|
1835 год.
I.
Выезд из г. Ставрополя в отряд, предназначенный к продолжению устройства операционной укрепленной линии от Ольгинского тет-де-пона на р. Кубани до северо-восточного берега Черного моря. Курьезный случай, ускоривший мою поездку. Расположение и состав отряда. Положение лиц, сосланных в ряды кавказских войск. Прибытие на сборный пункт начальника отряда генерал-лейтенанта Вельяминова. Первое движение отряда в полном его составе. Порядок марша всей колонны. Ночлег на Кунипсе. Пожар в степи на пути следования отряда. Черкесская безвредная артиллерия. Укрепление Абин. Истребление окрестных аулов.
Получив, по ходатайству плац-майора О. Н. Суходольского, от ставропольского коменданта полковника Афанасия Кирилловича Масловского открытый приказ на взимание по казачьим станицам обывательских почтовых лошадей, от г. Ставрополя до сборного пункта отряда, в лагере при укр. Ольгинском, я выехал из города в 10-м часу утра, мая 20-го, вместе с определившимся на службу в тот же тенгинский полк юнкером Мигриным. [2] 23-го числа в полдень мы прибыли в станицу Казанскую, штаб-квартиру кавказского казачьего полка, сделав в трое суток не более 120 верст; а между тем нам оставалось до Ольгинского тет-де-пона еще без малого 300 верст, и меня огорчала мысль, что я опоздаю ко времени выступления отряда в горы, чрез что могу пропустить экспедицию. Но судьба ускорила мою поездку довольно курьезным случаем: этим казачьим полком командовал полковник Левашев, кавказский служака времен Алексея Петровича Ермолова, у которого он, по рассказам казаков, был на счету самых храбрых и распорядительных урядников, а в офицерских чинах состоял при графе Паскевиче и служил года три в Варшаве, где и научился довольно бойко говорить по-польски. В дороге на мне была надета венгерка из переделанного офицерского сюртука и офицерская шинель, на которой красный стоячий воротник заменен был бархатным отворотным; на груди серебряная медаль на георгиевской ленте за турецкую войну 1828 и 1229 годов. Когда мы подъехали к станичному правлению, станичный начальник, статный, красивой наружности урядник, с знаком отличия ордена св. Георгия и турецкою медалью на груди, получив от меня открытое предписание, посмотрел на меня с особенным вниманием и спросил: «Вы откуда пожаловали к нам на Кавказ» – Из Царства Польского. «А!.. понимаю»,– повернулся и ушел. Прошло с полчаса времени. Мигрин, который часто выходил на улицу, наконец, вошел в комнату с видимым беспокойством. «К нам приставили часового,– сказал он,– и, конечно, все это по милости вашей: я говорил вам, что не надо выезжать в понедельник». (Он был мало развит, часто говорил вздор и беспрестанно улыбался). Я подошел к старикам, собравшимся в углу сеней, и спросил: нельзя ли, господа старики, где-нибудь что-либо нам перехватить? [3] – Нельзя, ваше сиятельства, вас не велено выпускать; вот станичный воротится от командира, он скажет, что с вами делать. – Что за оказия! подумал я и воротился в комнату. Смотрю – Мигрин огорчен не на шутку; чуть-чуть не плачет; я едва мог его успокоить. Наконец входит урядник и, обращаясь ко мне, говорит: «вас, вместе с вашим товарищем, полковой командир просит к себе». Мы пошли. Едва я вошел в зал, полковник вышел из кабинета и, протягивая мне руку, говорит: «Як-се-маш, пане грабе!». – Вы ошибаетесь, полковник; позвольте… «За пузьдно, пане грабе; проще зачекаць; зараз я напише, и пан повруциш до Ставрополя; а тым часем проще законсиць». С этим словом он отворил дверь в столовую, где действительно была приготовлена приличная закуска. Радушный прием и внимательное, хотя странное для меня, обращение полковника, после двух рюмок водки и стакана марсалы, развязали мой язык, и я бойко заговорил с ним по-польски. Это еще более усилило его подозрение; но за кого он меня принимал,– я никак догадаться не мог. Между тем, никакие разуверения и доказательства о моей личности не заставили его снять с меня арест; мне удалось только уговорить его отправить меня в отряд, а не назад в Ставрополь. Наконец доложили ему, что тройка для нас готова, и наши вещи уложены. Полковник в присутствии нашем, вручая уряднику, назначенному нас сопровождать, конверт, приказал следовать день и ночь и прямо доставить нас в походное дежурство отряда с конвертом на имя начальника походного штаба.
