Трагедия полководца

Маршал Ней в 1815 году

«Что за человек! Что за солдат! Что за сорвиголова!»

Наполеон о маршале Нее.

ГЛАВА 2

Тюрьма «Консьержери» - Военный трибунал.
август-ноябрь 1815 г.

19 августа префект полиции Деказ информировал герцога Отрантского, что маршал Ней препровожден в тюрьму префектуры и просит незамедлительно перевести арестованного в тюрьму «Консьержери»¹. К этому он добавлял: «Некоторые члены его семьи уже выразили желание видеть его. Я думаю, что не стоит предоставлять им эту возможность, пока не допросят заключенного. Если же Ваше превосходительство не разделяет данное мнение, я просил бы ознакомить меня с вашими намерениями. Без сомнения, вы одобрите то, что я подвергну его (Нея) этому допросу, хотя он подлежит суду военного трибунала, в соответствии с постановлением от 24-го. Я намереваюсь это сделать самолично в этот же вечер¹»².
Тюрьма «Консьержери» пользовалась во времена Террора 1793 года славой наихудшей из всех парижских тюрем. Здесь сидели Шарлотта Корде, девушка, заколовшая Марата, и Мария Антуанетта, томившаяся в крайне душной камере, а также множество других известных лиц. Но такого знаменитого узника, как Ней, стены тюрьмы не видели уже много лет.
Сначала маршал был заточен в темную комнату, расположенную в конце длинного коридора. Окна были скрыты большим абажуром. Небольшая кровать, стол, стул и две лохани для воды составляли всю обстановку³. Только в сентябре маршал был переведен в помещение более приличное, где было окно и даже печка⁴.
Это помещение располагалось выше камеры, где находился Лаваллет, который также как и Ней был арестован, согласно проскрипционным спискам, но который оказался счастливее «храбрейшего из храбрых», так как спасся, благодаря изобретательности и отчаянной смелости своей супруги⁵.
Нею было поволено под строгим наблюдением совершать утренние прогулки во внутреннем дворике тюрьмы «Консьержери», расположенном далеко от взглядов других заключенных⁶.
В журнале заключенных тюрьмы о Нее остались следующие строки: возраст – 46 лет, рост – 173 см, волосы – светло-каштановые, брови – светлые, глаза – голубые, нос и рот – средние, подбородок – полный, лицо – удлиненное, цвет лица – светлый².
20 августа префект полиции посетил тюрьму, чтобы допросить маршала, на что последний заявил:
- Я не обязан отвечать вам. Меня должен судить не военный трибунал, а палата пэров. Я вижу, что вы в костюме представителя королевской власти, однако я не вижу ничего, что доказывало бы, что вы являетесь префектом полиции.
На заверение Деказа, Ней смягчается и согласился провести беседу.
- Я готов ответить на все вопросы, - заявил он, - опровергнуть всю клевету и сказать о вещах, которые удивят многих людей. Но сначала я желал бы знать, почему я здесь, почему я попал в списки, в которых я назван Неем? Если бы я узнал о постановлении короля, то отправился бы в Париж. Я был арестован незаконно и против форм, установленных законами³.
Префект полиции, не обращая внимания на претензии заключенного, спросил у него, что маршал Сульт, военный министр, не призывал его 7 марта видеть короля, на что Ней ответил, - все было как раз наоборот: «Не ходите! – сказал он мне. – Его Величество больны. Он не принимает». Я покинул его, сказав: «Вы не помешаете мне видеть короля!»⁷.
Деказ захотел точно знать, предлагал ли Ней Людовику XVIII свои услуги.
- Я сказал королю, - произнес маршал, - что военный министр отдал мне приказ, который я должен принять к исполнению, и я у него (у короля – С.З.) попросил последние инструкции. Его величество ответил, что Бонапарт высадился, и рекомендовал мне принять необходимые меры, чтобы я воспрепятствовал его поступательному движению. Я считаю, сказал я, что этот демарш Бонапарта бессмысленен, и что он достоин быть арестованным и привезенным в Париж в железной клетке. Я знаю, что произнес эти слова: «железная клетка». Я сказал также, что Бонапарт, как мне кажется, очень виновен, нарушив свое изгнание».
Префект полиции задал следующий вопрос: действительно ли маршал целовал руку короля? Отвечая на этот вопрос, Ней клялся, что этого не было; правда, затем вдруг произнес:
- Я действительно поцеловал руку короля. Его величество, мне ее подавший, пожелал доброго пути.
Потом Ней рассказал о мерах, которые он принимал, чтобы свести на нет усилия Бонапарта. Подойдя к известной прокламации, маршал сказал, что он получил ее в два часа ночи 14 марта, и повторил то, о чем уже говорил: что она была написана Бонапартом и доставлена гвардейским офицером. Об этом Ней сообщил Бурмону и Лекурбу, которые одобрили предложение зачитать ее перед войсками. Объясняя внезапное изменение своего поведения после 13 марта, Ней сказал, что подвергся непреодолимому давлению.
- Меня увлекли за собой, - произнес он. - Я ошибся. Нет ни малейшего сомнения… Меня побудил страх перед гражданской войной.
Маршал ссылался на утверждения эмиссаров Наполеона, что европейские державы будут соблюдать полный нейтралитет и не будут вмешиваться во внутренние дела Франции.
- Войска, - спросил Деказ, - проявляли ли они до вашей прокламации дурное настроение против короля?
- Был приглушенный ропот, - ответил Ней, - но о дурных настроениях в войсках было уже известно. Я думал, что смогу их изменить, заставив 13-го утром арестовать офицера, которого генерал Бурмон должен знать и который намеревался перейти на сторону Бонапарта.
Возвращаясь к Сульту и его инструкциям, Ней произнес:
- Я довел его до крайности, чтобы узнать о количестве войск, которые должны быть в моем подчинении. Я не смог ничего от него получить. Факт, что если бы я придерживался его инструкций, я не совершил бы никаких движений со своими войсками; я остался бы в Безансоне. Как это возможно, чтобы адъютант Сульта прибыл рассеивать эти войска вместо того, чтобы их объединить? Если бы я захотел изменить, я неверно извещал бы Сюше и Удино и не торопил бы их двигаться вперед. Сюше писал мне, что среди его войск также происходит брожение. Жерар, который не доверял Сюше, хотел взять на себя командование.
После этих слов Ней заговорил о своих внутренних переживаниях:
- Моя жена верила, что я шел против Бонапарта, и это ее огорчало. Я был очень плохо принят им, и моя жена тоже. На меня смотрели у него как на злого зверя.
- Это правда, - спросил префект полиции, - что вы просили у короля большую сумму денег и получили ее от него?
- Это презренная ложь и я убью того, кто сказал, что это правда, - Ней был взбешен этим вопросом. – Что вы говорите!
- Извините, монсеньор маршал. Я просто слышал это предположение, но от кого – не помню, - замялся префект.
Первый допрос завершился словами, произнесенными Неем:
- Я много раз желал пустить себе пулю в лоб. Я не сделал этого, так как хотел оправдаться. Я знаю, что честные люди будут осуждать меня. Я сам себя осуждаю. Я совершил ошибку и упрекаю себя, но я не предатель. Меня увлекли за собой и обманули…⁴.
Вопреки формальным сомнениям, которые проявлялись каждый раз в вопросах префекта полиции, Ней пытался доказать, что клятва, которую он дал королю до 14 марта была искренней.
На следующий день маршал написал следующую записку префекту полиции:

«Я надеялся увидеть г. Деказа в тот же вечер, чтобы просить его вычеркнуть имя генерала Жерара из записей допроса, так же как убрать то, что я говорил генералу графу Бурмону⁸. В мои намерения никогда не входило ни разоблачать, ни компрометировать кого бы то ни было под предлогом облегчить несчастье, которое меня удручает»⁵.

