: Материалы  : Библиотека : Суворов : Кавалергарды :

Адъютант!

: Военнопленные 1812-15 : Сыск : Курьер : Форум

Кавказский сборник,

издаваемый по указанию
Его Императорского Высочества
Главнокомандующего Кавказской Армией.

Том III.

Публикуется по изданию: Кавказский сборник, том 3. Тифлис, 1879.

 

1838 год.

VIII.

Прибытие эскадры к Шапсуго. Канонада и десант войск. Приказ по корпусу. Наводнение в отряд. Плавание мое на зафрахтованном бриге св. Николая в Тамань. Мое пребывание в фанагорийском военном госпитале.

 

Часов в 7 утра (при Шапсуго) корабли введены были в линию пароходами также, как при Туапсе. Рассказывать [143] порядок десанта – значило бы повторять все те же действия флота и сухопутных сил, какие происходили при занятии 12-го мая пункта для возведения форта Вельяминовского. Но здесь, в передовой ладье, вместе с генералом Раевским стоял корпусный командир Евгений Александрович Головин. На берег вышли мы решительно, без выстрела с неприятельской стороны,– и только тогда, когда наша передовая цепь, быстро двинувшись по ущелью и отойдя с четверть версты, заняла опушку леса – послышались изредка в левой и правой цепях неприятельские выстрелы. Наша же цепь подвигалась вперед, пока не раздался сигнал «стой» – вовсе не видя неприятеля. Разрушительные следы морской артиллерии, как и на Туапсе, доказывали, что против такой канонады вряд ли бы удержались и хорошо дисциплинированные войска – не только, чтобы устояли беспорядочные толпы горцев. Впрочем, на берегу, на горах, нигде мы не нашли ни рвов, ни завалов – словом, никаких приготовлений, которые бы доказывали желание горцев сопротивляться десанту, как это было на Туапсе. Трудно положительно сказать: доказанная ли бесполезность защиты берегов Туапсе, при большой с их стороны потере, или просто незнание времени занятия ущелья Шапсуго, были причиною такой беспечности горцев, которые хватились только тогда, когда мы уже принялись за устройство засек и разбивку лагеря, и начали стрелять по рабочим. Не знаю, сколько убыло из строя во всем отряде, но знаю, что в нашей роте оказалось только двое легкораненых. После этого дела. вопреки ожиданий моего боевого капитана, мы хорошо пообедали, спокойно поужинали, и, не знаю, ради какой радости, после ужина порядком кутнули. Впрочем, не при одном нашем батальоне, но и в других частях отряда, на горах и на берегу, раздавались песни. Кажется, пребывание на берегу генерала Головина было тому причиной. На другой день, то есть 12-го июля, мы прочитали приказ по корпусу такого содержания: [144]
«Войска отряда, действующего со стороны Геленджика! С помощью Божьей, предназначенное занятие нового пункта на восточном берегу Черного моря, для укрепления при р. Шапсуго, совершилось с малою потерею, при благоприятной погоде, с помощью предварительных благоразумных распоряжений. Высадка войск сделана в должном порядке, и менее чем в двадцать четыре часа после оставления вами прежнего лагеря, вы вновь расположились спокойно на берегу нам неприязненном, заняв все нужные для обеспечения лагеря пункты. Вы исполнили все, чего от вас ожидали: в порядке и устройстве вышли на берег и с полною готовностью встретить неприятеля, если б он дерзнул вам противустать. Радуюсь, что, оставляя вас, имею случай еще вас благодарить и свидетельствовать пред лицом Государя императора о вашей постоянной, усердной и похвальной службе. Начальнику отряда, генерал-майору Раевскому, считаю долгом отдать полную справедливость за распорядительность и устройство, с которыми совершена сия вторая и последняя в нынешнем году высадка, чему я сам был свидетелем».
С отбытием из отряда корпусного командира, началось возведение укрепления, получившего название «Тенгинского». Производство работ, заготовление материалов, фуражировки, при этом ничтожные перестрелки, все пошло обычным порядком. На другой день, по отъезде генерала Головина, я передал моему капитану написанную мною песню на занятие Шапсуго, на голос: «T’en souviens-tu, disait un capitaine». Вот эта песня:

К творцу миров взнесем молитвы, други,
Он нас в час битв десницей осенил:
В горах Туапсе, на брегах Шапсуги,
Победный путь наш Он благословил. [145]

Давно ль точил черкес свои булаты,
И встретить нас в Шапсуго слово дал?
Но лишь сверкнул в долине штык крылатый –
И враг-хвастун стремглав от нас бежал.