Когда мы сели, нас окружил конвой в числе четырех казаков, а урядник, получивший конверт, уселся рядом с ямщиком лицом к нам. Мы неслись день и ночь; урядник при перемене лошадей не спускал с меня глаз ни на минуту; и, наконец, 27 числа вечером, часов в шесть, мы переправились чрез Кубань на пароме и въехали в ворота Ольгинского укрепления, с правой стороны которых находился [4] флигель, где помещался воинский начальник. На маленькой галерее этого деревянного строения, за чайным столиком, сидели: походный начальник штаба полковник Марцелин Матвеевич Ольшевский и дежурный штаб-офицер подполковник Шаховской (Начальником штаба войск кавказской линии и Черномории был генерал-майор Петров, а дежурным штаб-офицером полковник Лещенко; оба они оставались в Ставрополе. Прим. автора..); тут было человека три военных, но, как по принятой здесь форме, все были без эполет, имея вместо сабель и шпаг на узеньком ремне, чрез правое плечо, черкесские сабли, называемые шашками, то, к какому роду войск они принадлежали, какие имели чины – определить было нельзя. Урядник быстро соскочил с повозки, а я вслед за ним. Едва урядник подал конверт начальнику штаба, тот, увидев меня входящего по маленькому крылечку на галерею, встал, подал мне руку и, не распечатывая еще конверта, приветствовал словами: «Вот с каким парадом вы прикатили в отряд». Затем, распечатав конверт, рассмеялся и, передав бумагу князю Шаховскому, сказал уряднику: «кланяйся полковнику и благодари,– ответ он получит завтра, ты сам его отвезешь». Тут же вскоре объяснилась ошибка. После усмирения мятежа в Царстве Польском многие из военнопленных офицеров, «польских повстанцев», то есть не служивших в бывших польских войсках, а ставших в ряды вновь сформированных во время возмущения ратников, будучи отправлены на Кавказ, бежали с дороги. В числе их был некто граф Лядуховский – товарищ князя Сангушки, возвращенного из Сибири и служившего в то время в тенгинском полку, о поимке которого сделано было секретное распоряжение. Левашев принял меня за пана Лядуховского по описанию его примет, к числу которых принадлежали также серебряные очки и венгерка. Марцелин Матвеевич пригласил меня [5] к чаю; я рассказал ему встречу мою с Левашевым; затем он приказал мне отправиться в лагерь и явиться полковому адъютанту, которому уже известно было о моем назначении. а по пробитии зори просил придти к нему ужинать.
Адъютант штабс-капитан Корецкий принял меня весьма ласково, сам пошел со мною к штабс-капитану Никандру Ивановичу Есипову, командиру 11-й мушкетерской роты, в которую я уже был назначен. Тот принял меня также весьма внимательно и приказал вестовому указать мне палатку, предназначенную для разжалованных. Это была обыкновенная солдатская палатка, разбитая на левом фланге первого ряда солдатских палаток, величаемая дворянскою. Тут я нашел подпрапорщика из крымских армян, по фамилии Каркаш, и трех бывших студентов, не окончивших курс гимназий Царства Польского и попавших в плен, по служению в рядах повстанцев: Добского, Рандерата и Яворского.
