: Материалы  : Библиотека : Суворов : Кавалергарды :

Адъютант!

: Военнопленные 1812-15 : Сыск : Курьер : Форум

 

 

Трагедия полководца

Маршал Ней в 1815 году

«Что за человек! Что за солдат! Что за сорвиголова!»

Наполеон о маршале Нее.

 

 

ГЛАВА 1.

Ватерлоо. – Арест.
1815 г.

(продолжение)

VII


Когда в Париж пришли известия о поражении в битве при Ватерлоо, город охватило волнение. «Известие о катастрофе при Ватерлоо, - пишет Паскье, - вызвало в Париже большое смятение. Я помню беспокойство, с которым, приближаясь к Дому Инвалидов, мы присматривались к тому, реет ли там еще трехцветное знамя»138.
Побежденный император прибыл в Париж вечером 21 июня, через два дня после сражения. Бледный, измученный, он говорил, едва дыша: «Армия творила чудеса. Затем их охватила паника. И все пропало». Давая же оценку князю Москворецкому, император задыхаясь говорил: «Ней вел себя как сумасшедший – заставил меня перерезать всю кавалерию…»139. И в последнем замечании была большая доля истины.
Вместо Тюильри Наполеон решает остановиться в Елисейском дворце. Многие не узнают Наполеона: в нем не было ни энергии, ни блеска в глазах, какой все наблюдали в этом человеке в прошлые годы. Люсьен Бонапарт, встретившись с братом в Пале-Рояле, вспоминает: «Наполеон казался неспособным к энергичным действиям. Парализованный… неожиданным поражением при Ватерлоо, он полностью подчинился своей злой судьбе…». Правда, в отличие от императора Люсьен не считает дело проигранным и продолжает убеждать брата не сдаваться и продолжать сражаться; он пытается убедить Наполеона немедленно вернуться на границу и собрать остатки своей разгромленной армии. «Вы бросили игру, не проиграв ее», - убежденно говорит он Наполеону, но не слышит ответа. Однако все призывы Люсьена не производят на императора никакого впечатления. «Эта неспособность действовать человека, всю жизнь олицетворявшего неукротимую энергию, воплощенное действие, производит на всех гнетущее впечатление»140.
В борьбу за дело Наполеона вступают не только братья Жозеф и Люсьен, но и Сийес, который, выступая перед паламентариями, пытается убедить их поддержать императора в эти трудные. «Император проиграл сражение, - говорил он. - Давайте поможем ему прогнать врага из Франции, поскольку эта задача по плечу только ему. Если и после этого он (Наполеон) захочет стать диктатором, мы сможем убрать его. Но сегодня мы должны подставить ему свое плечо».
Правда, один раз Наполеон предстает перед всеми тем, кем он действительно был – богом войны, начав представлять перед министрами новый план кампании против вторгнувшегося неприятеля. Эта речь произвела на Фуше, плетущего новые интриги и заговоры против императора, сильнейшее впечатление и даже испугала его. Несколько часов спустя он говорил нескольким друзьям-роялистам: «Это черт, но не человек. Он меня сегодня напугал: когда я слушал его, мне казалось, что он все начнет сызнова. К счастью, сызнова не начинают!»141.
Карно и Даву – единственные министры, пытающиеся убедить Наполеона занять актиную позицию и не падать духом. Они предлагают мобилизовать Национальную гвардию, временно прекратить заседания палат до более благоприятных обстоятельств, за наделение императора диктаторскими полномочиями.
Пока Наполеон медлил, Фуше – главный его противник уже действовать, и действовал эффективно. Слухи, распротраняемые этим интриганом, возымели то действие, на которое рассчитывал: палата представителей (депутатов) готовилась к самым решительным действиям, чтобы избавиться от Наполеона. Подливая масло в разгоравшийся огонь, Фуше объявил депутатам об опасных для них предложениях Даву, Карно и Люсьена Бонапарта. Реакция парламентариев была молниеносной. Лафайет открыл заседание словами: «Господа, если после стольких лет здесь вновь звучит мой голос, который, я полагаю, здесь узнают все старые друзья свободы, то это лишь потому, что я считаю своим долгом привлечь ваше внимание к опасности, угрожающей нашей стране, спасти которую можете только вы. Ходили зловещие слухи, и теперь они, к несчастью, подтверждаются. Настало время сплотиться вокруг старого трехцветного знамени, знамени 89-го года, свободы, равенства и общественного порядка. Только это правое дело мы должны защищать как от внешних претензий, так и от внутренней угрозы. Господа, может ли ветеран этого святого дела, который никогда не был вовлечен ни в какие фракции, предложить некоторые предварительные решения, необходимость которых, надеюсь, вы сами увидите?»142.
Это выступление, в котором не было ничего, что способствовало бы стабилизации политической и военной ситуации в стране, депутаты восприняли с полным одобрением и тут же все тот же Лафайет, совместно с Бенджаменом Констаном предложил депутатам следующую антиконституционную резолюцию:

«Палата представителей заявляет, что независимость страны под угрозой. Палата представителей объявляет себя нераспускаемой. Любую попытку распустить ее - считать государственной изменой. Кто бы ни предпринял такую попытку, он будет объявлен предателем родины и осужден как таковой»143.

Это предложение было принято единогласно. Coup d’Etat1 - совершился. Теперь Наполеон не мог закрыть парламент иначе как грубой военной силой, а сила могла привести к беспорядкам, которые, в свою очередь, могли перерасти в гражданскую войну.
В то время как военный министр Даву докладывал о положении в армии в палате депутатов, министр внутренних дел Карно выступал в палате пэров. Он, подобно Люсьену Бонапарту, пытался преуменьшить размер катастрофы и успокоить пэров. Однако все попытки министра внутренних дел были уничтожены импульсивным Неем, который так неосторожно вновь окунулся в политику, совершенно не разбираясь в ней. «Новости, которые огласил министр внутренних дел – это ложь, каждое слово - ложь. Враг одержал победу на всех пунктах. С того времени, как я был под командованием императора, я видел лишь сплошной хаос. И после тех гибельных дней – шестнадцатого и восемнадцатого, - они смеют говорить нам, что восемнадцатого враг повержен… Я говорю вам, господа, что это ложь! Маршал Груши имеет не больше 25 тысяч человек, и когда нам говорят, что прусская армия разбита – это не верно. Большая часть прусской армии не была в действии. Через шесть или семь дней враг будет в сердце столицы, и нет никакого другого средства спасти страну, кроме как немедленно начать переговоры»144.
После небольшой паузы Ней добавил: «Да, я повторяю, нам остается начать переговоры... Господа, необходимо призвать Бурбонов, а что касается меня, то я собираюсь выехать в США»145.
Как замечает по этому поводу Мезо: «Таким образом, маршал начал искупление своей ошибки»146.
Речь Нея была для пэров, как удар грома. До этого момента никто не говорил им, что ситуация настолько безнадежна. Однако, несмотря на это, пэры все-таки с подозрением отнеслись к словам князя Москворецкого и к нему самому. И одной из причин, если не главной, было его предательство Людовика XVIII в марте месяце. По этой причине присутствовавшие пэры считали, что сейчас маршал предает Наполеона. Поэтому неудивительно, что очень многие, кто слышал эту речь, высказывали в адрес Нея самые горькие упреки. Больше всех усердствовали Карно и Лавалет. «Последний, - пишет Мезо, - который не осмелился рисковать на трибуне, вызывал своими речами неодобрение ассамблеи против маршала, которые он подкреплял горящими глазами и лицом, красным от гнева»147.
После заседания многие пэры окружили маршала и порицали за его нападки на военного министра и министра внутренних дел. На подобные обвинения Ней заявил: «Эх, господа! Я не из тех, кто ставить свой интерес повсюду. Да и что я выигрываю от всего этого? Если Людовик XVIII возвратится, я буду расстрелян, однако я должен говорить ради пользы моей страны»148.
Словами, прознесенными в палате, Ней «приговаривает уже павший режим», и «с которым нужно покончить, как того желает Фуше»149. И далее биограф маршала добавляет: «Эта похоронная речь резюмирует политическое поражение Франции, которая в плачевных для себя условиях должна начинать переговоры с суверенами стран коалиции — гордыми победителями Наполеона». Многие современники, слыша эту речь и призывы Нея возвратить Бурбонов, задавались не только вопросом о его душевном здоровье, но и начинали говорить о третьем предательстве князя Московского.
Генерал де Лобердьер в своем письме военному министру Даву пишет, что «немыслимое заявление» Нея «принесло больше вреда, чем проигранное сражение. После его речи многие молодые люди дезертировали, дух Национальной гвардии подорван»150.
Со стороны же роялистов, которые считают Нея не иначе как изменником, раздаются более жесткие заявления: «Разве идущее сверху требование публичного отчета о своем поведении в день сражения не является само по себе серьезным наказанием для маршала? Несчастный маршал, вы будете себе самым безжалостным судьей, потому что ваши признания явно обвиняют вас, ваша же совесть и вынесет вам суровый приговор»151.
22 июня 1815 года Наполеон второй раз, и теперь уже навсегда, отрекается от престола. Образовывается Временное правительство во главе с главным виновником отречения императора - Жозефом Фуше.
А что же делает Ней в эти смутные дни после отречения?
25 июня в клубе федератов маршал был разоблачен как предатель родины. Временное правительство, возглавляемое Фуше, не предприняло ничего, чтобы опровергнуть подобное обвинение. Узнав об этом, Ней посчитал необходимым оправдаться и опубликовал подробности своего участия в фатальной битве при Ватерлоо. В своем послании Фуше маршал писал:

«Монсеньор герцог, наиболее клеветнические и лживые слухи вот уже несколько дней распространяются в обществе относительно поведения, которое я держал в этой короткой и несчастной кампании. Газеты повторяют это и, кажется, распространяют самую гнусную клевету. После участия в боях на протяжение двадцати пяти лет и пролития моей крови для славы и независимости моей родины именно меня осмеливаются обвинять в измене; именно на меня указывают народу, даже армии как на автора катастрофы, которую она перенесла!
Вынужденный прервать молчание, потому что всегда трудно говорить о себе, особенно когда речь идет о том, чтобы отвергнуть клевету, я обращаюсь к вам, монсеньор герцог, как к президенту временного правительства, чтобы правдиво изложить то, свидетелем чего я был...»
Далее Ней пишет о событиях, начиная с середины июня, когда Наполеон готовился начать наступление в Бельгию для уничтожения английской и прусской армий: по его словам, 11 июня он получил приказ военного министра отправиться в императорскую квартиру, однако не получил никакого командования и даже не знал ни о составе, ни о силе армии.
Ней пишет, что 12-го он был в Лаоне, на следующий день – в Авене, 14-го – в Бомоне, где маршал, не имея лошади, купил ее у маршала Мортье, после чего отправился дальше и прибыл 15-го в Шарлеруа.
Наполеон, по словам маршала, поручил ему возглавить левый фланг армии, в который вошли: 1-й и 2-й пехотные корпуса д'Эрлона и Рейля, кавалерийская дивизия Пире, дивизия легкой гвардейской кавалерии Лефевр-Денуэтта и Кольбера и две кавалерийские дивизий Келлермана. «С этими войсками, - пишет Ней, - я должен был освободить от неприятеля Госселье, Фран, Мелле и Эппинье».
16 июня Ней, согласно приказу Наполеона, должен был атаковать и взять Катр-Бра: «Мы двинулись на неприятеля с энтузиазмом, который трудно описать, - пишет маршал. – Ничто не могло сопротивляться нашей стремительности. Сражение стало всеобщим, и победа не вызывала сомнения, но в тот момент, когда я собирался выдвинуть вперед 1-й пехотный корпус, который до сих пор стоял в резерве во Фране, я узнал, что император, не предупредив меня, забрал его, а также дивизию Жирара из 2-го корпуса, чтобы направить их на Сент-Аман и поддержать его левое крыло, которое вело ожесточенный бой против пруссаков.
Удар, который был нанесен этим известием, был ужасен. Имея под своим командованием три дивизии вместо восьми, на которые надеялся, я вынужден был упустить победу: несмотря на все мои усилия, несмотря на отвагу и самоотверженность моих войск, я мог с этого момента лишь остаться на своей позиции до конца дня. К девяти часам вечера 1-й корпус был отослан императором ко мне, в котором он не испытывал больше нужды: таким образом, 25-30 тысяч человек были, образно говоря, парализованы и прогуливались (promenes) в течение всего сражения с оружием в руках то с левого фланга на правый, то с правого – на левый, не произведя ни единого выстрела...»
Далее Ней дает оценку распоряжениям и действиям Наполеона 16 июня, - день, когда произошли две битвы: у Катр-Бра и Линьи. Зачем, задается вопросом маршал, Наполеон, вместо того, чтобы использовать все свои силы против лорда Веллингтона, предпринял атаку против прусской армии Блюхера, а атаку на Катр-Бра посчитал второстепенной? Почему император, после перехода через Самбру, посчитал возможным дать одновременно два сражения в один и тот же день?..
И дальше маршал пишет, что Наполеон должен был «оставить обсервационный корпус для сдерживания пруссаков и двинуться со всеми своими силами, чтобы поддержать меня», что, по мнению Нея, привело бы к тому, что «английская армия была бы, вне всякого сомнения, разгромлена между Катр-Бра и Женапом, и та позиция, которая отделяла обе армии союзников, оказавшись в нашей власти, предоставляло императору легко обойти правый фланг пруссаков и, в свою очередь, раздавить их».
Говоря о битве при Ватерлоо, Ней пишет, что она началась около часа дня
2. Маршал в своем письме сетовал, что бюллетень о битве никоим образом не упоминает, что маршал принимал в ней участие, а потому Ней подтверждает, что принимал в сражении самое активное участие3.
Описывая битву, Ней в своем письме в основном остановился на последней фазе сражения, а именно, на вступлении в бой подошедших частей Блюхера и последовавшем после этого поражении французской армии.
Говоря о своих действиях в этой последней фазе боя, Ней пишет, что генерал Фриан, руководивший гвардейскими частями, «был поражен пулей, находясь рядом со мной. У меня самого была убита лошадь, и я был придавлен ею. Храбрецы, - пишет далее маршал, - которые возвратятся из этого ужасного дела, мне воздадут по справедливости, и я надеюсь на это, рассказав, что они видели меня, идущего пешком, со шпагой в руке в течение всего вечера, и что я покинул эту сцену резни в числе последних, когда отступление стало неизбежно».
Приобретя у майора Шмидта лошадь, Ней, по его словам, прибыл в Маршьенн в четыре часа утра. Продолжая свое движение, он прибыл в Авен. Не получая ни от императора, ни от начальника штаба Сульта никаких инструкций, маршал, по его словам, решил двинуться в Париж, «чтобы ознакомить военного министра (маршала Даву – С.З.) с нынешним положением дел, чтобы он смог, по крайней мере, направить навстречу армии несколько свежих войск и быстро принять меры, которые требовали обстоятельства.
При моем прибытии в Бурже, - продолжает Ней, - находящегося в трех лье от Парижа, я узнал, что император в девять часов утра проехал через город. Вот, монсеньор герцог, точный рассказ об этой гибельной кампании».
Переходя к обвинению в измене родины, Ней пишет, что «подобная клевета – ложь, не подтвержденная никаким фактом, никаким обстоятельством, никаким предположением». И далее он задается вопросом, откуда могли произрасти подобные слухи, «которые распространились с устрашающей быстротой». Отвечая на этот вопрос, маршал пишет, что все говорит о том, что он был подло обманут и сейчас многие пытаются «ошибки и странности этой кампании окутать в пелену измены».
Завершая свое письмо, Ней пишет, что он ожидает от Фуше справедливости и просит его поместить это письмо в газеты и сделать все, чтобы это письмо было повсеместно предано огласке. Подписано: Ней, маршал князь Московский. Париж, 26 июня 1815 года
152.