Он не забыл туапского ущелья,
Где с верой в Бога вышли мы на брег,
Где дали мы веселое сраженье –
И где враг бросился в постыдный бег.

Нам не забыть Шапсуг с его горами,
Где четь явилися ряды дружин –
И враг в лесах спасался перед нами;
Где с нами был бесстрашный Головин.

Друзья! вождям – сердец благодаренье,
Надежды звездами они в боях!
Они грозой врагам, в огонь сраженья
Идут бесстрашно с первыми в рядах.

Дня через три после передачи этой песни капитан говорит мне: «что это такое? когда я сам пою вашу песню – идет хорошо, а у песенников что-то не складно; хотел переменить голос, но, черт знает, никакой не приходится; пробовал [146] и «При долинушке», и «Среди долины» - все-таки не приходится; порешил оставить для себя – буду петь под гитару. Сделайте милость, не обижайтесь». – «Напротив, я очень рад,– отвечаю ему,– но вы, однако же, убедитесь, что предложение ваше исполнено мною в точности». – «Как нельзя лучше,– сказал он,– очень благодарен». Я хорошо понял причину затруднения песенников, привыкших петь, так сказать, под барабан, в четный такт, и потому, весьма естественно, что пятистопный ямб напеву их не подчинялся.
На Шапсуго мы простояли до 5-го сентября; изредка случались в цепи небольшие перестрелки. Шапсуги как будто упали духом и даже на фуражировках мало нас беспокоили. Зато с половины августа сильно надоели нам дожди, которые много препятствовали работам и развили в отряде желчные лихорадки; в это время и я захворал желчной лихорадкою, сопровождавшейся сильнейшей рвотой. Во время болезни я лежал на земле, в солдатской палатке, и именно в тот день, в который дали мне по рецепту полкового медика большой прием каломеля, шел проливной дождь. Речка Шапсуго вышла из берегов и затопила весь лагерь. Я лежал положительно по горло в воде, и чтобы не захлебнуться, немного приподнялся и держался на руках. В таком положении застал меня капитан, которому дали знать об угрожающей мне опасности. Он в то же время приказал перенести меня к нему в палатку, где, поставив рядом два походных столика, переменив на мне белье, уложил на сложенный ковер и, чтобы согреть, укрыл меня всем, что попало под руку, и даже сверху войлоком, которым прикрывался его походный вьюк. Часу в пятом вечера дождь перестал, и вода быстро начала убывать, и, не более, как чрез четверть часа, прояснилось. Когда вода оставила лагерь, солнце было еще довольно высоко и великолепно светило; тут начали перебивать палатки и приводить в устройство все разрушенное наводнением. Заботливый [147] капитан напоил меня чаем, причем жалел, что доктор, в это же время навестивший меня, не позволил подлить в мой чай рому, который, по мнению капитана, помог бы мне более, чем каломель. В это же время медик предложил – завтра же отправить меня в фанагорийский военный госпиталь вместе с назначенными туда больными. На другой день (это было воскресенье), 21-го августа, часу в 12-м, в полдень, принесли из полковой канцелярии приказ с надписью: унтер-офицеру из дворян, Михаилу Федорову. Этим приказом поручалось мне принять в свое ведение 22 человека больных нижних чинов и доставить их на зафрахтованном купеческом судне св. Николая в г. Тамань, где передать их с прилагаемым особым конвертом в контору фанагорийского военного госпиталя, в котором и самому остаться впредь до выздоровления от болезни.