На следующий день я надел обыкновенную толстого сукна солдатскую шинель, заготовленную мною в Ставрополе, до половины на подкладке темно-серого коленкора, нацепил медаль за турецкую войну 1828 и 1829 годов и обошел лагерь. Войска были расположены в каре, задний фас которого составляла река Кубань с устроенным на этом месте паромом, три остальные фаса составляли, так сказать, прикрытие переправы, и правый фас занимал тенгинский пехотный полк; командир полка – полковник Василий Васильевич Кашутин. Этот фас обстреливался артиллерией фаса западного бастиона Ольгинского укрепления. Левый фас каре занимал кабардинский егерский, бывший 39-й егерский полк, командир – полковник Пирятинский; передний фас – навагинский пехотный полк, командир – полковник Свеховский. Полевая и горная артиллерия была размещена в интервалах между батальонами. Внутри каре помещались два пеших полка черноморского казачьего войска и две конных сотни того же войска. [6] Кроме этих иррегулярных войск при отряде находились конные мингрельская и имеретинская дружины, которыми командовал лейб-гвардии уланского полка штабс-ротмистр Потоцкий. Нижние чины регулярных полков носили сапоги с длинными голенищами, черкесские шапки разных видов. Были и форменные фуражные шапки, но с козырьками; на форменные шинели нашиты. по образцу линейных казаков и горцев. Суконные разноцветные патронташи, по-казачьи «хазыри», для пяти или шести патронов с каждой стороны груди; остальные патроны, числом до 60-ти. имелись в форменных лакированных сумах на замшевых перевязях, которые у пехотных солдат во время похода выворачивались наизнанку, чтобы не служили в лесистой местности целью для неприятеля, так как лицевая сторона белилась мелом на клею и отпарировывалась зубком также, как и на портупеях. Но этих последних в экспедиции не брали; их назначение было поддерживать у мушкетеров штыковые ножны, а у гренадер тесаки. А так как войска в экспедициях никогда не отмыкали штыков, то и в портупеях при таких походах не было надобности. В егерских полках перевязи и портупеи были черной лакированной кожи, чистились воском и щеткой; вместо ранцев войска имели холщевые мешки. Черноморские казаки: конные – имели кроме ружья и сабли длинные пика; пешие – ружье без штыка и короткое копье в рост человека с сучковатым древком, прозванные ими «пидсохою», которой они, взбираясь на горы, подпирались, а сучками древка хватались при подъеме в лесах за кусты и сучья деревьев. При стрельбе же копье втыкали в землю и на сучья, для верности прицела, клали дуло ружья подобно тому, как горцы и линейные казаки, для этой же надобности, имеют при ружье треножки, состоящие из трех, в мизинец толщины, тросточек, соединенных в верхней части ремешком. Да и действительно, в гористых местностях не совсем-то удобно действовать штыком; [7] еще в 1779 году князь Потемкин доказывал преимущество сабель над штыками при атаке на местах неровных. Все пехотные войска в отряде на месте и на походе строились в две шеренги, тогда как во всей русской армии весь фронт, в колоннах и деплоядах, с давнего времени строится в три шеренги, исключая двух случаев: при вызове застрельщиков из фронта и при исполнении, по приговору, наказания шпицрутенами.
Внутри каре, кроме обоза и маркитантов, была разбита походная кабардинского егерского полка церковь с богатым иконостасом, на котором местные большие во весь рост образа святых были в ризах чистого серебра; над северными и южными дверьми надпись: «Пожертвован в 1793 году командиром полка полковником графом Федором Александровичем Апраксиным (Граф Федор Александрович, сын гвардии капитана графа Александра Федоровича, родился в 1754 году, оставил Кавказ в 1794 году, будучи назначен командиром брянского пехотного полка; а с производством в генерал-майоры, уволен в отставку и умер в 1814 году в С.-Петербурге от полученных в сражении ран. Прим. автора.).
На правом берегу Кубани находился казачий пост, при нем провиантский магазин; провиант сложен был на открытом воздухе в бунтах, ярусам, под брезентами; к этому месту ежедневно съезжался из ближайших, разумеется, мирных аулов и станиц для отряда базар.