Какими бы ни были объяснения Ней, но временное правительство, возглавляемое Фуше, решило не давать маршалу никакого командования при организации обороны Парижа в виду надвигающихся на столицу английской и прусской армий. Маршал все понял и не предпринимал резких движений и речей, чтобы опротестовать это решение.
Как пишет Эрик Перрен, письмо Нея явилось настоящей находкой для Фуше, которое окончательно заколачивало крышку гроба не только военной репутации Наполеона, но и его династии. «Приличия требовали от маршала не участвовать в подобных демаршах, - продолжает он, - но что значит честь, когда речь идет о возможности спастись во время бури?»153. Сказано жестко, возможно, слишком, однако и поведение Нея после Ватерлоо не мождет не вызывать, мягко говоря, недоумение!
Все время, с момента появления в Париже после Ватерлоо и до подписания Парижской конвенции 3 июля, Ней хоть и показывался в палате пэров, однако не для того, чтобы участвовать в бурных дискуссиях относительно дальнейшей судьбы Парижа и страны, а исключительно с целью быть готовым ответить на все обвинения, которые могли быть вновь брошены ему в лицо.
На одном заседании палата пэров решила, что она будет содействовать оказанию помощи раненым при Ватерлоо. Маршал тотчас поспешил внести свою лепту: он опустошил свой кошелек со словами: «Это, без сомнения, очень мало для такого количества несчастных, но мы все разорены».
В эти дни Ней встретился с Идой Эльм – своей пылкой поклонницей – в доме на улице Ришелье. «Победа была в наших руках, - сказал он. – Наши солдаты никогда не дрались с таким воодушевлением. И потерпеть поражение с такими людьми», - мрачно закончил он. Ида старалась утешить, взбодрить его. Но после часового разговора маршал стал еще более мрачным. Они даже не подозревали, что это была их последняя встреча.
После Ватерлоо и особенно после подписанной Парижской конвенции 3 июля 1815 года, Ней понимает, что Бурбоны, а их приход к власти может случится очень скоро, не простят ему предательства. Он понимает, что его ждет либо расстрел, либо гильотина. Он решает покинуть Францию, правда, еще не определился, куда направить свои стопы: в Швейцарию или Америку. Поэтому нет ничего удивительного в том, что он запасся несколькими паспортами. Маршал Даву, тогда еще военный министр и главнокомандующий французской армией, выписал Нею неограниченный отпуск, а также документ на имя майора 3-го гусарского полка Рейса. Помимо Даву, министр полиции выписал Нею два паспорта, один из которых был выписан на имя Мишеля-Теодора Нейбурга, купца, путешествующего со своим секретарем Тальма и слугами Хавьером, Серретом, Боне и Матоном.
Сначала маршал думал отправиться в Новый Орлеан, о чем свидетельствуют два письма его друга, господина де Понтальба, найденные в его портфеле во время ареста. Понтальб просит господина Мариньи взять с собой маршала Нея: «Когда ты его узнаешь, - пишет он, - то увидишь, что это – самый скромный и самый простой человек. Если он заметит, что вызывает у тебя какие-либо затруднения или расходы, относящиеся на его счет, он оставит тебя и переедет в гостиницу…»154. Он пишет также своему племяннику, господину де Сен-Авиду: «Всегда простой и непритязательный в том положении, в котором оказался, он желает жить уединенно, не привлекая внимания…»155.
Маршал, не желая оставаться в Париже, покинул город и выехал в направлении Лиона, куда прибыл 9 июля...
Между тем, союзные армии – английская и прусская – неумолимо подходили к Парижу. Им противостояли войска под командованием военного министра маршала Даву. Он готов был сражаться, однако прекрасно понимал, что сопротивление у стен столицы не изменит ситуацию, но может только обозлить союзников, месть которых может обрушиться не только на сам город, но и на его жителей, а также на население Франции. Маршал не желал бессмысленного кровопролития и, со своей стороны, искал пути мирного разрешения возникшего кризиса. Одновременно со встречами с представителем Людовика XVIII бароном Витролем, Даву направляет представителей для переговоров с союзным командованием о перемирии и дальнейших мирных переговорах.
Было известно, что после отречения Наполеона в пользу своего сына, барон Биньон, занимающийся внешнеполитическими вопросами, граф Гильемино, начальник штаба французской армии, граф Бонди, префект департамента Сена, были направлены в качестве комиссаров для ведения переговоров с союзниками, чтобы добиться наиболее выгодных для французской стороны условий мирного договора. Французские представители вынуждены были испытать высокомерие и наглость некоторых командиров союзной армии, таких как Блюхер, который требовал в категоричной форме безусловной капитуляции Парижа. Между тем, союзники вовсю заверяли о том, что Франции нечего бояться слишком суровых условий и давали доброжелательные обещания. Так 25 июня прусский генерал Зитен писал генералу Морану:156 «Он (генерал Блюхер – С.З.)) поручил мне заметить вам, что произошедшее во Франции с двадцатого марта не оставит мрачную перспективу закабаления и не обрушится на нацию, которая водрузила знамя человека, единственно желавшего несчастье миру и изгнавшего из своей столицы самого августейшего и умеренного монарха. Впрочем, я должен повторить вам, что… мы предпримем все возможные меры, чтобы доказать, - мы пришли как друзья»4.

