|
1835 год.
II.
Дальнейшее движение отряда в ущелье Атакуаф. Прибытие к месту заложения нового укрепления. Истребление ближайших к этому месту аулов. Курьезный плен голых горцев. Отражение нападения на отряд значительной толпы шапсугов и натухайцев. Взрыв фейерверка. Наводнение в лагере. Биваки на магометанском кладбище. Возвращение из экспедиции. Карантин при Ольгинском тет-де-поне. Возвращение на зимние квартиры. Тревога на кубанской кордонной линии. Препровождение времени на зимних квартирах.
17-го августа отряд выступил по направлению к юго-востоку, в ущелье Атакуаф. Обоз отряда уменьшился более чем наполовину, так как с колонной двинуто было только все нужное для заложения на избранном месте нового укрепления и возведения необходимых на первое время построек, а остальные материалы и запасы оставлены частью в самом укреплении Абинском, а частью вне его, где составили вагенбург; для охранения последнего отделили два батальона при четырех орудиях полевой артиллерии. Отойдя от Абина версты на полторы, мы вступили в ущелье, по которому текла речка, впадающая в р. Абин. Это-то ущелье и называли Атакуаф, по имени речки, текущей в нем довольно быстро и так извилисто, что мы беспрестанно должны были переходить ее в брод. Самое ущелье сначала представляло, казалось, ширину более версты, но постепенно суживаясь, верст через пять образовало такую теснину, [19] что обоз мог идти местами не более, как только в четыре повозки. Боковые цепи сначала шли по равнине, покрытой кустарником, среди которого изредка возвышались большие деревья разных пород. Постепенно поднимаясь по покатостям боковых гор, на которых лес становился все гуще и гущу, мы, наконец, вошли в трущобу и пошли по гребню высот; тут уже закипела перестрелка, не умолкавшая до места ночлега. К вечеру, часов в шесть, мы дошли до того места, где предполагалось заложение укрепления. Отряд расположился в том порядке, как шел, и сейчас же начали разбивать лагерь, а пред фронтами авангарда и арьергарда делать засеки, под прикрытием которых расположилась цепь со своими резервами. Роты составили ружья в козлы перед своими палатками, поставленными развернутым фронтом; впереди засек, в некоторых скрытных местах, залегли пехотные секреты. 18-го числа с утра были двинуты небольшие колонны по разным направлениям для истребления ближайших аулов, называемых Науч-Хабля. В этот день мне впервые пришлось видеть, как страшно война нарушает спокойствие мирной жизни (В турецкую войну 1828 и 1829 годов деревни, местечки и города, даже занятые с боя, мы находили всегда оставленными жителями, но никогда ничего не истребляли огнем; крепости же брали осадою или открытою силою, но никогда не касаясь частной собственности мирных жителей. Авт.).
Нашей колонной, состоявшей из 4-го батальона тенгинского пехотного полка и 1-го батальона кабардинского егерского, при 4-х единорогах, начальствовал командир того полка полковник Пирятинский. Отряд, вступив в небольшое ущелье, по которому извивался ручей, впадающий в речку Атакуаф, начал встречать отдельные сакли и при них плетеные загоны для лошадей и мелкой скотины. Тут можно было заметить, по свежему помету, что обитатели этих помещений угнаны незадолго до [20] нашего прихода, о котором жители аула, конечно, известились нашими сигналами на горнах и приближавшейся перестрелкою, постоянно усиливавшейся от самого выступления нашего из лагеря. Через час времени между деревьями показался аул. По высоте его сакль, с крышами на два ската, и выбеленным дымовым трубам, надо было думать, что этот аул один из богатейших. По мере приближения нашего к аулу, все сакли и постройки, остававшиеся за нами, зажинались арьергардом. Подойдя к аулу, где из сакль и из-за плетней горцы пустили несколько пуль,– мы остановились; из орудий бросили туда 3 или 4 гранаты и затем раза три по плетням брызнули