|
1841 год.
XI.
Смерть М. Ю. Лермонтова. Артезианский колодец в Анапе. Сбор отряда для экспедиции под начальством генерала Анрепа. Высочайший рескрипт генерал-майору Анрепу. Пожар на пароходе. Береговые укрепления. Прибытие мое в отряд на Адлере.
Вскоре после встречи нового (1841) года, который мы отпраздновали у коменданта, Егор Егорович произведен был в генералы и отправился к новому назначению. Штаб полка возвратился на постоянные квартиры в Черноморию для приготовления к экспедиции, и я, из тенгинцев, остался в Анапе один, считаясь во временной командировке при коменданте.
По выступлении штаба полка, в Анапе прошли слухи о смерти М. Ю. Лермонтова, поэтические сочинения которого приводили меня в восторг. Мне всегда хотелось видеть эту замечательную [194] личность, чтобы сравнить черты его лица с чертами лиц В. А. Жуковского и А. С. Пушкина, глубоко врезавшимися в моей памяти, но не суждено было исполниться этому желанию. Рассказы же о его физиономии были до того неопределительны, что, по словам одних, он был брюнет, а другие уверяли, что он – блондин. По письмам из Пятигорска известно было только, что он убит майором Ник. Солом. Мартыновым, 15-го июля, на дуэли, при секундантах: титулярном советнике князе Васильчикове и корнете Глебове; а пистолетами для дуэли прислужился ему родственник его, лейб-гвардии гусарского полка поручик Столыпин. Несмотря на то, что дуэль была при свидетелях, подробности о ней чрезвычайно разнообразны. Одни говорят, что Лермонтов получил рану в правый бок навылет, упал, не успев выстрелить; другие говорят напротив, что Лермонтов выстрелил первый и выстрелил вверх. Мартынов будто бы сказал на это: «я не пришел с тобой шутить»,– и сделал выстрел. но пистолет осекся по случаю дождя. Он вновь насыпал на полку порох и вторым выстрелом, попав в грудь, положил Лермонтова на месте. Дуэль была во время сильной грозы, без медика на случай раны; убитый, а может быть еще живой Лермонтов, говорят, оставался без пособия часа три на месте; что барьер был отмерен на покатости горы, и Лермонтов стоял выше Мартынова,– одним словом, все обвиняют секундантов, которые, если не могли отклонить дуэли, могли бы отложить, когда пройдет гроза. Впрочем, время объяснит сущность дела; а нам теперь остается только сожалеть об эгоистах, жертвующих полезною своею жизнью не отечеству, а своему самолюбию.
Во все время пребывания моего в Анапе на площади, почти в самом центре крепости, производилось с 1830 года сверление артезианского колодца, под руководством горного инженер-капитана Анисимова; для работ присланы были из Сухум-кале 14 человек скопцов. В начале 1841 года, когда глубина высверленной [195] трубы, при десятидюймовой широте по диаметру, достигла восьмидесяти сажень, и инструмента доставало еще на 120 сажень, получено было предписание – работы прекратить и инструменты передать в Керчь. У господина Анисимова во время работ составился весьма интересный сборник разных пород грунта земли на восьмидесятисаженной глубине под Анапою. Это сборник обещает принести пользу в будущем, когда обращено будет внимание на богатства Кавказа в геологическом отношении.
В этом 1841 году наш тенгинский полк с 1-го августа находился в экспедиции, в отряде на береговой линии, под начальством генерал-лейтенанта Анрепа, а я оставался при анапском коменданте Федоре Филипповиче Роте. Генерал Анреп состоял при корпусе, с октября 1839 года исправлял должность начальника лезгинской кордонной линии до настоящего 1841 года, в котором поручена была ему черноморская береговая линия. В это время командовал 3-м отделением линии полковник Муравьев (Этот Муравьев в 1839 году в чине подполковника состоял по особым поручениям при корпусном командире, в 1840 году произведен в полковники. Авт.), усмиривший горной Цебельде дальцев. В июле месяце состоялся приказ (№ 94) об изъявлении покорности джигетами и убыхским князем Аубла-Ахметовым, за что Высочайшим рескриптом 3-го июня генералу Анрепу изъявлено удовольствие Его Величества. а за содействие в этом важном деле полковник муравьев пожалован в генерал-майоры; всем джигетским и убыхским князьям и дворянам даны офицерские чины.
