ГЛАВА 3.
Суд над Неем в палате пэров. –
Смерть. 1815.
(продолжение)
IV
5 декабря заседание открылось в 10.30 утра и заслушивание свидетелей продолжилось. Сеньоры Маген, Пантен, бывший адвокат Перраше, адвокат Феликс де Бозир (Beausire), полковник де Бэленкур (Bailliencourt) и капитан де Фресной (Fresnoy) ничего интересного и существенного для следствия не сообщили.
Капитан Гризон из 37-го полка утверждал, что в Ландау, во время своей инспекции, маршал Ней собрал всех офицеров и высказывал много оскорбительных слов в адрес королевской семьи.
Ней, также как и накануне, решительно протестовал против этой лжи.
- Я встречался, - заявил он, - во время моей поездки с 58-тысячами человек. Я не знаю, были ли вы посланником в депутации для того, чтобы доносить на меня. Факт тот, что я должен был действовать, согласно письму, носителем которого я был; я ничего не говорил оскорбительного в адрес короля, тем более, что само письмо мне запрещало это делать, поскольку оно мне приказывало уважать несчастье, и в случае, если член королевской семьи попал бы в мои руки я был обязан предоставить любые благоприятные возможности, чтобы он мог достичь границы.
Несмотря на решительное выступление Нея, свидетель настаивал на своих показаниях и его свидетельства были приняты и прикреплены к обвинению. Гризон также обвинил Нея в том, что тот приказал заменить белый флаг, развевающийся над Ландау, на триколор.
По поводу нелепости последнего обвинения скажем: Наполеон пришел к власти, Ней выполнял порученную ему императором миссию, а посему, напрашивается вопрос, который было бы уместно задать свидетелю: в данном случае, какой флаг должен был поднят на городом – триколор, как знамя пришедшего к власти Наполеона, или белый флаг – символ рухнувшей королевской власти? Ответ достаточно очевиден.
Выступивший следом капитан Кассе обвинял Нея в том же, что и капитан Гризон. Он сказал, что маршал, будучи в Конде, наговорил «тысячу гадостей» про короля и его семью.
В то же время, генерал граф де Сегюр заявил перед присутствующими, что «все, что говорилось маршалом, дышало честью и преданностью, и было достойно военного, принесшего славу французской армии во время двадцати кампаний»1.
Выступивший маркиз де Соран, адъютант Монсеньора, свидетельствовал, что 13 марта Ней сказал ему, что если будет необходимо, он самолично сделает первый выстрел. Маркиз утверждал, что маршал сделал все, чтобы дать серьезный отпор Наполеону и представил высокому суду некоторые подробности.
Негоциант Булуз, Прешамп и генерал Дюран, в свою очередь, заявили, что Ней не предавал короля и был полон решимости остановить императора.
Булуз утверждал, что выехав из Лиона и встретившись с маршалом, он показал ему одну из прокламаций Наполеона, на что Ней ему сказал: «Этого не стоит опасаться. Сорок пять тысяч человек ручаются за Париж. Первый выстрел решит это». И далее, по словам Булуза, маршал с горечью произнес: «Почему Монсеньор не боролся?»
Канцлер Дамбре тут же задал вопрос обвиняемому:
- Как оказалось, что после принятия таких продолжительных и разумных предосторожностей, вы смогли 14-го привести к совершенно обратному результату?
- Ваше наблюдение справедливо, - произнес Ней. – Но события разворачивались слишком быстро, в моей голове неистовствовала такая буря, что каждый, покидающий меня, каждый, стремящийся спастись в ущерб мне и принести меня в жертву, побудил меня к акции, о которой вы знаете!
Генерал Эделе подтвердил, что большинство городов и деревень Франции были готовы поддержать Бонапарта.
Ювелир маршала Кэлсуэ (Cailsoue), выступая перед высоким собранием, показал, что маршал, прибывший вместе с Наполеоном в Париж, направил к нему камердинера с просьбой подготовить ордена, которые Ней предполагал заменить вместо королевских. По словам ювелира, именно 25 марта, а никак не раньше, на что делали упор некоторые свидетели со стороны обвинения, маршал получил свои ордена, о чем свидетельствовала запись в учетной книге, которую он представил канцлеру Дамбре.
- Вы видите, - обратился Ней к Дамбре, - согласно этому отчету, я не мог иметь ордена, которые свидетели видели на мне в Лон-ле-Сонье.
Дево, адъютант Нея, свидетельствовал, что и 14 марта и в последующие дни он не заметил никаких изменений на мундире маршала.
Супрефект Полиньи, встретивший Нея и Бурмона 11 марта, напомнил, что слышал как маршал сказал, что необходимо атаковать Бонапарта «как хищного зверя и привести его в Париж в железной клетке». Затем супрефект рассказал, как Ней сетовал на графа де Блака, но это было сделано так неумело, что маршал даже не соизволил ответить на эти россказни88.
Теперь настал черед главных свидетелей со стороны защиты, от которых, возможно, в большей степени зависела судьба Нея. Это были: маршал Даву, бывший военный министр и главнокомандующий французской армией, граф Бонди, бывший префект департамента Сена и генерал Гильемино, начальник штаба французской армии. Два последних поставили свои подписи под Парижской конвенцией, следуя приказам и инструкциям военного министра Даву.
Третий из подписавших эту конвенцию, господин Биньон был болен и не смог выступить на заседании: письмо с приглашением присутствовать в суде пришло слишком поздно. Несмотря на плохое самочувствие и выплескивая раздражение на медлительность почты (возможно, и закономерной, кто знает!), Биньон отправился в Париж, однако прибыл в столицу только после вынесения Нею смертного приговора.
