|
ГЛАВА 3.
Суд над Неем в палате пэров. –
Смерть. 1815.
(продолжение)
II
Клевета и доносы в этот период завладели большей частью общества. Один из анонимщиков, которых в эту эпоху расплодилось великое множество, и которые готовы были доносить на любого, лишь бы показать себя стойким роялистом и получить расположение роялистской партии, осмелился обвинять маршала Мортье в том, что тот произносил дурные слова в адрес королевского комиссара Жуанвиля, настаившего на компетенции военного трибунала рассматривать дело Нея. Мортье ограничился тем, что сказал: если отвод маршала Нея был бы отклонен, он не согласился бы оставаться его судьей; он не может рассматривать действия своего боевого товарища как измену перед лицом неприятеля. Показывая на портрет своего отца в костюме земледельца, Мортье добавил, обращаясь к Дюпену, адвокату Нея: «Я готов подвергнуться любой немилости. Меня отстранят, неважно. Я оставлю все. Я скорее облачусь в костюм и продолжу дело и работу этого славного человека, нежели осужу маршала Нея. Я знаю как пахать»39. Согласно Дюпену, это все, что сказал Мортье; однако автор анонимного письма приписывал маршалу совсем другие слова.
Доносы, наговоры, и вновь доносы… Полиция выбивалась из сил от этого потока, проверяя каждую анонимку. К этому прибавлялись еще слухи, что бонапартисты и друзья Нея готовятся освободить его и вывезти в безопасное место. По этому поводу Вельшингер восклицал: «Ах! Если бы они осмелились!.. Сто человек, наполненных решимостью, смогли бы в тот момент похитить маршала, несмотря на засовы, решетки, полицейских агентов и Национальную гвардию»40.
13 ноября четыре неизвестных всадника остановились перед зданием префектуры. Тотчас же все заволновались: от полицеских агентов до более высоких чинов. Кто эти люди? Что они хотят? Для чего эта неожиданная остановка?.. Префект полиции граф Англе ожидает от своих подчиненных информации, но ее нет, так как четыре всадника существовали только в воображении полицеских агентов. В тот же день Англе пишет министру Деказу, что постановления короля и речь Ришелье возбуждают умы. Он удваивает патрули и усиливает наблюдение за всеми подозрительными личностями, увеличивает число национальных гвардейцев, которым поручена охрана «Консьержери», где находится маршал Ней. К этим заботах прибавлялась и другая, еще более важная: как обезопасить переезды подсудимого из тюрьмы в Люксембургский дворец? Ведь его необходимо каждый день доставлять туда и потом возвращать обратно в «Консьержери». Опасались толпы, дерзких и злонамеренных людей, которые могли попытаться нанести вероломный удар; приходила мысль, чтобы оставить маршала в Люксембургском дворце «на все время, пока длиться его дело»: можно будет сделать камеру в одной из комнат нижнего этажа, оборудовав ее решетками; десять-двенадцать человек из королевской гвардии неотступно следили бы за пленником; войска расположились бы на главном дворе; наконец, полицеские агенты постоянно находились поблизости… По словам Вельшингера, чтобы предотвратить бегство Нея, королевское правительство собиралось использовать «целый армейский корпус ради одного единственного человека!» От себя добавим: но какого человека!
Вот такие тревожные мысли приходили в голову не только префекту полиции графу Англе, но и всем высоким чинам, и которые не давали им ни минуты покоя.
Страшась всего, что касалось его прославленного пленника, граф Англе писал, что «маршал Ней обеспокоен» всем тем, что происходит вокруг него. Это неверно, так как все те, кто видели его в то время достаточно близко, свидетельствуют, что маршал не терял ни при каких обстоятельствах твердость духа и хладнокровие. «Он сожалеет, - продолжал Англе, - что последовал советам своего адвоката и семьи, от которых исходила просьба объявить о некомпетенции военного совета». И это так же было неверно, так как во время консультации с адвокатами супруга маршала и ее брат твердо заявили как Беррье, так и Дюпену о решимости маршала подать отвод о компетенции военного трибунала. Заканчивая свое письмо, префект полиции написал, что в разговоре со служащим тюрьмы маршал сказал, что его может осудить только палата пэров и он предстанет только перед ней41.
Находясь в «Консьержери», Ней постоянно находился под бдительным оком тюремщиков, один из которых, будучи ревностным роялистом, ежедневно посылал небольшие конфиденциальные записки министру полиции. 13 ноября он сообщал о спокойной ночи, проведенной маршалом, а также информировал министра, что супруга Нея самолично пришла дегустировать еду, предназначенную для ее мужа. Последняя фраза требует небольшого объяснения. Дело в том, что мадам Ней, зная о качестве пищи в тюрьме, приказала приносить каждый день в камеру мужу более качественную еду; это ее желание было удовлетворено, но при условии, что она будет каждодневно проводить дегустацию, давая понять сторожам, что пища и вино не отравлены. Это было указание графа Деказа. Кроме того, Ней мог общаться с посетителями, правда, только в присутствии служащего тюрьмы или человека, вызывающего полное доверие королевской власти.
Тем временем шпионы и агенты не теряли времени зря. Они шныряли везде, особенно в кабачках, где записывали все разговоры и запоминали наиболее подозрительных людей. Из-за страха перед волнениями (а симпатии к маршалу росли день ото дня) министр полиции призвал командующего 1-го военного округа подтянуть к Парижу все воинские части, которые были в его распоряжении. Страх роялистов перед одним человеком, казалось, был непреодолим и выводил их из последнего равновесия.
Генерал Кларк, военный министр, был крайне недоволен тем, что командующий округом не известил его о предпринимаемых шагах; он предписал своему подчиненному ответить министру полиции, что он не имел никаких прав призывать какие-либо воинские части; к тому же те части, которые предполагалось придвинуть к Парижу, состояли из хилых людей, лишенных обмундирования и вооружения и к тому же не внушающих доверия своим моральным духом. Вот до какой степени армия была сокращена и унижена! Как тут не вспомнить слова, сказанные Наполеоном: «Если не будешь кормить свою армию, будешь кормить чужую».
Оставшиеся дни ноября месяца Ней проводит, принимая частые визиты супруги с детьми, своих адвокатов или подвергаясь допросам президента Сегюйе и канцлера Дамбре.
15 ноября, после очередного допроса, маршал выразил свою признательность за доброту, которую Его величество проявил, приняв его отвод по поводу компетенции военного трибунала, и дал возможность ему, Нею, предстать перед своими подлинными судьями. «Ах! Если б он только знал, - восклицает Вельшингер, - что уготовили ему эти судьи!..»
На следующий день мадам Ней адресовала барону Сегюйе следующее письмо:
«Господин барон, я осмеливаюсь представить перед вами и палатой пэров рекламации и ноты, которые мой муж и я решили направить министрам верховных властей союзников. Наша крайняя боль вынуждает принять это решение, разрывающее все французские сердца; мы это предприняли только для того, чтобы ограничить их влияние в подобном деле. Я не имею ничего другого, кроме как попытаться донести эти разъяснения до каждого члена палаты, и я запретила себе вручать это другим, кроме судей моего мужа.
Я имею честь быть, господин барон, вашей очень смиренной и послушной служанкой.
Маршальша Ней, княгиня Москворецкая.
P.S. Я прилагаю к моему письму речь защитника г. Беррье.
Париж. 16 ноября 1815 года»42.
Издание в четыре страницы имело название: «Маршал князь Москворецкий послам четырех великих союзных держав».
Только в последний момент Ней принял решение направить европейским дворам это вполне законное ходатайство. По поводу выступления герцога Ришелье в палате пэров и его фразы: «От имени Европы мы пришли сюда одновременно умолять и требовать осудить маршала Нея», он проявлял справедливое удивление, заявляя, что выступление Ришелье «несовместимо с тем, что произошло в последнее время волнений во Франции», что вмешательство союзников в судебные процедуры французского правосудия вызывают удивление, так как их заявления, а также подписанная конвенция не предусматривают этого. Он напомнил о Парижском договоре 30 мая 1814 года и соглашениях от 13-го и 25 марта 1815 года, напоминал, что Его величество христианнейший из королей одобрил меры, принятые великими державами. Эта официальная позиция подтверждала таким образом, что армии Европы являлись дополнительной помощью королю Франции. Что касалось статьи 12-й Конвенции, подписанной 3 июля, о полной амнистии и защите всех французов, независимо от их политических убеждений и должностей, то Ней возлагает ответственность за ее нарушение на злопамятство и мстительность европейских принцев и наиболее непримиримых сторонников короля. В своем послании Ней требовал от союзников прекратить любое уголовное судопроизводство в отношении него, а также не вмешиваться во французское правосудие. В заключении, маршал писал, что с уверенностью ожидает решение союзников43.