30 июня в Гонесе французские представители имели важную встречу с герцогом Веллингтоном. Несмотря на то, что герцог признал грубые просчеты Бурбонов во время их последнего правления, он, тем не менее, дал понять, что никто из династии Бонапартов не должен восседать на престоле Франции. Таким образом, слова Веллингтона шли вразрез с постановлением палаты представителей, проголосовавшей за Наполеона II.
Председатель Временного правительства потребовал от Даву - главнокомандующего французской армией после Ватерлоо и военного министра Франции, ответить на вопрос, если уверенность у военного министра в победе под стенами Парижа. Маршал ответил с солдатской прямотой: «Да, господин президент, я имею армию в 73 тысячи человек, полных мужества и патриотизма, я ручаюсь за победный исход и отброшу английскую и прусскую армии, если не буду убит в первые два часа!..»157.
Однако Даву продолжал верить, и вполне обоснованно, что война в итоге будет проиграна, прибытие русской и австрийской армий изменит общую ситуацию и союзники просто задавят французов своим громаднейшим численным перевесом. К тому же, продолжение военных действий могло привести к расколу общества и возникновению гражданской войны, которая уничтожила бы Францию, и без того уставшую и опустошенную от войн, ведущихся на протяжении почти 25 лет. Поэтому он решил вести переговоры с союзниками, чтобы «выторговать» наиболее мягкие условия для Франции и ее народа. Многие обвиняют его за это, мотивируя, что ради своих собственных целей он пренебрег волей народа и армии, и встал на одну ступень с изменником Фуше. Такие речи могли говорить только люди, которые не понимали и не хотели видеть ситуацию, возникшую после Ватерлоо и отречения Наполеона; говоря и обвиняя маршала, они бравировали своим патриотизмом и любовью к своей стране, хотя на самом деле лишь толкали ее к бесполезному кровопролитию и гражданской войне, которая, кстати, уже разрасталась в Вандее.
Уже позже, когда все страсти улеглись, Даву писал в своих мемуарах: «У меня не было сомнений, что сражение, возможно, будет выиграно под стенами Парижа и столь быстрым успехом утешило бы горе страны. Если бы я прислушивался только к интересам своей собственной военной славы, то я не колебался бы получить выгоду от удобного случая, представившегося мне. Однако это послужило бы лишь моим собственным интересам. Политическая и военная ситуация не изменились бы, поскольку враг имел огромные подкрепления, которые вскоре присоединились бы к ним и дали им численное превосходство. Мы все-таки были бы вынуждены к переговорам после бесполезного кровопролития»158.
3 июля 1815 года была подписана Парижская конвенция между маршалом Даву, военным министром Франции и главнокомандующим французскими войсками, с одной стороны, генералом Мюфлингом, представителем Блюхера, и полковником Хэрвеем, представителем Веллингтона, с другой стороны. Среди восемнадцати статей этой конвенции есть статья, которая непосредственно относится к нашему герою, а именно статья 12-я. Эта статья являлась краеугольным камнем всего соглашения и маршал Даву делал особенный упор на нее, говоря своим представителям на переговорах, что если эта статья (выдвинутая маршалом) не будет включена в договор, он не подпишет Конвенцию, прервет переговоры и будет продолжать вооруженную борьбу.
О чем же говорилось в этой статье?
Она объявляла полную амнистию всем без исключения лицам, поддержавшим Наполеона во время Ста дней; в ней говорилось, что «люди и частная собственность должны быть неприкосновенны. Жители и вообще все индивидуумы, находящиеся в столице, должны пользоваться своими правами и свободами без их нарушения или быть предметом расследования любого вида относительно должностей, которые они занимают или занимали, а также их действий и политических убеждений5»159.
Эта статья была принята как Блюхером, так и Веллингтоном в той редакции, в которой была представлена французской стороной. Как пишет Адольф Тьер: «Такая статья, казалось, должна была защитить весь род людской, гражданских и военных людей, революционеров – бывших и нынешних, цареубийц, осудивших Людовика XVI, и маршалов, порицавших Людовика XVIII, и никак нельзя было предположить, что она откроет путь самой гнусной мести»160.
Для большей гарантии в договор была вставлена статья 15-я, гласившая: Если неожиданно появятся затруднения в выполнении некоторых из статей настоящей Конвенции, их интерпретировать в пользу французской армии и города Парижа».
Только после ратифицирования Конвенции всеми сторонами, подписавшими ее, маршал Даву согласился отвести армию из Парижа за Луару. 11 июля он объявлял по армии, «что комиссары, уполномоченные Временным правительством, гарантируют, что находясь во власти конституционного правительства, нет оснований опасаться реакции; что страсти будут нейтрализованы; что одно только правительство будет ответственно за все; что люди и основные принципы будут уважаться; что незаконные смещения не будут иметь место ни в армии, ни в других государственных объединениях, и что, наконец, к армии будут относиться в соответствии с ее славой. Это – точные слова, переданные комиссарами. Как залог и доказательства того, что они (условия – С.З.) продвигаются вперед, комиссары заявляют как о достоверном факте, что маршал Сен-Сир сделан военным министром6, что герцог Отрантский стал министром полиции, и что он уверен - правительство будет действовать в духе умеренности и мудрости». Ко всему сказанному Даву добавлял: «Чувства армии хорошо известны... Она сражалась в течение 25 лет во имя Франции, часто против существующих порядков; единственную награду, которую она требует за пролитую кровь, чтобы никто из граждан не преследовался за свои взгляды...»161.
Статья 12-я, на которой настаивал Даву и которая была внесена в текст Конвенции именно по его требованию, относилась как к гражданским, так и к военным лицам, независимо от их звания и положения. У этой статьи не было другого смысла, кроме всеобщей политической амнистии, предоставляемой как Временным правительством, так и союзниками всем тем, кто принял непосредственное участие в поддержке Наполеона. Без этой амнистии армии, по заверениям Даву, отказывалась отходить за Луару. Биньон заявлял, что за несколько дней до подписания Конвенции господин Витроль, представитель Людовика XVIII и обладающий всеми полномочиями для подготовки этого документа, обещал «всеобщее и безусловное прощение». А Веллингтон, по уверениям того же Биньона, «был неистощим на доброжелательные и примирительные намерения короля».
Как только король возвратился в Тюильри, один примечательный факт показал всю ценность и важность заключенного договора и придавал уверенность, что Бурбоны на этот раз будут вести здравую политику и соблюдать все договоренности. Дело в том, что Блюхер, войдя в Париж, первым своим шагом предусматривал разрушение Йенского моста, поскольку его название навевало пруссакам горестные воспоминания о тяжелом поражении под Йеной и Ауэрштедтом в 1806 году, которое они не забыли и вряд ли смогли бы забыть7. Когда Людовик XVIII узнал об этом намерении прусского фельдмаршала, то он повел себя в высшей степени достойно и произнес, что прикажет привезти и оставить себя на мосту, когда его начнут взрывать. Талейран от имени короля обратился к 11-й статье Конвенции, в которой гарантировалось неприкосновенность общественной и частной собственности, и направил по этому поводу официальную ноту графу Гольцу, в которой заметил ему, что Конвенция должна неукоснительно соблюдаться.
Нота Талейрана была воспринята с пониманием, так же как и протест короля относительно моста. Мост не был разрушен, но, чтобы не вызывать неприятных ощущений у союзников, благодаря которым Бурбоны вновь оказались на троне своих предков, было решено переименовать Йенский мост в мост Военной школы. По словам Талейрана162, «название, которое удовлетворило дикое тщеславие пруссаков и которое, благодаря игре слов, стало, быть может, более колким намеком, нежели первоначальное имя Йена»8.

