. Ротный командир хорошо знал Кропа, и прикажет ему оставаться на ротном дворе, но чуть утром пробил барабанщик «по возам», Кроп живо соберется и первый выйдет к роте. Командир, видя его на фланге роты, обратит на него внимание и спросит: «ведь ты рапортовался больным, Кроп?» – «Точно так, ваше благородие, раны болят, и что-то мочи нет; да как же это рота, на 26-м году, первый раз пойдет без меня в поход? Ужотко, ваше благородие. последний раз схожу с ротою, а там – и шабаш…» Эти последние разы были до самой его смерти. Рядовые 5-й карабинерной роты: Хомяков, Скворцов, Копалкин, Семенов, выслужив 27 лет во фронте, умерли. Все это были георгиевские кавалеры, чудо-богатыри. Я теперь с гордостью вспоминаю о них; это были люди уважаемые и товарищами и начальниками; подобными солдатами полк гордился, старые кавказские полки много их насчитывали.
Эти-то солдаты составляли основание того героизма, той дисциплины, которыми поистине могла гордиться наша армия. Им мы обязаны той милости нашего обожаемого Царя, которая постоянно высказывалась кавказцами. Он лично их видел в былые годы, и впечатление того времени не изгладилось из Его доброго сердца; отсюда становиться понятно, почему мы, протянувшие десятки лет в рядах этих славных боевых товарищей, теперь живем только прошедшим, сохраняя к нему самое теплое чувство. Но я опять увлекся…
Обратимся к делу: вот этот-то Бурдыга и учинил скандал в Андии. Ему надоело [300] бездействие да недостаток сухарей, и он немного подвыпил и отправился к ставке главнокомандующего. Войдя в столовую палатку, начал осматривать накрытые приборы; на каждом: на каждом, под салфеткою, было положено по одному сухарю. Он что-то про себя ворчал, когда вошел камердинер князя Воронцова (нахал и дерзкий человек, которых очень много имеется у больших бар) и грубо начал выгонять Бурдыгу. Но каково было его удивление, когда в ответ услыхал: «ах ты, дрянь! И ты еще смеешь грубить георгиевскому кавалеру и старому унтер-офицеру? Смотри, брат, худо будет!» Этот господин, видя, что тут не шутки, отправился с жалобою, что в столовой шумит какой-то солдат. Главнокомандующий, войдя, лично спросил: «что тебе, братец, надо?» Бурдыга, нисколько не конфузясь и став в почтительную позу, отвечал: «плохо дело, ваше сиятельство; если у самого главнокомандующего дают по одному сухарику, стало быть, о нашем брате нечего и говорить». Князь Воронцов, позвав ординарца, приказал его арестовать и послал за полковым командиром, которому по прибытии сказал: «любезнейший, ваш какой-то солдат у меня делает бесчинство, что это значит?» Полковник Козловский, не зная в чем дело, смешался; но, вдруг увидев у караула Бурдыгу, ответил таким тоном, как будто тут нечего больше и говорить: «это Бурдыга, как…» В свою очередь князь Воронцов был этим ответом удивлен. Но когда ему полковник Козловский разъяснил, что это за личность, главнокомандующий, подозвав Бурдыгу, похвалил его за примерную храбрость, приказал ему выдать два золотых, сказав при этом: «ты себе оставь, любезнейший, немного на расходы; остальные деньги отдай артельщику на сохранение; вернешься из похода – тебе деньги пригодятся». Бурдыга исполнил приказание, только несколько иначе. Он отдал артельщику на сохранение 40 копеек, остальные растратил, и когда смертельно ранен был в шею, 15-го июля, то, идя в колонне, рассказывал юнкеру Жеребцову, [301] шутя: «вот, теперь Бурдыга умирает; так и пропали бы деньги». Он шел сам, не позволяя себя вести, и затем моментально упал и умер.
В андийских воротах находился вагенбург под прикрытием одного батальона житомирского полка. Из главного отряда рота литовского полка была послана туда за спиртом. Когда следовало возвратиться, ротный командир по какой-то надобности задержался в вагенбурге, а роту отправил с субалтерн-офицером, молодым прапорщиком, обещав сейчас догнать роту. От андийских ворот к лагерю дорога шла сперва как бы вырезанная в крутом скате, но на половине расстояния местность расширяется. Тут-то, за камнями, от лагеря с левой стороны дороги засели несколько десятков горцев, и когда рота с ними поравнялась, они открыли частый ружейный огонь. Надо полагать, что рота была ведена без всяких военных предосторожностей. Нечаянность сконфузила людей; молодой офицер не успел найтись, и вместо того, чтобы выбить горцев из-за камней или, несколько отступив, занять на высоте позицию и дать возможность присоединиться ротному командиру, все бросились бежать к лагерю. Лишь только послышались выстрелы, наша 2-я карабинерная и 2-я егерская роты бросились на выручку и встретили бегущую роту, которую остановили с трудом. Тут мы узнали, в чем дело. Солдаты говорили, что они видели, как капитан скакал к ним, и просили позволения идти навстречу, но прапорщик приказал скорее спешить к лагерю. Кто прав, кто виноват – не наше дело было разбирать, но офицер молчал и был очень сконфужен.