картечью. Тут с трех сторон аула грянуло русское «ура!», а вдали за аулом раздался гик. Наша рота, конечно и другие, вбежали в аул, но там встретили нас единственно куры с цыплятами и другая домашняя птица, которая в свою очередь оглашала воздух криками – только не победными, а своим обычным криком, когда их ловят на жаркое. Тут и видел догадливость русского солдата: некоторые из них шомполами пробивали около сакль грунт земли и, действительно, находили ямы, в которых зарыты были пшеница, просо, кукуруза, лесные плоды – вероятно, прошлогодние запасы на зиму; некоторые трудились, выкапывая штыками свеклу, морковь, картофель и проч. При этом, разумеется, рота разбрелась по аулу. Не более как через полчаса заиграли «движение вперед». Аул запылал; густой, вонючий дым покрыл местность, ел глаза; нельзя было видеть самых ближайших предметов; в ротах ударили «сбор», люди начали собираться на зов барабанов, но, по случаю дыма, медленно выходили из-за сакль. Когда собралась наша рота, то капитан не знал, куда идти. Посоветовавшись с офицерами и соображая, что сигнал был «вперед», а мы пришли с востока, он двинулся с нами на запад. Вскоре наша рота подошла к 10-й мушкетерской; тут к нам присоединилась 12-я; чрез четверть часа мы соединились [21] с 4-й гренадерской, командир которой капитан Александр Васильевич Дзвонкевич в то время командовал и батальоном. Началась поверка людей; в нашей роте не оказалось одной пары стрелков, а в 12-й – одного рядового; все трое были из военнопленных бывших польских войск; убитых и раненых не было. Когда отряд наш устроился, то я видел в колонне почти голую пожилую женщину, прикрытую рубищем, и при ней лет пяти девочку; кроме этих пленных я видел трофеи победителей, состоявшие из домашней птицы и одного барана. Отряд двинулся к лагерю другою дорогою, зажигая отдельно встречаемые сакли. Тут уже закипела сильная перестрелка, особенно в левой цепи и в арьергарде, где находились роты кабардинского полка. Отряд возвратился в лагерь до заката солнца. Сколько всего убыло из строя в нашей команде – не знаю, но в нашем батальоне убит 1 унтер-офицер и ранено 4 рядовых.
19-го числа приступили к заложению укрепления; в окрестных лесах начали плести туры, вязать фашины, заготавливать хворост для плетней и проч.
22-го августа, в день коронования Государя императора, с обычною церемониею заложили укрепление во имя св. Николая. Начались работы, и пошла обыкновенная лагерная жизнь. Неприятель мало беспокоил нас на месте, но на фуражировках, на работах в лесу и при наших набегах на аулы горцы не оставляли нас в покое; каждый раз колонны возвращались с потерей, всегда приносили одного, двух убитых, да человека три-четыре раненых. Так прошло время до сентября месяца, и ничего особенно замечательного в отряде не случилось. Пользуясь досугом, я описал в стихах:
Ночь в ущелье Атакуаф.
Ночь темная свод неба обложила, [22]
И звезды – вечные, воздушные светила,
Под куполом божественным блестят;–
Так в храме Божием паникадила
В святом величии горят.
В ущельях глухо; тень ночная
Легла на горы ризой гробовой,
И укрепление во имя Николая
Готово на врагов гром бросить боевой.
Окрест него гряда курганов;
Чернеют гор лесистых высоты,
Как будто бы фаланга великанов
В пернатых шлемах спит, опершись на щиты.
В долине лагерь; чуть белеют
Ряды палаток, и кругом
Ручей их обогнул серебряным кольцом;
А где на скате гор огни светлеют –
Там цепь, и выстрелы порой
Мелькают; гул от них, музыкою глухой,
В ущельях эхо повторяет;
С нестройными его аккордами сливает
Шакал печальный, дикий вой…
Дружина, сладко спи под балдахином ночи!
Быть может, завтра битва закипит,
Не одному из вас грудь пуля раздробит,
И не один из вас навек закроет очи.
Быть может, тут в шатрах
Беспечный юноша и воин засыпает,
Мечтами он на пламенных крылах
В мир умственный, счастливец, улетает.