Однако никакой реакции на эту просьбу не последовало: из допроса не было вычеркнуто ни единой строчки. Слова, произнесенные маршалом, были уже сказаны. Если и стоит порицать Деказа за то, что он не внял просьбе Нея, необходимо отдать должное маршалу, который вел себя достаточно благородно по отношению к двум генералам, один из которых оказался в итоге его самым смертельным врагом.
Префект полиции был убежден в измене маршала, и 22 августа, во время второго допроса, попытался вырвать это признание. Однако все его усилия были напрасны. Маршал твердо заявлял, что он всегда был верен клятве королю и указывал на генералов Кольбера, Сегюра и Лефевр-Денуэтта, как гарантов, подтверждающих это. Тогда Деказ возвратился к вопросу: как объяснить тогда столь внезапное изменение поведения маршала?
- Можно сказать, - ответил Ней, - что это как разрушение плотины! Это – результат всех утверждений агентов Бонапарта. Все казалось потерянным… Меня увлекли события… Я получил письма Бертрана в ночь с 13-го на 14-е с прокламацией.
Префект полиции спросил тогда, каково было содержание письма Бертрана.
- Просто прокламация; просьба распространить ее и направиться с войсками к Дижону, - ответил Ней.
Далее Деказ спросил, не получал ли маршал также письмо от Бонапарта? На это Ней ответил:
- В ночь с 13-го на 14-е я получил от него письмо. Оно должно быть в моих бумагах⁹.
В конце второго допроса Ней еще раз попросил префекта полиции вычекнуть все то, о чем он ранее говорил про Жерара, Бурмона и других генералах. «Я не хочу ни на кого доносить, - повторял он. – Я желаю только доказать королю, что у меня не было намерения изменять ему. Когда я вышел от него, то уехал с одной мыслью: отдать свою жизнь за него. То, что я сделал – большое несчастье; я потерял голову»⁶.
Деказ, исполнив свою миссию, покинул арестованного. Вскоре должен был собраться военный трибунал.
21 августа маршал Гувьон Сен-Сир, военный министр, создал специальный военный трибунал, который должен был рассмотреть дело маршала Нея. Председателем этого суда был назначен маршал Монсей. Однако тот отказался председательствовать в трибунале и известил об этом военного министра. После того, как Сен-Сир отказался удовлетворить ходатайство Монсея, последний написал письмо королю, в котором изложил мотивы своего отказа. Это письмо было запрещено обнародовать, и было опубликовано позже только в американских газетах.

«Я не вхожу, - пишет старый маршал, - в суть вопроса: виновен или невиновен маршал Ней. На ваше правосудие и справедливость судей ответит последующее поколение… Не пролилось ли французской крови достаточно? Наши несчастья – не были ли они слишком большими? Унижение Франции – не испытала ли она его в последнее время? И тогда, когда мы нуждаемся в том, чтобы набраться сил и возродиться, успокоиться и стать более умеренными, - нам предлагают, чтобы мы требовали гонений?.. Ах! Сир, если те, кто управляет вашими советами желали только благо для Вашего величества, они сказали бы ему, что никогда эшафот не создает друзей. Они верят, что смерть будет страшна для тех, кто пренебрегал ею столь часто? Союзники ли это, кто требует, чтобы Франция пожертвовала своими наиболее прославленными гражданами? Однако, сир, не существует ли опасности для вашей персоны и вашей династии, соглашаясь с ними на эту жертву?
Но, сир, когда вы предоставите все то, что они желали до сего дня, какими возможностями вы будете обладать, чтобы им отказать? Если для нас уготована участь Польши, какое средство у вас останется, чтобы противостоять этому? Ваши армии? У вас их больше нет! Ваши сильные крепости? Они в их власти. Ваши маршалы, генералы, государственные деятели? Их головы будут кататься в пыли. Наконец, оскорбленный, униженный и презираемый народ? Каковы будут его возможности? Какой будет его надежда, коль она будет отделена от вас? Какими будут, наконец, те руководители, которые поведут к победе?..
Следовательно, у вас остаются другие возможности, нежели великодушие ваших союзников и наших врагов. Однако, сир, не забыли ли вы, что угождая им в занятии ваших крепостей, они по очереди отказывали вам в убежище в своих странах?..»

Далее Монсей напомнил королю эгоистичное и вероломное поведение европейских государств, намекая на последние акты Венского конгресса:

«Был ли ваш министр уверен в том, что целостность французской территории будет соблюдена?»

И далее добавляет с восхитительной неустрашимостью:

«Помните ли Вы о тех пушках, постоянно находящихся у ворот вашего дворца и направленных на ваше жилище?.. Можете ли Вы еще полагаться на великодушие ваших союзников? И именно при таких обстоятельствах я должен заседать в трибунале, в котором я, без сомнения, фигурировал бы в свою очередь не как судья, но как обвиняемый?.. Что, кинжалы, поразившие Брюна, Рамеля и таких же других, не сверкают перед моими глазами? И пошел бы я своим присутствием на санкционированое убийство?.. Останется ли моей несчастной родине чего-то более, чем тень существования, и мне придеться соединить свое имя с именами угнетателей? Трону Бурбонов угрожают его же союзники, и я буду разрушать его основание? Нет, сир, и вы сами же не осудите моего решения. Двадцать пять лет славных дел не могут быть лишены блеска в один день; мои волосы, поседевшие под шлемом, не станут на моем челе клеймом позора.
Моя жизнь, мое состояние, все, что для меня дорого - принадлежит моей родине и моему королю; однако моя честь принадлежит мне, и никакая власть людей не может ее у меня отнять; и если я оставлю своим детям только свое имя в наследство, то оно, по крайней мере, не будет запятнано!..
Могу ли я высказаться за судьбу маршала Нея? Сир, позвольте мне спросить Ваше величество, где были все эти обвинители, когда Ней прошел по такому количеству полей битв? Они следовали за ним и обвиняли в течение двадцати пяти лет опасностей и дел? Ах! Если Россия и союзники не могут простить победителя при Москве, может ли Франция забыть героя Березины?.. Это на Березине, сир, во время этой злополучной катастрофы, Ней спас остатки армии; у меня там были родственники, друзья, наконец солдаты, которые любили своих командиров. И мне предлагают послать на смерть того, кому столько французов обязаны жизнью, столько семей – своим сыновьям и их родителям!..
Простите, сир, прямоту старого солдата, который был всегда далек от интриг и знал только свою профессию и свою родину. Полагаю, что тот же голос, который порицал войну с Испанией и с Россией, может также говорить языком правды лучшему из королей, отцу своих подданных. Не скрою, что при любом другом монархе мой демарш был бы опасен. Я также не могу скрыть, что этот шаг может вызвать ко мне ненависть придворных, однако, нисходя в могилу, я смогу, как один из наших известных предков, воскликнуть: «Потеряно все, кроме чести!..¹⁰»⁷.

Какова была реакция короля? Людовик XVIII не внял благородному голосу старого солдата и своим постановлением от 29 августа отстранил Монсея от всех дел, подвергнув несговорчивого маршала трехмесячному тюремному заключению в форте Ам. Старый и честный вояка без всякого сопротивления отправился к месту своего заточения, однако пруссаки преградили ему путь и не пустили в форт. А посему, Монсей вынужден был остановиться в гостинице, где и отбывал свое наказание. Адвокат Нея – Дюпен – имел встречу с опальным маршалом и составил докладную записку, в которой извещал короля о неправомочности данного решения. Однако, несмотря на это, старый маршал оставался в опале до марта 1819 года, когда он указом Людовика XVIII был восстановлен в своих правах и занял место в палате пэров.
«Процесс над маршалом Неем, - пишет Вельшингер, - раскрывает перед нами много низости, однако он же оставил нам как утешение память о двух людях чести и мужества: Даву и Монсее»⁸.
30 августа военный министр Гувьон Сен-Сир информировал маршала Журдана, что он должен заменить Монсея на посту председателя трибунала. Не желая оказаться в опале вслед за Монсеем, Журдан не стал сопротивляться и согласился заседать в суде.
Военный министр предложил Журдану выбрать бригадного генерала на роль докладчика и приказал ему незамедлительно отправиться с секретарем суда в отель «Тулуза» для ознакомления с судебным процессом. В состав трибунала вошли: маршал Журдан - председатель, маршалы Массена, Ожеро, Мортье, генерал граф Мезон, генерал Виллат, генерал Клаперед, Жуанвиль – королевский прокурор. 8 ноября Мезон был заменен генералом Газаном. Бригадный генерал граф Грюндле исполнял роль докладчика, и военный министр передал ему вместе с документами, захваченными во время ареста Нея, постановления короля от 24 июля и 2 августа.
Докладчик занялся тотчас же составлять список свидетелей, в который вошли двадцати четырех фамилии:

Жак Дюваль д’Эспременель, командир эскадрона;
Анри Батарди, нотариус;
Поль-Филипп граф де Сегюр, бригадный генерал;
герцог де Грамон, генерал-лейтенант, капитан гвардейского корпуса;
князь де Пуа, пэр Франции, генерал-лейтенант, губернатор Версаля;
барон Мерме, генерал-лейтенант;
барон Готье, бригадный генерал;
герцог де Мэйль, первый камердинер Его Королевского Высочества, Монсеньора (граф д'Артуа – С.З.);
Росьер, маркиз де Соран, бригадный генерал;
Дюрфор, герцог де Дюрас, пэр Франции, первый камердинер короля;
Рено де Сент-Амур, командир эскадрона;
барон Клуэ, полковник;
Ламуре, граф де Генетье, майор пехоты;
граф де Сеги-Монбельяр, бригадный генерал, бывший префект департамента Ду.
граф Фриан, генерал-лейтенант;
Кэйроль, военный комиссар-распорядитель;
Сюше, герцог Альбуферский, маршал Франции;
Удино, герцог Реджио, маршал Франции;
Рошмон, рантье;
Борсиа, супрефект Полиньи;
граф де Виллар-Тавернэ, инспектор Национальной гвардии;
граф де Гривель, бригадный генерал, инспектор Национальной гвардии;
Булуз, коммерсант;
барон де Монжене, бригадный генерал.

Граф Грюндле затем составил судебное поручение, где были, кроме прочих, и такие вопросы:
Ваши фамилия, имена и звания?
Являетесь ли вы родственником или соратником маршала?
Клянетесь ли вы говорить всю правду и выражаете мысли без ненависти и страха?
Какие приказы маршал Ней получал до 14 марта?
Как он выполнял их?
Кто ему мешал?
Что вам известно о прокламации 14 марта?
Увлек ли пример маршала офицеров и войска?
Какой была политическая ситуация местностей, где губернаторствовал маршал?
Был ли маршал в состоянии эффективно противостоять вторжению Наполеона Бонапарта?⁹.
13 сентября префект полиции передал докладчику стенографию допросов маршала от 20 и 22 августа, чтобы начать подготовку к судебному заседанию. По мысли роялистов, маршал Ней должен был быть изобличен в измене. Шевалье де Рошмон внес предложение, что без измены маршала Наполеон был бы арестован по дороге на Шалон-сюр-Сон. Беллене обвинял маршала в том, что он оскорбил принцев в апреле 1815 года в Меце, когда спросил у полковника 63-го полка, находятся ли в рядах его полка «вольтижеры Людовика XIV», сказав далее, что «император - самый великий человек в мире и что единственным дворянством было «дворянство шпаги».
Командир эскадрона Бергард писал, что армия под начальством Нея не имела никакого желания поддерживать Наполеона, и чтобы увлечь за собой войска маршал вынужден был обратиться к солдатам с речью, что было явной ложью.
После месяца строгого режима, было решено смягчить условия содержания Нея. Чаще всего маршал проводил время за игрой на флейте – его самом любимом инструменте. Однако слишком усердные охранники побоялись, что игрой на музыкальном инструменте Ней может передавать какую-нибудь информацию за пределы камеры (!). Они обратились со своими глупыми подозрениями к начальству, и это совершенно невинное мероприятие было вскоре запрещено. Лавалет, находившийся в «Консьержери», но этажом ниже, слышал игру Нея и позднее в своих мемуарах вспоминал: «Он неплохо играл на флейте и на протяжение нескольких дней он пользовался этим, чтобы очаровывать свою скуку... Он любил повторять один вальс, надолго оставшийся в моей памяти, и который я напевал во время моих вечерних мечтаний. Я не слышал его никогда. Единственный раз я вдруг услышал его в Баварии, во время сельских танцев на берегу озера Штамберг: перед моими глазами весело топали ногами по свежайшему газону молодые крестьянки; мелодия была приятной и навевала меланхолию. Звук флейты резко возвратил меня в «Консьержери». Я имел возможность спастись, слезы выступили у меня на глазах, и я с горечью произнес имя несчастного маршала»¹⁰.
Между тем, маршал Даву, не побоявшийся высказываться во весь голос, изо всех сил старался спасти Нею жизнь и старался убедить князя Московского довериться именно военному трибуналу, а не суду пэров. Князь Эскмюльский был убежден, что трибунал оправдает «храбрейшего из храбрых»: «Никто, - говорил он, - не сможет осудить такого человека. Никто, даже Рагуза!¹¹»¹¹.
Однако Ней почему-то вбил себе в голову, что военный суд, собранный военным министром, обязательно его приговорит к смерти. Он не раз говорил своим адвокатам Дюпену и Беррье-старшему: «Они прикончат меня, как кролика». И заявлял, что военный трибунал вообще не правомочен решать его судьбу - судьбу пэра Франции.
14 сентября Ней вручил графу Грюндле заявление, которое гласило:

«Настоящим, я заявляю, что отклоняю компетенцию любого военного трибунала для моего осуждения в соответствии с постановлением короля от 24 июля сего года. Меж тем, из уважения к монсеньорам маршалам Франции и генерал-лейтенантам, входящим в трибунал, я готов ответить на вопросы, которые бригадный генерал граф Грюндле имел удовольствие мне направить¹²»¹².

Несмотря на все заявления Нея, военный трибунал состоялся. Докладчик, граф Грюндле, спросил Нея о причинах его ареста; почему 3 августа маршал оказался в Бессони, департамента Ло?
- Я покинул Париж 6 июля, - ответил Ней, - когда союзники вошли в столицу. В мои намерения входило выехать в Швейцарию. Комиссар полиции Лиона, навестивший меня, предупредил, что все дороги, ведущие в Швейцарию, охраняются австрийцами, а посему, следует опасаться того, что я буду арестован ими. Он посоветовал мне или запросить у них паспорт, или отправиться на минеральные воды в Сент-Альбан, недалеко от Роана, и там ожидать известий из Парижа.
В первый момент маршал захотел возвратиться в столицу, однако получив сообщение, что Мулен и другие города находятся в руках иностранных войск, он решил для начала отправиться в Сент-Альбан, откуда выехал в замок Бессони, к родственникам своей супруги, куда прибыл 29 июля. О том, что произошло потом нам известно.
После этого, Нея вновь спросили о письме Бертрана. Маршал заявил, что Бертран уверял его о невозможности противиться движению Наполеона и возлагал ответственность на Нея за гражданскую войну и бесполезно пролитую кровь французов, если маршал откажется поддержать императора.
На дополнительном допросе Грюндле возражал: если Ней видел агентов Бонапарта только в ночь на 14 марта, то почему его прокламация была датирована 13-м числом.
- Это ошибка, - ответил маршал. – Она не могла иметь такую дату. В действительности, она была датирована 14-м числом. Я сам ее огласил перед частью войск. Остальные узнали о ней из дневного приказа.
Затем Ней добавил, что бoльшая часть войск не желала бороться за дело короля еще до оглашения прокламации.
- Большое количество неизвестных и темных агентов находились среди них (среди войск – С.З.). Я узнал об этом, когда им были доставлены два орла. Об этом мне сообщил генерал Бурмон, а также некоторые другие офицеры. Я сам был смущен ужасным положением, в котором, как я предполагал, могла оказаться Франция, и я счел за лучшее последовать за всеобщим увлечением и подал пример.
Отвечая на вопрос о снабжении войск боеприпасами, Ней высказал одну любопытную деталь:
- Во время отправки войск было столько поспешности, что генерал Бурмон забыл выдать патроны некоторым своим полкам.
И добавил далее:
- При моем прибытии в Безансон не было еще собрано ни одной лошади, предназначенной для артиллерии в моем армейском корпусе¹³.
16 сентября граф Грюндле информировал герцога Отрантского, что маршал Ней просил перевезти его в тюрьму «Аббэй». Фуше не стал отказывать в просьбе и написал в записке: «Его превосходительство не находит никаких затруднений и не имеет ничего против направленной просьбы¹³»¹⁴. Таким образом, маршал был переведен из «Консьержери» в «Аббэй». Однако несколько дней спустя Ней вновь был переведен в «Консьержери», а оттуда – в Люксембургский дворец, где для него была оборудована камера.
В это время Ней выбрал себе адвокатов: Беррье-отца и Дюпена, имевших самую высокую репутацию в адвокатуре Парижа, и отличавшихся своей оппозицией во времена Империи. Беррье-сын помогал своему отцу и, по словам Вельшингера, «впоследствии завоевал большую и безупречную славу»¹⁵. Сентябрь и октябрь месяцы были использованы для подготовки оправдательного документа, который был составлен Беррье-отцом¹⁴.
Первая речь защиты была проведена 8 ноября. 5 ноября генерал Кларк, герцог Фельтрский, который с 25 сентября заменил на посту военного министра Гувьон Сен-Сира, информировал маршала Журдана, что министр юстиции граф Барбе-Марбуа предоставил для заседания военного суда палату Конгресса. Узнав, что королевский прокурор де Жуанвиль предполагал, что трибунал не должен заострять внимание на отводе маршала и обсуждать этот вопрос в последний момент, Барбе-Марбуа вынудил военного министра написать Журдану на недопустимость подобного образа действий.
Еще до начала первого заседания трибунала, маршал Массена написал Журдану, что он отказывается заседать в суде, так как между ним и Неем существуют взаимные разногласия еще со времени Португальского похода 1810-1811 годов. Обосновывая свой отвод, старый Массена писал, что во время этого похода Ней часто игнорировал его распоряжения. «Такое неповиновение, - продолжал герцог Риволи, - могло бы поставить под угрозу два других армейских корпуса. Я поторопился тогда отрешить его от командования и предписал отправляться в Испанию. Я отправил отчет об этом правительству, которое не высказало мне никакой справедливости, и это способствовало поддержанию неприязни, существовавшей между маршалом Неем и мной…»¹⁶. Однако 9 ноября члены военного совета не восхищаются самоотводом Массены, так как это прискорбное дело не могло оказать влияния на личное мнение герцога Риволи как судьи, «видя его чувства деликатности и чести».
Оправдательный доклад Беррье-отца начинался следующим образом:

«Какое внезапное и ужасное изменение произошло во мнении относительно маршала Нея? До марта 1815 года его имя, прославленное двадцатью пятью годами выдающейся службы и блестящих подвигов, было дорого родине. Даже враги Франции восхищались им, как большим полководцем; все признавали за ним столько же благородства, сколько отваги и умения во главе армии. Ни слабость, ни лесть, ни алчность не наложили тень на его лояльность и его военную прямоту. Его единственными недостатками, возможно, была некоторая пылкость характера и резкость выражений, делавшие его мало пригодным к государственной деятельности.
С марта 1815 года маршал Ней внезапно стал другим человеком. В предыдущем году, в Фонтенбло, открыто высказывая Бонапарту, что у него не остается другого выбора, чем отречение, маршал Ней проявил бы себя довольно подлым, достаточно непоследовательным, чтобы устраивать заговор в свою пользу. Будучи неистовым по натуре, он вряд ли смог превратиться в продажного придворного и притворщика.
Он пришел вводить в заблуждение короля притворной демонстрацией усердия, коварными уверениями! Получив от Его величества крупную сумму денег, он направился дальше продаваться Бонапарту, приведя к нему силы, которыми командовал!..»
Беррье пытался доказать, что все эти заявления были не чем иным, как клеветой; что маршал не замышлял никакого заговора, что его обещания были такими же искренными, как и бескорыстными. Сначала он обрисовал достаточно точно портрет маршала, напомнил о его многочисленных победах, о его редкой неустрашимости, поставившей Нея в ряды самых больших храбрецов, о его человечности и прямоте, напомнил присутствующим о его великодушие к эмигрантам в 1792 году, когда даже малейшее снисхождение к ним могло привести к гильотине… К чему он мог еще стремиться? – восклицает Беррье. - Главнокомандующий в течение восемнадцати лет, маршал Франции, герцог, пэр Франции! Какие почести ему еще были нужны? Его непритязательность вполне достаточна его вкусам. Невозможно найти в нем ни ничтожных амбиций, ни продажности. Также невозможно найти в нем и клятвопреступника.
Беррье, рассматривая день за днем поведение Нея с 6-го по 14 марта, доказывал судьям, что в этот период маршал выполнил свой долг. Участие в экстраординарных событиях способствовало перемене в намерениях Нея, который до конца держал свое слово, данное королю. Адвокат, таким образом, перечислил все перепетии тех дней: переход на сторону Наполеона 76-го полка, возмущение Шалона-сюр-Сон, Лиона, Отена и Дижона, неподчинение жандармерии, измена свобственных войск, письмо Бертрана, угроза возникновения гражданской войны, ложные известия… Все это подорвало уверенность Нея и подтолкнуло поставить подпись под фатальной прокламацией. Однако, как заявлял Беррье, ни в качестве раба, и ни в качестве придворного льстеца маршал примкнул к Бонапарту. При своем прибытии Ней потребовал от императора сгладить те страдания, которые он причинил Франции, и призвал его только защищать собственные границы, но не вести войны за пределами страны. Удовлетворенный его обещаниями, Ней не думал о том, чтобы приобрести выгоду из своего положения, и после прибытия в Париж тотчас же уехал в свое имение, где пробыл три месяца, и откуда выехал только для того, чтобы защитить свою страну от ужасов иноземного вторжения. После Ватерлоо, - продолжал Беррье, - маршал во всеуслышание заявил, что нет ничего другого, как скорейшая покорность новой власти.
«Здесь мы обнаруживаем в маршале Нее, - говорит защитник, - ту же прямоту в намерениях, которая характерна для него всю жизнь, ту же правдивость, которую он обнаружил в последнее время по отношению к Бонапарту в Фонтенбло и Осере. Во всех этих случаях в нем преобладает государственный интерес над личным…».
Адвокат отрицал, что действия маршала являлись следствием предварительного преступного сговора, так как предательство состоит из продолжительных тайных происков и последующих вероломных и подлых комбинаций.
Разве можно считать преступником того, кто стремился спасти государство и обезопасить его от гражданской войны? «Скрыться или сбежать? - произнес Беррье в заключении. – Ему было легко это осуществить, но и тот и другой способы вызывали отвращение для его благородного сердца. Под защитой совести, откуда понятие чести никогда не будет изгнано, маршал предложил взять ответственность на себя… эта последняя черта, которая завершает его характер, свидетельствует о его высоком доверии к тем учреждениям, в которых должен быть судим»¹⁷.