По совету адвокатов Нея, Аглая попросила аудиенцию у герцога Веллингтона, чтобы умолять его вмешаться в процесс и заявить, что князь Москворецкий находится под защитой Парижской конвенции от 3 июля 1815 года. «Железный герцог» ответил отказом, заявив со свойственным ему лицемерием, что король Франции не ратифицировал конвенцию, а условие, написанное в статье 12-й, говорит только об отказе европейских держав в преследовании кого бы то ни было во Франции за их поведение и убеждение; таким образом, никто из представителей европейских держав не может вмешиваться в действия королевского правительства44.
Как справедливо замечает Вельшингер: «Вмешательство Веллингтона, тогда всемогущего, могло бы быть решающим. Он должен был… скрестив меч (на полях сражений) с маршалом Неем, оказать ему услугу, которую с полным основанием просила его несчастная жена… Воинская честь требовала его благородного вмешательства - более влиятельного… чем то мнимое дело чести, которое чересчур часто выставляют в светской жизни два человека, готовые перерезать горло друг другу ради глупости и пустяка. Но нет, Веллингтон интерпретировал 12-ю статью Конвенции от 3 июля неверно и мелочно; он недооценивал свои обещания Фуше, свои уверения в благородстве, милосердии и забвении; в одно мгновение он умалил славу, столь исключительную для него, избивая наиболее значительного воина нашего времени и его доблестного полководца. Он отказывался действовать, и, тем не менее, знал, что король ратифицировал Конвенцию, поскольку самолично ссылался на нее… он знал, что державы… приняли решение восстановить на престоле своего союзника Людовика XVIII и Конвенция являлась единственным для этого способом. Но Веллингтон слепо повиновался приказам английского кабинета, который, заявляя о том, что не желает никоим образом вмешиваться в дела второй Реставрации, напротив, вместе с другими державами вмешивался и требовал предать смерти маршала1. Уверяют, что в мемуарах… Веллингтон рассказывает, что он ходатайствовал перед Людовиком XVIII, чтобы спасти жизнь маршалу Нею, но король отказался, ничего ему не ответив. Это такая же правда, - скептически замечает Вельшингер, - как так называемый демарш г. де Талейрана, осуществленный в марте 1804 года, чтобы спасти герцога Энгиенского»45.
Меж тем, 15 ноября герцог Веллингтон официально ответил на все требования Нея.
«Капитуляция Парижа 3 июля, - заявляет он, - заключена между главнокомандующими союзной прусской и английской армиями с одной стороны и князем Экмюльским, главнокомандующим французской армией – с другой; она имеет отношение исключительно к военной оккупации Парижа2 Цель статьи 12-й состояла в том, чтобы не допускать никакой меры строгости от военной власти, принявшей капитуляцию, по отношению к жителям Парижа за деятельность, которую они выполняли, свое поведение или свои политические взгляды; однако у нас не было намерения, и никогда не могло быть, мешать французскому правительству, по распоряжениям которого главнокомандующий (т.е. Даву – С.З.) действовал, ни какому другому французскому правительству, сменившему его, действовать в этом отношении так, как оно считает нужным.
Я имею честь быть...
Веллингтон»46.
Это заявление противоречит всем подписанным договоренностям, да и просто здравому смыслу. Свидетельства полномочных представителей, участвовавших в переговорах, а также князя Экмюльского доказывают, что герцог Веллингтон не говорил того, что в действительности происходило во время переговоров и о чем на самом деле договорились все стороны. Это еще раз доказывает двуличность, жестокость и отсутствие истинного благородства английского военачальника, которым он так страстно кичился и о котором так возвышенно говорят английские историки.
Глава английского кабинета лорд Ливерпуль ответил на ходатайства мадам Ней следующим письмом, не оставляющим никакой надежды на благополучное разрешение дела ее супруга и в котором проскальзывает вся та же лживость и двуличность3:
«Лондон, 21 ноября 1815 года.
Мадам, я имею честь подтвердить о получении вашего письма от 13-го, и с чувством самого искреннего сострадания (!) к той ситуации, в которой вы оказались, я обязан вам сообщить, что не могу дать никакого другого ответа на претензии, содержащиеся в вашем письме, кроме того, который вам… был уже дан маршалом герцогом Веллингтоном и рыцарем Стюартом от имени союзников.
Я имею честь…
Ливерпуль»47.
Со своей стороны, лорд Батхерст, министр иностранных дел, написал сэру Стюарту тем же днем:
«В отсутствие виконта Кастльри, я имел честь показать депешу Вашего превосходительства от 16-го числа, а также то, что к ней прилагалось, принцу-регенту. Его Королевское Высочество испытывает только большое сострадание к незавидному положению мадам Ней. Но он не может дать другого ответа, нежели просьбу сослаться на сообщения, которые ему уже были сделаны относительно маршала Нея Вашим превосходительством и герцогом Веллингтоном от имени союзных держав»48.
Адвокаты Нея – Беррье и Дюпен – направили Стюарту ноту, в которой доказывали, что:
1 – капитуляция или конвенция, подтвержденная главнокомандующими была везде признана как долговременное обязательство;
2 – капитуляция 3 июля произошла от имени властей коалиции, и что король Франции являлся членом коалиции.
В своем расплывчатом ответе английский посол дал понять, что до тех пор, пока он не получит подробные распоряжения по поводу деталей Конвенции от 3 июля от своего правительства, он вынужден давать тот ответ, который уже дал как мадам Ней, так и адвокату Беррье. Ответ Стюарта, пусть и уклончивый, ясно давал понять, что союзные державы не будут ходатайствовать в пользу маршала Нея, и что его участь находится в руках французского короля и правительства.
В то же время, французское правительство, выражающее мнение ультрароялистов, из кожи лезло вон, чтобы угодить союзникам, которые в завуалированной форме делали все, чтобы Ней был предан смерти.
«Отчаявшаяся Аглая, - пишет Рональд Делдерфилд, - обратилась к герцогу Беррийскому, но встретила у него еще меньшее понимание. Он заявил ей, что королевский трон будет в опасности, «пока хоть один из этих солдат будет оставаться в живых!». Она отправилась к царю, к которому обратилась через Жомини, швейцарского генерала, с которым Ней был тесно связан во время подготовки Великой армии к вторжению в Англию. Однако царь дал тот же ответ, что и Веллингтон. И так – мольбы, извинения, снова мольбы, извинения, снова мольбы, снова извинения, то есть целая вереница сцен с умыванием рук всеми этими Понтиями, которые могли бы спасти жизнь самому храброму солдату Франции»49.
В то время как одни пытались спасти жизнь Нею, а другие, наоборот, торопились вынести ему смертный приговор, сам маршал сохранял невиданное хладнокровие и, по признанию пораженных полицеских и охранников, проводил ночи в полном спокойствии.
17 ноября Ней виделся со своей женой, детьми и с шурином Гамо, с которыми смог поговорить достаточно долго. Правда, разговор происходил в присутствии тюремного служащего.
Тем временем, префект полиции принимали все новые меры предосторожности. Граф Англе информировал Деказа, что граф де Семонвиль договорился с Руссе, комиссаром полиции Люксембургского дворца, о мерах, которые необходимо предпринять во время судебного процесса. Для этого армейские подразделения должны были занять дворец и близлежащую округу в воскресенье 20 ноября. Префект полиции вместе с архитектором Барагэ и генеральным испектором тюрем Лэне посетил комнату, предназначенную для маршала на время судебного процесса, и находящуюся на третьем этаже в Архивном хранилище. Они скрупулезно осмотрели коридоры, лестницы и галереи. По их распоряжению все выходы были заложены кирпичом; были укреплены оконные рамы, закрыты коридоры и переходы, ведущие на верхние этажи и на крышу; коридоры, каждый закоулок должны были очень хорошо освещаться каждую ночь. Единственный коридор был сохранен для служб дворца, ключ от которого хранился у архитектора.
Несмотря на большое желание поторопить весь процесс, генеральный прокурор 13 ноября возвратил обратно обвинительную речь, направленную Сегюйе, чтобы заслушать свидетелей, на которых настаивали пэры. Это были: князь Пуа, герцог Дюрас, д’Эспременел, полковник Клуэ, граф де Сэй, граф Генетье, шевалье Рошмо, граф де Гривель, граф де Таверне, генерал граф де Бурмон, генерал-лейтенант Мерме, комиссар-распорядитель Кэйроль, Бозир, маршал герцог Реджио, генерал Жарри, Мажен, Пантен, Перраше, де Феликс, де Баленкур, де Фресной, де Лекур и шевалье Гризон.
15 ноября генеральный прокурор с обвинительной речью, подписанной членами кабинета, распорядился:
1 – МишельНей должен быть под охраной препровожден в то учреждение правосудия, которое выберет палата из располагающихся около нее;
2 – дебаты должны будут открыться в самый ближайший день;
3 – обвинительный акт будет приложен к акту об аресте.