Быть может, он теперь во сне,
Склоняясь к плечу красавицы стыдливой,
Играет локоном прекрасной в тишине; [23]
Иль, может, выманил уж поцелуй счастливый,
Душею весь в родимой стороне.
Проснется,– весел ум воспламененный;
Спешить в ряды с довольною душей…
Но вот всклубится дым грозы военный,
Сверкнул булат над юной головой…
Ты пал – и труп окровавленный
Никто не оросит слезинкою родной.
И холм могильный твой без украшений,
В глуши травой чужбины зарастет,–
Над прахом не т здесь погребальных пений,
Над гробом лишь весной здесь соловей поет;
Могилы здесь одна лишь буря посещает,
И плачет ветр один средь диких мест.
Нет, нет, убитого в горах могильный крест
Никто венком из роз не увенчает.
В начале сентября получено было известие о Высочайше пожалованных за экспедицию 1834 года наградах: начальнику отряда генералу Вельяминову даны алмазные знаки св. Александра Невского, начальнику нашей 20-й пехотной дивизии генерал-лейтенанту Малиновскому – Белого Орла и затем почти всем штаб-офицерам и ротным командирам следующие награды. По этому случаю в лагере затеяли устроить торжество и начали приготовлять фейерверк.
Сентября 14-го, под командою генерал-майора Штейбе, выступила колонна для истребления больших аулов, в которых, будто бы, шапсуги и натухайцы собираются в значительном числе, чтобы сделать решительное нападение на отряд. Колонна состояла из шести батальонов с горной и полевой артиллерией. С нами двинулось несколько мирных конных горцев с подполковником из туземцев Пшекуй-Маукоровым, известным [24] на правом фланге кавказской линии своею храбростью и преданностью русскому правительству; при нем было несколько конных черноморских казаков. Движение этой колонны продолжалось до 17-го числа; мы истребили четыре больших аула и несколько встреченных на походе отдельных жилищ – так сказать, хуторов; порядок истребления был тот же, как и при первом походе под аул Науч-Хабоя. При этом мне невольно пришел на память ответ великого князя московского Димитрия послу Мамая в трагедии Владислава Александровича Озерова:
Посол. Или не помните Батыевых побед!
Димитрий. Для мести нам Батый оставил вечный след.
Такое изречение в первых годах настоящего столетия еще, действительно, заслуживало рукоплесканий; но в настоящее время, когда конвой Его Величества и главнокомандующих состоит из кавказских горцев, такой способ ведения войны нельзя назвать справедливым. При этом походе, именно 16-го числа, был один забавный случай, возможный, кажется, только на Кавказе: во время движения отряда, часов в пять утра, по ущелью, которое в одном месте довольно круто поворачивало влево так, что угловая возвышенность совершенно заслоняла долину, где навстречу к нам текла речка – и в этом месте довольно глубокая – купались в ней два горца. Подполковник Пшекуй-Маукоров с двумя конными черноморскими казаками и двумя мирными горцами, по своему обыкновению, ехал в полуверсте впереди авангардной цепи. Купающиеся, неожиданно увидев неприятеля, выехавшего из-за горы, хотели, было, голые бежать, но, мгновенно схваченные своими мирными земляками, переданы были казакам, которым Пшекуй-Маукоров приказал спешиться и, взяв в правые руки пики и лошадей за удила, левыми как можно крепче держать голых горцев за что удобнее; сам же с мирными поскакал к отряду, чтобы из резерва цепи прислать пехотный конвой для пленных. Как только казаки остались одни, пленные татары [25] перемолвились между собою и затем одновременно и очень сильно ударили казаков кулаками в лицо; те упали, упустив пленных и своих лошадей, на которых горцы не успели, впрочем, вскочить; – лошади прибежали в колонну. Когда мы подошли к месту события, то нашли казаков, облитых кровью и лежащих почти без чувств, так что отливали их водою. И что же! этим несчастным по распоряжению начальства приказано было отпустить по 25-ти плетей. При этом интересно было собственное оправдание этих казаков и их защитника – сотенного командира, говоривших, что Пшекуй, сделав такое распоряжение, не знал всей важности греха – держать человека за особые части тела, да еще от рождения некрещеные. Это объяснение делалось на малороссийском наречии, что еще более придавало такому оправданию юмора, но между тем принесло и пользу: Пшекуй, узнав о назначении казакам наказания и принесенное ими оправдание, тотчас поскакал к начальнику отряда, испросил казакам прощение и дал им от себя по полтиннику.