Бриг св. Николая, на который я был посажен с командою, принадлежал капитану (так называют себя все хозяева купеческих судов) австрийско-подданному, славону из Бока-ди-Катаро. сам капитан пожилых лет; шкипер – его племянник, лет 20-ти; оба они хорошо говорили по-русски. Мы снялись с якоря в 2 часа после полудня. Экипах состоял из 8-ми матросов, в числе которых был один славон; остальные все до одного были малороссияне, нанявшиеся к нему в Херсоне. Командные слова капитан и шкипер произносили по-итальянски; матросы хорошо понимали команду, и, по словам хозяина судна, он, в течение почти двадцатилетнего плавания, не находил ни в одной нации людей более способных к морской службе, как малороссиян. На бриге были два небольших орудия, вроде гаубиц, укрепленные на середине обоих бортов в особого рода железные станки, так что на цапфах, вложенных в гнезда станка, можно было повышать и понижать оружие по произволу под каким угодно углом, а самый станок можно было поворачивать во все стороны, хотя бы пришлось даже производить выстрелы по [148] своей палубе. В случае неповиновения или каких-нибудь беспорядков на судне, виновных высаживали на какой бы то ни было берег Черного моря, на что каждому даны были свидетельства. При этом он мне рассказывал примером пользу и необходимость купеческим судам, плавающим у кавказских берегов, иметь на них такие орудия, как у него. «Однажды,– начал он,– в 1833 году, бриг мой шел недалеко от этих берегов. Когда был он на высоте почти этого места, откуда мы вышли (Шапсуго), заштилело так, что судно ни с места. Солнце еще было высоко. Я заметил, что от одного ущелья, из устья речки, гребут прямо на нас две лодки с вооруженными татарами; на каждой из них было человек по десяти. С первой из них, по приближении сажени на четыре к судну, начали кричать на турецком языке: «пусти нас на судно, не то – сожжем». Я изъявил согласие, и в то же время поворотил гаубицу дулом назад, наклонив жерло орудия к палубе так, что горцы не могли его рассмотреть; к станку укрепил трап и, свесив его за борт, приглашал татар на судно. Но когда они находились уже от нас в расстоянии не более сажени, я быстро поворотил орудие, заряженное картечью, выстрелил во время заезда лодки к судну,– заряд ударил в левый ее борт, и лодка мгновенно опрокинулась килем кверху. Почти в это же время другая лодка причалила к носу брига. Очень удачно, посредством весел и багров, закинув узлами навязанную веревку на якорь, висевший за бортом, и зацепив ею за лапку якоря, горцы рассчитывали влезть по ней на бриг. Но как только двое из них повисли уже на этом импровизированном ими трапе, шкипер обрубил подвязки якоря. Якорь, рухнув вместе с влезавшими татарами на борт лодки, опрокинул ее, подобной первой, вверх дном. Многие из них всплыли и просили о помощи, но спасать их не было почти возможности: спустить баркас – значило бы отдать его в их распоряжение; принимать на судно людей вооруженных – значило [149] бы доставить им средства к мщению. Всплывшие, между тем направлялись к берегу, где собравшаяся на берегу толпа не думала подавать им помощи – конечно, по неимению более лодок. И так, вероятно, они все погибли, потому что часу в 7-м, когда немножко посвежело, и я поднял паруса, то видно было на поверхности воды всего только четыре человека; но и им было еще очень далеко от берега».
Кроме моей команды был на бриге еврей, портной из Гагр, ехавший в керчь за покупкой материалов. Ветер был для нас попутный; мы быстро удалялись от берега и держали курс прямо на северо-запад. С полуночи я заметил, что капитан наш засуетился. На мой вопрос шкипер объяснил, что ветер переходит в чисто западный, барометр предвещает бурю, и потому мы должны удалиться в море, а это может замедлить наш рейс дня на четыре. И действительно, к вечеру усилился ветер; буря разыгралась так, что волны заливали палубу; больные лежали в трюме; люки все были закрыты, внутри судна духота была нестерпимая. Я стоял, по указанию шкипера, на самой середине палубы и держался за мачту; еврей надел на себя все свои молитвенные принадлежности, сидел на корме и усердно молился. Этот день был днем пароксизма моей лихорадки, который часов в семь утра начинался всегда несносной тошнотою и сопровождался рвотами желчью; а тут, не