9 ноября трибунал провел свое первое заседание во Дворце правосудия, в просторном зале заседаний. Публики было много. Среди присутствующих были: лорд Кастльри с супругой, князь Меттерних, принц Август Прусский и другие известные иностранные особы, которые почли бы за лучшее, не приходить сюда. Но всем этим высокородным иностранцам хотелось воочию понаблюдать за судилищем над выдающимся солдатом и своим присутствием еще раз унизить Францию за все те поражения, которые они испытали от Наполеона.
Огромная толпа, сдерживаемая усиленными отрядами солдат Национальной гвардии, жандармов и пожарных, окружала дворец. Караул зала заседаний состоял из солдат Национальной гвардии и солдат из числа ветеранов. Скамьи для подсудимых были предоставлены публике. Однако на этом заседании самого маршала не было, поскольку оно было посвящено чтению деталей процедуры и допросов. Начав заседать в 11 часов утра, трибунал закрыл рассматрение дела в 5.30 вечера. Судьи представили на рассмотрение две докладные записки: первая была составлена бывшим адвокатом Нея – Делакруа-Френвилем, в которой тот заявлял, что маршалы Франции не могут быть судимы военными судами; вторая записка была от Дюпена, в которой он также говорил о некомпетенции военного суда.
Делакруа-Френвиль высказывал мнение, что военный совет не имеет компетенции во всех отношениях, чтобы разбирать дело маршала Франции. Он опирался в этом отношении на статьи 62-ю и 69-ю Хартии, на статьи 48-ю, 51-ю и 101-ю «сенатус-консульт» (senatus-consulte) от 28 флореаля XII года, на договор Управления Короны Луазо, на Библиотеку прав французов Бушуаля, на Сборник постановлений Лувра и т.д. Он со всей скрупулезностью разбирал прецеденты, приводя в пример разбирательства в отношении маршалов Ги, Бьеза, Марильяка и Ла Мот-Уданкура.
В заключение он сказал, что прекрасный титул маршала Франции должен быть передан будущим военным без изменения почестей и атрибутов, которым он был украшен во все времена. Наконец, Делакруа-Френвиль обращался к мудрости монарха, чтобы отклонить право военного совета разбирать поступки маршалов, для которых он не создан.
В другой записке, подготовленной Дюпеном, также говорилось о том, что трибунал не имеет компетенцию заниматься осуждением маршала Франции. В поддержку этой мысли адвокат говорил, что Ней является не только маршалом, но и пэром Франции, а стало быть, его дело могла разбирать только палата пэров. В преамбуле Хартии, заявлял Дюпен, король говорил, что ему дороги принципы в характере французов и в священных памятниках прошлого. Таким образом, блеск нашей истории сам указывает на решение этого спорного вопроса. Франки принесли с собой правило, что «каждый может быть осужден только ровней себе». Дюпен обращался к праву, которые некогда имели пэры Франции, а именно, быть представленными только перед Парламентом¹⁵ Парижа. Он приводил многочисленные примеры применения этого права, в том числе рассмотрение дела герцога Бельгарда, который в своих заявлениях отказывался признавать законность действий в отношении него Парламента города Дижона: «Положение, которым я обладаю как герцог и пэр Франции, - заявлял Бельгард, - не позволяет мне признавать никаких других судей, кроме августейшего Парламента Парижа». Без сомнения, это правило прогибалось иногда под тяжестью произвола: продажные комиссары суда выносили несправедливые приговоры. В этой связи Дюпен отметил о выносе такого приговора Жану де Монтегю, а также напомнил о словах одного монаха, сказанных им Франциску I. Этот король, посетив могилу Жана де Монтегю в замке Маркуссе, очень сожалел о том, что этот выдающийся министр был приговорен судом к смертной казни. На что стоявший рядом монах, произнес: «Простите меня, сир, но это были комиссары!» Пораженный этими словами, Франциск I поклялся в том, что больше никто не будет казнен «комиссией».
Адвокат маршала затем обратился к статье 34-й Хартии, которая гласила: «Пэр не может быть арестован никем, кроме самой палатой и осужден ею на основании уголовного дела». Ней являлся пэром Франции, таким образом, его дело должно быть рассмотрено только палатой пэров и никем другим, на что Ней несколько раз обращал внимание.
Однако здесь присутствовала одна деталь. Дело в том, что Ней был как бы дважды пэром: в 1814 году Людовик XVIII сделал его пэром Франции, а в 2 июня 1815 года, во время второго воцарения Наполеона, император вновь присвоил ему титул пэра. Многие утверждали, что Ней потерял титул пэра, полученный от короля, одновременно с потерей этого титула после поражения Наполеона и его второго отречения от престола. Принимая сторону «узурпатора», Ней как бы автоматически отказывался от всех привилегий, данных ему королем.
На эти возражения Дюпен заявлял: «Но если это было бы так, то преступление в мятеже или измене со стороны пэра влекло бы всегда отрешение от пэрства, ибо что есть более несовместимое, чем измена и предательство». Между тем, как заявляла сторона защиты, на многочисленных примерах можно увидеть, что когда пэр обвинялся в подобном преступлении, его не отрешали от прав ни пэра, ни привилегий, которые этот титул давал. Оправдание оставляло за ним этот титул, и только будучи осужденным, он терял титул пэра и все причитающиеся ему по этому праву привилегии.
Настаивая на том, что Нея, как пэра и маршала Франции должна судить палата пэров, Дюпен сказал: «Данное преступление было сделано пэром. Таким образом, он может быть осужден только палатой пэров. Это является более чем достаточным для установления компетенции». Наконец, допуская, что маршал не является пэром Франции, то и в этом случае, по словам защиты, он должен был предстать перед Верхней палатой, так как был обвинен в государственной измене и вооруженном нападении против Франции и правительства. Статья 33-я Хартии недвусмысленно говорила, что только палата пэров имела право заниматься вопросами, относящимися к государственной измене и покушению на безопасность государства. Правда, здесь существовало одно «но». И оно касалось всех тех, кто попал в проскрипционный список от 24 июля.
Постановление короля от 2 августа предписывало военному совету 1-го округа рассматривать дела всех тех, чьи имена оказались в ордонансах короля от 24 июля. Впрочем, все трибуналы без исключения рассматривали дела только в соответствии со своей компетенцией. Поэтому закон оставлял им право отказываться от дел, которые не были в их юрисдикции, более того, закон предписывал им эту необходимость. На основании этого, Дюпен заключил: «Итак, военный совет не только может, но и должен заявить о своей некомпетенции».

Забегая вперед, скажем, что со стороны защиты столь настойчивое желание передать рассмотрение дела Нея в палату пэров, а не в трибунал явилось ошибочным шагом, так как если трибунал мог оправдать маршала или смягчить приговор, то уж палата пэров только и ждала, чтобы вцепиться мертвой хваткой в горло «храбрейшему из храбрых». Как справедливо замечает Вельшингер, необходимо было «согласиться на компетенцию военного совета. Я полагаю, что… маршал Ней был бы признан виновным, потому что измена была слишком очевидна. Однако после вынесения смерного приговора, он (Ней), разумеется, написал бы прошение к королю о помиловании, которому в этот момент было бы очень трудно отказать в смягчении наказания в виде вечного изгнания. Маршал, вместо того, чтобы дискутировать шаг за шагом по правовым вопросам и спорить по поводу текстов, ограничился бы короткой и энергичной защитой, которая привлекла и подтвердила бы симпатии совета и общественности»¹⁸.
«Мы – предатели, - восклицал Ожеро на смертном одре. – Мы должны были настоять на своем праве судить его (Нея – С.З.), несмотря на него самого. По крайней мере, он выжил бы!..»¹⁹.
Второе заседание трибунала произошло 10 ноября. Оно открылось в 11 часов утра перед огромным количеством присутствующих. До полудня продолжалось зачитывание документов со стороны обвинения и ранее произведенных допросов маршала. После решительного требования маршала Мортье, чтение анонимных писем, находившихся в документах, не производилось.
В полдень, маршал Журдан, председатель военного суда, сообщил о прибытии Нея и предупредил присутствующих в зале, что он незамедлительно арестует всякого, кто проявит неуважение к обвиняемому. Маршал Ней появился в зале в сопровождении капитана Отелена, который руководил эскортом от тюрьмы «Консьержери».
Усиление охраны подсудимого было сделано после того, как по Парижу распространился слух, что друзья маршала собираются способствовать его бегству. Днем и ночью вокруг Дворца правосудия дежурили усиленные патрули.
Маршал медленно пересек зал заседания, чтобы занять подготовленное для него место возле адвокатов в полукруглой ограде ниже мест, занятых судьями.
Ней был одет в простой мундир с орденской лентой через плечо ордена Почетного Легиона. Присутствующие взглядывались в лицо маршала, пытаясь угадать его душевное волнение. Однако лицо Нея не выражало ни тени смущения и, тем более, волнения: высокий лоб, голубые и выразительные глаза, светлые и четко очерченные брови, крепкий нос, немного вздернутый и изгибающийся у основания, небольшой рот, выдающийся вперед подбородок, короткие бакенбарды, каштановые волосы, неровно ниспадающие на лоб – ничего показного или неестественного; действительно голова военного¹⁶.
При входе маршала в зал часовые встали на караул. Несколько офицеров жандармерии сели около Нея, а национальный гвардеец и один из солдат-ветеранов расположились недалеко.
Согласно протоколу, председатель суда спросил подсудимого, каково его имя, возраст, место рождения, адрес и профессию. Прежде чем начать отвечать на предоставленные вопросы, Ней встал и, взяв бумагу, поданную ему одним из адвокатов, стал громко читать, указывая на некомпетентность трибунала судить маршала и пэра Франции: с уважением относясь к маршалам Франции и генералам, представляющим военный совет, не отвергая избирательных прав никого из них, Ней заявил, что отказывается отвечать на вопросы любого военного трибунала, как и любого другого суда кроме того, кому закон приписывает обязанности судить его.
Докладчик на суде граф Грюндле незамедлительно уведомил Деказа об этом заявлении подсудимого. Суд принял во внимание заявление Нея, после чего Журдан повторил ранее заданные вопросы.
- Я – Мишель Ней, герцог Эльхингенский, князь Москворецкий, кавалер Большого креста ордена Почетного Легиона, рыцарь ордена св. Людовика, рыцарь ордена Железной короны, кавалер ордена Христа, маршал Франции, родился в Сарлуи 10 января 1769 года.
После этого председатель суда предоставил слово адвокату Беррье, который произнес длинную речь. Начало ее довольно напыщенно: «... Мой взор с уважением и восхищением останавливается на этом действительно величественном собрании выдающихся государственных людей, облаченных в военный пурпур, и имена которых на родине принадлежат уже будущим эпохам. Наполненное воспоминаниями, отныне связанными с их характерными чертами, мое воображение видит в них только патриархов армии, хранителей священной воинской чести, счастливо уцелевших в стольких битвах, которые поломали столько судеб!..»²⁰.
Перенеся свой взгляд на обвиняемого, адвокат задался вопросом, почему «непроницаемый щит» его подвигов не смог уберечь его от ударов судьбы? Как могло случиться, чтобы «храбрейший из храбрых» был обвинен в государственной измене? И отвечая сам на эти вопросы, Беррье заговорил о злом гении и его дьявольской власти, о всепожирающей Этне, о круге Попилиуса¹⁷(cercle de Popilius), мече Беллоны¹⁸ (glaive de Bellone) и Темисы¹⁹ (glaive de Themis) и т.д. Если маршал Ней и совершил большую ошибку, продолжал Беррье, то его сердце не принимало в этом никакого участия, что вся вина маршала - ошибочность его суждений, поколебленных фанатизмом солдат, массовыми беспорядками, оцепенением наиболее просвященных людей, рассказами об успехах Бонапарта, быстротой его триумфального шествия… Возможно было пожелать для маршала судей наиболее честных и доброжелательных? Без сомнения, он мог уступить их просвещенности и религиозной лояльности, но принципы увлекли его. «Он идет, - продолжал Беррье, - на этот процесс, который для маршала Нея является благом еще более ценным, нежели сама жизнь, которую он не жалел столько раз; это дело чести для маршала Франции и пэра...
В чем обвиняют маршала Нея? В государственной измене против Франции, против короля, против правительства. Этот единственный отрывок во всей своей ужасной силе отвергает какое-либо вмешательство любого военного совета без различия: постоянный военный совет, чрезвычайный военный совет, военный трибунал. Под каким бы названием они не появлялись, я всех их отклоняю! Я отвергаю не их членов, а саму организацию. У вас, господа, все основополагающие объяснения этого отвода»²¹.
Заканчивая выступление, Беррье обвел взглядом зал заседания и сказал, что «время предоставило возможность маршалу Нею быть услышанным, дать первые объяснения, собрать средства защиты…»; он еще раз напомнил всем присутствующим, что маршал рассчитывает предстать перед правомочным для рассмотрения его дела собранием, и напомнил судьям, что они могут убедиться в некомпетенции данного суда, если обратят свой взор на «святую книгу наших прав – Хартию»²⁰.