18-го числа, в среду, пришла в отряд колонна из Абина со строительными материалами. Авангард этой колонны, не доходя до отряда версты три, угловыми своими цепями наткнулся на неприятельские засады. Едва там закипела перестрелка, и раздались крики «ура!», смешанные с черкесским гиком, из отряда был двинут батальон с горным единорогом. Чрез полчаса все в той стороне смолкло, а часа через полтора и колонна благополучно присоединилась к отряду, принеся с собою несколько раненых. До 12-ти числа неприятель не беспокоил отряда, довольствовался только стрельбою в ночное время, пуская пули в палатки, где замечал освещение, и по кучкам офицеров, собиравшихся около разведенных костров потолковать, пошутить, посмеяться,– что заменяло нам бульварные прогулки и домашние вечера в городах. В этот день, рано утром, два батальона навагинского полка и один нашего тенгинского, вероятно, по полученному отрядным [26] начальником известию через лазутчиков о злонамерении горцев, выведены были на позицию. Часов в 7-мь в цепях начала усиливаться перестрелка, и вскоре тремя толпами шапсуги и натухайцы, в числе, как говорили, до 1000 человек, бросились на отряд; но, встреченные беглым огнем приготовленных батальонов, выстрелами полевой артиллерии и сотней конных черноморских казаков. впереди которых несся на лихом коне поручик князь Барятинский, рассыпались и побежали, преследуемые нашими выстрелами. Потеря при этом деле со стороны неприятеля должна быть значительная, потому что, хотя горцы быстро подхватывают своих раненых и убитых, но, не смотря на это, казаки привезли в лагерь два тела убитых шапсугов и одного раненого; с нашей стороны выбыло из строя до тридцати человек нижних чинов и ранены: поручик князь Барятинский опасно в грудь навылет, да навагинского пехотного полка капитан Свинцов в ногу; рану князя Барятинского все считали смертельною. На четвертый день для препровождения раненого князя в Ольгинский тет-де-пон назначена была особая колонна. День этого нападения на лагерь еще тем замечателен, что в палатке, в которой приготовлялся фейерверк, произошел взрыв пороха, – при чем из восьми человек обожженных рабочих двоих отбросило от места взрыва сажень на 50-т, до кроме их трое вскоре померли.
24-го числа, ночью, часу в 12-м, в горах разразилась страшная буря с дождем и грозою; раскаты грома, вторимые эхом ущелий, не умолкали; молния беспрестанно освещала голые вершины гор, а по ребрам каменных скал пробегала огненными змейками. Ливень продолжался до 2-го часа; речки вышли из берегов и затопили лагерь; положительно можно сказать, что в отряде в эту ночь никто не спал. К утру все прояснилось, речки скоро вошли в берега, и благодетельное солнышко начало осушать нашу позицию; в лагере поднялась большая кутерьма: [27] одни восстановляли сорванные палатки, другие раскладывали подмокшие вещи, третьи приводили в порядок амуницию, чистили ружья, перебирали патроны, – словом, все суетились, все были заняты. Но недолго мы пользовались хорошей погодой: ночью, с 27-го на 28-е число, вновь дождь и опять наводнение лагеря и та же история, только без грома и молнии.
