|
1841 год.
XII.
Лагерь при укреплении Св. Духа. Болезни и смертность. Выступление отряда с Адлера. Фальшивая тревога. Рукопашная схватка с горцами. Прибытие отряда к укреплению Навагинскому. Молва в отряде о многочисленности неприятеля. Амбаркация отряда. Возвращение на зимние квартиры. Полковой театр.
В тот же день, то есть 10-го августа, в 8-мь часов утра я вышел на берег на Адлере. Полк наш стоял там при укреплении Св. Духа на р. Мдзымте лагерем, и, как командир полка назначил меня батальонным адъютантом в 3-й батальон, то я в то же день явился к командиру батальона, майору Льву Львовичу Хромову, и поселился в трех соединенных палатках вместе с поручиком Илиодором Сергеевичем Кушелевым, прапорщиком графом Толстым и с разжалованным из профессоров виленского университета Ордынским. Мы имели общий стол; крепостной человек Кушелева заменял нам повара. Шатер наш был так устроен, что в нем образовался зал и две комнаты. Одну занимал Кушелев, другую – я с Ордынским, а как Толстой никогда ничем не занимался, только напевал да насвистывал куплетики и курил постоянно сигару, то место его лежания было не означено в так называемой нами зале, в которой мы обедали и совершали оргии. Картежной игры у нас не было, зато по соседству, у командира батальона, днем и ночью шла игра.
Четыре батальона нашего полка в то время имели под ружьем никак не менее 700 человек каждый. Начались ученья, смотры и незначительные работы. Была засуха: днем несносный жар, ночью сырой холод, окрестные болота гниют, воздух делается тяжелым, появились желтые лихорадки. Люди начинают болеть, и открылась значительная смертность. 20-го августа похоронили [204] лекаря Германа. 5-го сентября, накануне дня моих именин, скончался мой благодетель, генерал-майор фон-Бринк, не получивший посланного от меня из Анапы, через командира тендера лейтенанта Десятого, в память моей благодарности замечательного трехгранного и времен крестовых походов, как значилось по латинской надписи на клинке. Этот кинжал при легком ударе пробивал двойной панцирь; ножны и ручка были оправлены в турецком вкусе серебром под позолотою; кинжал этот, в Анапе, я с большим трудом выменял у старшины немирного аула. После похорон Е. Е. фон-Бринка меня спросили: что бы написать на могильном кресте этого доброго человека? – Напишите просто: «блаженни чисти сердцем, яко тии Бога узрят», ответил я, и это мое предложение было исполнено. Вскоре после этого, а именно 16-го числа, умер начальник дружины сванетов, а из числа трехсот человек этой дружины осталось всего сорок человек, которые вместе с телом своего начальника отплыли восвояси. Мы похоронили двух офицеров из гарнизона укрепления; двух нашего полка. Прибывшие 26-го августа из Крыма четыре батальона 13-й пехотной дивизии, полков: брестского и белостокского пехотных, виленского и литовского егерских, хотя и потерпели от болезней, но не обессилились до такой степени, как наш полк, который в день выступления отряда, 8-го октября, вывел под ружье 860 человек. Незадолго до выступления отряда с Адлера к укреплению Навагинскому, я написал эпитафию на смерть Егора Егоровича фон-Бринка.
Эпитафия его превосходительству генерал-майору и кавалеру
Егору Егоровичу фон-Бринку.
Почий, достойный сын отчизны!
Делами добрыми и истиной святой [205]
Ознаменован путь твоей короткой жизни;
О вверенных тебе ты пекся как родной.
В сраженьях – первый ты; но смерть тебя щадила:
Рок не судил тебе пасть с храбрыми в рядах,
Вдали от родины взяла тебя могила,
Но дети родины благословляют прах.
Медленный сбор милиции, по причине бунта в Гурии, задержал наш отряд на Адлере, который к досаде нашей слишком два месяца собирался сделать нашествие на землю убыхов. Два месяца – такое время, в которое не только убыхи, имеющие земли каких-нибудь 150 квадратных верст, но все прибрежье линии могло ополчиться и приблизиться к отряду.