Нашим 4-м батальоном командовал подполковник Яков Ларионович Федоров, старик с золотым крестом за взятие в 1811 году Базарджика; его два сына. Владимир и Павел, служили в нашем полку юнкерами, которых вообще в наших полках, также как и разжалованных, было очень много. Первые служили волею, вторые – неволею; первые, не доучившись, и не надеялись на свою голову, думали грудью добиться первого офицерского [8] чина, а вторые, слишком переучившись, впали в лжеумствование – главное начало всех погрешностей и пороков человека, заставившее их купить трудом и кровью то, что потеряли от ошибочного мышления о призвании и назначении человека. Как нравственно разнообразны ошибки человека, зависящие от степени образования, ума и сердца, так разнообразно был общество разжалованных в наших полках (В них были: бывшие князья, графы, офицеры, священники, ксендзы, профессора. художники, чиновники, кадеты и проч. Прим. автора.). Но надо отдать полную справедливость кавказскому начальству, которое, начиная от высших властей до ротных командиров – прямых и самых ближайших начальников этого класса, служивших в кавказских войсках – как в походе, так и на квартирах, было к ним необыкновенно внимательно и снисходительно. Конечно, это внимание соображалось с причиной деградаций и с образом жизни разжалованного в его настоящем положении. В нашем батальоне, в числе 9-ти такого сорта людей, кроме меня был еще один только русский, а именно – разжалованный из поручиков гродненского гусарского полка Николай Петрович Колюбакин, человек благовоспитанный, хорошо образованный, честный и благонамеренный, но самолюбивый до высшей степени и горячий. Он владел хорошо (кроме французского) польским языком и, как бывший под Варшавою в 1831 году – и даже при одной атаку в эту войну ранен саблей в ногу – любил поговорить об этом времени с участниками противной нам стороны, поляками. Тут всегда завязывался диспут. Он стрелял оскорбительными фразами, и иногда дело принимало серьезный вид. Один раз мне пришлось мирить противников, когда оба они схватились за солдатские ружья, и Н. П. первым. Хороша бы была дуэль! – так, по крайней мере, они оба величали свое столкновение. [9]
Вскоре после моего поступления в полк, прибыл в отряд начальник нашей 20-й пехотной дивизии генерал-лейтенант Малиновский; при нем были адъютантами капитаны Иван Михайлович Лабинцев и Семен Ильич Хлюпин. Его превосходительство, не знаю с какой целью, пожелал видеть всех разжалованных. И вот в назначенный день всех нас собрали перед правым фасом отрядного лагерного каре и построили в одну шеренгу. Генерал пошел по фронту и каждого из нас спрашивал ласково и самым учтивым образом: давно ли и за что разжалован? При этом два ответа были замечательны своей оригинальностью: между нами было несколько лиц, попавших в солдаты на основании приговора Верховного уголовного суда 1826 года, по известному событию 14-го декабря 1825 года; некоторые из них побывали в Сибири. Всех их, по эпохе события, называли декабристами. Во фронте мы были перемешаны и стояли по старшинству полков, батальонов и рот; при этом находились командиры полков и начальники сказанных частей. Генерал, подойдя к одному отданному в солдаты из коллежских секретарей, по приговору суда уголовной палаты, за лихоимство во время холеры 1831 года, и окинув взглядом его довольно представительную физиономию, спросил: «Вы из декабристов?» – «Нет, ваше превосходительство, из ноябристов; 16-го ноября состоялся мой приговор». Генерал, кивнув головою, прошел далее. Через два человека от меня стоял бывший коллежский регистратор Шишкин. «Вы за что?» – «Нанес маленькую неприятность отцу». – «Как?» – «Нечаянно в горячности ударил его два раза палкой». Генерал покачал головою и затем уже не спрашивал «за что», а только: давно и где прежде служили.
Можно вообразить, сколь разнообразны были наши преступления, а наказание всем одно и то же; если же к этому присовокупить, что помещики своих крепостных людей и общества податного состояния своих сочленов, по своим приговорам, отдают в солдаты, при неспособности же – ссылают в Сибирь на поселение, то невольно подумаешь: как у нас унижено звание солдата – этого бескорыстного труженика для славы и защиты отечества! А если добавить к этому, в каких ежовых рукавицах он должен прожить 25, а иногда и 30 лет лучшего своего возраста, то поверишь истине простонародной русской песни, которую зачастую можно слышать в деревнях великороссийских губерний:
………………………….
Глянь, деревни все ревут:
Ваньку в рекруты ведут.
Ай калина! ай малина!..
Пальцы рубит, зубы рвет,– (Для лишения себя возможности исполнять команду «скуси патрон». Прим. автора.)