Барон написал письмо, пытаясь с помощью него изменить результаты голосования в пользу князя Московского: «Монсеньор, - обращается он к Дамбре, - вызванный в суд в качестве свидетеля на процесс маршала Нея и получив только вечером 4-го вызов в суд, которое мне было отправлено в департамент Эр, где я находился, я имел честь направить 5-го Вашему превосходительству заявление, которое должно было дойти до него вечером 6-го.
После отправления этого послания... я тотчас же отправился в путь, чтобы высказаться в палате пэров. Прибыв этой ночью и, несмотря на то, что мне сказали, что дебаты завершились, я считаю делом моей совести просить Ваше превосходительство, в случае, если решение еще не было вынесено, мне дать знать... чтобы я был выслушан в таком важном деле и чтобы мне было позволено представить необходимый факт, который я должен присоединить к моему заявлению»89.
Лишь спустя несколько часов после суда (!) канцлер Дамбре ответил барону Биньону: «Судебное решение относительно дела маршала Нея, оглашено вчера вечером. Впрочем, вы должны испытывать лишь небольшое сожаление, что ваше заявление не могло быть доставлено перед судебным решением, поскольку оно касалось только Парижской конвенции, которую палата пэров не сочла нужным зачитывать»90.
Первым выступил маршал Даву. Канцлер Дамбре поинтересовался у князя Экмюльского, знал ли тот Нея до марта 1815 года. Однако прежде, чем Даву смог ответить, адвокат Нея, господин Беррье, встал и возразил, что цель присутствия Даву на суде – дать разъяснения на Конвенцию от 3 июля и, в частности, на статью 12-ю этого договора. Генеральный прокурор стал возражать, однако Беррье настаивал на своем. В конце концов Беллар, встав в позу великодушного человека, согласился и произнес:
- Было достаточно изучить то, что свидетели дали в показаниях по фактам обвинения, чтобы комиссары короля могли противиться тому, чтобы они были выслушаны… Однако, чтобы и дальше показать, с каким великодушием действует сторона обвинения, мы больше не будем возражать.
Тогда Беррье попросил Даву напомнить о ситуации, предшествовавшей капитуляции Парижа и подписания известной конвенции.
- В ночь с 2 на 3 июля, - начал Даву, - все было подготовлено для битвы. Комиссия (Временного правительства – С.З.) направила приказ начать переговоры с генералами союзников. Первые выстрелы уже прогремели, и я направился на аванпосты, чтобы остановить кровопролитие. Комиссия вручила мне проект соглашения. Я добавил туда статьи относительно неприкосновенности личности и имущества, и статьи относительно деморкационной линии между войсками. Я особенно настаивал на этом и поручил комиссарам прервать переговоры, если эти предложения не будут утверждены.
Адвокат Беррье затем спросил, что маршал намеревался делать, если бы противник отказался и на этот раз вести переговоры.
- Я дал бы сражение, - заявил Даву. – У меня было 60 тысяч пехоты, 25 тысяч кавалерии, 400-500 орудий и полная уверенность в успехе.
Беррье поднялся:
- Я прошу князя Экмюльского… - он сделал паузу, давая вес своему вопросу, так как от этого вопроса зависела судьба Мишеля Нея. – Я прошу вас, монсеньор, пояснить какой смысл Вы и Временное правительство вкладывали в статью 12-ю?
Но тут вскочил прокурор Беллар и воскликнул:
- Обвинение протестует! Не отвечайте, монсеньор! Дискуссия, как я вижу, сворачивается к капитуляции, но этот Акт существует в том виде, в каком существует и мнение князя Экмюльского не может ничего изменить. Что общего с ним имеют взгляды князя Экмюльского? Акт не может быть искажен его заявлениями.
Беллар не заметил, что его столь страстное возражение было наилучшим доказательством важности 12-й статьи. Если бы эта статья не имела той ценнности, а именно, полная амнистия всем без исключения лицам за свои политические и иные правонарушения, то, нет никакого сомнения, что генеральный прокурор дал был слово Даву. Но дело в том, что сторона обвинения опасалась изложения этой статьи, причем в устах человека, непосредственно связанного с ней, в устах человека прямого и честного, после выступления которого было бы трудно что-либо предпринять, чтобы вынести суровый приговор обвиняемому.
Возражение Беллара было не столько неумелым, сколько несправедливым. Это заставило вновь подняться маршала Нея и произнести:
- Декларация являлась такой защитой, что именно на нее я и опирался. А иначе я предпочел бы умереть с саблей в руке. Есть ли кто-нибудь из этой августейшей группы, кто сомневается в том, что Мишель Ней испугался смерти на поле битвы? – он окинул взглядом зал. – Я был арестован в нарушении соглашения. Это произошло потому, что я дал обещание, что останусь во Франции. Если бы я не давал обещания, то сейчас был бы в Америке.
Адвокат Беррье вскочил со своего места и обратился к канцлеру Дамбре:
- Но, господин президент, пунктом рассмотрения является интерпретация Акта. Что из того, что обеспечивала статья выполнил военный министр (Даву – С.З.)? Каково было его понимание этой статьи прежде, чем он позволил посланникам Франции подписать ее? Что Временное правительство понимало в плане ее первоочередного выполнения? Вот, господин президент, вопрос, который стоит перед этой палатой.
Однако речь Беррье не возымела действия. Президент палаты пэров Дамбре поддержал прокурора и отвел требование адвокатов Нея:
- То, что в капитуляции написано, - заявил он, - содержит свой смысл. Поэтому не имеет значения мнение, которое каждый может на это иметь!