Слова Беррье о том, что Ней смог бы призвать себе на помощь «более правоспособный орган» говорят о следующем интересном факте. Гамо, шурин маршала и бывший префект департамента Йонна, попросил оказать помощь в защите маршала господина Беллара, который должен был стать генеральным прокурором. Однако Беллар ответил: «Мои убеждения не позволяют мне его защищать. Он слишком виновен в моих глазах. Впрочем, по моему мнению, он не должен иметь другого защитника, чем он сам. На его месте я бы, представ перед моими судьями, сказал только несколько слов и отдался бы затем их человечности и справедливости». Как напишет позже Гамо: «В то время я был далек, чтобы догадываться, что он (Беллар – С.З.) станет его обвинителем, что после того как отказал ему (маршалу) в защите, он набросится на него с такой яростью, будто жаждал его крови и, наконец, именно у него я требовал выдачи его трупа (тело маршала – С.З.), чтобы отдать последний долг»²².
После этого отказа Гамо собирался увидеться с Беррье²¹. Многие в обществе, узнав о согласии последнего защищать маршала Нея, высказывали гневные тирады в адрес Беррье. Так, например, адвокат Мартиньяк публично заявил, что он разрывает с Беррье-старшим все уважительные и братские отношения. «Этот адвокат, - воскликнул он, - потерял свое имя в моих глазах. Я отделяюсь от него!»²² Ему принадлежат слова, которые прекрасно характеризуют как самого Мартиньяка, так и время: «Дело короля состоит не в том, чтобы освобождать раненых на поле битвы, а чтобы направлять на эшафот!» Интересно, что он должен был думать о Беррье-сыне, защищавшем в 1816 году генералов Дебеля и Камброна!