В службу царскую нейдет.
Ай калина! ай малина!
Да и правда: у нас на святой Руси для простого народа только и хорошего, что малина да калина.
Проживая в лагере без служебных занятий, я записал стихами впечатления, произведенные на меня природою Кавказа, со времени прибытия моего в марте месяце в Ставрополь до переправы через Кубань в отряд:
Весна на Кавказе.
Голодным волком завывает
И львом ревет, и свищет ветр в горах;
То с шумом лес угрюмый закачает,
То пыль подымет на скалах.
Как змеи с гор шипят в равнины [11]
Потоки мутные,– а с ледяной вершины
Скатились глыбы мерзлые снегов.
Сердитый Терек вышел из брегов
И затопил окрестные долины;
Кубань сломала лед, мутна течет в брегах.
Наездов нет – глубоки броды.
Черкес, убогий раб свободы,
Скучает, на чело надвинув свой папах.
Кой-где луга зазеленели;
За плугом весело оратаи запели;
И ландыш с розою, подругою полей,
Роскошно расцвели весеннею красою,
И незабудочки гирляндой голубою
Украсили ручей.
Приветствуют весну: казак, черкес, оратай,
Зверь, птица, червь, убогий и богатый.
Но вот, из гор холодный ветр завыл,
Дубравы зашумели,
И снег цветы, луга покрыл,
И нивы поседели…
Изменчиво весна природу здесь лелеет,
Недолго жителя Кавказа веселит:
Как дева хитрая обворожить умеет
И как она умеет изменить.
На берегу Кубани.
Шумит Кубань в брегах широких,
Сверкает мутною волной.
Вдали вершины гор высоких
Раскинулись неправильной грядой;
Средь них Эльбрус кремнистый плащ накинул
На ребра твердыя, как кованый булат;
А на чело, как дикий азият,
Он снежную чалму надвинул…
Не здесь ли ко скале твоей
Гигант, наказанный богами,
Хотевший неба гром похитить Прометей
Прикован был тяжелыми цепями?
Приветствую тебя, Кавказ.
С твоими пропастьми, с картинными скалами!
Ермолов – наш орел, не раз
Здесь спорил с дикими врагами.
В твоих ущельях здесь живут
К разбоям, гибели привыкшие народы.
Из гор твоих лесистых бьют
Целительные воды.
Смерть рыщет жадная в горах,
Как разъяренный тигр средь леса;
И человека кровь здесь стынет на штыках,
И запекается на шашке у черкеса.
Путь от Ольгинского тет-де-пона к укреплению Абинскому пролегает до р. Кунипса по болотистой местности, называемой логофишские и аушедские болота, образовавшиеся, как кажется, от разлива протекающих чрез эту местность горных речек: Пшециз, большой и малый Кунипс. Чрез эти речки и болота – еще в экспедицию 1834 г. от укр. Ольгинского до Абина, откуда отряд через хребет Маркотхо прошел к Геленджику,– устроены были плотины. Но они не были еще совершенно окончены и [13] требовали расширения и поправки, а потому для этой надобности, почти ежедневно, под начальством кого-либо из генералов, бывших в отряде, или полковых командиров посылались рабочие команды от пеших казачьих полков, под прикрытием двух-трех батальонов, при орудиях. Во время исправления этой дороги почти не было перестрелок; только 15-го и 16-го июня, когда работа производилась на р. Кунипсе, завязалась довольно сильная перестрелка; но как эта местность совершенно ровная, и только изредка попадаются на ней перелески и кустарники, то действием картечи мы скоро заставили горцев отступить. Впрочем, в нашем батальоне и в 1-м батальоне навагинского полка, которым командовал подполковник Михаил Петрович Полтинин, оказалось до 20-ти раненых нижних чинов и один артиллерист убит.