«Однако, - замечает по этому поводу Вельшингер, - чтобы знать смысл 12-й статьи, необходимо было, прежде всего, разобраться в ней. Потом необходимо было выслушать участников переговоров о статье 12-й. Дискуссия была необходима. Запрещать ее – значило препятствовать праву защиты. И тот, кто говорил своим коллегам на предварительном заседании 21 ноября, что наипервейшее из всех судебных правил - предоставление «наиболее полной возможности для защиты обвиняемого» (имеется в виду канцлер Дамбре – С.З.), тот, несмотря на свое обещание, странным образом собирался злоупотреблять своими неограниченными полномочиями»91.
Маршал Даву, покидая зал, заявил:
- Если 12-я статья не могла быть соблюдена, я никогда бы не подписал это соглашение.
Следом за маршалом Даву вышел граф Бонди. Дамбре обратился к нему со следующими словами:
- Вы вызваны для того, чтобы ознакомить с фактами относительно военных, содержащихся в Парижской капитуляции.
- Главная цель Конвенции, - начал свидетель, - спокойствие общества, безопасность Парижа и уважительное отношение к личности и имуществу. Именно это мнение было вынесено и предложено генералам Блюхеру и Веллингтону. Были определенные дискуссии, однако никаких трудностей относительно 12-й статьи не возникло. Она была принята главным образом для тех, кому предназначалась.
После Бонди выступил генерал Гильемино, чья подпись также стояла под Парижской конвенцией.
- Как начальник штаба (маршала Даву), - сказал Гильемино, - я непосредственно ставил условия об амнистии в отношении всех лиц, независимо от их взглядов, должностей и поступков. Этот пункт (т.е. статья 12-я – С.З.) был принят без каких-либо возражений. Я имел приказ прервать любые переговоры, если в этом мне будет отказано. Армия была готова к атаке. Именно эта статья заставила ее сложить оружие.
Адвокат Дюпен поднялся и спросил свидетеля:
- Если это соглашение было исключительно военное, почему к нему присоединились господа Биньон и Бонди?
- Они оговаривали (условия), - ответил Гильемино, - для штатских, как я - для военных.
Иными словами, статья 12-я Парижской конвенции от 3 июля предусматривала амнистию как для гражданских, так и для военных лиц.
Мы скоро увидим, что Биньон (он, как уже было сказано не смог вовремя прибыть на заседания палата пэров – С.З.), занимающийся иностранными делами во Временном правительстве, имел возможность добавить к этим четким разъяснениям свои, и генеральный прокурор не смог бы ничего возразить ему.
Ни король, ни его окружение, ни союзники не могли игнорировать это соглашение и те обещания, которые они дали, так как оно было главным условием восстановления династии Бурбонов на престоле Франции.
Поговаривали, будто бы союзники признавали, что только Временному правительству подписанное соглашение не давало право продолжать преследования по политическим правонарушениям. Но это был полный абсурд! «Или статья 12-я – замечает Вельшингер, - предоставляла полную амнистию как в настоящем, так и в будущем, или она не предоставляла ничего. Если те, кто ее предлагал и заставил принять, не могли предусмотреть ее значимость и понимание, они были бы недостойны вести переговоры. Однако же их инструкции доказывали обратное. Вот почему им запретили излагать подробности. Таким образом, несмотря на возражения Беллара, несмотря на отказ в правосудии со стороны Дамбре, три показания, даже прерванные, доказали достаточно категорично, что Конвенция от 3 июля была не только военным соглашением, но и соглашением, подписанным в интересах всех, и что как для военных, так и для гражданских лиц статья 12-я провозглашала полную амнистию. Маршал Ней имел полное право сказать, что его арест противоречил этому соглашению. И я не понимаю, - продолжает Вельшингер, - как Ламартин мог написать, что его лишили «убежища, недостойного его, которое он согласился найти под чужим покровительством». Странный способ осуждать почетный акт, предоставленный французами и ратифицированный союзниками, которые могли согласиться на это только от имени своего союзника – короля Франции!» И далее Вельшингер вполне справедливо вопрошает, было ли соглашение, «ставшее, образно говоря, французским законом, вызванное благородством Даву и подписанное самыми уважаемыми комиссарами, было ли оно «недостойным убежищем?» Маршал Ней имел все основания, и я повторяю это, сказать: «Именно на конвенцию я опирался»… Его судили, не предоставляя полную свободу защите для любых разъяснений, признанных необходимыми! Этот способ – гнусен!»92.
После того как были выслушаны показания 37 свидетелей, слово было предоставлено генеральному прокурору, который резюмировал обвинение. Он начал тоном самым невыносимым: он, мол, теряется «в пустынных, некогда густонаселенных городах», потрясен «заблуждением эпохи», стряхивает «пыль с бесформенных обломков», высмеивает «ненасытное любопытство, отличительный атрибут нашей породы», стенает над «руинами великой славы»... Он рассуждал о победах Нея, о его бесподобной славе, правда, с позиции яростного и безжалостного обвинителя: «Какое значение имеет на родине, - восклицал Беллар, - его пагубная слава, навлекшая на Францию испытания, которые, не будь ее, она бы никогда не узнала! Какое значение имеет его пагубная слава, погасшая в измене и повлекшая для нашей несчастной страны катастрофу, на которую мы с трудом решаемся вновь обратить наше внимание!» Беллар, все больше воодушевляясь от собственного голоса, напомнил всем о Бруте и о долге перед страной, и что этот долг необходимо «исполнить с прямотой, но с простотой». И далее, проявив ни к чему не обязывающее великодушие, Беллар добавил: «Можно, по крайней мере, простить обвиняемому прискорбные декламации. Я прощаю ему»93.