Таким образом, обращаясь к одной из статей Конвенции, король Людовик XVIII официально признавал это соглашение и своим поступком давал понять, что оно должно выполняться всеми сторонами. Следовательно, и 12-я статья о всеобщей амнистии должна была неукоснительно соблюдаться. Последующие события показали, что король, особенно его окружение, и союзники либо вовсе не собирались выполнять договоренности, либо выполнять статьи Конвенции на свое усмотрение. Как замечает Вельшингер: «Людовик XVIII сохранил в глубине сердца суровое и выразительное высказывание императора Александра I, с которым Талейран ознакомил его 26 марта: «Передайте королю, что сейчас не время милосердия. Он защищает интересы Европы». Подталкиваемый союзниками и своими придворными, он полагал, что подчиняется высшим интересам, отдавая на месть законов тех, кого он рассматривал как главных виновников. Он захотел показать как Европе, так и Франции, что он, кого порицали за слабость, мог при случае показать силу»163.
Однако еще до возвращения короля, союзники пытались сами исказить договор, на котором поставили свои подписи их представители. В своем докладе, направленном комиссии правительства 5 июля, Фуше, говоря о парижском соглашении и о переговорах, предметом которых оно было, сказал: «Декларации правителей Европы внушают много доверия; их обещания – слишком торжественны, чтобы опасаться, что наши свободы и наиболее дорогие интересы могли быть принесены в жертву победе…»164.
А что же союзники, как они смотрели на Конвенцию, подписанную ими 3 июля?
Через четыре дня после подписания соглашения, после решительных гарантий Веллингтона, лорд Батерст, глава английского правительства, писал «железному герцогу», что несмотря на подписание Конвенции всеми сторонами, «ни один политический вопрос не был разрешен», что принц-регент, несмотря на одобрение этого соглашения, тем не менее рассматривает статью 12-ю договора как «необязательную относительно поведения английских и прусских командующих, а также других командующих союзными силами, которые могут стать договаривающимися сторонами Конвенции, ратифицируя ее (выделено мной – С.З.)»165.
Прав был Наполеон, который, говоря об Англии, произнес: «Англичане желают говорить о своей порядочности, - все это напрасно…»166.
Нельзя не осознавать того, что подписанная Конвенция являлась не только военным, но и политическим документом и многие статьи, особенно 11-я и 12-я, наглядно показывают это. Стало быть встают другие вопросы: «А собирались ли союзники вообще соблюдать это соглашение? Была ли эта Конвенция только ширмой для того, чтобы заставить отвести французскую армию за Луару и ускорить воцарение династии Бурбонов на престол Франции?» К сожалению, последующие события дают вполне однозначный ответ на эти вопросы! В этой связи стоит отметить один факт: в борьбе с Наполеоном союзные державы не раз заявляли, что не верят ни единому слову Бонапарта, так как он не соблюдает договоренностей. Чем же лучше оказались союзники?..
Оказалось, что ничем. Прикрываясь переговорами, они получили то, что желали: отход французской армии от Парижа за Луару, последующее расформирование армии, беспрепятственный въезд короля и вхождение союзных войск в столицу.
Поведение народа и особенно военных во время мартовских дней 1815 года вывела монархическую верхушку и эмигрантов из состояния равновесия. Герцог Беррийский пребывал в такой ярости, что восклицал: «Следует организовать охоту на маршалов, нужно убить по меньшей мере восемь из них»167.
Союзники решили отомстить французской армии за все поражения, которые она нанесла им. Придя к власти, роялисты, имея молчаливую поддержку союзников, требовали крови, много крови, крови тех, кто поддержал «узурпатора» и способствовал очередной их эмиграции за границу. 27 июня Дюмурье, предавший Францию в 1793 году и перебежавший в стан врага, пишет Веллингтону: «Необходимо полностью переформировать армию и изменить всю форму… полностью воссоздав ее по образцу времен Людовика XIV и Людовика XV»168.
Сам герцог Веллингтон советовал лорду Кастльри «арестовать и осудить главных виновников». Кого же он внес в свой негласный список? Даву, Ней, Массена, Рапп, Брюн и многие другие. Английскому командующему, «победителю Наполеона», даже в голову не приходило, что «эти подлые гладиаторы» всего лишь защищали свою страну от иноземного вторжения. И кто был он, назначивший себя их обвинителем? Он мстил и в своей неумеренной мести жаждал отдать их на съедение. Вот человек, которого союзники больше всего слушали! 4 июля, после подписания Конвенции, Веллингтон призывал Временное правительство и обе палаты самораспуститься и направить королю адрес или декларацию, в которой они бы объявляли, что поступили так во благо Франции.
И что же французская высшая элита? Временное правительство во главе с Фуше повиновалось этому призыву, вернее, приказу; палата пэров, правда, молчала и лишь палата депутатов попыталась предпринять что-то вроде сопротивления. Вобщем, все склонялись перед этим английским генералом, «победителем Наполеона»! Фуше маскирует свою покорность несколькими ничего не значащими словами. Он просит Людовика XVIII успокоить умы и укрепить авторитет королевской власти. Но король прикажет, ультра – потребуют, Фуше – сдастся и сделает все, что они пожелают. Жажда быть у кормила власти – вот главная причина поступков Фуше. Он был «на коне» во время Революции, во время Консульства и Империи, в период первой Реставрации, во время Ста дней. И сейчас он с решимостью обреченного пытается застолбить за собой местечко в новом королевском правительстве. Ему на некоторое время удается быть на плаву, но это положение будет для него мучительным, пожалуй, самым мучительным за всю его жизнь.
По стране разрастался так называемый «белый террор»: вновь пришедшие к власти монархисты настолько были разъярены приходом Наполеона в марте 1815 года и поддержкой его народом и армией, что проявляли свою ненависть ко всем особо значимым людям, поддержавших и приведших «узурпатора» к трону. Не щадили никого: ни женщин, ни стариков, ни солдат, ни маршалов. Уже через несколько дней после подписания конвенции стало ясно, что роялисты и эмигранты не собирались выполнять статьи подписанного договора. Их громогласные заявления о спокойствии и мире, уважении к договорам, как оказалось, ничего не значили, были пустыми словами, произнесенными только для того, чтобы завладеть Францией. Им нужна была месть, нужна была кровь предателей, кровь бонапартистов, кровь любого, кто хоть как-то связан с ненавистным именем Бонапарт. И самым лечебным бальзамом, которым Бурбоны старались умастить свою уязвленную гордость, была для них кровь маршала Нея, человека, обещавшего им привезти «узурпатора» в железной клетке.
Придя к власти, король и особенно ультрароялисты, наполненные мщением и требующие крови, приказали Фуше составить проскрипционные списки, в которые должны попасть наиболее виновные из тех, кто способствовал возвращению Наполеона и поддержал его во время его стодневного правления. Эти списки были грубейшим нарушением Конвенции, всем заверениям короля и союзников. Фуше, этот ловкий интриган, пытается каким-нибудь ловким трюком отказаться от этой «милости» короля, но время уже не то, да и положение бывшего главы Временного правительства не столь прочно.
Бывший якобинец, цареубийца, начал с того, что советовал проявлять умеренность, сдержанность. Какую цель он ставил? Создать себе что-то вроде алиби и иметь возможность впоследствии объяснить, что он был вынужден, его заставили скрепить своей подписью проскрипционные списки против его воли. Накануне подписания Конвенции он писал союзникам конфиденциальное послание, в котором были такие строки: «Армия проявляет недовольство, потому что она несчастна. Успокойте ее, и она станет податливой и преданной. Палаты непослушны по той же причине. Успокойте весь мир, и он будет ваш…». И лучшим средством для этого являлось принятие и соблюдение 12-й статьи.
После подписания Конвенции, Фуше напрямую говорил с Веллингтоном и просил «железного герцога» проявить умеренность и великодушие; Фуше умолял и Веллингтона и союзников не вмешиваться во внутренние дела Франции и оставить французам независимость, которую они обещали, вторгаясь на территорию Франции. Веллингтон ответил, что этим заявлением союзники желали предотвратить войну, но так как французы поддержали человека, объявленного Венским конгрессом «вне закона», союзники освобождали себя от взятых обязательств.
Фуше также говорил о сохранении трехцветной кокарды. Однако Талейран отклонил ее, как «символ мятежа и войны в Европе». Этот ответ был полной противоположностью тому предложению Макдональда, который тот высказал в Гонессе королю: герцог Тарентский предлагал королю сохранить трехцветную кокарду, и Людовик XVIII искренне удивлялся, что такой мелочи придается такое большое значение.
Но правда состояла в том, что Фуше и здесь играл, обманывал своих бывших соратников. Он не настаивал ни на чем, кроме одного – оказаться в рядах нового королевского министра. Еще 21 апреля, через свое доверенное лицо, этот прожженный интриган и предатель сообщил королю, что он «готов отделаться от Бонапарта, если получит обещание, что останется на посту министра полиции…». Король ограничился только ответом, что он будет признателен за услуги, которые Фуше смог бы ему оказать.
Получив такой двусмысленный ответ, Фуше, однако, не затрагивал больше этой темы, чтобы не подвергать себя опасности быть разоблаченным в политических махинациях.
Встреча с Веллингтоном 5 июля ни к чему не привела. Отягащенный присутствием других французских представителей, герцог Отрантский не настаивал ни на чем. Однако на следующий день он вновь встретился с Веллингтоном. Во время ужина Талейран вручил Фуше постановление короля, в котором ему оставлялся пост министра полиции. «Его поведение, - писал о реакции Фуше Поццо ди Борго, - тотчас же стало более выраженным»169. Веллингтон сообщил ему также, что господин де Блаказ был удален из окружения короля и что Фуше и Талейран, возвращающиеся на свои посты, должны были подписаться под двумя условиями: 1 – ничего не предпринимать для того, чтобы способствовать бегству Бонапарта; 2 – согласиться на некоторые экзекуции в назидание другим. Оба безоговорочно подписали все.
В своих мемуарах Талейран, тем не менее, осуждает Бурбонов, согласившихся взять к себе на службу Фуше. «Окружение Монсеньора (брат короля граф д’Артуа – С. З.), - пишет он, - полагая, что одержало большую победу, приблизив к королю этого ловкого человека, не чувствовавало, что одно его имя скорее являлось позором для роялистской партии, нежели пугалом для партии революционеров»170.
Король приказал Фуше составить проскрипционные списки, в которые должны входить наиболее виновные в возвращении Наполеона с острова Эльбы. Фуше был неприятно удивлен тем, что именно ему было предоставлено это дело. С помощью всяких уловок, на которые он был мастером, герцог Отрантский пытался уйти от возложенной миссии, однако ни одно из его усилий не увенчалось успехом. Припертый к стене, не желавший выпускать из рук заветный министерский портфель, Фуше заявлял всем, что он намеревается сократить, насколько это возможно, число лиц, которым угрожала опасность попасть в эти списки. Между тем, первый вариант списка, представленный им, был более чем внушительным. Изначально в него входит от 100 до 300 фамилий. Лавалет в своих мемуарах называет даже цифру 2 тысячи человек171.
Барон де Нёвиль в своих мемуарах говорит, что изначально список содержал 110 фамилий и далее, давая характеристику Фуше и его «детищу», возмущенно восклицает: «Можно ли признать за отвагу вызов, брошенный мнением человека, который совершил все преступления, за которые он намеревался карать? Этот список, после исправления, был уменьшен до 57 имен, включенных в две категории, в которых королевским указом от 24 июля регулировался способ судебного решения. В то же самое время, из-за опрометчивости, которую нельзя слишком порицать, правительство предоставило палатам заботу о том, чтобы назначать категории и отдавать, следовательно, виновного власти законов…»172.
Согласно Альфреду Нетмену, Фуше, получив распоряжение короля, пытался вначале ввести всех в заблуждение, особенно роялистов: «Он защищался перед Советом в невозможности найти кого-либо из заговорщиков, подлежащего наказанию»173. Фуше утверждал, что именно ошибки королевского правительства вызвали недовольство среди французов и снижение популярности правительства, «чем Бонапарт и воспользовался, бросившись в середину этого недовольства». Он отрицал образование какого-либо заговора, предшествовавшего высадке Наполеона и приведшего его к власти174. И министр полиции был в некотором роде прав в своем утверждении. Однако к нему не захотели прислушаться и приказали продолжить составление списка членов воображаемого заговора. «Подобная задача, - замечает Нетмен, - не стесняло этот непритязательный характер и разум, готовый ко всему. На следующий день, когда он получил приказ (составить списки – С.З.), он принес список из ста десяти имен..»175.
По словам Нетмена, Талейран, изучив документ, сказал Фуше: «Герцог Отрантский, ваш список, как мне кажется, содержит много невиновных!» Затем, повернувшись к другим министрам, он, с едва заметной улыбкой, произнес: «Надо отдать должное господину Фуше, он не забыл в этом списке никого из своих друзей!9»176.
Как вспоминал Талейран, «после тягостной борьбы, длившейся несколько дней, король высказался за эту отвратительную меру, он уступил. Единственно, список был уменьшен до пятидесяти семи человек… Те, кто оказался в первой категории, все были вовремя предупреждены, чтобы иметь возможность скрыться, если они того хотели; однако мероприятие, тем не менее, осталось актом неловким и безрассудным, который мог только создать затруднения и опасности королевскому правительству»177. Конечно, спустя годы после свершившихся событий, удобно осуждать и представлять себя поборником справедливости и порядочности, коих у Талейрана никогда и не было. Он забывает, что предавал все партии, сменявшиеся во Франции в конце XVIII и первой половине XIX века: Людовик XVI, жирондисты, якобинцы, термидорианцы, Наполеон – они все стали жертвами его предательства. К тому же, Талейран забывает, что он сам в декларации от 28 июня, его детище, исключил из прощения подстрекателей и действующих лиц 20 марта, и отдает их «мести законов».
Что собой представляли эти Ордонансы короля от 24 июля 1815 года? Первое постановление гласило:

«Тюильри, 24 июля 1815 года.
Мы, Людовик, милостью Бога король Франции и Наварры, привествую всех, кто увидит данный документ.
Нам был вручен отчет, что некоторые члены палаты пэров согласились заседать в так называемой палате пэров, назначенной и собранной человеком, который узурпировал власть в наших владениях в период с 20 марта до нашего вступления в королевство… По этой причине, Мы постановляем и приказываем следующее:
Статья 1. Более не являются частью палаты пэров нижеследуюшие: Граф Клемент де Рис, граф Колшен, граф Корнеде, граф д’Абовиль, маршал герцог Данцигский (Лефевр – С.З.), граф Круа, граф д’Агьер, граф Дежон, граф Фабр де Лоде, граф Гассенди, граф Ласепед, граф де Латур-Мобур, герцог де Праслен, герцог де Плайсанс, маршал герцог Эльхингенский, маршал герцог Альбуферский (Сюше – С.З.), маршал герцог Конеглиано (Монсей – С.З.), маршал герцог Тревизский (Мортье – С.З.), граф де Баррал, архиепископ Тура, Буасси, д’Англа, Герцог де Кадор, граф де Канкло, граф де Касабьянка, граф де Монтескью, граф де Понтекулан, граф Рампон, граф де Сегюр, граф де Валенсе, граф Бельяр.
Статья 2. Меж тем, будут исключены из вышеназванной статьи те из перечисленных, кто докажет, что не заседали и не имели желания заседать в так называемой палате пэров, в которую они были призваны, и обязаны сделать это обоснование в течение месяца после опубликования настоящего постановления…
По поручению короля подписано: Князь де Талейран»178.