В начале октября принял 2-й батальон нашего полка подполковник Константин Иванович Быков, и как он знал меня еще до прибытия моего на Кавказ и бывал в нашем доме в двадцатых годах в Петербурге, то пригласил меня в свой батальон. Приказом по полку я был переведен из 11-й мушкетерской роты во 2-ю гренадерскую, которой командовал капитан Андрей Степанович Соблевский – человек добрый, храбрый и дельный ротный командир. С этого времени я участвовал во всех движениях этого батальона и постоянно находился в цепи. Капитан назначил состоять при мне одного рядового из военнопленных, служившего в 4-м пехотном полку бывших польских войск, по фамилии Моленда. Этот старый солдат, хороший стрелок, честный человек, скоро полюбил меня, так как я всегда говорил с ним по-польски и рассказывал ему много анекдотов из польской кампании 1831 года. В это время нашему батальону почти постоянно приходилось при всех движениях находиться в правой цепи, а в арьергарде преимущественно ходили кабардинцы, которые в этом случае почти всегда поступали под команду капитана Лабинцева, адъютанта начальника дивизии, отличившегося в 1828 году при взятии Карса. В продолжение этих набегов на аулы, в течение почти целого месяца, при необыкновенно дождливой погоде, хотя потеря в перестрелках убитыми и ранеными была самая незначительная, но всегда абинский госпиталь был наполнен больными из отряда. [28]
Наконец, октября 17-го, наш батальон поступил в отдельный отряд генерал-лейтенанта Малиновского, назначенный в Азюйское ущелье для истребления шапсугских аулов. На другой день по выступлении из лагеря главного отряда, мы вступили в густо заселенное ущелье с замечательным названием, которое я записал из словесного приказания по отряду – «Чемополколайка».
В этом ущелье мы истребили большой аул и возвратились в долину Багаиок, где нашему батальону пришлось расположиться на магометанском кладбище. На этом кладбище, как и на других нами виденных, могильные холмы черкесов украшаются обыкновенно деревянною доскою, вырезанною в виде кинжала и вертикально воткнутою в головах могилы; между такими могилами на некоторых поставлены надгробные памятники, какие мы встречали в Турции, то есть мраморные столбы, украшенные такими же чалмами. Здесь я написал стихотворение:
Могила Черкеса.
В долине, где окрест шумит дремучий бор,
Где бурный ветр древа ломает,
И по кремнистым ребрам гор
Гроза могучая гуляет;
Где весело журчит ручей,
Где воет зверь и свищет соловей,–
Там меж цветов могила зеленеет.
Над ней печально дуб раскинулся густой,
И, как скелет, под дубом там белеет
Столп мраморный, увенчанный чалмой…
Почивший здесь! давно ль конь окрыленный
Тебя к границам русским мчал?
Давно ли в сакле ты с друзьями пировал,
Добычею гордясь иноплеменной, [29]
Показывая им кровавый свой кинжал?..
Теперь ты прах! твой дом – забытая могила,
Конь борзый не помчит тебя на вольный бой;
Винтовку уж твою с насечкой золотой
И шашку ржавчина покрыла.
Блажен! под свистом пуль ты встретил свой конец;
Ты пал в горах отчизны милой;
И уж стрелок из-за твоей могилы
Пускает гибельный в твоих друзей свинец.
Тебе же все равно: твой прах не знает,
Что знамя русское с златым орлом
Кавказа горный ветр ласкает;
Что русский близь тебя песнь славы напевает
И точит светлый штык на камне гробовом.