Мы, маленькие люди, в лагерях не знали и не разгадывали обширных планов начальника отряда; его почти никто не видел, объезжающим лагерь или цепь. Никто не знал, какою дорогою пойдем к убыхам, но каждый понимал, что отряд должен был двинуться в горы по ущелью, вникая в смысл названия нашей экспедиции, которую величали «экспедиция в землю убыхов». Между тем, убыхские стратегики предугадали намерения отрядного гения, и, судя по завалам, которые впоследствии пришлось занимать нам с боя, они по крайней мере месяц трудились над укреплением прибрежной дороги. Эту дорогу можно назвать до крайности рискованной и могущей быть избранной только для спасения остатков разбитого отряда. Достаточно сказать, что в случае бури, при юго-западном ветре эта дорога была бы не только непроходима, но просто гибельна для отряда: корабли должны бы были удалиться от берегов, из опасности потерпеть крушение, на такое расстояние, с которого нельзя бы было обстреливать горы и скалы, составлявших правую сторону пути. С этих высот и из-за приготовленных завалов неприятель, [206] не тратя пороха, мог бы безнаказанно громить отряд каменьями, между тем, как с левой стороны, прибоем волн, увлекало бы море обозы, вьюки, лошадей, людей и даже артиллерию,– кто знает бури у восточных берегов Черного моря, тот совершенно согласится с этим заключением. Сверх сего, поход прибрежною дорогою доставил неприятелю средства соединить свои силы на одной только правой стороне (по движению отряда) и укреплять одну только эту сторону; тогда как при движении отряда чрез ущелья, он необходимо должен бы был раздробить свои силы, не только с целью поражать отряд с двух сторон, но чтобы по возможности обеспечить аулы, спасти имущество и семейства, совершенно не зная, куда начальник отряда направит свои силы или на какой аул укажет сделать набег. Надо еще заметить, что по прибрежью, от ущелья до ущелья, на горах нет аулов, по неимению пресной воды. Мнение, что морская артиллерия при следовании отряда берегом, разрушая завалы и отгоняя неприятеля с вершин гор, могла содействовать движению отряда – совершенно было ложно и не оправдалась на деле: артиллерия с кораблей не могла действовать картечью, иначе она поражала бы своих как в колонне, так и в стрелковой цепи, да и картечь при встрече покрытых лесов, пологостей гор и крутизны скал не могла производить рикошетов, а следовательно, не достигала цели своего назначения. Приходилось действовать ядрами и гранатами,– а кто не знает, какое ничтожное действие эти снаряды производят на рассыпной строй или на такого неприятеля, как наши горцы, действующие врассыпную.
Октября 8-го, в два часа ночи, отряд начал выходить на дорогу и строиться в походный порядок, принятый на Кавказе при следовании в горах – только без левой цепи, так как отряд должен был следовать берегом моря. Дали сигнал, отряд двинулся. Корабль «Трех иерархов», фрегат «Тенедос», буксируемые пароходами «Могучим» и «Бойцом», лодки азовских [207] казаков, вооруженные каронадами большого калибра, баркасы с корабля и фрегата, так сказать, составляли левую цепь и следовали по движению отряда. Правая цепь, под командою полковника Хлюпина, сначала, следуя чрез земли мнимо покорных джигетов, шла под прибрежными скалистыми обрывами, беспрестанно мешаясь с батальонами, идущими в колонне, и с вьюками. Граница джигетов и убыхов, как вообще в горах, неопределенна и неизвестна самим жителям. Время было за полдень. Правая цепь шла при колонне, и мы, кажется, считали себя в земле джигетов. Вдруг несколько человек стрелков в авангарде заметили вправо на высоте двух горцев, сделали по ним выстрелы. А так как войска, составлявшие колонну, видели правую цепь, идущей не по высотам, как это всегда бывало в ущельях, а при колонне, и по распространившимся в отряде слухам, что убыхи в значительном сборе поджидают нас у границ своей земли. то в одно мгновение, после выстрелов в