18 ноября Ней был второй раз допрошен в тюрьме «Консьержери» канцлером палаты пэров Дамбре. Допрос длился около часа. Затем Жак-Огюст Розе, судебный исполнитель, приведенный к присяге в палате пэров, сообщил маршалу о деталях судебной процедуры; в свою очередь, Ней ознакомил сторону обвинения со списком своих свидетелей, коих просил заслушать на суде. В список вошли: Анри Батарди, герцог де Мейль (Maille), барон де Прешамп, граф де Сегюр, бригадный генерал Готье, маркиз де Соран, генерал Мерме, герцог Альбуферский, Бессьер, Сен-Амур, Кайроль, де Бурсиа (Bourcia), де Монтене, Булуз, Капель (Cappelle), де Вольшье, Ги (Guy), Дюран и майор Эделе (Heudelet).
16 ноября в палате пэров состоялось заседание, которое было посвящено процедурным вопросам предстоящего суда. Барон Сегюйе, который проводил расследование и допрос свидетелей, заявил, что готов зачитать свой отчет. Один из пэров тогда робко потребовал, чтобы оглашение доклада было перенесено до того момента, когда все неприсутствующие пэры обоснуют причины своего отсутствия. Однако из-за протестов большинства пэр поторопился забрать свое предложение. После этого палата приступила к поименному обсуждению и приняла решение, что ни один из пэров не должен воздерживаться от участия в судебных заседаниях до тех пор, пока мотивы их отказа не будут признаны вескими самой палатой. После принятия данного решения был заслушан отказ от участия в судебном разбирательстве Талейрана, графа Жокура и маршала Гувьон Сен-Сира. Мотивируя свое решение, они писали:
«Монсеньор канцлер, постановления короля от 24 июля и 2 августа сего года, в силу которых маршал Ней предстал перед военным советом 1-го военного округа, были обеспечены по инициативе предыдущего правительства, членами которого мы являлись. Пока король не установил основные положения единства правительства своей прокламацией от 28-го, ордонансы являлись делом всех и каждого… Именно на них опиралось обвинение; распоряжение, на основании которого маршал Ней предстанет перед палатой пэров, после заявления о некомпетенции военного совета, является только продолжением уже возбужденного дела. Таким образом, мы спрашиваем себя, если в данном деле мы были обвинителями как министры, можем ли мы быть еще и судьями как пэры Франции? Обычные понятия достаточны, чтобы ответить на этот вопрос. Функции обвинителя и судьи отделены в законодательствах всех стран, и Ваше превосходительство знает лучше, чем мы, что судья, который имеет свое мнение до судебного решения, даже в гражданских делах, должен воздерживаться от того, чтобы выносить решение, столь же важно, чтобы судья воздерживался и был свободным от предвзятости. По более значимой причине не должно ли нам отказаться от участия в осуждении маршала Нея, нам, кто публично содействовал первым актам, направленным против него!..»
И далее все трое – Талейран и граф де Жокур, в своем послании выступающие и не только от своего, но и от имени маршала Гувьон Сен-Сира, - извещают палату пэров о своем отказе принимать участие в судебном рассмотрении дела Нея. Письмо заканчивается следующими словами:
«У нас есть, следовательно, честь, монсеньор канцлер; сим письмом объявляем как от своего имени, так и от имени монсеньора маршала Гувьон Сен-Сира, который уполномочил нас в этом, что мы воздерживаемся принимать участие в решениях и действиях палаты пэров во время процесса над маршалом Неем. Мы просим Ваше превосходительство ознакомить палату с этим заявлением и, кроме того, просим, монсеньор канцлер, распорядиться о выдаче нам соответствующего свидетельства.
Мы имеем честь и т.д. и т.п.
Князь Талейран, граф де Жокур.
Париж, 15 ноября 1815 года»50.
Это послание было написано рукой Талейрана, а потому удивительно слышать фразу «у нас есть, следовательно, честь» из уст человека, который на протяжении всей своей многолетней карьеры предавал всех и продавался всем: во время революции он предает короля, во время якобинского правления он предает жирондистов и другие партии и встает на сторону Робеспьера, во время термидора, свергнувшего якобинцев, он перебегает на сторону Директории, затем он предает ее и переходит на сторону Бонапарта во время переворота 18 брюмера, с 1808 года он ведет тайные переговоры с врагами Наполеона, а в 1814 году открыто встает на сторону союзников, призывая покончить с диктатором и «узурпатором». И этот беспринципный, погрязший в пороках человек, вдруг объявляет, что у него есть понятие чести! Не трудно заметить, насколько Талейран был рад избежать ответственности за арест маршала Нея, к которому также приложил свою руку. Зная о нем и его характере, мы вправе со всей определенностью утверждать, что если бы он был вынужден принять участие в судебном процессе, он не встал бы на сторону беспристрастного судьи, примкнул к большинству, желавшему вынести смертный приговор Нею, и проголосовал бы также как его племянник граф Огюст де Талейран, пэр Франции.
Со своей стороны, маршал Ожеро направил запрос канцлеру Дамбре: должен ли он участовать в предстоящем процессе как пэр Франции, несмотря на то, что являлся судьей в военном совете. Канцлер склонялся к тому, чтобы позволить ему участвовать в работе палаты, однако, проконсультировавшись со своими коллегами, самоотвод Ожеро был также одобрен, как и самооотводы Талейрана, графа де Жокура и маршала Гувьон Сен-Сира.
Общее количество пэров Франции составляло 214 человек: семеро отказались участвовать в суде из-за духовного сана, шестеро, - так как исполняли должность министров, хотя и участвовали в составлении обвинительного акта, пятеро – как свидетели и один – как член военного совета, ранее занимавшийся делом Нея4, тридцать четыре пэра воздержались от участия в судебном разбирательстве по разным причинам, о которых они сообщили палате и получили одобрение.
Таким образом, количество пэров, принявших участие в судебным заседаниях, составило 161 человек.
Барон Сегюйе, занявший место за бюро, которое заменила трибуна, зачитал свой доклад палате и распорядился зачитать секретарям-архивариусам показания свидетелей и показания обвиняемого, данные во время допросов. Заседание 17 ноября состояло из поименного голосования за представленный генеральным прокурором обвинительный акт. Сто пятьдесят девять пэров высказались в пользу обвинительной речи, два пэра голосовали против.
На 21 ноября было назначено открытие судебного процесса, и в ожидании этого дня министерство полиции удвоило меры предосторожности, так как полагало, что сторонники маршала Нея попытаются освободить его. Были удвоены и даже утроены полицеские посты, увеличено количество патрулей на набережных, мостах, бульварах и в пригородах с восьми часов вечера и до восьми часов утра; были предписаны самые строгие меры по обеспечению правопорядка и спокойствия, все подозрительные лица, а также лица, не имеющие документов, подвергались аресту… Однако каких-либо значительных инцидентов не произошло.
День 21 ноября начался с того, что все улицы, прилегающие к Люксембургскому дворцу, где должен был проходить судебный процесс, были оцеплены полицией, особое внимание было уделено кафе и кабачкам; Люксембургский сад был закрыт для публики.
В 11.15 утра маршал Ней вышел из тюрьмы «Консьержери» и сел в экипаж вместе с генеральным инспектором тюрем и двумя гренадерами. Они последовали за каретой, в которой находились префект полиции Англе, полковник Тассен и два гренадера. По всему пути следования были расставлены полицеские агенты, следившие за округой.
Жесткий и неукоснительный порядок был обеспечен в Люксембургском дворце, за который отвечал маршал Удино. Зрители, получившие билеты на трибуны, чтобы следить за дебатами, следовали по левой стороне, где располагалась Оранжерея и по правой стороне, мимо караульных помещений, а затем поднимались по лестнице, расположенной напротив. В девять часов утра двери дворца должны были быть закрыты для всех, кроме пэров Франции и министров. Свидетели с пропусками, подписанными великим референдарием и генеральным прокурором, через Большой двор дворца направлялись к наружней лестнице, находящейся посередине. Категорически воспрещалось останавливаться во дворах дворца каким-либо экипажам; они должны были оставаться на близлежащих улицах.
«Палата пэров была размещена в зале заседаний Сената консерваторов, расположенного тогда посередине Большой галереи, а ныне служащей приемной, между Тронным залом и Конференц-залом. Президиум президента… был обращен к суду. Пэры двигались в зал заседания по парадной лестнице справа, входили в Парадный зал и пересекали его перед прибытием в зал Государственных посланников и Конференц-зал.
Зал заседаний был достаточно тесным и двести четырнадцать пэров, если бы они были в полном составе, с трудом поместились бы на этой площади. Публичность заседаний потребовала создания временных трибун, которые сужали и без того узкое помещение. Рядом с залом находилась маленькая галерея, именуемая Картинной галереей или Рубенсовской, и служившая для конфиденциальных обсуждений во время процесса. Над креслом президента, среди орнаментов украшений свода, читались высеченные золотыми буквами три слова, которые в тот момент казались сплошной иронией: «Мудрость – Терпимость – Сдержанность». В углу, образованном президиумом и последней ступенью, около места для выступлений свидетелей, стоял стол, кресло для маршала и два стула для его защитников. Таким образом, обвиняемый и его советники располагались напротив судей»51.