На слова адвоката докладчик граф Грюндле заявил: «Родина в трауре видит, как сегодня входит с болью в храм правосудия и занимает место на скамье подсудимых один из ее защитников, недавно еще обласканный славой. Будет роковой ошибкой предать мечу законов того, кто должен был быть наиболее твердой его опорой!»²³.
После этих несколько высокопарных слов, докладчик заявил, что он не готов обсуждать столь важный вопрос, как компетенция трибунала, но записи обвиняемого и советы его защитников вынудили его к этому. Изучив, таким образом, исторические прецеденты на сей счет, и учитывая, что маршал Ней является пэром Франции, он, граф Грюндле, признает право подсудимого предстать именно перед палатой пэров:
- Юрисдикция палаты пэров являлась ранее государственным правом, закрепленной в статье 34-й Хартии;
- Маршал Ней являлся пэром Франции во время совершения им вины;
- Во время суда подсудимый всегда предстает в том звании или положении, которое он имел на момент совершения правонарушения;
- Маршалы Франции предстают только перед Парламентами, как своими настоящими судьями;
- Приравнивая их к генералам армии, принуждали создавать военный трибунал, существование которого не было признано никаким законом;
- Формуляр, прописывающий судебные решения военных советов, не позволяет вмешиваться в дело маршала Нея;
- В случае, если решение военного совета должно быть подвергнуто пересмотру, в армии не существовало офицеров с более высоким званием, чем маршал Франции, чтобы создавать высший суд.
Однако тут же Грюндле заявил, что никоим образом не желает предрешать вынесение итогового постановления самого военного совета.
Представитель короля Жуанвиль возразил докладчику: он высказался за то, что военный совет компетентен заниматься делом Нея. Согласно Жуанвилю, маршал Ней больше не имел права иметь привилегии пэра Франции, так как он входит в список исключенных из палаты пэров; волеизъявление короля предшествовало аресту и предания суду маршала; Ней, по словам комиссара короля, не мог более требовать старые привилегии маршалов Франции, так как сенатус-консульт (senatus-consulte), восстановивший это звание, не имел на это никакого права. Хартия утвердила только обычные суды, но не создала Верховный суд. Таким образом, по словам Жуанвиля, военный трибунал являлся единственным судом, который мог рассматривать дело маршала Нея. Представитель короля соглашался, что статьи 33-я и 34-я Хартии были неприменимы к делу маршала, но в то же время он цитировал статью 14-ю, которая предоставляла королю право принимать любые меры, необходимые для обеспечения государственной безопасности и спасения страны. Никакого протеста не было, отмечал Жуанвиль, после выхода постановления 6 марта, когда король объявил Бонапарта изменником и мятежником, а также его соучастников; маршал Ней прекрасно знал об этом, а потому подвергся всей строгости данного указа. Наконец, измена и мятеж против законной власти были в компетенции военных судов, а посему, утверждал представитель короля, компетенция представленного военного суда является несомненной. Заканчивая свое выступление, Жуанвиль требовал военный совет отклонить отвод подсудимого и продолжить рассмотрение дела до тех пор, пока не будет вынесен вердикт.
После этого, председатель военного трибунала спросил у Нея, имеет ли он что-либо добавить к словам своего адвоката. Получив отрицательный ответ, Журдан попросил подсудимого покинуть зал заседания.
В четыре часа дня суд удалился в комнату для обсуждения. Через час с четвертью члены военного суда появились в зале заседания, и маршал Журдан объявил следующее решение: «Совет, решив узнать о своей компетенции для того, чтобы судить монсеньора маршала Нея, большинством голосов – пять против двух – заявляет о своей некомпетенции»²⁴. Далее следовало обоснование данного вердикта:
- маршал Ней являлся пэром Франции на момент совершения им правонарушения;
- подсудимый должен быть осужден в том звании или положении, которое он имел на момент совершения преступления;
- исторические прецеденты, которые устанавливали, что маршал Франции должен быть судим либо Парламентом – при старом режиме, либо Верховным судом – при новой монархии;
- только палата пэров имела компетенцию рассматривать все факты, в которых обвиняют маршала Нея, согласно статье 33-й Хартии;
- постановления короля от 24 июля и 2 августа, предоставляющие осуждать подсудимых военным судом 1-го округа, ничего не говорили о компетенции данного военного совета.
После того, как заседание суда закрылось, докладчик граф Грюндле тотчас же огласил этот вердикт маршалу Нею, предупреждая, что закон предоставляет ему сутки для обжалования данного решения.
Ней был очень доволен вынесенным вердиктом и, обращаясь к своему адвокату, произнес: «Ах, господин Беррье, какую услугу вы мне оказали!» И, изобразив выразительный жест, закончил: «Вы же видите, эти б… убили бы меня, как кролика!»²⁵.
Как замечает по поводу вердикта военного трибунала один из биографов Нея: «Маршал получил то, чего желал, или, быть может, то, что желали для него.
Его поведение было предметом всеобщего удивления. Это недоверие, которое он выказал по отношению к своим бывшим братьям по оружию, поражали все умы»²⁶.
После суда ходило мнение, что членами трибунала являлись товарищи Нея – Журдан, Ожеро, Массена, Мортье, Газан, Виллат и Клаперед, а следовательно, вердикт можно было предположить с самого начала. Однозначного мнения в этом вопросе не может быть. Не все из перечисленных членов трибунала являлись истинными друзьями маршала. Можно с большой долей уверенности полагать, что Журдан и Мортье²³ были бы против вынесения смертного приговора, если бы суд продолжил свою работу. Но другие? Ответ на этот вопрос не столь однозначен, и, тем не менее, можно предположить, что большинство вынесло бы маршалу смертный приговор, однако следом королю было бы направлено прошение о помиловании, на котором настаивали бы все; помимо этого, заявление Нея о некомпетенции военного трибунала вряд ли было бы удовлетворено²⁴.
Правильно ли поступили члены суда, расписавшись в своей некомпетенции и пойдя на поводу у князя Московского? Трудно сказать. Одни говорят о том, что суд действительно не имел никаких прав заниматься делом «храбрейшего из храбрых». Другие указывают на то, что военный совет обязан был настоять на своем праве судить Нея, несмотря на все его отводы и доводы. Ожеро, умирая, кричал в горячке, обвиняя как себя, так и остальных членов трибунала в малодушии: «Мы – предатели. – Мы должны были настоять на своем праве судить его (Нея – С.З.), несмотря на него. По крайней мере, он выжил бы!..» То же мнение, и мы вправе согласиться с ним, выразил Ламартин, который писал: «Из сдержанных рассуждений законоведов следовало не принимать данное судебное решение солдат против солдата и просить политического осуждения перед палатой пэров… Маршалы и генералы помнили о его подвигах, пэры же знали только о преступлении. Его судьба плыла между всеми наиболее пагубными советами: от угрызения совести к рецидиву, от глупости к слабости»²⁷.
Герцог де Бролье замечает, что военный совет был составлен большей частью из людей, как и Ней, занявших сторону Наполеона. Он полагал, как и Вьель-Кастель, что эта общность идей не могла не оказать влияние на голосование, чтобы спасти жизнь маршалу. Однако, на наш взгляд, данное суждение не убеждает. Ведь те, кто находился в составе трибунала, мягко говоря, тоже скомпрометировали себя во время Ста дней, а посему, они как раз были больше заинтересованы в смертном приговоре уже хотя бы для того, чтобы отвести от самих себя подозрения в отсутствии лояльности к королю во время известных событий марта-июня 1815 года.
Итак, военный совет расписался в своей некомпетенции, удовлетворив требования Нея. Таким образом маршал, как он того и желал, должен был предстать перед палатой пэров, члены которой только и ждали возможности, чтобы вцепиться в горло «храбрейшему из храбрых». В этой связи правомочен вопрос: «Почему Ней предпочел палату пэров военному суду? Неужели он всерьез надеялся, что пэры, среди которых было большинство роялистов, проявят к нему больше снисходительности и великодушия, чем его товарищи по оружию?»
Сам Ней, его супруга и члены его семьи, кстати говоря, опасались военного суда по многим причинам. Все они боялись зависти, которая была у многих военных по отношению к маршалу, опасались проявления злопамятности за Ватерлоо, где Ней своей безрассудной опрометчивостью привел уже одержанную было победу в поражение; маршал и его близкие опасались проявления недовольства за его слишком эмоциональную речь в палате пэров 22 июня, которая произвела негативное впечатление на всех, а также за письмо к Фуше от 26 июня. Помимо этого, за время наполеоновских войн маршал приобрел достаточное количество недоброжелателей и врагов за свой неукротимый нрав, высокомерное поведение по отношению к офицерам, что, подвигло бы соратников по оружию вспомнить все беды, причиненные Неем, и, тем самым, вынести ему смертный приговор. «Вот почему он и его родные, - пишет Вельшингер, - отказались признавать компетенцию военного совета. И не надо в этом обвинять адвокатов маршала. Действительно, Дюпен, который присоединился к Беррье-отцу, чтобы оказать ему помощь, отвечал тем, кто в сочинениях и в исследованиях упрекали адвокатов Нея за то, что они совершили тяжкую ошибку, отклонив компетенцию совета, что он со всей тщательностью проводил консультации у Беррье-отца, называя имена бывшего адвоката (Нея) Делакруа-Френвиля, адвоката Пардессю, Гамо, зятя Нея и супруги маршала. Обсуждение было долгим, чтобы рекомендовать Нею противиться любому военному судебному решению и, наконец, согласились с этим»²⁸.
Беррье сам сожалел об этом, говоря впоследствии, что «роковое предварительное заключение» подвигло маршала отдать предпочтение «юрисдикции пэров, нежели маршалов».
По окончании заседания капитан Отелен вместе с эскортом доставил Нея обратно в тюрьму «Консьержери», о чем констатирует журнал записей тюрьмы: «Его превосходительство маршал Ней был препровожден из Дворца юстиции (правосудия) с королевского суда сим днем 10 ноября 1815 года»²⁹.
Возвратившись в свою камеру, маршал попросил у префекта полиции Англэ разрешение встретиться с теми людьми, с которыми у него сложились близкие и доверительные отношения. Список, составленный Неем включал в себя супругу и детей, семейство Гамо, своего первого адъютанта Нейме, адъютанта Дево, экс-интенданта Рэйо, нотариуса Батарди и Валлета, сборщика налогов.
В субботу 11 ноября комиссар короля объявил о возможности пересмотра решения о некомпетенции, вынесенного накануне военным советом. Однако все было напрасно, так как в тот же день герцог Ришелье собирался предстать перед палатой пэров и потребовать от нее осудить маршала Нея.
Известие о решение военного суда лишь разозлило роялистскую партию, тем более что многие сторонники Нея рассматривали вынесенный вердикт, как первую победу. Шарль де Ремюза писал матери 13 ноября: «Здесь идут превосходные разговоры по поводу маршала Нея. В пятницу я был на заседании суда. Г. Беррье выступал настолько плохо, насколько возможно было выступать. Это же адвокат в полном смысле этого слова. И как компенсация, генерал Грюндле, хоть он и не адвокат, но умный человек, говорил, на мой взгляд, восхитительно, ясно... Как только было объявлено о некомпетенции, намного повысилось воздействие бонапартистов, и в то же время все фитили, как никогда, были зажжены. К счастью, в субботу, весь кабинет министров придет предписывать палате пэров осудить маршала… К несчастью, эти дебаты не будут публичными, и никто еще не знает, удовольствуемся ли мы подготовкой процесса и услышим ли свидетелей...»³⁰.
Слишком экзальтированные называли изменой вердикт военного совета и требовали привлечь к суду самих судей. «Речь салонов была беспощадной, - сообщает нам де Вьель-Кастель. – Обычно самые тихие женщины превращались в настоящих фурий, грубо и без стеснения выражая кровожадное нетерпение, которым они были воодушевлены. Кто-то произнес, что это варварство - продлевать напрасными выжиданиями существование человека, судьба которого сомнительна: «Ну и ну! – воскликнула одна их этих женщин. - Заставлять его так же изнемогать, как и нас!..»³¹.
В схожей тональности звучат слова Мармона: «Незначительные женщины двора, терявшие сознание при виде его мучений, казались неумолимыми. Было модно быть безжалостным»³².
Cолдаты, узнав о вынесенном вердикте, открыто выражали восторг: «Пуля, которая убьет его еще не отлита. Если он и умрет, то это случится в кровати!»³³.
Столкнувшись с таким сопротивлением, правительство пришло в ярость и тотчас же начало готовить новый процесс - теперь уже в палате пэров.