авангарде, невольно в войсках. особенно в милиции. блеснула мысль что ближайшие высоты по всему протяжению отряда заняты убыхами, и войска в голове колонны открыли батальный огонь по высотам. Нескромность состоявших при штабе офицеров, неаккуратность в допросе пленных убыхов и преувеличенные рассказы лазутчиков еще до выступления отряда распространили слух о многочисленности убыхов; даже прямо определяли, что их в сборе до 9,000. Регулярные войска, обессиленные болезнями, зная свою малочисленность, мало надеясь на горскую дружину и, что свойственно солдатам, подозревая милиционеров во всегдашней готовности к измене, так сказать, были подготовлены к панике, и поэтому при открытии огня в авангарде все войска в колонне последовали тому же примеру, а милиция, как вообще горцы, при этой неожиданности совершенно растерялась; причем большая часть самурзаканской конницы спешилась и открыла пальбу через седла. То же самое повторилось в арьергарде, [208] когда он приблизился к тому месту, где случилась первая фальшивая тревога, хотя уже там не показывалось ни одного убыха. В течение этого перехода фальшивые тревоги в колонне повторялись четыре раза и даже тогда, когда после тревоги в арьергарде правая цепь шла уже по высотам. При этих тревогах в колонне оказалось раненых несколько человек и лошадей; может быть, и наблюдавшие с незанятых высот за движением отряда убыхи, при этом случае, пустили несколько пуль в колонну. После занятия высот цепью, начала встречаться завалы. Завалы эти обыкновенно горцы сооружают из срубленных с ветвями деревьев, колючих кустарников, каменьев, хвороста и земли, вынутой из неглубокого ровика, делаемого всегда за завалом. По приближении авангарда к завалу, морская артиллерия открывала по нему огонь ядрами и гранатами, которые, разрушая завалы, делали их только, так сказать, ниже, но зато – шире, разбрасывая бревна, колючки и каменья. Такое разрушение, когда по сигналу прекращалась пальба с форта, и батальоны с криком «ура!» бросались на завалы, задерживало только стрелков и атакующую колонны, перебиравшуюся чрез эти препятствия под огнем неприятеля, лишая сами войска возможности отстреливаться. Между тем горцы, как только открывался огонь с кораблей, оставляли завалы, сбегали в ближайшие овраги и выжидали только крика «ура»; с этим криком открывали огонь по штурмующим и затем бросались в шашки. При этом случае нам много помогала горная артиллерия, встречая толпы горцев картечью, прежде чем они могли смешаться с штурмующими завалы. Надо отдать полную справедливость действию авангарда и вообще батальонам, участвовавшим в приступах. Горная артиллерия удивляла нас порядком, быстротою, верностью выстрелов, действуя под сильным и метким ружейным огнем убыхов. В этот день, то есть 8-го октября, 4-й батальон вместе с абхазской милицией занял в арьергарде гору, на время остановки отряда по случаю [209] встреченного на дороге, прямо против авангарда, большого завала. Убыхи, может быть и с частью джигетов, открыли первоначально перестрелку с абхазцами, которые шли впереди батальона; абхазцы отступили. Остался только батальон, имевший под ружьем менее двухсот человек. Перестрелка умолкла; отряд двинулся; батальону приказано спускаться с коры. Как только подали сигнал отступления, убыхи бросились на батальон, завязался рукопашный бой. Батальон отступил со значительной потерей, оставив на месте своих убитых, в том числе поручика Эшопара и отданного в солдаты из профессоров – Ордынского (Эшопар, по физиономии, принадлежал к племени индейцев; и действительно, по его словам, отец его был испанец, а мать индианка; его вывез в Россию адмирал Литке, возвратясь из кругосветного путешествия. Во время схватки с горцами при нем находился прапорщик Мищенко, который, получив четырнадцать ран, лежал рядом с Эшопаром и, ночью возвратясь в отряд совершенно голым, окровавленный, говорил, что он оставил Эшопара еще живым. Авт.).