До самого заседания, которое предполагалось открыть в 10.30 утра, пэры собрались, в девять часов, в зале Совета. Там они заслушали небольшую речь президента палаты, который рекомендовал им рассматривать предстоящее дело в духе сдержанности и справедливости. «Я уверен, - сказал он, - что палата пэров будет беспристрастна. Общеизвестно, что палата пэров будет желать только справедливости. Она должна стремиться только к правде, но обязана получить ее только из рук закона и надлежащим формам, которые она установила столь мудро. Самая главная из всех, - добавил он, - наибольшая, по возможности, свобода защиты обвиняемого. Ни он, ни его советники не могут быть прерываемы…». Продолжая свое выступление, канцлер Дамбре попросил пэров не проявлять никаких признаков нетерпения или неодобрения, и сохранять полную тишину. В соответствии со статьями 268-й, 269-й и 270-й Уголовного кодекса, президент был наделен практически неограниченными полномочиями. «Эта власть, - заявил он, - не является правом, это – долг, и я не могу, по совести и чести, отвергать такое обязательство…»52.
В четверть одиннадцатого, за пятнадцать минут до начала судебного заседания, адвокаты Дюпен и Беррье заняли свои места. Приглашенная публика прибывала, начиная с восьми часов утра. В первом ряду зрителей можно было видеть принца Вюртембергского, графа Гольтца, Меттерниха, князя Шварценберга и многих других высокопоставленных европейских чинов. Все эти иностранцы, после падения Наполеона высоко поднявшие головы, - истинные властители Франции, у которых Бурбоны были только слугами, явились насладиться агонией своей жертвы, полюбоваться чудовищным зрелищем: герой, причинивший им столько зла, оказался преданным в руки палачей французским собранием, и пэры Франции мстили ему теперь за Англию, Россию, Австрию и Пруссию, за все зло, причиненное им Мишелем Неем. Это было мщение за Аустерлиц, Йену, Фридланд, Ваграм и Москву!
Канцлер палаты пэров следовал за пэрами Франции. Справа, ниже президиума президента палаты, находилось место генерального прокурора, около которого занял свое место секретарь суда. Между генеральным прокурором и секретарем суда находились скамьи для свидетелей.
Как только пэры заняли свои места, канцлер Дамбре объявил об открытии заседания, после чего обратил внимание пришедшую публику о недопустимости выражения каких-либо знаков одобрения и неодобрения под страхом немедленного ареста. После этого короткого, но важного замечания в зал были допущены свидетели. С ними вошли государственные министры: герцог Ришелье, маркиз Барбе-Марбуа, граф де Корветто, граф дю Бушаж, граф Деказ, герцог Фельтрский и граф де Воблан; за ними следовали генеральный прокурор Беллар и секретарь-архивариус Коши, занявшие положенные для них места.
Ровно в 11 часов утра в зал вошел маршал Ней в сопровождении четырех гренадеров и занял кресло рядом со своими адвокатами. Согласно газетам той эпохи, он был одет в мундир голубого цвета с генеральскими эполетами, с большой орденской лентой Почетного Легиона и маленькой ордена св. Людовика. Его лицо было немного бледным, однако вся его фигура выражала, как всегда, все ту же прямоту и уверенность. Он окинул взглядом присутствующих, и перед этим взором некоторые из его судей не могли не опустить глаза.
Архивариус Коши совершил поименную перекличку пэров, после чего президент палаты задал маршалу обычные для всех судебных процессов вопросы, касающиеся личности подсудимого: фамилия, имя, год и место рождения и т.д.
После этого президент палаты призвал подсудимого выслушать выступление секретаря суда и рекомендовал защитникам Нея соблюдать в своих речах наибольшую сдержанность.
Архивариус Коши, огласив порядок процедуры, перешел к чтению обвинительного акта, который начинался со следующих слов: «Покушение, неизвестное до сих пор в истории военной лояльности всех наций и ставшее гибельным для нашей страны, было совершено маршалом Неем…».
О том, что в истории не было аналогичных случаев, Беллар, писавший обвинение, несколько лукавит. Подобные деяния, если можно так выразиться, были известны не только во Франции, но и в Европе.
Мы не будем приводить здесь полный текст, а остановимся только на главных обвинениях, которые вменялись в вину Нею: «По-видимому, маршал Сульт, тогда военный министр, узнав о высадке в Каннах 1-го марта сего года Бонапарта во главе банды разбойников разных национальностей5, послал одного адъютанта к маршалу Нею, находившегося в своем имении Кудро близ Шатодёна, с приказом взять управление (войсками – С.З.) в Безансоне…».
Слово «по-видимому» здесь совершенно неуместно, так как Сульт действительно направил адъютанта к Нею в Кудро с письмом, в котором говорилось, чтобы тот срочно направился в Безансон.
«Маршал Ней прибыл в Париж 6-го или 7-го (день так и остался неопределенным; впрочем, это обстоятельство мало что значит) вместо того, чтобы отправиться напрямую к месту своего командования».
И вновь ошибка. Было точно известно, что Ней появился в столице 7 марта. Он не отправился прямиком в Безансон по причине отсутствия военной униформы.
Генеральный прокурор Беллар, - так как именно он писал это изложение обстоятельств дела – подвергал сомнению незнание маршалом Неем о высадке Наполеона. Он рассматривал как неправдоподобное – молчание адъютанта маршала Сульта и безразличие Нея: «Очень неправдоподобно, что адьютант военного министра, который получил приказ отвезти маршалу приказ о внезапном отъезде (в Безансон – С.З.), странным образом умолчал об этом известии (имеется в виду высадка Наполеона – С.З.), ставшем предметов всеобщего внимания и разговоров».
По словам генерального прокурора, Ней пытался убедить следствие, что он не знал о высадке Наполеона во Франции, и что он узнал об этом лишь в Париже во время встречи со своим нотариусом Батарди, что, по словам Беллара, является неправдой.
Он подозревал Нея в том, что, изображая полное незнание ситуации, маршал пытался доказать отсутствие какого-либо своего участия в мерах, способствовавших возвращению Наполеона. По словам Беллара, это незнание не было естественным, оно «в наибольшей степени увеличивало, нежели рассеивало подозрения в вероятности того, что маршал был замешан в махинациях, чтобы эта высадка причинила столь пагубный результат». Согласно обвинительному акту, «все эти подозрения в том, что маршал мог принимать участие в этих действиях, значительно увеличиваются показаниями довольно большого числа свидетелей, которые сообщили о различных речах, приписываемых маршалу, следствием которых было то, что маршал заранее знал об этом прибытии». При этом прокурор обращался к показаниям некоторых свидетелей, таких как сеньоры Боси, Магин, Перраше и Пантен, графы Генетье и Таверне, которые сообщили о различных выражениях, приписанных маршалу, и свидетельствующих, что он заранее знал о высадке Бонапарта.
«Справедливость все-таки требует отметить, что многие другие свидетели, которые видели действия маршала в дни, предшествовавшие оглашению прокламации, по-видимому считают, что до того он был искренен», и что «маршал в своих диспозициях оставался верен королю».
Уже с самого начала судебный процесс пошел не по пути поиска правды и правосудия, а по пути скорейшего осуждения и вынесения самого сурового вердикта подсудимому. Это был заранее подготовленный спектакль, в котором Нею и его адвокатам предлагалось сыграть роль неких статистов, обязанных говорить только тогда и только то, что желала королевская власть и королевская судебная система.
Беллар напомнил присутствующим о визите маршала к королю, о клятвенных заверениях Нея в защите дела Бурбонов и обещании привезти Наполеона в Париж в железной клетке. И далее генеральный прокурор вновь умышленно передергивает факты, говоря, что Ней покинул Париж 8-го или 9-го, - мол, он не может точно указать дату отъезда маршала: «8-го или 9-го маршал покинул Париж. Невозможно точно зафиксировать этот день».
Нет никакого сомнения, что Беллар прекрасно знал, что Ней покинул столицу 8 марта и отправился в Безансон - это не было ни для кого секретом.
Что касается поведения Нея в промежутке времени между 8-м и 14-м марта, то прокурор не настаивал на преступных умыслах маршала, сохраняя, тем не менее, «много сомнений в этом отношении».
Прибыв в Лон-ле-Сонье 14 марта, Ней, по словам Беллара, не предпринимает никаких серьезных действий, чтобы навести порядок в войсках, ряды которых были взбудоражены известиями о событиях в Гренобле и Лионе и которые открыто выражали симпатию «узурпатору». «Маршал Ней, - сказал прокурор, - предал свою былую славу не меньше, чем своего короля, родину и Европу дезертирством еще более преступным, если подумать о водовороте зла, в который погрузилась Франция!..»