чувствуя приступа пароксизма, я не знал, чему приписать мое неожиданное выздоровление: медику ли с огромной дозой каломеля или морю с его укачиванием. К вечеру шкипер известил меня, что почти всех больных укачало, а вместе с ними и приставленного фельдшера. Я спустился в трюм. Посоветовавшись с фельдшером, который кроме воды с уксусом ничего больным не давал – есть же никто ничего не мог – мы порешили: с помощью всех, кто еще был в силах, вытаскивать трудных поодиночке на палубу; капитан и шкипер внимательно ухаживали за ними: некоторым давали понемножку рому, другим – раздавали [150] омоченные в лимонный сок кусочки сахару, иным давали галеты, размоченные в воде с уксусом,– все это много помогало, но не каждому. На вопрос мой: что мы будем делать, если они начнут умирать? – капитан ответил: кто умрет – привяжем к ногам баластину и опустим в море, а вы на берегу их отпоете. Между тем, буря продолжалась. Я же, заботясь о больных, с каждым днем чувствовал себя все лучше и лучше. Шкипер уверял всех, что ветер уменьшается, но я этого не замечал. На четвертый день плавания гренадер из ефрейторов нашей роты секретно доложил мне, что, по предложению одного из матросов, почти все больные, а с ними и все матросы, для укрощения бури согласились портного еврея в ночное время бросить за борт на том основании, что иметь на борту еврея – хуже, чем женщину; что с ними, говорят они, всегда бывает какое-нибудь несчастье. Я сошел в трюм, сел в кружок больных и в присутствии некоторых матросов начал доказывать им всю нелепость такого мнения: указывал на плавание Ноева ковчега с живущими на земле созданиями обоего пола; говорил, что и род человеческий возобновился от поколения Ноя,– следовательно, ковчег был не без женщины. Рассказал им, с анекдотами, про первый рекрутский набор из евреев в 1827 году и указал, что большая половина этих рекрут поступила на корабли, а между тем, в последнюю войну с Турцией 1828 и 1829 годов, флот наш благополучно кончил кампанию и одержал многие блистательные победы. Да, наконец, они сами видели, что на военных кораблях служат евреи. При этом представил им, какой ответственности подверглись бы они по суду, если бы [151] совершили такое жестокое предложение одного глупого хохла, который, может быть (сказал я, шутя) сам с ведьмой из своей хаты летал в трубу на свидание и для заговоров с нечистыми, а теперь бурю моря сваливает на еврея. Мое объяснение так им понравилось, что многие обещали, по прибытии в Тамань, при первой встрече этого матроса на берегу дать ему за его совет хорошую потасовку.
На девятый день оказывался у нас недостаток в пресной воде. Пришлось воду раздавать порциями: по расчету количества оставшейся в запасе, предполагая еще четыре дня плавания, модно было выдавать таковой каждому только по полуманерки. Дождя и грозы не было, и хотя солнце и светило ярко, но ветер освежал воздух, а по ночам даже было холодно. Наконец, буря заметно стала утихать, и 2-го сентября, поутру, часу в 7-м, показались нам берега Керчи. В полдень увидели мы Тамань, против которой на четверть версты от берега, часу во втором, бросили якорь. Я со шкипером сейчас же съехали на берег и явились воинскому начальнику черноморского казачьего войска, есаулу Дорошенке, который в то же время распорядился высылкой подвод и казаков для приема больных и отправления их в крепость Фанагорию. Оставив шкипера распоряжаться доставкою больных с брига на пристань, я сам пошел в контору госпиталя. Там смотритель принял от меня конверт, повел меня в госпиталь, где указал палату, предназначенную им собственно для разжалованных. Из госпиталя я отправился на пристань за своими вещами, которые помещались в холщевом мешке, завернутом в войлок, заменявший мне постель. С пристани все больные были уже перевезены и лежали только