Этот рескрипт так любопытен, что я снял с него копию:
Высочайший рескрипт. (Приложение к приказу по отдельному кавказскому корпусу 22 июля 1841 года. № 94-й, пункт 2-й. Авт.)
«Господин генерал-майор Анреп! Рассмотрев донесение [196] ваше к командиру отдельного кавказского корпуса о добровольной покорности, изъявленной прибрежными джигетами и частью убыхов, Я, к истинному Моему удовольствию, вижу в этом неожиданном событии доказательство благоразумных ваших действий и распоряжений к водворению тишины, спокойствия и порядка на вверенном вам берегу. Мерами кротости и убеждения, чувствам Моим вполне соответствующими, важная цель эта достигается гораздо прочнее, нежели силою оружия. Я остаюсь уверенным, что это благое начало, поддерживаемое постоянным доброхотством и строгою справедливостью к племенам, изъявившим покорность правительству, а с другой стороны неослабными и решительными действиями против непокорных, будет иметь самые благоприятные содействия в отношении общего устройства береговой линии.
В этих надеждах, изъявляя вам особенную Мою признательность за ваши действия, пребываю к вам благосклонным».
На подлинном подписано собственною Его Императорского Величества рукою: «НИКОЛАЙ». Петергоф. 5-го июня 1841 года.
Прочитав такой рескрипт, конечно, нельзя было не порадоваться, что после Вельяминова и Раевского, покорявших горцев силой оружия, по примеру покорения татар «великолепным князем Тавриды»,– нашелся генерал, открывший способ покорения магометан и их родной земли мерами кротости и убеждения, чего никому не приходило в голову со времен Мамаева побоища.
Августа 6-го прибыл в Анапу командир тенгинского полка полковник Семен Ильич Хлюпин и предложил мне отправиться с ним в экспедицию к полку, стоявшему в то время лагерем при укреплении Святого Духа на Адлере. Пароход «Могучий», [197] на котором прибыл С. И. Хлюпин, стоял на якоре против анапской бухты верстах в двух; ближе, по мелководью, подойти к крепости нельзя. 7-го числа на нем с 5 часов вечера играла музыка тенгинского полка, и нагружали некоторые продукты и вещи для отряда; в том числе был небольшой ящик с разными лекарствами, который командир парохода сначала не хотел было принять. В 8-мь часов вечера, распростившись с Федором Филипповичем и со всеми знакомыми, я оставил Анапу и вместе с полковником Хлюпиным, на баркасе, отправился на пароход. Там я нашел семейства, отправляющиеся в укрепления береговой линии; они состояли из шести человек офицеров и пяти дам. После ужина все штаб и обер-офицеры улеглись спать на палубе кормы под тентом; дамы заняли капитанскую и офицерские каюты; двери последних отворялись в кают-компанию. В кают-компании на середине стол, над столом большая лампа освещала всю каюту. Я записывал на столе в мою памятную книжку карандашом воспоминания последних дней в Анапе. Была полночь. Воды! воды! пожар! раздалось на палубе. В один момент все дамы, в чем спали, очутились в кают-компании. Когда из кают-компании я отворил дверь – люк был ярко освещен горевшим тентом из парусины, который мгновенно был сорван и брошен за борт. Я бросился по лестнице на палубу, за мною дамы, которые положительно-таки вынесли меня наверх так, что я упал, ступив на палубу, и они за мною, повторив каждая то же самое. На палубе был чистый маскарад; жара была невыносимая, а потому все были раздеты, в одних рубахах, так же, как и дамы. В надлежащей одежде были только: я, вахтенный офицер, человек пять или шесть матросов, да пожилая женщина-нянька с годовалым ребенком. Командир парохода спал, как говорили, в кожухе колеса и первым выскочил на горевшую, как тогда думали, палубу, при чем обжег себе ноги от пяток до колен. [198] Офицеры, увидев дам, набрасывали на себя сюртуки, шинели; но сапоги и другие принадлежности натягивать было некогда – все думали о потушении пожара и о своем спасении. Пожарная труба и помпы действовали сильно, матросы и музыканты работали усердно. С парохода подавали сигналы об опасности фальшфейерами, но не стреляли, не видя еще крайности. Между тем, со всех бывших на рейде судов спущены были баркасы, и все лодки отчалили от берега; все направилось к пароходу, с которого также спущены были на воду гичка и баркас. Но, благодаря быстрым и