Ночлег отряда, с 8-го на 9-е октября, надо считать одним из особенно замечательных в кавказской войне. Часа за два до заката солнца, оставив за собою версты за две маленькую речку, вытекающую из гор, с превосходной водою, мы остановились у речки, протекающей чрез болотистую местность, вода в которой была мутна и чисто соленая; между тем, как версты за три впереди, что мы узнали при дальнейшем движении, была хорошая вода, о чем можно было узнать от лазутчиков. Около речки, при которой мы остановились для ночлега, между грядами гор образовалась незначительная площадка, покрытая густым кустарником, имевшая пространства не более 60-ти квадратных сажень. На эту-то площадку поместили все наши пешие войска, следовавшие в колонне. Теснота была необыкновенная; не только негде [210] было развести огня, но даже не было места прилечь солдатам. Вьючные лошади, котлы, козлы ружей, солдатские торбочки – все это было перемешано, как будто эти войска после сильного поражения столпились в кустарнике и ищут случая скрытно уйти от неприятеля. 9-го числа, по неизвестным причинам, отряд стоял в этом беспорядке до 11-ти часов. Между тем, корабль и фрегат, как будто для того, чтобы созвать убыхов, открыли канонаду по завалу, отстоящему от авангарда, по крайне мере, в полуверсте. Наконец, отряд двинулся, началась сильная перестрелка в авангарде и в правой цепи, продолжавшаяся до заката солнца. Солнцу село, перестрелка умолкла. Наш 3-й батальон уже в темноте занял гору несколько впереди авангарда; ниже, сзади нас, на уступе той же горы – 4-й батальон. Нельзя было и предвидеть, что с рассветом горцы сделают нападение на этот пункт. Между тем, батальоны, которым ни один из офицеров генерального штаба, как это делалось в прежние экспедиции, не указал места и порядка строя, для ночлега стали по указанию вовсе несведущего и неопытного в военном деле майора Хромова (4-м командовал капитан). На мои замечания, как батальонного адъютанта и неотлучного спутника командира, я получал ответ: «не ваше дело». Люди были утомлены походом по горам, оврагам и без привалов, при постоянной перестрелке; не ели целый день; весь отряд расположился ночлегом на месте, где не было воды, а сухой сухарь в сухое горло не слишком пойдет. Часу в 10-м догадались – послали на корабли за водою! Меня с горы командировали на берег за приемом воды; дали по две манерки в роту. Между тем, полковник Хлюпин, командовавший цепью, прибыл к батальону и поставил 3-ю гренадерскую роту фронтом по продолжению фронта авангарда, несколько впереди последнего, так что в случае надобности 2-й взвод этой роты, сделав перемену фронта правым флангом вперед, мог бы фланкировать с высоты фронт авангарда; 7-ю мушкетерскую [211] роту – фронтом по направлению правой цепи; 8-ю и 9-ю, в дивизионной колонне, в середине этого полукаре так, чтобы они могли, в случае нужды, подкрепить как 3-ю гренадерскую, так и 7-ю мушкетерскую роты. 4-й батальон, поставленный на уступе в виде главного резерва стоял в дивизионной колонне фронтом к правой цепи. Это расположение рот имело впереди себя цепь застрельщиков с резервами, которая правым своим флангом примыкала в овраге к левому флангу цепи батальона виленского полка. Тишина ночи не была нарушена ни одним выстрелом. Между тем, неприятель, в довольно значительном числе, пользуясь темнотою ночи и густым лесом, покрывавшим здесь всю местность, подполз к цепи 7-й роты. С рассветом цепь, заметив неприятеля, открыла огонь, завязалась перестрелка; цепь была усилена. В это же время убыхи большими толпами быстро дебушировали из ущелья противоположного углу каре, поспешая к месту перестрелки. Тут, вскоре, из колонны прибыл к батальону начальник штаба, полковник Филипсон, и с барабанным боем, при криках «ура!» двинул 3-й батальон в штыки на собравшиеся толпы, предупредив их намерение броситься в штыки. Завязался рукопашный бой, и горцы штыками были вынесены на вершину противоположной высоты; 4-й батальон занял ущелье, из которого вышел неприятель. Во время преследования горцев, после рукопашной схватки, прибыл к 3-му батальону 6-й пеший казачий полк, и этот полк, с батальоном, довершил поражение бегущего неприятеля; цепь была восстановлена и приведена в порядок. Батальон виленского полка, по причине чрезвычайно затруднительного подъема из оврага, в котором