После всего этого напыщенного вступления, генеральный прокурор перешел непосредственно к самому обвинительному заключению. Беллар остановился на поведении Нея с 7-го по 13 марта: из благосклонности к маршалу он допускает мысль, что Ней был верен королю до 13 марта, хотя и сохраняет сомнения по поводу «его загадочного и подозрительного поведения». Касаясь фатальной ночи с 13-го на 14 марта, прокурор заявил, что в эту «роковую ночь он изменяет своему королю и своей родине!» Затем он перешел к рассмотрению тех противоречий, которые возникли в ходе дебатов между Неем и Бурмоном.
Продолжая свое выступление, генеральный прокурор высказал сожаление, что Ней не был убит при Ватерлоо: «У него была возможность пасть на поле боя, - заявил Беллар, - и не стать главой раздоров!» В заключении прокурор сказал: «Двадцать пять лет политических волнений сделали нас снисходительными и чересчур ослабили нравственные принципы. И эту, пришедшую в упадок мораль, должно применить к маршалу Нею? Это вовсе не те люди, которые могут стремиться к некоторому оправданию в своем невежестве. Маршал Ней, стоящий в первом ряду среди наших военных, один из наиболее прославленных граждан, делавших долгое время славу Франции, должен искать свое поведение исключительно в своем долге. Опасность не была неотвратима. Впервые в своей жизни маршал Ней испытал страх? Он мог выбрать средство более умеренное, он мог еще сохранить свою славу, отвергнув тот больший блеск, который ему был предложен. Он мог бы подать в отставку и сохранить своему королю верность, в которой он ему поклялся.
Я ставляю, господа пэры, на ваш суд обвинения, содержащиеся в обвинительном акте»94.
После выступления генерального прокурора канцлер Дамбре спросил у адвокатов Беррье и Дюпена, хотят ли они выступить с защитой. Адвокаты просили перенести дискуссию на следующий день, поскольку речь Беллара предоставила им возможность подготовить разъяснения, требующие некоторого времени. Эта просьба была удовлетворена.
До открытия основного заседания, которое должно было открыться в 10.15 утра, в 9.30 в совещательной комнате состоялось предварительное собрание палаты. Президент начал с того, что огласил предложение графа Ташера, которое гласило следующее: «Граф Ташер имеет честь просить господина президента согласиться с тем, чтобы позволить палате запретить защитникам маршала Нея упоминать в своей речи о Парижской конвенции ввиду того, что она не имеет никакого отношения к палате пэров и ее компетенции. Королем ей поручено осудить маршала на основе обвинительного акта, в котором он был признан виновным министрами Его величества. Вопрос о том, применим ли договор от 3 июля к маршалу, включен ли он или нет в статью 12-ю, – должно рассматривать только правительство, и именно к министру иностранных дел обвиняемый должен обращаться. Я прошу, чтобы судебное решение вступило в силу безотлагательно. Граф Ташер.
Примечание: Плохо, что вчера три свидетеля были заслушаны по другому поводу, нежели касательно обвинительного акта2.
6 декабря 1815 г.»95.
Дамбре, огласив предложение графа Ташера, объявил, что он согласен с мнением графа и, в силу своих неограниченных полномочий, наложит запрет на то, чтобы во время дискуссии рассматривался договор от 3 июля. Он также сообщил, что генеральный прокурор от имени министров Его величества также намерен был противиться этому обсуждению. Однако он, Дамбре, желал бы узнать мнение пэров по данному вопросу. Тотчас же несколько пэров выступили в поддержку предложения, сделанного графом Ташером. Их мнение озвучил граф Гарнье, заявив, что обвиняемый не может воспользоваться соглашением от 3 июля, а защитникам маршала воспретить, с момента принятия предложения графа Ташера, ссылаться на данную конвенцию.
Однако были и противники. Ланжуинэ был возмущен и собирался протестовать против такой постановки вопроса. Де Сэз, несмотря на то, что многие ожидали от него большего великодушия к обвиняемому, с гневом закричал, обращаясь к коллеге: «Остановитесь! Вы не можете выступать против этого решения!» Но Ланжуинэ, быстро написав на бумаге несколько строк, вышел к трибуне и заявил, что Парижская конвенция, подписаннная 3 июля, как раз и оговаривалась для политических правонарушений, что в данный момент речь идет о прославленном воине и что это соглашение как раз и разрушает все обвинения. Он высказался против того, чтобы предложение графа Ташера было принято палатой, так как оно противорело основным принципам судебной процедуры.
Порше де Ришбург поддержал Ланжуинэ, заметив, что конвенция является дипломатическим актом.
В свою очередь граф Моле заявил: «Эта соглашение – исключительно военное. Если возможно применить его к подсудимому, тогда постановление короля от 24 июля не должно было быть выпущено».
Несколько пэров одобрили этот ответ и утверждали, что конвенция распространялась только на генералов, подписавших ее, что, кстати говоря, совершенно не соответствовало действительности. До известного постановления короля от 24 июля были озвучены заявления от 23-го и 25 июня, в которых как к гражданским, так и к военным лицам предусматривались суровые наказания, поэтому уполномоченные от Временного правительства на переговорах с союзниками так настаивали на утверждении 12-й статьи.
Эта статья, как уже не раз отмечалось, объявляла полную амнистию всем без исключения как гражданским, так и военным лицам; на эту статью особенно полагались сторонники Наполеона. Поэтому понятно было искреннее возмущение маршала Даву таким бесцеремонным отношением к столь важному подписанному договору, тем более, что он был ратифицирован всеми сторонами.