В первых числах июля прибыл в отряд командующий войсками на кавказской линии и в Черномории генерал-лейтенант Алексей Александрович Вельяминов (Тот самый, который был при Алексее Петровиче Ермолове начальником корпусного штаба; а родной брат его, Иван Александрович, генерал-лейтенант, в то же время нередко, за отсутствием Ермолова, командовал корпусом. Прим. автора.). С его приездом начали готовиться к походу для продолжения устройства удобного и безопасного пути от Кубани до Черного моря, и, наконец, 14-го июля назначено было выступление. С полуночи войска и обозы начали выходить на позицию. Так как цель экспедиции состояла в возведении укреплений временных, но не полевых, с прочными помещениями для гарнизонов, госпиталей, для предметов военных снабжений, с запасами провианта и продовольственных припасов,– то поэтому при отряде находился конно-подвижной транспорт, которым заведовал майор Спиридон Николаевич Анастасьев. Сам же транспорт состоял из [14] 2 т. повозок или, лучше сказать, фургонов; каждая такая повозка в пару лошадей, по длине дороги, должна была занять никак не менее трех сажень; а как часть из них раздвигали для накладки бревен и досок, то, разумеется, длина их утраивалась. Прибавьте к этому артиллерийские и полковые обозы, да до 50 верблюдов, кибиток с вьюками и провизией для начальника отряда и штаба, то вы можете вообразить протяжение такой колонны. Вот по этой причине, чтобы по возможности сократить протяжение в длину, весь обоз для движения выстроился поперек дороги в 32 повозки в ряд. Дорога от Ольгинского к Абину, как я уже говорил, идет через болота, на которых к этому времени были устроены плотины, и потому этот порядок устройства на марше сохранялся только до приближения к полтинам; с переходом же их и сообразно их двигались по три и по четыре в ряд. Всю эту массу подвижного, так сказать, населения окаймляли войска в виде каре: в авангарде два батальона в дивизионных колоннах; перед ними цепь застрельщиков с резервами; при каждом батальоне по два орудия полевой артиллерии; в арьергарде точно также два батальона с полевыми орудиями и в таком же построении. На правом и левом фасах каре по четыре батальона, при них по одному горному единорогу в две лошади цугом. Эти батальоны построены были развернутым фронтом; рота от роты имела дистанции более ста шагов. При движении вперед всего отряда те же батальоны должны были следовать в левой цепи справа рядами, а в правой цепи – слева рядами; цепи от колонны отстояли более чем на ружейный выстрел. Отряд на позицию из лагеря начал выходить чуть ли не с полуночи, а двинулся вперед по сигнальному рожку, повторенному во всех частях отряда, только в 7 часов утра. В голове колонны генерал Вельяминов ехал на дрожках со зрительной трубою в руках, около него оседланная лошадь, барабанщик и горнист [15] верхом; тут же штаб отряда, адъютанты, конвой из мирных горцев, подполковник Пшекуй-Маукоров и в качестве переводчика надворный советник Карл Иванович Тауш (Г-н Тауш, и с ним титулярный советник Леонтий Яковлевич Люлье, после адрианопольского трактата были посланы русским правительством агентами в горы, где и находились, проживая на р. Пшаде до открытия генералом Вельяминовым в 1834 году экспедиции, и с того времени находились при этом генерале в качестве дипломатических чиновников. Авт.). Вообще штаб был замечателен своим составом.
По воле Государя Императора на время экспедиции для изучения малой войны в горах прикомандировывались к полкам кавказского корпуса поручики пехотных и кавалерийских полков гвардии и армии, и допущено было поступление в отряд волонтеров. В эту экспедицию были в отряде две замечательные личности: в числе прикомандированных считался состоящий при Наследнике Цесаревиче лейб-кирасирского Его Величества полка поручик князь Барятинский, находившийся при нем с детства, и другой, как волонтер, числящийся при канцелярии главнокомандующего Грузией, коллежский секретарь камер-юнкер князь Италийский граф Суворов-Рымникский. Этот последний, как любитель музыки, обратил внимание на хор музыкантов нашего полка и при каждом удобном случае дирижировал в хоре, что, конечно, приносило пользу музыке, так как дивизионный капельмейстер Полиньи, получая от 4-х полков 12 т. р. в год, жил почти постоянно в Ставрополе.