четыре человека умерших, ожидавших погребения. Мне сказали, что они вышли на берег живыми, а скончались не более, как чрез десять минут после снятия их с баркаса. Я воротился в госпиталь часу в 6-м вечера. Назначенная мне палата была довольно обширная комната с тремя [152] большими окнами. В ней я нашел на местах разжалованных из числа декабристов: Н. Ив. Лорера, А. Ив. Черкасова, В. В. Лихарева и с ними произведенного уже в унтер-офицеры апшеронского полка, отданного в солдаты из студентов московского университета, Платона Александровича Антоновича. Кроме их в палатке никого не было, и смотритель указал мне единственное, оставшееся незанятым место, прямо против места Черкасова, так что нас разделял один только госпитальный столик. Эти господа сейчас же предложили мне чай. Все они были прекрасного образования и замечательной доброты сердца. На вид Лихареву и Черкасову было не более как за 35 лет, Лореру – далеко за 40. Первый из них был худощав, болезненного вида, молчалив и постоянно или читал, или раскладывал пасьянс. Мне говорили, что он очень любил играть в карты; вообще же заметны были в нем глубокая тоска и душевные страдания (Товарищи его рассказывали, что он, незадолго до ссылки, женился на Коновницыной, которая, по отправлении его в Сибирь, разрешилась сыном; но, несмотря на это, она не последовала примеру Нарышкиной, Трубецкой и других аристократок, разделивших участь мужей своих, а осталась в России и вышла замуж за Гурьева – сына бывшего министра финансов, родного брата второй жены полковника Кашутина, в полку которого Лихареву пришлось служить. Авт.). Напротив того, Лорер и Черкасов были нрава веселого, особенно первый; он знал много старинных забавных анекдотов из жизни придворной и высшего круга; умел рассказывать их чрезвычайно любезно, приправляя фразами французского, немецкого и английского языков. Рассказывая что-нибудь из времени пребывания своего в каторжной работе или на поселении в г. Кургане (Тобольской губернии), он вел рассказ свой шутками, иронически. Например, он говорил: «нас заставляли ручными мельницами молоть муку, и мы выходили с работы [153] напудренными камергерами», и тому подобное (Н. И. Лорер переведен был в вятский полк из бывших польских войск, где он познакомился с Фадеем Венедиктовичем Булгариным м рассказывал про него анекдоты. Авт.). Черкесов, при своей веселой любезности, был высоко религиозен; любил читать священные книги и без малейшего фанатизма привлекательно рассуждал о святой истине, Антоновича в шутку называл Платоном божественным, неохотно говорил о своем пребывании в каторжной работе, но подробно вспоминал жизнь свою на поселении в г. Березове (Тобольской губернии), рассказывал много про город, про сохранившиеся там предания о знаменитом ссыльном князе Меньшикове, о построенной им церкви, о его могиле и проч.– Я был невыразимо доволен таким обществом. Кроме приятного препровождения времени они принесли мне существенную пользу: я плохо знаю французский язык, хотя без затруднения понимаю французских писателей. Лихарев и Черкасов снабжали меня французскими книгами, пособляли мне переводить их, истолковывая правила языка. Они подарили мне на память книги; эти маленькие подарки людей, так много потерпевших за свои идеи, указывали на их нравственные достоинства и на мнение, какое они обо мне получили. Последний из них иногда подшучивал над лиризмом моих стихотворений; между тем, не шутя советовал попробовать свои силы в переложении псалмов Давида. Так мы пробыли вместе до праздника Рождества Христова. Когда я выписался из госпиталя, воинский начальник отвел мне квартиру в Тамани.

 


Назад

Вперед!
В начало раздела




© 2003-2024 Адъютант! При использовании представленных здесь материалов ссылка на источник обязательна.

Яндекс.Метрика Рейтинг@Mail.ru