Прокурор утверждал, что войска Нея (четыре полка) сохраняли верность королю, что они противостояли вредоносному влиянию, с помощью которых несознательные люди пытались поколебать их преданность королю, что являлось абсолютно неверным. Как мы уже знаем, Ней прибыл в войска и воочию увидел, что волнение среди солдат и младших офицеров было огромным и было ясно, что они не будут сражаться за ненавистных Бурбонов; и все же маршал пытался передать свой настрой вести борьбу за дело короля солдатам, он до последнего момента сохранял верность Людовику XVIII.
Говоря о ночной встрече Нея с эмиссарами Наполеона, Беллар обвинял маршала в том, что они, как предатели, в тиши ночи заключили позорный союз, чтобы изменить своему королю, своей родине и своей чести. Каковы мотивы? «Его тщеславие было польщено, - восклицал Беллар, - его амбиции пробудились, преступление было принято».
К слову сказать, Беллар вновь умалчивает тот очевидный факт, что многие высшие офицеры, входившие в окружение Нея, ничего не предпринимали, чтобы настроить солдат на борьбу, а офицеры-роялисты и вовсе сидели сложа руки и только наблюдали за происходящим, некоторые ретировались еще до того момента, когда Ней повел свои войска к Наполеону. Что маршал мог сделать в одиночку? Конечно, Ней оказался слаб в такой обстановке, он, увы, не смог противостоять обстоятельствам.
Остановившись на прокламации Нея, прочитанной 14 марта перед войсками, Беллар вновь вводил пэров и всех присутствующих в заблуждение: по его словам, во время прочтения прокламации «солдаты, наиболее удаленные от маршала, верные движению своего сердца и французской чести» продолжали кричать «Да здравствует король!» Однако в действительности все солдаты, как, впрочем, и младшие офицеры, восприняли прокламацию с неподдельным восторгом и энтузиазмом. Беллар утверждал, что «много возмущенных офицеров и солдат покинули ряды», чтобы не участвовать в этом предательстве. Однако правда была такова, что лишь несколько роялистских офицеров покинули Лон-ле-Сонье, среди солдат не было ни одного, кто бы продолжал оставаться на стороне короля. Солдаты после прочтения прокламации были настолько экзальтированы, что чуть не задушили в своих объятиях маршала, настолько его слова отвечали их чаяниям.
Приводя дальше преступные деяния Нея, генеральный прокурор отмечал приказы маршала на воссоединение с войсками «узурпатора», приказы арестовывать офицеров, верных королю и судить их, что так же не соответствовало действительности, поскольку ни один офицер-роялист не был арестовать, они все могли свободно покинуть Лон-ле-Сонье.
В своей речи Беллар обвинял Нея в том, что он был одним из источников несчастий, которые обрушились на Францию не только в 1815 году, но и намного раньше. Прокурор клеймил позором «кучку людей, которые, лишь отличившись в нескольких прекрасных военных победах, полагали, что имеют право ставить себя выше законов и пренебрегать самыми священными чувствами, верностью королю и своей стране...». Он осуждал тех вероломных подданных, тех отвратительных граждан и честолюбцев, готовых ради своих низменных амбиций пойти на любое предательство. Правда, эти слова негодования, по справедливости, генеральному прокурору стоило бы направить в адрес всех тех, кто в качестве почетных гостей, в качестве пэров и судей присутствовали на процессе офицера, которому всегда были чужды и отвратительны любые интриги и корысть.
В результате всего правительство обвиняло Мишеля Нея в следующем:
- поддерживал с Бонапартом тайные связи с целью облегчить ему и его банде высадку на французскую территорию;
- передал в руки Наполеона города, крепости, склады и арсеналы;
- оказал Наполеону помощь солдатами и оружием, и в особенности, поколебал верность офицеров и солдат к королю;
- встал во главе банд и армейских частей для захвата городов в интересах Бонапарта;
- находясь во главе войск, речами и прокламациями подстрекал граждан к неповиновению власти и переходу на сторону врага;
- наконец, совершив измену королю и государству, принял участие в заговоре, цель которого состояла в том, чтобы низвергнуть и поменять правительство, а также вызвать гражданскую войну, снабжая оружием или побуждая граждан вооружаться друг против друга.
Ней обвинялся на основании статей 77-й, 87-89-й, 91-94-й, 96-й и 102-й Уголовного кодекса, а также статей 1-й и 5-й закона от 21 брюмера V года53.
После оглашения обвинительной речи, президент палаты пэров предоставил слово Нею, обратившись к нему со следующими словами: «Преступление, в котором вас обвиняют – отвратительно всем добрым французам. Однако в палате вам не стоит опасаться ненависти. Вы найдете здесь скорее благосклонные намерения о славных воспоминаниях, связанных с вашим именем…». Последующие, правда, дебаты убедительно показали, что эти намерения не были столь благоприятными. «Вы можете говорить без страха, - добавил Дамбре, - разъясняя мотивы, которые вы имеете против обвинений, и которые оказали влияние на вас»54.
Маршал встал и, поприветствовав высокое собрание, твердым голосом прочитал несколько строк, написанных на бумаге.
Тотчас же генеральный прокурор возразил, что обвиняемый должен представить все свои мотивы сразу. Беллар призвал немедленно прекратить это дело, которое затрагивает главным образом безопасность государства. Тогда адвокат Беррье внес предложение, чтобы любое судебное преследование было отложено до тех пор, пока не будет четкой процедуры, которой необходимо следовать суду пэров по уголовным делам, предоставленным на его рассмотрение. Он взывал к общественному благу, пользе обвиняемому и самой палате пэров. Беррье высказал сожаление, что министры короля ссылались только на статью 33-ю Хартии, которая предусматривала проведение судебного разбирательства палатой пэров о государственной измене, однако не желали признавать Нея как пэра Франции. Это была довольно странная позиция, и, следуя позиции адвоката, поэтому было невозможно судить маршала. Что же касалось обвинительной речи прокурора, то Беррье указал на поспешность в сборе документов, свидетельств и вообще организации данного дела. По словам адвоката, выступление Беллара было не столько речью судьи, сколько речью государственного обвинителя времен революции и Террора6.
Беррье напомнил, что начиная с первого постановления короля, палата получила предписание производить следствие при закрытых дверях, используя незаконную процедуру. Благодаря второму постановлению, это несоответствие было исправлено. «Воспрянули духом!» - произнес адвокат. Однако, рассматривая тяжесть обвинения, обстоятельства, грандиозность дебатов, стало очевидным, что необходим всеобщий закон по проведению такого судопроизводства. «Я чувствую, - сказал в заключении Беррье, - что обстоятельства поставили меня в очень трудное положение. Будучи правдивым и преданным подданным, испытывая к принцу самую горячую любовь, я думал, что действую в его интересах, ведя бой за триумф истинных принципов и конституционной Хартии»55.
Беллар возразил, что не хочет верить в то, что данное дело будет бесконечно затягиваться, раздражая тем самым не только Францию, но и всю Европу. Он просил суд отклонить ходатайство об особом законе и предписать, чтобы все мотивы были представлены в совокупности.
На это второй защитник Дюпен заявил, что не существует закона, по которому можно было судить маршала Нея.
В половине второго палата пэров переместилась в галерею Рубенса, чтобы обсудить этот вопрос. Около трех часов дня пэры возвратились в зал заседания с решением, чтобы генеральный прокурор дал разъяснения по данному вопросу.
По словам Беллара, он внес обвинительную речь с целью приступить к непосредственному разбору дела и к дебатам. По его словам, справедливость должна быть скорой, так как этот вопрос стал «делом Франции и всей Европы!» Генеральный прокурор высказал удивление, что обвиняемый может избежать осуждения. Он держит себя так, будто Ней не имеет титул пэра? Но не потерял ли он его, получив его от узурпатора и войдя в палату пэров Наполеона? Адвокаты маршала, продолжал Беллар, говорили о втором постановлении короля, исправлявшее недостатки первого. Это ошибка, постановление появилось из-за искреннего побуждения короля, «поддавшегося доброте, которую находим, быть может, чрезмерной»! Имелось продвижение вперед, но не отклонение. Господин Беррье желает особый закон, но если бы палата пэров отклонила бы его, что случилось бы? Обвиняемый не может быть осужден? Но эта абсурдная система привела бы к безнаказанности, и палата не должны была этого допустить. Требовали гарантий? Каких гарантий?.. Мог ли Ней найти более справедливый суд? Перед кем он предстал обвиняемым? «Перед своими друзьями, по крайней мере, перед своими бывшими коллегами, перед массой людей, достойных общественного уважения, и требовать гарантий до их решения!» Нет, требуемые меры предосторожности были бесполезны. Закон не нужен, защитники обязаны представить все свои средства, и палата должна немедленно приступить к дебатам56.
Говоря все это, Беллар забыл слова одного старого юриста: «Право на вседозволенность не дает правоту!»