Поддерживая предложение графа Ташера, граф Моле заявлял: «Необходимо добавить, что ордонансы от 24 июля (проскрипционные списки – С.З.) были подписаны министром, который, без сомнения, отказался бы это делать, если бы они (ордонансы) противоречили конвенции от 3 июля, которую он знал лучше, чем кто-либо… как президент Временного правительства». Удивительно, но именно на Фуше, цареубийцу, палача Лиона и Нанта во время революции, человека, предавшего жирондистов, Робеспьера, Барраса, Наполеона, во время Ста дней вновь переметнувшегося на сторону Бонапарта, ссылается граф Моле; пытаясь любыми путями удержаться у власти при втором воцарении Бурбонов, Фуше, «эта гибкая беспозвоночная гадина», как выразился о нем Мережковский96, по приказу роялистов составил проскрипционные списки, куда внес наиболее прославленные имена Франции, не забыл он внести в эти списки и своих друзей. Правда, согласно самому Фуше (и его заявления вызывают мало доверия), он отказался бы подписывать смертный приговор или изгнание тем или иным генералам. Ради возможности быть на плаву, влиять на политическую жизнь, держать нити государственной политики в своих руках он был готов использовать все, даже на самые подлые средства. И вот на этого человека, как на авторитета, ссылается роялист граф Моле!
После выступления графа Моле, канцлер Дамбре поставил на голосование предложение графа Ташера, которое было принято. По закону, данное решение было недействительным, поскольку была нарушена процедура подсчета голосов. Однако на это не стали обращать никакого внимания.
На открытом заседании, после поименной переклички слово было предоставлено адвокату Беррье. Вот, что нам сообщает его коллега Дюпен: «Беррье составил план своей речи. Его заметки были довольно объемистыми. В таком серьезном деле он не хотел ничем пренебречь. Главным образом он хотел дать во всех подробностях разъяснения обо всех фактах, которые предшествовали или сопровождали миссию, данную маршалу; он желал освободить облик подсудимого от некоторых гнусных обвинений, являвшиеся по большей части чистейшей клеветой, чтобы подойти без предубеждений к обсуждению юридического вопроса, состоявшего из двух основных пунктов:
1 – статья 12-я Парижской конвенции (совершенно четкая амнистия);
2 – договор от 20 ноября 1815 года, подтверждающий договор от 30 мая 1814 года (никакой индивидум не будет потревожен и нарушены его права за его поведение или политические убеждения).
Таким образом, средства защиты были определены и подготовлены, - заключает Дюпен. – Я должен был только слушать речь. Единственно, о чем было условлено, что я выступил бы с возражениями генеральному прокурору, если бы это было необходимо»97.
Беррье сказал судьям, что маршал Ней вынужден был подчиниться обстоятельствам, дабы избавить Францию от ужасов гражданской войны в сочетании с иностранным вторжением и никоим образом не планировал предавать короля, как заверяли присутствующих многие свидетели со стороны обвинения; Беррье напомним пэрам как развивались события, о том, что города, население и большая часть армии перешла на сторону Наполеона. Защитник напомнил о роли Нея в событиях в Фонтенбло 5 апреля 1814 года, когда маршал потребовал у Буонапарте отречься от престола; напомнил о письме маршала Временному правительству в апреле 1814 года. «И какой же ужас, - воскликнул Беррье, - должен был испытать маршал Ней, когда узнал известие, что Буонапарте вновь собирается взять бразды правления!» Беррье изображал Нея 14 марта как совершенно потрясенного человека, поколебленного всеобщей изменой. Он изобразил Наполеона и его неотразимое влияние так, что это вряд ли смогло понравится большинству пэров: «Его удивительная слава, его многочисленные договоры с державами, возведенная им Империя, освященная религией, его союз с одной из наиболее древней королевской фамилией… колоссальные предприятия как внутри, так и за пределами (страны), все еще хранившие воспоминания, не склонили только слепых смертных принять его как необыкновенного человека…».
Говоря о Нее, Беррье рассматривал его как солдата, чуждого всем политическим интригам, видевшего только родину, несмотря на смену правительства. «Ни при какой эпохе, - говорил Беррье, - он не высказывался ни за одну из партий, которые оспаривали власть во Франции; он мог только сражаться против внешних врагов, он мчался защищать свою землю; родина – это то единственное, чему он уделял внимание…».
Далее Беррье подробно остановился на периоде до 13 марта, на письме Бертрана, в котором изображались события (не всегда соответствующие действительности), которые в какой-то мере склонили Нея усомниться в продолжении борьбы за дело Бурбонов.
Остановившись на столь известной и фатальной прокламации от 14 марта, Беррье пытался доказать, что маршал не был ее автором, что она являлась только повторением тех прокламаций, которые уже были распространены и оглашены по всей Франции. Адвокат говорил, что чтение прокламации не представляло уже никакой опасности, так как большинство солдат знали о событиях, а многие - о содержании прокламаций, ходивших по рукам в других областях страны. Этим утверждением Беррье вызвал неодобрительный гул в зале заседания, однако это не смутило его, и он продолжал свою защитительную речь, остановившись на событиях 14 марта, которые произошли в Лон-ле-Сонье98.
После трехчасовой речи, Беррье, почувствовал себя уставшим, попросил предоставить ему немного отдыха для продолжения речи. Второй адвокат Нея, господин Дюпен, поддержал ходатайство своего коллеги. Они оба просили возобновить заседание на следующий день, что вызвали резкое неприятие со стороны обвинения. Генеральный прокурор встал и с раздражением произнес:
- То, что вы просите – безобразие!
На что Дюпен возразил:
- Господа, моя просьба – единственно вопрос человечности!
Герцог д'Юз посчитал этот ответ, как наглость к суду и обратился к канцлеру Дамбре:
- Господин президент, прошу вас, призовите адвокатов к порядку!