он провел ночь, прибыл к месту сражения уже на вершине занятой полковником Филипсоном горы. Гибельный удар, нанесенный этим сражением неприятелю, обеспечил правую цепь так, что после этого дела до самой Сочи, где построен форт Навагинский, неприятель почти не показывался и довольствовался [212] только незначительной перестрелкою с арьергардом. Потеря 3-го батальона в этом деле состояла: убиты – поручик Титов, унтер-офицеров 2, рядовых 7; ранены: штабс-капитан Мякинин, поручик Росляков, унтер-офицеров 6, рядовых 27. Собрано 3-м батальоном на месте и с неприятельских тел оружия: шашек 14, кинжалов 9, ружей 22. луков 5, стрел до 15. После этого дела и предшествовавшего дела в авангарде, при взятии завала, когда убили адъютанта корпусного командира, капитана гвардии Лауница, генерал-майор Муравьев принял командование авангардом. Муравьев – храбрый генерал, но, как видно, мало опытен и мало знаком с порядком боевых движений в горах. Он забыл, что голова правой цепи должна следовать неразрывно с правым флангом цепи авангарда, а роты, в виде резервов, следующие рядами за боковой цепью, не должны терять из вида рот, идущих в авангарде развернутым фронтом, и в нарушение этих извлеченных из опыта правил, взял две роты из авангарда и форсированным маршем двинулся к Сочи, даже не известив правой цепи о предпринятом им движении. Эта цепь, зная свою обязанность, сначала следовала, соображаясь с движением сказанных двух рот, идущих по безлесной равнине; но сама, продираясь чрез густой вековой лес, беспрестанно спускаясь в овраги и подымаясь на высоты, необходимо разорвалась; и, наконец, утомленная этим бешеным движением авангарда, от него отстала, и через это, конечно, могла бы быть обойдена и поставлена между двух огней, если бы убыхи умели воспользоваться случаем и не потерялись после последнего дела; а взятые генералом Муравьевым две роты могли быть истреблены, если бы неприятель строже наблюдал за нашими движениями. Говорят, что это быстрое движение двух рот сделано было с целью занять высоту, с которой горцы в июле месяце стреляли из орудий по форту Навагинскому. Вопрос: если бы горцы и действительно заняли ту высоту, то неужели [213] генерал Муравьев думал с двумя ротами скинуть толпы убыхов с горы? Неужели форт, поставленный в безопасность ожидание с часу на час прибытия отряда, не мог бы сосредоточить всю свою артиллерию на бастионах фронта, обращенного к высоте, и, открыв канонаду, согнать неприятеля, который, конечно, имея в руках ту высоту, в противном случае мог бы безнаказанно стрелять по отряду, выходящему на позицию, и при занятии мест для устройства лагеря.
Наконец, 10-го октября, отряд вошел в ущелье к укреплению Навагинскому, и к 7-ми часам вечера занята уже была позиция и разбит лагерь. Вскоре по прибытии отряда, по распоряжению отрядного штаба мне приказано было, с открытым предписанием, объехать на баркасе все суда принадлежащей отряду флотилии и привести в известность число убитых и раненых, находящихся на судах. Я кончил это поручение к 11-ти часам ночи. При чем оказалось убывшими из строя во время похода 8-го, 9-го и 10-го чисел, от Адлера до Сочи, из всех частей войск и милиции, штаб и обер-офицеров 37, нижних чинов 634. На другой день убитые, не оставленные на месте сражения и умершие от ран на кораблях, перевезены были на берег и с надлежащими почестями преданы земле. Не прошло трех-четырех дней, как пошли по отряду толки и ропот на генерала Анрепа, который, по занятии позиции на Сочи, не объехал отряда, не поздравил войска с победою, не ободрил их для действий на будущее время. А между тем рассказывали, что горцы и сам Берзек (Убыхский старшина Хаджи Берзек. семидесятилетний старец, потерявший в последние два дня из девяти своих сыновей четырех убитыми; остальные, израненные, принесены в отцовский дом. Авт.) распространяли слух в горах о бессилии русских: говорили, что если бы не флот, то отряд не [214] дошел бы до Сочи; что русский отряд идти ущельем побоялся. Даже в отряде умы менее прозорливые, особенно между милиционерами, в своих разговорах приводили ту же мысль, что, конечно, имело невыгодное нравственное влияние на нижних чинов. Дабы убыхов лишить средств в будущем – вредить форту пушечными выстрелами с ближайшей высоты, о которой говорено было выше, и от которой, как уже было сказано, укрепление не дефилировано, предпринято было перенести туда один из блокгаузов и обнести оный каменою стеною; а для сообщения с фортом устроить капонир. 