Пояснения

1. Маршал прибыл в Париж в то время, когда полковник Лабедуайер был расстрелян на Гренельской равнине, согласно ордонансам короля от 24 июля. «Этот акт справедливости, - писал несколько дней спустя Талейран маркизу де Водрейлю, послу Франции в Берлине, - произвел очень хорошее впечатление на общественное мнение. Доброта короля начинает выносить решение со всей строгостью».
2. Деказ произвел допрос только на следующий день.
3. «После месяца пребывания в этом карцере, - пишет Лавалет, - он, наконец, был помещен в помещение секретаря суда, находившееся надо мной». // Lavallette A. M. Memoires et Souvenirs. P., 1831. T. II. P. 214.
4. «Скверная кровать, старый стол, стул и две вонючие лохани составляли всю меблировку. Я даю столь точное описание, потому что именно там маршал Ней провел первые три недели при своем прибытии в тюрьму. Я был намного слабее него, так как он на это не жаловался». // Lavallette A. M. Memoires et Souvenirs. P., 1831. T. II. P. 211.
5. Лавалет, Антуан Мари Шаман Лавалетт (1769 — 1830) — французский политический деятель, граф. Был женат на Эмилии Луизе Богарне, племяннице Жозефины. Наполеон поставил его во главе почтового ведомства. После реставрации Бурбонов в 1814 году ему пришлось уступить свой пост графу Феррану. Когда Людовик XVIII (20 марта 1815) при приближении Наполеона покинул Париж, Ловалет через несколько часов явился к Феррану и от имени императора принял на себя управление почтой. За это, после возвращения Бурбонов, Лавалет был арестован и предан суду, который обвинил его в государственной измене. Жена Лавалета, выхлопотав себе и дочери разрешение навестить мужа вечером накануне казни (23 декабря), обменялась с ним платьем и осталась в тюрьме, а ему удалось выйти на свободу. В течение двух недель Лавалетт скрывался в Париже, после чего три англичанина переправили его через границу в Монс. Жена Лавалета долго оставалась в тюрьме, где сошла с ума. В 1822 Людовик XVIII помиловал беглеца и разрешил ему вернуться во Францию.
6. На одной из гравюр, находящихся в Национальной библиотеке Франции, маршал изображен, прогуливающимся во дворе тюрьмы «Консьержери». Она озаглавлена: «Мишель Ней, маршал Франции, нарисованный из окна «Консьержери» в декабре 1815 года». Эта гравюра представляет нам маршала, совершающим прогулку во дворе «Консьержери» и курящего длинную сигару; на нем небольшая круглая шляпа, длинный сюртук и английские сапоги, которые упоминаются в списке, составленном 15 августа в Орийаке.
7. Сульт, сам того не подозревая, оказывал огромную услугу Нею, мешая тому идти в Тюильри, тем самым уберегая князя Москворецкого от произнесения известных обещаний, которые его погубили.
8. Он ему говорил, «что необходимо присоединиться к Бонапарту, что Бурбоны сделали много глупостей и что их надо покинуть».
9. Вельшингер в своем труде пишет, что он не нашел этого письма ни в бумагах Нея, ни в досье военного трибунала и палаты пэров. «Я вынужден принять, - заключает он, - позднейшие разъяснения маршала... что его супруга, получив известие о казни Лабедуайера, сожгла все компрометирующие документы в Кудро». // Welschinger H. Op. cit. P. 141.
10. «Tout est perdu fors l'honneur». – «Потеряно все, кроме чести» - слова французского короля Франциска I (1494—1547), написанные своей матери в письме после поражения французов в битве с испанцами и собственного пленения под Павией (1525 г.). По преданию, это письмо состояло только из одной этой фразы.
11. Имеется в виду маршал Мармон, имевший титул герцога Рагузского, ставший среди многих французов синонимом слова «предатель».
12. Маршал Ней повторил свое отклонение 7 и 10 октября.
13. Это был последний раз, когда Фуше вмешался в это дело, так как 25 сентября он был заменен герцогом Деказом
14. Беррье-отцу было почти шестьдесят лет и его столь блестящая карьера шла к завершению. В возрасте 24 лет он заслужил публичную похвалу от прославленного в то время Жербье. После первого выигранного дела, Беррье получил признание Большой палаты Парламента и огромное внимание двенадцати советников Большой скамьи.
15. Высший судебный орган в королевской Франции.
16. Существует более тридцати портретов маршала Нея. Среди наиболее точных следует считать портрет, написанный Жераром в 1812 году.
17. Флавий Юлий Попилий Непоциан Константин (лат. Flavius Iulius Popilius Nepotianus Constantinus (? — 30 июня 350) — римский император с 3 июня по 30 июня 350 года, обычно называется Непоциан (в некоторых источниках — Потенциан). Недолговечный узурпатор, член династии Константина Великого. Правил городом Римом в течение 28 дней, после чего был убит военачальником своего соперника, узурпатора Магненция, Марцеллином. «… нашел конец, достойный своим жестоким начинаниям. Ибо на двадцать восьмой день, схваченный полководцами Магненция, он понес кару. Голову его на копье носили по всему Городу…». // Евтропий. Бревиарий от основания Города. X. 11. 2.
18. Беллона (лат. Bellona) — древнеримская богиня войны, входила в свиту Марса, богиня подземного мира. Имеет древнесабинское происхождение. Её имя произошло от bellum или duellum — «война». Изображалась с мечом или бичом, с факелом, в длинном одеянии, часто в центре битвы, на колеснице. Атрибут: двойная секира.
19. Фемида, Темис — в древнегреческой мифологии богиня правосудия, титанида, вторая супруга Зевса. Фемиду иногда изображают с повязкой на глазах, как символ беспристрастия, с мечом и весами в руках, а иногда — с рогом изобилия. Весы — древний символ меры и справедливости. На весах правосудия взвешиваются добро и зло, поступки, совершённые смертными при жизни. Посмертная судьба людей зависела от того, какая чаша перевесит. Меч в руках Фемиды — символ возмездия. Он обоюдоострый, поскольку закон не только карает, но и предупреждает.
20. После того как Беррье закончил свою речь, маршал склонился к адвокату и произнес: «Жаль, что вы не военный! У вас превосходный голос, чтобы отдавать команды».
21. Поговаривали, что супруга маршала в тот момент подумывала обратиться за помощью к Бонне, адвокату генерала Моро.
22. «Почти все старые адвокаты являлись легитимными, - говорил Дюпен. – Они должны были еще сожалеть о бывшем режиме и Парламенте. Они считали чем-то вроде вероломства защищать людей, бывших объектом политических обвинений. Поэтому, за небольшим исключением, защита была поручена молодым адвокатам, которые, из-за отказа старых, с жаром отдались этому делу...». По словам Дюпена, весь гнев за то, что кто-то вздумал защищать соратников «узурпатора», направлялся против этих адвокатов, многих из которых по этой причине исключали из списка адвокатуры. Нет никакого сомнения, что это было недопустимо и возмутительно. Помимо этого Дюпен, в октябре 1815 года выпустил небольшую книгу под названием: «Свободная защита подсудимых» («Libre defense des accuses»), где есть такие строки: «Существуют люди, которые, дабы продвинуться, достаточно несправедливо указывали, что адвокаты не могли защищать некоторых подсудимых, не делаясь, образно говоря, их сообщниками. Другие убеждали друг друга, что адвокаты, неверные своему профессиональному долгу, действительно отказывали в своих услугах тем, кто был подвергнут преследованию и наказанию за преступления. Это последнее мнение было для адвокатов оскорбительным и было опровергнуто благородством характера, который они выказывали во все времена».
23. Маршал Мортье впоследствии говорил: «Нас хотели поставить перед фактом измены, как если бы это произошло при обычных обстоятельствах перед лицом неприятеля. При таком положении я никогда не согласился бы осудить моего товарища».
24. Существовало мнение, - и Беррье-отец был одним из тех, кто верил в это, - что идея создания военного совета была внушена Людовику XVIII желанием спасти маршала Нея.

По всем вопросам обращаться по адресу: [е-mаil] , Сергей Захаров.