Адвокат Дюпен отметил странность слов генерального прокурора, как они того заслуживали. Продолжая, он удивлялся столь необъяснимой поспешности в рассмотрении дела и всякому отсутствию каких бы то ни было правил. Только потому, заявлял Дюпен, что маршал положился на великодушие своих судей необходимо отказаться от помощи обычных и фундаментальных законов! «То, что должно закрепиться в сознании судьи, - сказал он, - это - следствие. Маршал Ней не должен быть осуждаем на основе молвы общества, широкоизвестных слухов, пустых криков, газетных статей». По словам Дюпена, согласно статье 33-й конституционной Хартии, палата пэров имела компетенцию рассматривать дела о государственной измене, однако нуждалась в законе, чтобы охарактеризовать преступление, в котором обвинялся маршал Ней. «Нет правосудия, где нет закона, - воскликнул он. – В ваших руках весы правосудия: в одну чашу поместим все то, что есть серьезного у обвинения, все присоединенные документы, все то, что еще привосокупит величественный обвинитель, а в другую поместим защиту обвиняемого и конституционную Хартию»57.
Однако когда палата захотела снова обсудить новое предложение защиты, канцлер заявил, что обвиняемый был обязан в совокупности представить все средства7. Дюпен воспротивился, однако его протест не был принят в расчет, и заседание отложили до четверга 23 ноября. На это адвокат Беррье заявил, что предоставленный срок слишком мал для того, чтобы предоставить всех свидетелей, однако канцлер был неумолим и заявил: «Вы слышали решение!» и, обращаясь к караулу, добавил: «Уведите обвиняемого и публику!»58.
В назначенный день, в 9.30 утра, состоялось короткое предварительное заседание, на котором палата пэров должна была вынести решение по некоторым из обвинений. На время этого заседания канцлер Дамбре, в силу своих неограниченных полномочий, распорядился очистить зал заседаний от публики, что позволило провести мероприятие в более просторном помещении, чем не столь большая совещательная комната.
В 11 часов утра состоялось открытое заседание, при открытии которого канцлер Дамбре предложил маршалу предоставить все свои претензии. Ней предоставил слово своему адвокату Беррье, который начал с того, что заявил: «Я не боюсь несправедливых и насмешливых замечаний критиков, которые обвиняют меня в том, что я слишком распространяюсь по мелочам. Нет ничего мелочного, когда речь идет о чести и жизни людей!» Таким образом адвокат ответил журналу «Деба» («Debats»), который высказал свое мнение по поводу предыдущей речи Беррье следующими словами: «Общепринято, что этот адвокат производил больший эффект, когда оказывался зажатым еще сильнее, и что его способности, утопленные в потоке бесполезных слов и надоевших повторений, теряли в глубине то, что приобретали на поверхности»59.
После этих слов, Беррье произнес длинную речь, в которой он спрашивал, будет ли осуществлена процедура ведения суда в формах, определенных законом; затем высказал замечания по следствию и ведению суда: постановление от 13 ноября не было подписано всеми членами, принимавшими в нем участие, как того требовала статья 234-я Следственного кодекса по уголовным делам; таким образом, нельзя было выносить никакого обвинения, согласно статьям 222-й и 231-й того же кодекса; обвинительный акт был составлен раньше постановления от 17-го; кроме того, обвинение не было надлежащим образом сообщено обвиняемому.
Прокурор Беллар не без горечи возразил: «Мы, возможно, разделяем эту уверенность! Возможно, его добродетель будет блестяще оправдана после дебатов, которые должны открыться! Тогда мы были бы освобождены от бремени сильно страдать!» Затем он с пренебрежением отклонил предложение, выдвинутое защитой, как немаловажное. После чего, остановившись на вопросе о преднамеренности измены Нея, которую отвергали адвокаты, Беллар воскликнул: «В силу этого он желает быть оправданным. Ну что ж, мы оправдаем. Он не изменял 14 марта, что ж, мы согласимся!»8. Несмотря на весь сарказм прокурора, он был уверен, что маршал Ней будет признан виновным по всем статьям обвинения. Единственно, чего Беллар опасался – задержки всего судебного процесса. Он не мог не понимать, что следствие, да и сам судебный процесс шли с грубыми нарушениями процессуальных норм и законов, а потому всеми способами пытался ускорить вынесение приговора. На все отсрочки в проведении судебного разбирательства он заявлял, что они «так усыпляют, что гибельны для общества».
Тогда Дюпен возобновил высказывать все доводы, представленные Беррье и изложил их в новом свете, без труда опровергая различные возражения прокурора. Он также протестовал против того срока, который был предоставлен для представления свидетелей и их показаний. Дюпен был уверен, что показания свидетелей убедительно докажут, что маршал не изменял королю до 14 марта, что этот факт был бы бесспорно подтвержден. «Не достаточно только представить его (данный факт – С.З.) нам, - говорил он. - Необходимо, чтобы он торжественно доказал это». Затем, обернувшись к прокурору, Дюпен произнес: «Обвинитель, вы желаете поместить его голову под молнию, а мы хотим показать, как образовалась буря!»
Эти слова вывели из равновесия Беллара, однако ненадолго, и он продолжил свое выступление. Он настойчиво убеждал всех, что были соблюдены все нормы и законы, и в пылу произнес неосторожные и, в то же время, жестокие, слова: «Процедура перед военным трибуналом была продолжительной, слишком продолжительной. В конце концов, необходимо, чтобы день приговора наступил!»
Другой защитник Нея – Беррье также настаивал на продлении срока для представления свидетелей и их показаний суду. После его реплики, палата вынесла решение, которое, не принимая во внимание претензии и заявления как обвиняемого, так и его защиты, одобрило переход к дебатам. Однако Беррье не успокоился и в третий раз предложил установить срок, достаточный для того, чтобы собрать всех свидетелей и выслушать их показания. Генеральный прокурор вновь был против этого предложения: согласно ему, присутствие всех свидетелей со стороны защиты было бесполезным делом. Тогда президент палаты пэров попросил Беррье назвать имена этих свидетелей. Это были: барон Прешам, маркиз де Соран, маркиз де Сент-Амур, барон Монтеле, Бессьер, сеньор Ги и майор Эделе. Президент попросил у защиты уточнить срок действия отсрочки. Адвокаты заявили, что полагаются на решение суда.
Беллар, все более возбуждаясь, встал и заявил:
- Когда дебаты открыты, то их прервать невозможно. Это не в интересах дела, но с единственной целью продлить на несколько дней неопределенность судьбы маршала, просим об отсрочке!
- Дебаты не будут открыты, - возразил Дюпен, - поскольку обвинение стремиться к тому, чтобы они начались с невоздержанности.
Он напомнил об усталости защиты, которая уже четыре дня и четыре ночи без устали занималась делом маршала; защита, по его словам, не имела возможности полноценно подготовиться по причине слишком сжатых сроков, отведенных для этого, и просила отсрочить процесс, полагаясь на справедливость суда.
Беллар, уже в состоянии ярости, в очередной раз просил поддержать обвинение и просил пэров как можно скорее закончить это дело.
Адвокат Беррье, однако, продолжал настаивать на своем и энергично поддерживал свои требования.
Палата пэров, наблюдая за перепалкой между генеральным прокурором и адвокатами маршала Нея, в итоге была удовлетворена доводами защиты и согласилась отложить начало дебатов до понедельника 4 декабря9.
Какие впечатления вызывал этот процесс у современников? Мы находим их отклик в высказывании уже известного нам Шарля де Ремюза. «Продолжая историю нашей недели, - пишет он матери, - вчера начался процесс над маршалом Неем. Я намереваюсь идти туда и завтра. Скажу, что ничего нет более величественного. Я внимал наиболее волнующему и благородному обращению герцога де Рогана, который выступал как истинно честный человек, и я поблагодарил его от всего сердца, когда он, повышая голос, сказал нам: «Я уверяю вас, что все это ожесточение общества падет к подножию трибунала, и там не будет более никакой борьбы, кроме как за снисхождение»60.
Однако это не помешало герцогу де Рогану спустя две недели оказаться в числе 144 пэров, голосовавших за смертный приговор маршалу Нею.
Говоря о переносе дебатов, Шарль де Ремюза писал матери 26 ноября : «Вот еще дело Нея переноситься на неделю. Я не знаю, насколько этот неизбежный срок возмутит вас в Тулузе, как тех немногих воодушевленных людей в Париже. Я, кто присутствовал на заседании, скажу вам, что было невозможно отказать в этом, не проявив несправедливость.
Какие впечатления вызывал этот процесс у современников? Мы находим их отклик в высказывании уже известного нам Шарля де Ремюза. «Продолжая историю нашей недели, - пишет он матери, - вчера начался процесс над маршалом Неем. Я намереваюсь идти туда и завтра. Скажу, что ничего нет более величественного. Я внимал наиболее волнующему и благородному обращению герцога де Рогана, который выступал как истинно честный человек, и я поблагодарил его от всего сердца, когда он, повышая голос, сказал нам: «Я уверяю вас, что все это ожесточение общества падет к подножию трибунала, и там не будет более никакой борьбы, кроме как за снисхождение»60.