На долине Багаиок отряд наш разбил лагерь, из которого почти ежедневно высылались небольшие отряды для истребления аулов. Каждую ночь мы видели зарево пожаров в той стороне, с которой возвращался посланный в тот день отряд; а по случаю невылазной грязи, образовавшейся от беспрестанного движения между рядами палаток, лагерь весьма часто переносился с позиции на позицию. Наконец, октября 26-го, нам назначено было выступить к Абину для присоединения к главному отряду, а оттуда – прежним путем чрез Лагофишские и аушедские болота, следовать к Ольгинскому тет-де-пону, где, по причине открывшейся чумы в азиатской Турции, предназначался четырнадцатидневный карантин всему отряду, и куда мы прибыли 30-го числа. Там стали лагерем и, конечно, с большою досадою должны были ожидать конца карантинного термина; но не знаю, по чьему распоряжению и по какому случаю, термин этот был сокращен, и отряд, 8-го ноября переправившись на пароме на правый [30] берег Кубани, направился батальонами по назначению на зимние квартиры. Да и в самом деле, к чему надо было подвергать отряд карантинному задержанию, когда отряд этот, в продолжение более полугода, ходил по горам, полям и лесам, постоянно окуриваясь пороховым дымом и дымом горевших аулов; кроме того, отправлял по два и по три раза в месяц раненых и больных своих в екатеринодарский госпиталь, из которых ни один не имел признаков чумной заразы. Дело совсем другое, когда в 1830 году все полки и отряды, возвращавшиеся из пределов европейской Турции, должны были держать карантин – да еще не один, а два: на Дунае и на Днестре (Могилевский пехотный полк, в котором я тогда служил поручиком, возвратился из-за границы в апреле месяце того года. Авт.). Тогда те войска, по заключении 2-го сентября 1829 года в Адрианополе мира, стояли по квартирам в крепостях, городах и селениях и, конечно, имели постоянно сношение с жителями, среди которых сильно свирепствовала чума. И так, карантин при укреплении Ольгинском заключил нашу экспедицию этого года, и зимние квартиры нашему 2-му батальону назначены были в селении Терноватом, оно же – курень Петровский в Черномории, куда мы прибыли 14-го ноября. Мне отвели квартиру, как нижнему чину, вместе с хозяином, вблизи квартир моего ротного и батальонного командиров; к последнему, по старому моему с ним знакомству, я ходил обедать, так как не имел никаких средств к жизни, кроме назначенного от казны рядовому содержания, оставляемого мною в роте; за это последняя не отказывала во время походов подвозить мои вещи на артельной повозке. Вечера проводил я вместе с офицерами у кого-либо из ротных командиров. А как мой ротный командир не обременял меня никакими служебными занятиями, то я днем занимался приведением в порядок моих записок, вносимых кратко [31] на биваках в маленькую записную книжку, а чаще записанных на лоскутках бумаги, нередко кем-либо уже исписанной. Мой походный архив помещался в большом собственноручно пришитом боковом кармане моей солдатской шинели, где также сохранялась моя единственная серебряная столовая ложка на случай приглашения меня, мимоходом в лагере или на биваках, кем-либо из офицеров разделить с ними их офицерскую трапезу,– при чем почти всегда призывался денщик и приказывалось ему принести еще ложку; при таком приказании ложка моя, вынутая из кармана, избавляла денщика от неприятного для него труда, а мне давала средство не отстать от трапезующих.
В декабре, в ночь с 16-го на 17-е число, к батальонному командиру прискакал с ближайшего поста казак с известием, что ниже Копыла (пост Копыльский, в 20-ти верстах от места нашего квартирования) переправляется чрез Кубань большая партия черкесов. Дежурный барабанщик при квартире батальонного командира ударил тревогу, которую подхватили на ротных дворах, а на колокольне сельской церкви зазвонили в набат. По этой тревоге казаки с оружием бросились к назначенным им на такой случай местам – к ограде куреня и к воротам в поле, а роты выстроились на площади около церкви, в ограду которой бежали женщины, дети и старцы, вообще – не могущие владеть оружием. Не более как через десять минут батальон был уже в сборе; командир батальона приказал 2-й гренадерской и 4-й мушкетерской ротам, под начальством моего ротного командира, немедленно выступить и следовать к Кубани, по направлению