Однако Дамбре не внял реплике герцога и предоставил защите один час отдыха.
Было половина четвертого дня. Маршал Ней был препровожден в свою камеру, а адвокаты удалились в свою комнату.
Во время этого перерыва пэры обсуждали между собой перепитии дня и все больше укреплялись в решении помешать рассмотрению и, главным образом, обсуждению главного аргумента защиты – статьи 12-й Парижской конвенции. Большинство пэров считало речь Беррье скорее длинной и утомительной, нежели выразительной.
Маршал Ней также считал, что защите нужно быть более краткой и убедительной, убрав из лексикона торжественные и витиеватые обороты, и взять за образец лаконичность генерала Друо, который ограничился тем, что заявил военному трибуналу: «Если вы полагаете, что моя кровь необходима для спокойствия Франции, мои последние минуты еще будут полезны для моей страны!»
Беррье-сын3, присутствовавший на заседании, также полагал, что адвокаты должны быть в подобных обстоятельствах кратки и убедительны4.
Во время перерыва маркиз де Семонвиль, встретив Беррье-отца, сказал ему с волнением: «Ах, дорогой Беррье, вы вспоминаете прошедшую эпоху Парламента? Добрые были времена», а затем, после нескольких любезных слов, он предупредил его о принятом палатой решении. Со своей стороны, Беррье-сын был остановлен при входе в зал заседания бывшим членом Конституанты генералом Лалли-Толендалем, который сказал ему: «Мы собираемся вашему отцу запретить говорить о капитуляции Парижа (о конвенции от 3 июля – С.З.)»99.
После этих слов молодой Беррье спешно возвратился к своему отцу и Дюпену. Они составили план действий, о котором в своих воспоминаниях писал Дюпен: «Она (палата пэров – С.З.) склонялась к тому, чтобы лишить маршала средства защиты, которое мы всегда рассматривали как решающее и, по правде говоря, единственное, к которому мы могли обратиться с уверенностью. Мы не могли мириться с таким решением. Чтобы не быть застигнутыми врасплох, было необходимо, чтобы, пока Беррье завершал просматривать свои записи, я немедленно составил бы протест, пошел передать его монсеньору маршалу, чтобы он был предупрежден заранее о том, что могло произойти, и чтобы он, когда увидит противодействие защите, смог сам вмешаться, констатируя насилие, сделанное над нами, взять у нас слово и выразить протест»100.
Дюпен составил соответствующий текст и представил на суд маршалу, который одобрил его. Ней, по просьбе Дюпена, своей рукой переписал написанное, чтобы во время суда не испытывать затруднений во время чтения, так как экземпляр адвоката был не столь удобен для этого. Написав чистовик, Ней положил текст в шляпу. После этого Дюпен возвратился к Беррье и оба адвоката решили действовать по следующей схеме: Беррье берет слово и пытается убедить суд рассмотреть конвенцию от 3 июля и другие договоры; если его будут прерывать и мешать, Дюпен возьмет дело в свои руки; если и после этого палата и сторона обвинения будет противодействовать всем их усилиям, вмешается сам маршал101.
В половине пятого вечера заседание суда, а если говорить более точным языком, - фарс, - возобновилось. Все были в большом напряжении, чувствовалось, что роковой момент приближался.
Беррье-старший вновь взял слово: он вновь повторил судьям, что главной целью во всех своих поступках маршал видел только свою родину. «Именно она постоянно была предметом его священного культа. Это несомненная истина и, доказанная яркими поступками, должна была устранить любую преступную мысль со стороны маршала…». Беррье говорил, что маршал всеми силами пытался избежать братоубийственной гражданской войны, в которой «французы проливали бы кровь французов». Затем Беррье, обращаясь к Венскому конгрессу и его отчетам, пытался доказать, что иск в преступлении не мог быть предъявлен против маршала, поскольку, вне того было совершенно преступление или нет, Европа боролась единственно только против Буонапарте, а не против французов и Франции. Беррье пытался доказать, что король, как союзник европейских держав, подписал эти договоры…102.
Генеральный прокурор встал и прервал адвоката: «Прежде чем защита втянется в новые умозаключения, абсолютно чуждые по сути обвинительному акту, я должен избежать большого скандала в таких тяжелых дискуссиях. Мы – французы. И именно к французам следует обращаться».
«На это удивительное возражение было легко ответить, - замечает Вельшингер. – Если ссылка на авторитет Европы являлась скандалом, кто сделал это первым? Кто умолял и требовал от палаты пэров «от имени Европы» осудить маршала Нея? Кто говорил, что покушение 20 марта поразило Францию негодованием, а всю Европу в оцепенением? Кто неоднократно выступал от имени Европы, добиваясь решительного приговора? Кто? – задается вопросом Вельшингер». И сам же отвечает: «Председатель Совета министров (имеется в виду герцог Ришелье – С.З.) и лично генеральный прокурор!.. Они (адвокаты маршала – С.З.), - продолжает Вельшингер, - имели полное право сослаться на договоры, поскольку эти договоры, согласованные с Францией, содержали все условия для амнистии за политические правонарушения, а посему это условие было применимо к их клиенту»103.
Беллар решительно настаивал, чтобы защита не пыталась увести суд в сторону международных договоров, а следовала только той процедуре, которая была удобна палате пэров и стороне обвинения. Чтобы не допустить обсуждения Конвенции от 3 июля, а также других договоров, в которых объявлялась полная амнистия за политические правонарушения, генеральный прокурор зачитал решение палаты, запрещающее это делать.
В первом пункте говорилось: «Для национального достоинства5 недопустимо ссылаться во французских судах… к соглашению, подписанному представителями6 партии, восставшей против законного короля, с армиями, осаждавшими Париж».