Однако это не помешало герцогу де Рогану спустя две недели оказаться в числе 144 пэров, голосовавших за смертный приговор маршалу Нею.
Говоря о переносе дебатов, Шарль де Ремюза писал матери 26 ноября : «Вот еще дело Нея переноситься на неделю. Я не знаю, насколько этот неизбежный срок возмутит вас в Тулузе, как тех немногих воодушевленных людей в Париже. Я, кто присутствовал на заседании, скажу вам, что было невозможно отказать в этом, не проявив несправедливость. Я слышал этого замечательного Дюпена, говорившего с большим талантом, и которого расхваливает весь свет»61.
Говоря о настроениях, Шарль де Ремюза замечает: «Между тем, большое число людей в палате взбешены, и которых договор и дополнительное примечание вовсе не успокоили, совсем наоборот... Я никогда не видел такого большого количества обеспокоенных людей как сейчас, а между тем, мне кажется, не имеется ничего для такого беспокойства. Однако нельзя воспрепятствовать людям, которые с манией взирают в будущее, видеть там самое грандиозное потрясение мира. Есть некоторые умы, которым очень трудно вбить разум»62.
Иностранцы с таким же большим вниманием следили за процессом над маршалом Неем. Правда, большинство представителей европейских держав, в отличие от многих французов, желали вынесения самого строго вердикта маршалу. «Все те, кто здесь есть из друзей порядка и законных прав, - пишет из Берлина Водрейль герцогу Ришелье 2 декабря, - одобряют величественную и строгую позицию, которую заняла палата пэров!»63.
Тем временем по Парижу разносились пугающие слухи: Париж заполонили всякого рода анонимки; по словам Шарля де Ремюза, несколько пэров получили такие письма, в которых говорилось, что если они осудят маршала Нея, то «им обещаны двадцать тысяч ударов кинжалом». На что Шарль замечает матери, что «Цезарь получил лишь двадцать два», и заключает, что «относительно этого процесса ходит множество тревожных слухов»64. Говорили о похищении, побеге маршала, а также о возможных покушениях на его жизнь. Национальная гвардия была настороже. Были арестованы генералы Кольбер, Бельяр, Орнано и другие. Особо непримиримые и экзальтированные роялисты требовали оков и казней. В одну из ночей на двери палаты пэров была наклеяна дерзкая афиша: «Амнистия предоставляется всем французам… за исключением тех, которые, во-первых, будут колесованы, во-вторых, будет повешены и, в-третьих, будет колесованы и повешены, согласно первым двум пугнктам»65.
В одном из писем своей матери, Шарль де Ремюза говорит, что «кюре» (Талейран – С.З.) становится еще более мрачным», и добавляет, что герцог Веллингтон, в то время всевомущий среди гражданских и военных лиц, предписал, чтобы французские министры «держали в курсе уполномоченных министров четырех великих держав о всех делах, происходящих во Франции». И далее, вполне резонно замечает: «Редко, когда победа толкала наглость так далеко!»66.
Герцог де Брольи, видевший английского генералиссимуса достаточно близко, говорит о нем как о человеке хоть и осмотрительном, но жестком, непреклонном и немного ограниченном10; как о человеке, имеющим многочисленные любовные связи с молодыми и красивыми женщинами; эту страсть он сохранил до самой старости, и на которую смотрели бы снисходительнее, если бы ко всему сказанному он смог присовокупить благородное великодушие. Однако, как указывает Вельшингер, «весь ход процесса показывает, что ему нравилось быть безжалостным к маршалу, в то время как одно лишь его слово привело бы, даже после вынесения приговора, несомненно, к смягчению, - такому, как изгнание11»67.
Один из его соотечественников, лорд Холланд, знавший немного мадам Ней, 23 ноября взял на себя обязательство передать два письма Аглаи Ней: одно - лорду Ливерпулю и другое – для принца-регента, сопровождая их комментариями: «Я передаю вместе с этим письмо мадам Ней, адресованное Вашему превосходительству и прилагаемое другое для Его Королевского Высочества принца-регента, ознакомить с которым она меня просила…
Я, разумеется, озабочен с тех пор, как она доверила мне эти письма, передав, не придавая никакого значения моему мнению, полный набор аргументов, к которым она обращалась в пользу своего осужденного мужа, и по этим мотивам я очень желал бы быть информированным, как только представится такая возможность, о способе, который мне позволил бы, соблюдая порядок и почтение к Его Королевскому Высочеству, привлечь его внимание к этому письму»68. Лорд Холланд просил об аудиенции принца-регента, чтобы сказать ему обо всем этом деле.
Лорд Ливерпуль ответил тотчас же, извещая, что Его Королевское Высочество находится за пределами Лондона, но если лорд Холланд пожелает отправить курьера с письмом, содержащим отчет о своих личных чувствах к данному делу, он уверен в том, что встретит принца в Витхаме, по дороге в Эссекс; лорд Ливерпуль не скрывал, что его мнение на Парижскую конвенцию отличается от взглядов лорда Холланда, что они основаны на наилучших сведениях и сформировались «после очень озабоченных размышлений»; лорд Ливерпуль дал понять, что все им высказанное соответствует взглядам принца-регента.
Аудиенция, предоставленная принцем-регентом лорду Холланду, не принесла никакого положительного результата. Решительно, европейские монархи были безразличны к судьбе своего благородного противника. Это еще раз убедительно показало, что они мстили Франции за все поражения и собственное унижение во время правления Наполеона12.
Леди Хатчинсон, родственница Веллингтона, на коленях умоляла «железного герцога» проявить милость к Нею. На ее мольбы герцог ответил, что он не волен в своих чувствах. Леди Хатчинсон, чей муж собирался принять участие в побеге Лавалета, вскоре получила приказ покинуть Париж, увозя с собой в Англию благодарность и признательность мадам Ней за искреннее участие в судьбе супруга.
Тем временем, полиция вела строгое наблюдение за своим прославленным арестантом, боясь всевозможных заговоров, цель которых - освобождение Нея. Возможно, у друзей маршала в тот момент было намерение организовать побег Нея: так, лейтенант по имени Сельве должен был проникнуть в тюрьму «Консьержери», расположиться под камерой, где содержался маршал, пробить потолок и занять место Нея. «Если эта история подлинна, - пишет по этому поводу Вельшингер, - то она доказывает лишь одно: автор этого проекта побега видел прекрасный сон. Впрочем, Ней не собирался бежать. Он отказался принять помощь Эксельманса 16 августа; в ноябре, он также отказал графу Понтекулану воспользоваться благоприятным случаем. Он спокойно ждал решения палаты пэров, веря в то, что абсолютно защищен статьей 12-й соглашения о капитуляции Парижа»69.
22 ноября был разоблачен заговор, цель которого заключалась в том, чтобы похитить маршала, тем не менее, первое перемещение заключенного из «Консьержери» в Люксембургский дворец прошло без особых происшествий. На следующий день Розье предупредил префекта полиции, что некие дерзкие люди готовят удар, чтобы освободить Нея.
Ночи 26-го, 27-го и 28 ноября прошли относительно спокойно. В течение этого времени были собраны подписанные или анонимные доносы, в которых, главным образом, указывались непристойные слова против королевской семьи, сказанные маршалом задолго до измены, и полиция активно искала этих доносчиков13.
Письмо маршала Монсея с отказом судить «храбрейшего из храбрых» ходило по департаментам и приводило власти в смятение. Граф Деказ писал префектам, что «несмотря на его скверный стиль», это письмо таит в себе опасность и просил их помешать его распространению.
Ночь на 30 ноября прошла также спокойно, как и предыдущие. Вплоть до 4 декабря, когда должно было открыться заседание палаты пэров, ничего особенного не произошло.
В 7.45 утра, 4 декабря, маршал Ней был окончательно переведен в Люксембургский дворец и отдан под охрану дворца, над которой начальствовал полковник Монтини.
Комната, куда был переведен маршал, находилась на втором этаже в конце длинного темного коридора. Открыв двустворчатую дверь, попадаем в помещение длиной пять, шириной – шесть и высотой – четыре метра; дневной свет проникал через три окна стрельчатой формы, оборудованных решетками: одно окно выходило на парадный двор, другое – в президентский сад и третье – на аллею Обсерватории. Однако ни из одного окна невозможно было что-либо увидеть, и чтобы это сделать, необходимо было подняться по лестнице, приставленной к окну. Комната, коридор и все близлежащие переходы «были поручены под наблюдение часовых, отобранных из гвардейского корпуса... Другим войскам не доверяли»14. Именно в этой комнате Нею суждено было провести последние три дня своей жизни.