к посту Эмануелевскому, стараясь выйти к кордонной линии между этим постом и Копыльским; а сам, с 5-ю и 6-ю ротами, остался для защиты селения в случае нападения. Я пошел с ротою; ночь была не слишком темная. Отойдя версты полторы или две, мы заметили, что на кордонной линии, [32] влево от нашей дороги, зажжены фигуры (Так черноморцы называют сигнальные маяки. Это длинные жерди, установленные вертикально недалеко от поста, вблизи вышки, обвитые сеном, соломою, пенькой или паклей и облитые нефтью; на самой вершине этих шестов привязывается куль или укрепляется небольшая кадка, наполненные также пенькою с нефтью. Авт.), и нам ясно были видны две; на них-то мы взяли направление и пошли полем. Часа через два после выступления роты сделали привал. Солдаты шли очень скоро, и хотя никто не жаловался на холод и усталость, но всем хотелось бы развести огонек, и как вблизи не было ни леса, ни камыша, ни кустарников, то усердные солдатики натаскивали бурьяну и терновника и зажгли два костра. Через полчаса мы услышали лошадиный топот; капитан закричал «в ружье!». Роты живо выстроились большою стрелковою кучкою, образовав маленькое взводное каре. К нам подскакал разъезд, человек из двадцати казаков, при офицере, который объяснил капитану, что тревога почти кончена, сто партия абадзехов вместе с шапсугами в сумерках была замечена пластунами и секретами по ту сторону Кубани. Спешившиеся из партии горцы на лед реки настилали переправу сеном и соломою, а когда совсем стемнело, партия эта переправилась пешком, ведя лошадей в поводьях, и направилась на хутор есаула Непокупного; об этом, говорил он, дано знать в Темрюк. а наши резервы отрезали партию от переправы и настилку на ней разбросали. «Плохо будет,– добавил он,– горцам возвращаться восвояси на некованых лошадях». После этого наш маленький отряд благополучно возвратился в селение. куда и прибыл с рассветом; там все уже успокоилось. Подробностей об этом набеге черкесов и чем кончилось дело – до нас не дошло; говорили только, что с какого-то хутора горцы взяли в плен жену священника и двенадцатилетнего ее сына; партия же разбита наголову [33] и отступила в беспорядке, хотя порядка, впрочем, никогда у горцев не бывало;– но этого требуют обыкновенно реляции.
Наступили праздники Рождества Христова. Хотя у нас, конечно, не могло быть ни балов, ни маскарадов, но мы провели их и встречали новый год нескучно; военные, которым приходится проводить эти дни не в городах, а в деревнях, проводят их. соображаясь с местными обыкновениями. Мой добрый ротный командир малороссиянин, большой хлебосол, преданный душою соей родине и при всяком случае, из патриотизма, угощал меня стихами Эпеиды Котляревского. Накануне Рождества пригласил оно батальонного командира и офицеров на кутью; угостил всех на славу; яств и пития, особенно им заготовленной вишневки и сливянки, было вдоволь. Это угощение привело меня на мысль: не от слова ли кутья произошли русские выражения – кутить, кутило? Во время этой пирушки или, пожалуй, кутежа, прежде легонько, после довольно сильно, с улицы постучали в ставень окна, и затем несколько женских голосов сказали: благословите щедровать. В ответ на это моего капитан: благословляю и прошу, – раздалось за окном пискливое пение на малороссийском наречии. Что пели – я разобрать не мог; слышались слова: вареники, масло, сальце и даже килбаса. После пения поющих пригласили войти в комнату. Вошли пять девушек черноморок, за ними казак в нагольном тулупе, в папахе, с торбою за плечами, с порядочною дубиною в руке и с раскрашенным, довольно заметно, лицом. Когда этот казак снял свой папах, я узнал в нем, конечно, и мой капитан тоже, подпрапорщика нашей роты Лазаренко. Мы промолчали. Девушки повторили свое пение, и добрый хозяин сказал им, что водку девушкам пить не годится, поднес по стакану сантуринского вина, которое они с разными церемониями и отговорками понемножку выпили сполна. Капитан лично проводил этих гостей. Возвратясь в комнату, он сказал: «Ну, теперь их разберет; [34] ведь я вино-то дал им пополам с коньяком; теперь лафа будет мехоноши (проводнику щедрующих); ведь и я, признаться, в молодости не прочь был от приглашения на эту должность». – «Вы и теперь бы не прочь от этого удовольствия, да неловко в вашем чине»,– возразил ему батальонный командир.
|