благоразумным распоряжениям, пожар был прекращен не более, как в 10-ть минут, и испуг обратился в смех и веселые рассказы; все живо принарядились и уже не скоро улеглись спать. Моряки говорил, что хорошо, что на нашем пароходе ванты и все снасти железные, цепные, а не канатные – а то бы нам так дешево не отделаться. Причиною пожара был ящик с аптекой, который стоял у грот-мачты. Нянька уложила заснувшее дитя на ящик и хотела его придвинуть к борту, по ее выражению – «к стенке». Едва она двинула ящик – ящик задымился. Вахтенный офицер, увидев дым, закричал: ящик за борт! Матросы подхватили ящик за веревки, которыми он был увязан, веревки лопнули. Ящик вместе со всеми банками, склянками, переложенными пенькою и соломою, рухнул на палубу; разлившиеся спирты, пенька и солома загорелись, и в то же время пламя охватило тент. Вот начало и конец происшествия, которое на сухом пути казалось бы ничтожным, но между небом и водою произвело на нас сильное впечатление. Через час времени мало помалу все утихло. Я лег, завернувшись в плащ, вместе с другими на палубе. В два часа ночи пароход поднял якорь; сотрясение, произведенное действием машины, и шум колес разбудили меня; я долго любовался восходящим из-за гор солнцем, невольно припоминая то время, когда я, счастливый судьбою, беспечный душою и сердцем, согретый чистым пламенем [199] патриотизма, с чувством неиспорченного юноши смотрел с высот Балкана на показывающееся, как бы выходящее из глубины Черного моря, утреннее солнце. Как далеко вершины Балкана от высот Кавказа, так далеко настоящее мое время от времени войны 1828 года. Эти два хребта гор разделены бурными пучинами моря, – две эпохи жизни моей разделены шумными ураганами службы; горы те же, да я не тот. Я по прежнему прапорщик, да не юноша; на мне те же золотые эполеты, да нет золота в душе; у меня тот же красный воротник, да в сердце не красно: чувства заменились страстями, легковерие – благоразумием, доверчивость – подозрительностью, добродетель, обиженная несправедливостью, потеряла свою детскую прелесть и, проученная опытом, сдружилась с хитростью,– одним словом, я сделался злее. Жаль мне самого себя: я был гораздо лучше на западных берегах Черного моря, чем на восточных… В сущности, это кажется одно воображение, одна мечта. Я также слаб и чувствителен к добру и злу, как и прежде. О последнем скажу стихом Карамзина: «Зло делать малое – мне мало, большого делать не могу». Но исправлюсь ли я на западе жизни?.. Может быть – да будет уже поздно.
8-го числа, в 8 часов утра, открылась пред нами Суджукская бухта; вдали видно было Кабардинское укрепление на Дооби, прежде названное Александровским, и скоро открылся пред нами Новороссийск.
Там, где горы-исполины
Стали вечною стеной,
Моря Черного пучины
Плещут светлою волной;
Где когда-то слышны были
Звуки рыцарских мечей (Крестоносцы, изгнанные из Сирии в 1291 году, возвращались в Европу через Кавказ. Авт.); [200]
Где в ущельях ядра выли
Генуэзских (Генуя и Венеция в XVI веке имели свои колонии на кавказских берегах Черного моря.) батарей;
там, где с шашками встречались
Ятаганы на скале;
Там, где башни красовались
Крепостцы Суджук-кале –
Там-то севера сынами,
И под сению знамен,
Оградившийся штыками,
Русский город заложён (Это место раз уже было занято русским, а именно – в 1791 году; генерал-аншеф Гудович, по взятии 22-го июня крепости Анапы, через три дня занял и Суджук-кале. Авт.).
В половине 9-го бросили якорь; я съехал на берег. Новороссийск более похож на разоренную неприятелем деревню, нежели на вновь строящийся город: тут остов дома, с печью под крышей, без стен за недостатком хвороста и глины; там – дом, совершенно оконченный, без крыши за недостатком камыша, и покрыт рогожами; здесь – хваленые тенгинские казармы, омытые дождем, не стыдясь, выказывают материал, из которого они построены, то есть ветви дубового плетня, обмазанные смешением глины с животною глиною; этот-то знаменитый состав, изобретение которого приписывают черноморцам, и заменяет в Новороссийске штукатурку на извести; даже церковь оштукатурена этим же способом. Признаюсь, Новороссийск не привлекателен для горца; он не позавидует жителю этого города и не получит понятия о пользе европейского просвещения.