Ультра были в ярости оттого, что защитникам маршала была предоставлена одиннадцатидневная отсрочка. Один из самых раздраженных пэров, граф Плесси де Гренедан, которого из-за неуемных приступов ярости прозвали «Скрежещущие зубы» («Grince-Dents»), в день открытия дебатов осмелился сказать: «Ныне мы нуждаемся намного больше в скором и необходимом правосудии, нежели в торжестве правосудия…»15. Эти слова были услышаны в Люксембургском дворце.
В прессе и в салонах все больше проявлялось удивление долготерпению правительства к бесконечным отсрочкам. «В нетерпении, которое было вызвано этими проволочками, - замечает Беррье, - я предчувствовал только то, что наша единственная надежда на спасение была в иностранной дипломатии»70.
4 декабря, в дополнении к той холодности и тому равнодушию, которые выказали высокие английские чины, сэр Карл Стюарт, посол Англии во Франции, писал лорду Кастльри: «В соответствии с инструкциями, содержавшимися в телеграмме Вашего превосходительства от 31-го прошлого месяца, я предупредил мадам Ней, что письмо, направленное ею Его Королевскому Высочеству принцу-регенту, было получено, однако, несмотря на все сострадание, которое Его Королевское Высочество имеет к положению этой несчастной дамы, единственный ответ, допустимый при данных обстоятельствах, тот, который был дан в письме, направленному герцогом Веллингтоном маршалу по тому же поводу.
На следующий день, после того как этот ответ был дан мадам Ней, я получил прилагаемое здесь письмо16 о посредничестве третьего лица, и вечером мемория, подписанная господами Беррье и Дюпеном, защитниками маршала, была прочитана мне посыльным. Я имею честь присоединить его к данному посланию. Я намереваюсь только прочитать это сообщение совместно с министрами других держав и передать на рассмотрение уже данный ответ»17.
Адвокаты Нея вручили послу Англии ноту, касательно неукоснительного соблюдения злополучной 12-й статьи Парижской конвенции, которая гарантировала отказ от судебного преследования как гражданских и военных лиц, независимо от их политических убеждений и деятельности.
Ответ английского посла Карла Стюарта был также сух, как и предыдущие ответы на просьбы супруги маршала Нея: в ожидании распоряжений от своего правительства, «посол вынужден довольствоваться только тем ответом, который он уже имел честь дать госпоже маршальше Ней, а также господину Беррье»71.
Все уклончивые ответы как со стороны высокопоставленных английских чинов, так и со стороны представителей других европейских держав со всей очевидностью показали, что союзники не собирались исполнять конвенцию от 3 июля 1815 года (особенно статью 12-ю) под видом невмешательства во внутреннюю политику Людовика XVIII и его правительства, хотя всеми своими действиями именно этим и занимались. А ультрароялисты, видя безнаказанность своих действий и пользуясь предоставленной со стороны европейских держав свободой, не стали отказывать себе в удовольствии сурово покарать всех тех, кого они рассматривали как главных виновников событий 20 марта, полностью игнорирую все ранее подписанные договоренности.
Поняв, что они ничего не смогут добиться от союзников, адвокаты Нея, тем не менее, решили бороться до конца.
Пояснения
1. Альфред Нетмен в своей «Истории Реставрации» («Histoire de la Restauration») говорит, что герцог Веллингтон делал в Париже то, что желало его правительство: «Герцог Веллингтон не был частным лицом, это был общественный деятель. Он должен был желать в Париже то, что хотело его правительство. Итак, Англия, как и другие европейские державы, настаяла, чтобы главные виновники военной измены во время Ста дней были преданы судам; она верила в необходимость строгих примеров, дабы предупредить возвращение попыток, которые стоили столько крови не только Франции, но и всей Европе, вновь вовлеченной в войну». // Nettement A. Histoire de la Restauretion. T. III. P. 416.
С другой стороны, однако, Англия гаратировала любую безопасность как в выражении мнения, так и в политической деятельности. Таким образом, ссыльный Наполеон, на себе испытав двуличность политики Великобритании, был вправе заявить, что вера в английскую порядочность и благородство погибла.
2. Веллингтон лжет здесь, так как соглашение об эвакуации Парижа имело цель закончить военные действия, успокоить обе враждующие стороны, усадить их за стол переговоров, обеспечить амнистию всем без исключения как гражданским, так и военным лицам.
3. Супруга Нея отправила одновременно свое письмо как лорду Ливерпулю, так и послу Англии в Париже сэру Карлу Стюарту. Последний ответил мадам Ней в том же стиле, в каком ответил ей Веллингтон.
4. Семь духовных лиц были - Боссе, кардинал Байан, епископы Шалона, Эвре и Лангра, архиепископ Реймса и аббат Монтескью; шесть министров, бывшие и занимающие должность: князь Беневетский (Талейран), маршал Гувьон Сен-Сир, граф Жокур, герцог Ришелье, граф Барбе-Морбуа, герцог Фельтрский (генерал Кларк); маршал Ожеро, входивший в состав военного трибунала; пять свидетелей: герцог Дюрас, герцог де Граммон, герцог де Мейль, князь Пуа, герцог Реджио (маршал Удино).
5. Этими «разбойниками» были – 1000 французских солдат, которым было позволено, на основании договора 1814 года, сопровождать Наполеона на остров Эльбу как его личная охрана.
6. Это сравнение глубоко оскорбило Беллара. Он не забыл об этом. До 1822 года Беллар, имевший в соответствии с декретом 1810 года право самолично определять состав дисциплинарного суда, удалил Беррье из него.
7. 146 голосов высказались за это предложение и только один был против.
8. Интересно, что задолго до процесса Беллар в разговоре с Гамо самолично признавал, что маршал Ней не замышлял заговор.
9. Во время закрытого обсуждения о сроках отсрочки голоса разделились следующим образом: 102 пэра проголосовали за то, чтобы прервать процесс до 4 декабря, 30 пэров – за то, чтобы отсрочить начало дебатов только на неделю, 19 – отказались предоставлять отсрочку.
10. Практически все английские историки и писатели, наоборот, не только взахлеб превозносят военные способности Веллингтона, считая его самым гениальным английским полководцем, но и говорят о нем как об одном из самых образованных людей своего времени.
11. По словам адвоката Беррье, мадам Ней и он сам не раз пытались убедить Веллингтона вступиться за маршала, однако все их попытки оказались безуспешными. Граф Понтекулан, говоря о герцоге Веллингтоне и его роли в деле маршала Нея, в своих воспоминаниях пишет: «Лорд Веллингтон, этот герой по случаю, - и пусть этот позор навсегда обесчестит память о нем! – призванный к тому, чтобы высказаться по этому вопросу и от кого зависела жизнь генерала, чьи качества он имел возможность много раз оценить на поле битвы, отвечал со своей британской невозмутимостью, что вовсе не желает привязывать к названной статье (статья 12-я – С.З.) значение, которое ему предлагают!..». // Pontecoulant. Souvenirs historiques et parlementaires du comte de Pontecoulant. T. IV.
12. Лорд Холланд был одним из немногих английских высокопоставленных чинов, кто проявил внимание к Нею и пытался убедить принца-регента добиться для маршала более мягкого приговора.
13. Господин Жилль, заместитель мэра Лонгюйона свидетельствовал 30 ноября перед полицией в том, что Ней, проезжая через Мец, якобы сказал, что род Бурбонов будет уничтожен и что следует «избавиться от этой гусеницы старинного дворянства!» Таковы были сплетни, которые волновали полицию!
14. По словам Ламартина, эти гвардейцы находились там, чтобы великодушно поддерживать иллюзии Нея.
15. Он же предложил во время обсуждения заменить гильотину виселицей. По его словам, это было более чем по-королевски! Меж тем, согласно отчету, это предложение было воспринято криками: «Долой!».
16. В своем письме английскому послу Стюарту от 2 декабря 1815 года Аглая Ней писала: «Меня упрекают, монсеньор, в событии, принесшем мне много неприятностей, и, так как прежде вы обнаруживали сочувствие к моему положению в столь горестных обстоятельствах, в которых я оказалась, я надеюсь, что вы соизволите представить мне новое доказательство своего участия, получив от вас объяснение того тягостного инцидента. Вот обсуждаемый факт: меня обвиняют в том, что я упрекнула сэра Карла Стюарта за обращение, которое он позволил по отношению ко мне на предоставленной аудиенции. Поскольку я знаю, что вы связаны с Его превосходительством, я прошу вас быть достаточно добрым, чтобы передать ему от меня, что я вовсе не сетую на его прием, я только была не совсем удовлетворена (результатом – С.З.)…». // Welschinger H. Op. cit. P. 247.
17. Мадам Ней также обратилась к русскому императору, который в сдержанных выражениях отклонил все ее обращения.
По всем вопросам обращаться по адресу:
[е-mаil]
,
Сергей Захаров.
|