Второе постановление короля было еще более угрожающим:

В статье 1-й этого постановления говорилось, что «генералы и офицеры, предавшие короля до 23 марта, или те, кто ополчился против Франции и правительства с оружием в руках, те, кто насильственно захватил власть – будут арестованы и представлены перед военными советами…». И далее перечислялись имена тех, кто, по мнению короля, его окружения и союзников был виновен в том, что Наполеон сумел захватить власть: Ней, Лабедуайер, братья Лаллеман, Друэ д’Эрлон, Лефевр-Денуэтт, Амеиль, Брайер, Жилль, Мутон-Дюверне, Груши, Клозель, Лаборд, Дебель, Бертран, Друо, Камброн, Лавалет, Ровиго.
«Статья 2. Индивидумы, имена которых следует знать: Сульт, Аликс, Эксельманс, Бассано, Марбо, Феликс Лепеллетье, Булай (де Ла Мерте), Мейе, Фрессине, Тибодо, Карно, Вандам, Ламарк (генерал), Лобау, Арель, Пире, Барер, Арнольт, Помере, Рено де Сен-Жан д’Анжели, Аригьи де Падуе, Дежан сын, Гарро (Жарро), Реаль, Бувье-Дюмолар, Мерлен де Дуаи, Дюрбаш, Дират, Дефермон, Бори де Сен-Винсент, Феликс Деспорте, Гарнье де Сантес, Меллине, Юлен, Клюйс, Кортен, Форбен-Дженсон старший сын, Лорне д’Идевиль».
Лица, упомянутые в постановлении короля обязаны «покинуть в течение трех дней Париж и удалиться… в места, которые наш министр полиции им укажет, и где они должны оставаться под его наблюдением, пока палаты не вынесут решение, кто из них будет выслан из королевства или предан трибуналу. Те, кто не отправиться в места, назначенные министром полиции, будут тотчас же арестованы».
«Статья 3. Лица, осужденные к изгнанию из королевства, будут иметь возможность продать свое имущество и собственность в течение одного года, вывезти все из Франции и получать в течение этого срока доход в иностранных государствах, предоставляя, тем не менее, доказательство своего подчинения данному постановлению…
Подписано по поручению короля: министр полиции герцог Отрантский.
Удостоверено соответственно нами, министр юстиции Франции, государственный секретарь департамента юстиции Паскье10»179.

Эти проскрипции легли несмываемым пятном на политику второй Реставрации. Однако, и это было самым ужасным, эти списки возбудили, главным образом, среди населения юга Франции проявления ужасной мести, где главенствовала не буква закона, а самосуд. Те, кто составлял эти списки, кто подписался под ними впоследствии заявляли в своих мемуарах: «Я подписал, но я протестовал», «Я исполнял, но я был вынужден», «Я должен был подчиняться силе»… Однако, кроме этих банальных фраз, на поверку – ничего не делалось, чтобы хоть как-то смягчить, сгладить те ужасные последствия, которые имели место в связи с созданием этих проскрипционных списков, а также грубейшего нарушения Конвенции от 3 июля11.
И среди этого послушного и боязливого раболепия, как капля в море, выявилось внезапное и энергичное осуждение этого акта со стороны некоторых людей, которые, несмотря на явную немногочисленность, не побоялись заявить во весь голос свое несогласие действиям королевской власти. И главным действующим лицом среди этих немногих был Даву, «железный маршал», человек, проклинаемый очень многими, но имеющий непоколебимое мужество, понятия чести, достоинства, благородства и справедливости. Не для себя, так как он не присягал Бурбонам в 1814 году, а стало быть не мог быть обвинен в измене королю, а для таких как Ней, Груши, Сульт и прочих офицеров, попавших в проскрипционные списки, прилагал он все усилия, чтобы статья 12-я была, наряду с другими статьями Конвенции, одобрена всеми сторонами. И когда он увидел, что именно эта статья совершенно не соблюдалась ни Бурбонами, ни союзниками, он не побоялся заявить свой протест по поводу грубейшего нарушения всех договоренностей. Он пишет маршалу Гувьон Сен-Сиру, военному министру короля, письмо:

«Я только что увидел здесь одно постановление с проскрипционным списком, которое было публично оглашено с Париже... несколько офицеров, которые от Вас были направлены ко мне, и, в частности, мсье Варен, ваш адъютант, уверяли всех генералов и офицеров, находящихся в штаб-квартире, что Ваше превосходительство поручил им заверить нас в том, что эта молва относительно проскрипций ложна и никакого преследования не будет, и что в нынешних обстоятельствах только нескольким людям будет отказано в праве появляться в Париже и общаться с королем...
Если бы я поверил этим речам, то я должен был предполагать, что этот проскрипционный лист ложный и результат недоброжелательства. Ваши выступления, монсеньор маршал, внушают доверие, однако слишком много признаков того, что они лишены всякого основания, и что Ваше превосходительство само введено в заблуждение, и что он, очевидно, усугубляет все те страдания, которые причиняют нашей несчастной родине месть и гонения.
Я вижу в первой статье имена генералов Жилля, Груши, Клозеля и Лаборда. Они подвергнуты наказанию за руководство в Пон-Сент-Эспри, Лионе, Бордо и Тулузе, - это ошибка, поскольку они только выполняли приказы, которые я им отдавал, как военный министр. Следует заменить их имена моим.
Те же соображения касаются генералов Алликса; он обвиняется за действия в Лилле; полковника Марбо – за действия в Валансьене; генерала Ламарка, который, по-видимому, не имеет ничего против себя, кроме умиротворения Вандеи.
Я вижу в этом списке имя Дежана-сына; я не знаю, насколько уместно говорить о генерале Дежане, сыне генерального инспектора инженеров. Если это имя находится в проскрипционном списке, нет никакого основания ему там быть только потому, что любой может туда быть включен, поскольку этот офицер был не у дел с 20 марта, а посему, он не мог фигурировать ни в каком акте!
Не воспринимайте, монсеньор маршал, - продолжает Даву, - эти размышления, как влияние плохого настроения; они – результат глубокой боли, которую я испытываю за страдания, обрушившиеся на нашу несчастную родину.
Впрочем, армия послушна, и я осмелюсь поручиться за то, что все приказы, которые Вы отдадите от имени короля, будут выполняться с самопожертвованием и преданностью. Вы достаточно хорошо знаете французскую армию, монсеньор маршал, знаете, что большинство генералов, которые обозначены в постановлении короля от 24 июля выделяются большими талантами и хорошей службой. Генерал Друо, фигурирующий в нем, всегда был достоин всеобщего уважения своим характером и добродетелями.
Мне не остается ничего более, как повторить Вашему превосходительству, что я принял окончательное решение о своей отставке с поста главнокомандующего и прошу, чтобы ко мне были направлены комиссары для исполнения приказов, которые вы отдали, и которые еще отдадите по дислокации и расформированию армии. Многие из объявленных вне закона генералов теперь знают об участи, которая их ожидает, и решились избежать ее...»
180.