И вот 14-го июля, в день, назначенный для выступления, отряд двинулся, как я сказал, в семь часов. Шел медленно, просто шаг за шагом и беспрестанно останавливался, так как колонна обоза, по приближении к плотинам, должна была переходить чрез них в четыре повозки, а по переходе – вновь выстраиваться в тридцать две; при этом в таком громадном обозе [16] не могло обходиться без поломки колес, осей и проч., и ничего нельзя было оставлять, а надо было или тут же починять, или тяжести сломавшейся повозки раскладывать на другие фуры. Таким образом, наше шествие продолжалось целые сутки. К месту ночлега на р. Кунипс, до которого считают 16-ть верст, голова колонны пришла в 6-ть часов вечера, а арьергард стал биваком в полночь; в этот день мы перешли плотины чрез болота речек: Аушед, Лагофиш, Кунипс. Наш 4-й батальон находился в правой цепи; во весь этот день перестрелки не было, по-видимому, черкесы что-то замышляли. К пробитию вечерней зари сигналом была ракета, за которой следовал пушечный выстрел. Ночь прошла покойно, только слышен был вой шакалов да сигнальные свистки в цепи, заменявшие оклик «кто идет», и изредка раздавались наши ружейные выстрелы, преимущественно в цепи арьергарда.
На другой день. 15-го числа, часу в 5-м утра, отряд точно в таком же порядке как пришел, двинулся к Абину. Едва мы отошли верст на пять, так часу в седьмом или восьмом теплый юго-восточный ветерок начал доносить до нас горелый запах, и вскоре показался густой дым. а в нем местами пламя языками. но еще очень далеко; в тот же момент горны подали сигналы; «Стой, налево-кругом, движение». Отряд двинулся назад, и тут же арьергарду отдано приказание зажигать траву и кустарники пройденной местности. Приказание исполнено с быстротою, но притоптанная трава горела медленнее, чем трава передовой местности, зажженная горцами; все-таки отряд успел отойти назад настолько, что когда передовое пламя приблизилось к авангарду, то он, сделавшись уже арьергардом, стоял вне опасности на выжженной нами местности. Часу во втором того же дня мы продолжали опять движение к Абину, и хотя обоз и колонна следовали по обгорелому пути безопасно, но боковые цепи пробирались кустарниками не совсем [17] еще догоревшими и по горячему пеплу травы, отчего некоторые из солдат попортили сапоги; вообще же отряд проследовал благополучно. По дороге к Абину, в расстоянии от Кунипса вест 5 или 6, в левой стороне, в чаще леса, виден правильный курган, вероятно насыпной, так как вся окрестная местность ровная; высота этого кургана примерно футов 30. так что гладкая его вершина превышала большие деревья леса. На этом кургане виднелась небольшая толпа горцев, и когда колонна с ним поравнялась, то с него последовал выстрел из фальконета, и над отрядом просвистело небольшого калибра ядро; минут через пять – другое. Отряд остановился, но когда посланные туда две роты навагинского полка после незначительной перестрелки показались на вершине, мы продолжали свой марш и часов в 6-ть вечера подошли к укреплению. Это укрепление построено в прошлом 1834 году, имеет шесть полигонов с тремя бастионами; на всех шести углах барбеты. во флангах бастионов прорезаны амбразуры для обстреливания рвов; крепостные ворота обращены к восточной стороне, а к северу, на р. Абин, потерна, прикрытая маленьким люнетом, который солдаты прозвали водяным укреплением. так как только этим путем укрепление снабжалось водою из речки. Воинским начальником в укреплении после постройки его оставлен был с двумя ротами навагинского полка майор Александр Васильевич Перекрестов. Здесь весь отряд около крепости стал лагерем и простоял до 17-го августа, занимаясь рубкой леса на дальний пушечный выстрел; исправлением, с дополнением верков, укрепления, временных помещений для гарнизона и для хранения военных снабжений вообще. Кроме этих занятий, почти ежедневно посылались, под начальством генералов, полковых командиров и других, состоявших при начальнике отряда лиц, небольшие отряды для истребления ближайших к крепости аулов. В этих набегах я не участвовал, так как [18] заболел лихорадкою, от которой пролежал в госпитале десять дней, и благодаря внимательному лечению доктора Плешковского, выздоровел ко времени дальнейшего движения отряда.
|