«Ввиду того, - читаем в постановлении палаты, - что дискуссия, поднятая защитниками в данный момент по поводу выполнения военного соглашения от 3 июля, не связана ни с какими фактами процесса, они (пэры – С.З.) категорично против как чтения вышеупомянутого военного соглашения, так и любого обсуждения… Постановляем: маршалу и его защитникам возвратиться к дискуссии по фактам, представленным стороной обвинения». Данное постановление, датированное 6 декабря 1815 года, подписали: герцог Ришелье, Воблан, Марбуа, Бушаг, герцог Фельтрский (генерал Кларк – С.З.), Деказ, Корветто, Беллар104.
Стоит сказать несколько слов по поводу этого невероятного документа. Некоторые выражения вызывают удивление: в чем ущемлялось «национальное достоинство», если бы была открыта дискуссия по поводу Конвенции от 3 июля и других международных договоров, в которых объявлялась амнистия? По-видимому, на этот вопрос затруднились бы ответить не только министры короля, генеральный прокурор, пэры, но и все присутствующие в зале. Если Парижская конвенция была подписана «представителями партии, поднявшей мятеж против законного короля», а стало быть, по словам стороны обвинения, по ней не могло быть никаких обсуждений, то почему сам король, пять дней спустя после ее подписания, обратился к этому договору, когда самым решительным образом воспротивился попытке Блюхера разрушить Йенский мост и другие постройки, напоминающие пруссакам о поражении в войне 1806 года? Как можно было утверждать, что данное соглашение не было известно никому? Текст конвенции был опубликован в официальном печатном органе «Монитере» 5 июля, и циркуляр об этом был отправлен всем префектам с тем, чтобы в каждом департаменте выполнялись условия этого соглашения.
Главная причина отказа выносить на обсуждение Конвенцию от 3 июля была в том, что статья 12-я была неугодна королевскому правительству, она лишала роялистов и эмигрантов безконтрольно преследовать, арестовывать, уничтожать тех, кто каким-либо образом, пусть даже косвенно, был причастен к событиям марта-июня 1815 года; именно эта статья уничтожала неумеренную прыть пришедших к власти Бурбонов, именно эта статья защищала не только маршала Нея, но и всех французов, независимо от их политических взглядов. И именно эта статья Парижской конвенции не исполнялась ни королевским правительством, ни союзниками!
После того, как генеральный прокурор огласил эту бумагу, канцлер Дамбре тотчас же поддержал его, заявив: «В силу неограниченных полномочий, данных мне, я мог бы воспротивиться тому, чтобы защитники развертывали чуждые средства, к которым желали обратиться. Между тем, я консультировался с палатой по этому вопросу, и подавляющим большинством голосов она согласилась с моим мнением7. Я, следовательно, запрещаю защитникам уводить в сторону (суд) с помощью средств, не имеющих никакого отношения к фактам обвинения»8.
Тогда адвокат Дюпен встал и заявил, что он слишком уважает решение палаты пэров, чтобы позволить себе какие-либо размышления по этому решению. Однако у него есть одно соображение, которое он хотел бы высказать, а именно, относительно договора от 20 ноября 1815 года, к которому, безусловно, исходя из только что принятого решения палаты, позволено обратиться.
В силу этого договора, Сарлуи, родина Нея, вместе с частью земель Лотарингии, был отторгнут от Франции. Следовательно, Ней находился под защитой международного права, поскольку принадлежал стране, не являющейся вотчиной короля Франции, т.е. маршал не являлся больше французом.
При этих словах, Ней вскочил с места и, прервав адвоката, воскликнул: «Я, француз, и умру французом!»
После этого он вынул из шляпы листок бумаги с протестом, подготовленный Дюпеном, и громким голосом стал читать: «До сих пор моя защита казалась свободной. Я вижу, что теперь ее стали затруднять. Я благодарю моих великодушных адвокатов за все, что они сделали и готовы были сделать. Но я прошу их прекратить такую неполную защиту. Пусть меня лучше вовсе не защищают, чем иметь видимость защиты. Меня обвиняют против законов и не позволяют, чтобы я на них ссылался. Я сделаю как Моро9: я взываю к Европе и к потомству!»
Затем, повернувшись к Дюпену и передавая ему лист с протестом, маршал произнес: «Именно вам я поручаю это»105.
Кто-то из пэров крикнул:
- Уловка адвокатов!
Адвокат Беррье вскочил, но Ней остановил его.
- Сядьте, мсье. Разве вы не видите, что все это было предопределено заранее? Я скорее не буду защищаться вовсе, чем иметь защиту, регулируемую моими обвинителями.
Адвокат не осмелился настаивать. Меж тем, он мог бы извлечь из своего досье письма двух французских офицеров, не знающих о сходности планов друг друга, и предложивших свои головы взамен головы маршала Нея.
Генеральный прокурор встал со своего места и произнес:
- Самое время закончить эту систему долготерпения, к которой мы постоянно обращались, до сих пор разрешая свободу защиты. Дoлжно ли позволять обвиняемому использовать для своей защиты чуждые материалы? У защитников было больше времени, нежели они просили. Для чего отступать от главного факта, чем они и занимаются?
- Защитники, - добавил канцлер Дамбре, - продолжайте вашу защиту, касаясь только фактов!
Однако Ней прервал Дамбре и обратился к адвокатам:
- Я запрещаю вам говорить, если не будет позволено говорить свободно!10.
Тогда генеральный прокурор поднялся и произнес:
- Поскольку маршал желает закончить прения, мы, со своей стороны, не сделаем больше никаких новых замечаний. Мы не станем возражать на то, что позволили сказать некоторые свидетели11, и мы завершаем свою обвинительную речь.