14-го числа приступили к заложению этого блокгауза. Постройка продолжалась во все время пребывания отряда на Сочи. На работы высылались нижние чины от черноморских пехотных казачьих полков и часть от регулярных войск; а милиция, получая значительное содержание, по временам, вместе с войсками, ходила только на фуражировку. Наконец, 7-го ноября, это малополезное устройство блокгауза и капонира было окончено. Между тем, отряд со дня на день ожидал выступления в горы, чтобы если уже не покорить убыхов, то, по крайней мере, отмстить им за взятие наших укреплений. Вместо этого мы видели только ту же медлительность, которая была на Адлере. Беспрестанная перемена приказаний показывала нерешительность начальника, а медлительность давала Берзеку с приверженцами поддерживать нравственную силу убыхов и поправить свое на них влияние, сильно упавшее после большой потери и неудачи горцев, которые, надеясь на успех, оставил аулы, жен, детей, собрав последнее свое достояние, явились, может быть, за 50 и 60 верст из гор к берегу и принесли, при возвращении в дома свои, только раненых, да тела убитых. Нельзя сказать, чтобы и отряд пылал желанием сразиться с неприятелем; скорее скажу, что отряд пал духом, не слыша никакого одобрения и с каждым днем все более и более замечая нерешительность начальника отряда, который, не показав убыхам силы-могущества отряда, [215] не разорив у них ни одного аула, открыл с ними переговоры о покорности,– тогда как слово «покорность» не существует и в языке горцев. Конечно, если бы сейчас по прибытии к Сочи двинуться под аулы, если бы, не дав опомниться убыхам, воспользоваться их раздорами, которые обыкновенно возникают между горцами после неудач, и упреками их Берзеку, поклявшемуся аллахом не пропустить русских в Сочу,– то, может быть, новые быстрые поражения неприятеля и разорение его аулов привели бы к какому-нибудь благоприятному результату. Но отряд стоял без действия. Берзек умел пользоваться медленностью русских, поправил свою репутацию, восстановил вновь к себе доверие и уважение, потерянные им, как уже сказано, чрез пропуск русских к Сочи, доказал соотечественникам, что русские без морской артиллерии не решаться идти в горы. Я сам слышал от одного лазутчика, что Берзек, посмеиваясь над нами, так говорил убыхам: «вы замечаете медленность русских,– они дожидают, что их Государь пришлет им награды и корабли, на которых они поплывут по нашим ущельям с большими пушками. Пусть стоят,– говорил он,– нам менее будет работы; с помощью аллаха, если они не перемрут все здесь, так половина их убавится от болезней». Второе ноября еще более убедило неприятеля в нашей нерешительности и даже в упадке духа в войсках. Ввечеру, с 1-го на 2-е число ноября, приказано усилить цепь. Если будут выстрелы в лагере – отряду не делать тревоги; пешей дружине в этот вечер приказано петь песни. Прошу разгадать военную хитрость отрядного начальника: войска ничего не знают, теряются в догадках. Поутру открылась тайна: вся кавалерия, вьючные лошади и часть артиллерийских, под командою генерала Муравьева, оставили отряд и как тати, тою же дорогою, которой мы шли, пробрались в Адлер. Вечером же неожиданные пушечные выстрелы в лагере были сигналами для сказанной ретирады. [216] Между тем, мнимо-покоренные генералом Муравьевым джигеты, видя ничтожность наших предприятий против убыхов, начали колебаться в верности и 5-го ноября, для доказательства преданности своей русским, под укреплением Святого Духа сделали нападение на пастьбу скота, в прикрытии изрубили офицера и 14 человек нижних чинов; взяли несколько в плен и угнали всю скотину. Ночью, с 7-го на 8-е число, мы зажгли засеки, сняли лагерь, отступили к берегу, и началась амбаркация отряда. Поутру кончили нагрузку, и все было на судах; в 8-мь часов снялись с якоря – и тем кончили знаменитую экспедицию в землю убыхов, которая не принесла никакой пользы, разорив казну расходом на содержание дружин: мингрельской, имеретинской, гурийской, самурзаканской, и уронив в глазах горцев достоинство русского оружия. Солдаты насмешливо называл эту экспедицию – «нашествием двадесяти языков на землю убыхов».