В тот же день, в 5-ть часов вечера, пароход бросил якорь в геленджикской бухте. Крепость Геренджик исправлена [201] и изуродована палисадом, поставленным на кроне бруствера; строения и казармы построены прочно и удобно для помещения; внутреннее пространство крепости слишком стеснено строениями, как и во всех укреплениях береговой линии.
9-го числа, в 5-ть часов утра, пароход снялся с якоря, и в 12-ть часов, в полдень, мы прибыли на высоту Шапсуго, где построено укрепление Тенгинское; пароход не бросил якоря – лег в дрейф. Я с полковником Хлюпиным съехал на берег. В этом укреплении мы оставили лекаря с молодою женой; нет еще и трех месяцев, как эта юная парочка узнала супружеское счастье. Бедная чета! Им суждено лучшее время жизни провести в одной из гробниц, устроенных для живых, хотя неоспоримо с полезной целью.
Нельзя не пожалеть женщин и детей, которым суждено жить в укреплениях береговой линии: эти последние, лишенные всех средств получить воспитание, от частых болезней теряют память и умственные способности. И как дети вообще чрезвычайно восприимчивы, то они, постоянно окруженные солдатами, при всей бдительности родителей невольно перенимают солдатские ухватки, образ выражения и даже пороки. Бедные дети!.. А женщины, удаленные от светских обществ, непрестанно находящиеся в опасностях, для которых они не созданы, поневоле теряют свою нежность. «Женщины образуют душу и сердце; хотя иногда есть случаи, в которых они развращают нравы, но всегда мужчина, удаляющийся их обществ, теряет любезность»,– сказал де-Лиль. Но, признаюсь, этой пользы от пребывания женщин в укреплениях мужчинам ожидать нельзя. Впрочем, и этот принц при Екатерине II высказал свою мысль не о затворницах в укреплениях, а о дамах большого света. Мужчины в укреплениях – в положении диких островитян с той только разницей, что диких веселят медные бубенчики, а их – извините – звуки стеклянной посуды. [202]
В этот же день, в 4 часа вечера, пароход лег в дрейф перед Псезуапе; я с полковником посетил форт Лазарева. Этот форт, как уже известно, первым был взят горцами; он снабдил их порохом и дал им смелость дерзнуть на другие укрепления, последствием чего, как уже известно, было взятие других укреплений. Ныне этот форт возобновлен совершенно по тому же плану, только построен с большей тщательностью, усилен палисадом и вооружен крепостною и полевою артиллерией, а не морской с кораблей, как это, по торопливости и, сказать правду, неосмотрительности, сделано было в 1828 году. Здесь я нашел старого своего сослуживца по могилевскому полку, с которым делал походы в турецкую войну 1828 и 1829 годов и в Царстве Польском 1831 года, майора барона фон0Менгдена. В половине 9-го мы увидели огни на Сочи и в 10-м часу бросили якорь перед укреплением Навагинским, а на другой день осматривали укрепление. Оно построено на скате горы, вершина которой, находясь от него наполовину пушечного выстрела, доставляет неприятелю все средства обстреливать внутреннее пространство укрепления, так как фронт, обращенный к вершине горы, не дефилирован; а в зрительную трубу неприятель может наблюдать за всеми действиями в укреплении, в чем соглашался со мною и полковник Хлюпин. Во рву, перед куртиною этого фронта, устроен каменный капонир, на котором красовался двухэтажный деревянный блокгауз для неведомой цели. После моих замечаний, рассказывали нам, что 27-го июля горцы действительно, поставив на высоте четыре орудия, открыли огонь по укреплению и окончили 29-го числа: повредили стены казарм, взорвали гранатами блокгауз, в котором, на случай приступа, заготовлено было 500 ручных гранат. При этом взрыве погибло 8-мь человек, а во время канонады убыло из строя 21 человек. Во время нашего приезда все повреждения были уже исправлены. [203]
|