Генеральный прокурор просил палату пэров применить к обвиняемому статьи 77-ю, 87-ю, 89-ю, 91-94-е и 102-ю Уголовного кодекса, статьи 1-ю и 5-ю параграфа I и статью 1-ю параграфа III закона от 21 брюмера V года (1797 года) относительно лиц, уличенных в государственной измене и покушении на безопасность государства.
Наступило глубокое молчание.
- Подсудимый, - попросил президент палаты, - не желаете ли вы что-нибудь сказать насчет применения наказания?
- Ничего, монсеньор! – ответил Ней.
- Удалите обвиняемого, свидетелей и присутствующих, - произнес Дамбре.
Маршал, адвокаты и свидетели покинули зал, трибуны были очищены от публики, и палата пэров приступила к голосованию.
Было пять часов вечера.
Пояснения
1. В своих первых показаниях, сделанных еще военному совету, граф Сегюр хотел сослаться на Парижскую конвенцию от 3 июля, гарантирующую жизнь маршалу Нею, но докладчик граф Грюндле отговарил это делать, убедив в том, что он, тем самым, усугубит положение Нея. «В результате, - признавался впоследствии Сегюр, - перед пэрами я не осмелился повторить этот призыв к обещанному праву».
2. Имеются в виду маршал Даву, генерал Гильемино и Бонди.
3. Правда, это не помешало ему, будучи защитником генерала Камброна, быть не только красноречивым, но и очень смелым в своей защите, что подвигло роялистские газеты назвать его защиту апологией мятежника, а его речи преступными, за что ему был сделан выговор в дисциплинарной комнате.
4. Говоря о неотразимой власти Наполеона на людей и особенно на его бывших офицеров, Беррье-сын сказал о Камброне так, как мог бы сказать о Нее, если бы защищал маршала: «Его желания не были свободны, поэтому его поступки не могли иметь ничего преступного».
5. Вначале в документе было написано «ради французской чести».
6. Ранее было написано два слова: «от имени», которые были потом стерты.
7. Дамбре забыл упомянуть о нарушении процедуры голосования.
8. Эффект, произведенный этим незаконным решением на публику, был настолько огромным, что канцлеру Дамбре пришлось 9 декабря поместить в «Монитере» объяснительную записку, в которой он оправдывал свои действия, говоря о своих неограниченных полномочиях, а также ссылаясь на то, что сама палата пэров решила отказать адвокатам маршала представить на обсуждение соглашение от 3 июля в силу того, что данные средства должны, мол, были быть «представлены в совокупности с другими средствами подобного рода, в соответствии с решением от 21 ноября сего года (1815 года – С.З.)». К сожалению, канцлер, говоря о согласии палаты удовлетворить просьбу обвинения, старается забыть о том, что в ходе принятия этого решения палата грубо нарушила процедуру голосования.
9. Слова: «Я сделаю как Моро» не фигурируют в тексте, воспроизведенном в мемуарах Дюпена. Возможно, что Ней спонтанно добавил их во время своего выступления. Он действовал ошибочно, упоминая имя генерала, выступившего на стороне врага в 1813 году, но маршал, по всей видимости, не думал об этом, когда произносил эти слова.
10. Дюпен готов был выступить, однако он не осмелился проигнорировать настойчивую просьбу маршала. Позже, он опубликует свое выступление под названием «Общие рассуждения по делу маршала Нея» («Considerations sommaires sur l’affaire du marechal Ney»). В них Дюпен доказывал, что Ней не получал денег от короля, не знал о бегстве Наполеона с острова Эльба до 7 марта, а стало быть, не принимал никакого участия в заговоре. Он добавлял, что даже если бы маршал не огласил прокламацию 14 марта, революция все равно бы имела место; действуя без всякого интереса и преднамеренности, Ней имел смягчающие обстоятельства. Впрочем, маршал, по словам Дюпена, освобождался от любого преследования и наказания согласно статьи 16-й договора 1814 года, статьи 12-й Парижской конвенции от 3 июля и статьи 11-й Парижского мирного договора 1815 года.
11. Беррье хотел решительно ответить свидетелям, обвинявшим маршала в оскорблении короля и принцев. Это было выступление генерала Жюбе, барона де Лаперелле, которое должен был огласить один из защитников и которое было обнародовано вдовой генерала. Оно было одобрено маршалом Неем и передано его семье 5 декабря. Внезапное прекращение дебатов не позволило зачитать его в зале суда. «Без сомнения, - пишет генерал Жюбе, - ужасно видеть Францию, готовую растерзать себя своими собственными руками, однако, оглянувшись в прошлое, какая из известных фамилий может похвастаться тем, что всегда оставалась незапятнанной в этом отношении?
Если все Гизы, родственники нашего монарха, Бульоны, Монморенси, Роганы, Субизы, Бриссаки, Брикъевили, Дюрасы, Ла Форсы, Ла Тремоили, Монтиньи, Шатобрианы, Лавали, Лескуры и т.д. – они выступали с оружием в руках против своего короля, и большая часть этих известных преступников нашла благосклонность на ступенях того же трона, наиболее твердой поддержкой которого они стали, кто из их благородных потомков, устремляя свои взгляды на естественный недостаток людей, захотел бы подписаться под смертью воина, которого престиж, воспоминание и образование не могли оградить и который, зная как проливать свою кровь на полях сражения, не мог не думать без содрогания, после двадцати пяти лет самой удивительной Революции, об опасности пролития крови своих сограждан?..» // Welschinger H. Op. cit. P. 310.
По всем вопросам обращаться по адресу:
[е-mаil]
,
Сергей Захаров.
|