В то время, когда стояли мы на Адлере, я, как «пиит армейский», не упустил случая и «подмахнул стишок злодейский»,– вот он:
Солдатская песня.
Друзья, мои товарищи,
Львы страшные в боях!
Пойдем в поход с молитвою
И с верою в сердцах.
Пойдем, и Божье солнышко
Осветит блеск штыков –
На маковках высоких гор
И выше облаков. [217]
Пойдем, отмстим, товарищи,
За штурмы крепостей,
Засыпем горцев пулями
За смерть своих друзей.
За Туапсе, Псезуапе,
За Атакуаф, Вулан
Ты дорого расплатишься,
Проклятый басурман.
За кровь своих товарищей
Умеет мстить солдат,
За кровь их души нехристей
Столкнем штыками в ад (Туапсе – укрепление Вельяминовское; Псезуапе – форт Лазарева; Атакуаф – укрепление Николаевское; Вулан – укрепление Михайловское. Авт.).
За этими куплетами следуют еще три куплета, написанные для домашнего солдатского обихода. Песню эту пели в ротах тенгинского полка до отступления генерала Муравьева; по возвращении [218] в Черноморию, только под веселый час, наши тенгинцы затягивали три последние куплета, здесь не помещенные.
Полк наш, 8-го ноября оставив укрепление Навагинское, 14-го числа вышел на берег близь Тамани на месте, называемом «Тузла». Отсюда я не пошел с батальоном, но по предложению полковника Семена Ильича Хлюпина отправился в штаб полка, в селение Ивановское (в Черномории); там командир поручал мне производство полковых уголовных следствий и назначал за депутата, если следствие зависело от казачьего ведомства. Но главною моею обязанностью было заведовать полковым театром по искусственной и репертуарной частям, а хозяйственная часть была в полном распоряжении брата полковника, капитана Василия Ильича Хлюпина, командовавшего учебною командою, к которой были прикомандированы все юнкера. Вот эти-то господа, вместе с кантонистами из певческого хора и писарей, заменяли у нас актеров и актрис. Иногда некоторые главные роли брали на себя и молодые офицеры. Репертуар театра составляли комедии и водевили из светской жизни, по возможности подходящие к народному и солдатскому быту, или, по крайней мере, имевшие между действующими лицами роли крестьян, крестьянок, солдат, мещан,– словом, что-нибудь из сельской жизни. Но, как при всем старании командира полка, встречалось большое затруднение в приобретении подобных пьес, то я, чтобы по возможности пополнить этот пробел репертуара, написал мелодраму под названием «Русский солдат», в трех актах: 1 – «рекрут», 2 – «пленный и беглый», 3 – «солдат на родине». Командир полка одобрил пьесу, и она, поставленная на полковом театре, очень понравилась нашим зрителям, так что несколько раз сряду пришлось давать ее на нашей сцене, а после того почти к каждому спектаклю добавляли первый или третий акт моей мелодрамы; второй, по затруднению в постановке, ни одного раза не давали; только из него брали в дивертисментах [219] хоры, арии и дуэты, музыка на которые была оригинальная, подобранная в каданс меры стихов офицерами, знавшими мотивы из старинных романсов, песен и других музыкальных сочинений. Товарищи в шутку называли меня директором театра.
М. Ф. Федоров.
|