Поднявшись на первую высоту, на дороге нашли тело капитана; он был совершенно раздет, только на шее оставался галстух; руля попала ему в грудь и было перерезано горло; оно был еще теплый. Капитан был красивый мужчина, лет 32-х; тело его передали литовцам. Солдаты очень грустили, говорили, [302] что капитан был для них отцом. Конечно, в этом случае солдат, особенно малоопытных, нельзя винить; они были дурно ведены офицером, и нечаянность их сконфузила. Через несколько дней эти же самые литовцы, при занятии Дарго, покрыли себя славою. После этого происшествия ежедневно на половину дороги к андийским воротам высылались наши две роты в виде аванпостов. Предосторожность не лишняя: спустя дня четыре, едва не повторилось то же самое с командою Моздокских казаков, возвращавшихся от андийских ворот, куда конвоировали курьера.
С выездом князя Бебутова в Темир-Хан-Шуру для распоряжений по своевременному снабжению войск всем необходимым довольствием, все свободные от занятия вагенбургов войска обоих отрядов, по пути сообщений между Андией и укр. Евгеньевсикм. составили в Андии один отряд под названием главного действующего; начальство над ним было поручено командиру 5-го корпуса генерал-лейтенанту Лидерсу.
Все мы были заняты предстоящим движением в Дарго. Никто из нас не знал туда дорог, и какая местность, но толков было много. Говорили, что туда ведут две дороги: одна безлесная, по которой нельзя везти даже горной артиллерии, другая – лесистая, и можно ожидать большого дела. для движения ожидали только прибытия колонны с продовольствием. Сухарей, табаку, соли у нас давно уже не было; одно мясо до того надоело, что его даже видеть не хотелось. Наконец, 4-го июля, ожидаемая колонна прибыла; кроме сухарей и прочего казенного имущества, подвезли и маркитантам много продуктов. Все бросились за покупками, в том числе и я со своим денщиком. Войдя в одну маркитанскую палатку, я нашел там почти весь главный штаб и застал тот момент, когда князь Паскевич, отсчитывая несколько сторублевых бумажек из большой пачки, говорил: «следует сдачи десять рублей, так дай мне два фунта еще галет». Я подумал: куда же мне соваться, когда у меня в кармане [303] всего несколько рублей, и потихоньку отретировался. Затем ограничился покупкою у какого-то милиционера двух фунтов черных, но пшеничных сухарей, что мне стоило рубль, да фунта два табаку.
С этою же колонною получились известия, что во время следования, 21-го июня, нашего 3-го батальона, которым командовал майор Майдель (ныне генерал от инфантерии) между перевалом Бурцул и Мичикалом, весьма значительные толпы неприятеля напали на колонну, когда она очень растянулась. Но наши егеря отделались лихо, причем сам князь Бебутов лично подвергся опасности: на него понесся один лихой наездник; князь, заметив это, выхватил шашку и поскакал навстречу, но тут был вблизи солдат 8-й егерской роты (фамилии не помню); в момент, когда оба противника должны были скрестить оружие, выстрелом сбоку ссадил всадника. С этих пор князь Бебутов до самой смерти каждый год, к 21-му июня, присылал этому солдату собственноручное письмо самого теплого содержания, и всегда с вложением денег. В этот день наш 3-й батальон потерял 11 убитых и 30 раненых нижних чинов, неприятель оставил на месте 10 тел и вообще, как говорили, имел большую потерю.
5-е июля употреблено на принятие сухарей и вообще на приготовление к давно желанному выступлению в Дарго. Ожидали жаркого боя. Было как-то весело, скорее хотелось побывать в резиденции Шамиля; никому и в голову не приходило, что многие там сложат свои кости и многие из нас будут искалечены. В вагенбурге, у аула Гогатль, оставлены были пять рот пражского полка, три орудия, 20 казаков; здесь же должны были остаться и все больные, которые не могли двигаться с войсками. Все эти команды были подчинены подполковнику Бельгарду.