К сожалению, Даву прекрасно понимает, что он в явном меньшинстве и что его голос, пусть и заявленный во всеуслышанье, - лишь глас вопиющего в пустыне. Но, несмотря на это, он продолжает с настойчивостью, с удвоенной силой протестовать, пытаясь спасти тех, над кем занесен уже карающий меч. Стараясь спасти офицеров, попавших в этот ужасный список, Даву «совершает поступок, который, вероятно, более замечателен, чем разгром пруссаков под Ауэрштедтом в 1806 году или оборона Гамбурга в 1813-1814 гг.»181. В своем письме он просит Сен-Сира, чтобы все проскрипционные меры короля против военных, служивших Наполеону во время «Ста дней», были обращены исключительно против него: «Это единственная милость, которую я требую мне оказать в интересах короля и отечества!12»182.
Людовик XVIII прочитал это благородное письмо, которое не вызвало у него ни раздражения, ни, впрочем, сожаления о содеянном. Это доказывало, напротив, о глубоком уважении к достоинствам Даву. Он принял отставку маршала с поста главнокомандующего Луарской армией и заменил его маршалом Макдональдом, который с таким же благородством, порядочностью и великодушием действовал по отношению к жертвам проскрипционных списков. Он пытался доказать королю, что в армии не было никакого заговора, направленного на возвращение Наполеона и свержения королевской власти в марте 1815 года. Однако, как усилия Даву, так и усилия Макдональда, герцога Тарентского, не увенчались успехом.
Назначение Макдональда на должность командующего Луарской армией произвело большой переполох в ее рядах. Все офицеры опасались, что в портфеле у нового командующего лежат ордеры на аресты или смещения с должности, что приравнивалось также к суровой опале. Однако при своем появлении Макдональд успокоил всех, а также предупредил тех, кто оказался в этих ужасных списках и способствовал тому, чтобы они постарались скрыться от полиции. «Пусть те, - выступил он перед офицерами армии, - кто имел несчастье попасть в эти роковые постановления, думают о своей безопасности; они не должны терять время. С минуты на минуту могли прибыть носители ордеров, которым я не смог бы помешать выполнить свои обязанности. Все, что я мог сделать – известить их этим предупреждением, облегчив возможность ускользнуть»183. Таким же образом он спас генералов Лаборда и Брайера. Между прочим, последний имел возможность взять в плен Макдональда в Лионе после смотра войск 10 марта. Теперь не стоит удивляться тому, что Талейран отказался взять в свой кабинет министров герцога Тарентского.
Все храбрые люди высказывались против этих плачевных проскрипций. Даже правительство умоляло короля, чтобы тот предпринял решительные меры против актов вандализма со стороны пруссаков, которые вели себя как распаясавшиеся хулиганы на территории Франции, источая месть на французов и имущество за разгром в 1806 году под Йеной и Ауэрштедтом. Однако король и особенно ультрароялисты, окружившие Людовика XVIII не собирались утихомиривать союзников, тем более, что сами вели себя не лучшим, а часто самым худшим образом. Как совершенно точно заметил Вельшингер, недооценка общественного мнения, мнения народа нанесла «большой урон законной монархии во время ее второго восшествия»184.
За всеми волнениями и угрозами, которые предшествовали и потом последовали за возвращением Бурбонов, маршал Ней думал о том, чтобы покинуть Францию, и даже еще до опубликования ордонансов короля от 24 июля. Он собирался уехать, как он говорил, из-за отсутствия доверия к парижскому соглашению, которое, несмотря на все утверждения, не защищало его. Однако он все время откладывает свой отъезд, находя разные причины для этого. Наконец, 6 июля, видя как пруссаки и англичане входят в Париж, он принимает решение уехать. 9-го он прибывает в Лион и на тот момент предполагает выехать в Швейцарию. Однако, как это не раз с ним бывало, он изменяет свое решение и удаляется в Сент-Альбан – курорт с минеральными водами в департаменте Луара. Эта поездка обошлась ему в кругленькую сумму: согласно счету, написанному его рукой, в период с 6-го по 11 июля было израсходовано 930 франков.
Находясь на водах, он подумывает возвратиться в свое имение Кудро, где наметил осуществить несколько дел: установить сарай для дров, посадить ивы, установить гидравлическую машину...
23 июля он покидает Роан, сообщая об этом военному комиссару Боди в сопроводительном листе на имя некоего офицера Мишеля Рейса, майора 3-го гусарского полка, что отправляется из Роана в Тулузу. Спустя два дня супруга маршала дает ему знать о вышедших ордонансах короля и тех угрозах, которые направлены, в частности, против него. По ее просьбе, 29 июля, он скрывается у одной родственницы, мадам де Бессони, в укромном замке, находящемся на краю Канталя. Взяв в разные промежутки времени имена Мишеля Нейбурга, Фализе и Рейса, маршал выбрал на этот раз имя д’Эскафре. В дни перед арестом – с 29 июля по 2 августа – он совершенно спокоен и, возможно, считает свое убежище достаточно скрытым от любого взора.
Вообще, в самый последний момент маршал отказался отказался куда-либо уезжать. Обосновывая свои действия, князь Москворецкий говорил: «Я мог бы уехать в Соединенные Штаты, но я остался, чтобы спасти честь моих детей. Выезжая из Парижа, я объявил, что готов предстать перед королем…». Однако Аглая Ней, супруга маршала, чуя беду, пыталась уговорить Нея покинуть Францию и уехать в Америку, на что маршал резко ответил: «Вам не терпиться, мадам, избавиться от меня!..185. И он, конечно, был не прав.
Рассказывали, что в одном из залов замка был оставлен ятаган, преподнесенный в 1802 году Первым консулом Нею, который возбудил любопытство одного посетителя, жившего в Орийаке. Он поведал об этом своему другу, который, якобы, воскликнул: «Только два человека во всей Европе могли иметь такую саблю: Ней и Мюрат». Эти слова дошли до ушей префекта, распорядившегося обыскать весь замок и, таким образом, арестовал маршала186.
Правдива ли эта история – сказать трудно, но доподлинно одно: вечером 2 августа один усердный роялист написал префекту Локару, что некий человек, очень похожий на маршала Нея, разгуливает на территории департамента. В своем письме этот роялист сообщил несколько достаточно точных сведений, которые префект сообщил капитану жандармерии Канталя. В свою очередь, он предупреждал его, что узнал от человека, преданного королю, что у Нея здесь есть родственники, что маршал останавливался в Орийаке 31 июля и ужинал 2 августа в Бессони; что там находится замок, принадлежащий родителям господина Канталу, директора почт в Орийаке, который являлся родственником Нею. «Я был бы очарован, месье, - заключал префект, - что уведомление, высказанное мной, предоставит вам случай доказать усердие и самоотверженность, которые, я знаю, присутствуют в вашем сердце для службы королю». Тотчас же капитан отправляется с 14 жандармами и прибывает в замок Бессони.
Узнав, что убежище Нея готовятся оцепить жандармы, один из местных жителей, с восхищением относившийся к маршалу, оседлал лошадь и поскакал предупредить его, однако во время ночной скачки по пересеченной местности очень неудачно свалился с лошади и до утра пролежал на земле без сознания.
Когда отряд жандармов прибыл к замку, Ней даже не пытался скрыться. Увидев прибывших, он открыл окно и крикнул, как ему показалось, начальнику отряда:
- Что вы хотите?
- Мы ищем маршала Нея, - послышалось в ответ.
- Зачем он вам?
- Арестовать его.
- Хорошо! Поднимайтесь, я вам его покажу.
Когда жандармы поднялись, маршал вышел к ним и произнес:
- Я – Мишель Ней187.
Пришедших арестовывать его жандармов Ней встретил спокойно. Жандармы имели инструкции доставить его в Париж в кандалах, но Ней дал слово не пытаться бежать, и этот вопрос отпал сам собой. Один из жандармов, дружественно настроенный по отношению к маршалу, намекнул, что закроет глаза, если тот все-таки предпримет такую попытку, но Ней отверг его предложение. «Если бы я был свободен, то за это я бы вас расстрелял! – спокойно заявил он. – Я же дал слово!»188.
Герцог Рагузский рассказывает в своих мемуарах, что он находился подле короля, когда прибыло известие об аресте маршала Нея. «Людовик XVIII простонал вместе со мной и произнес, обращаясь ко мне: «Было сделано все, чтобы благоприятствовать его бегству. Неблагоразумие и безрассудство в его поведении погубили его»189.
И это были не случайно брошенные слова. Предоставление нескольких паспортов на разные имена, время, бывшее в распоряжении Нея для осуществления выезда за пределы страны, - все это, возможно, дает объяснение словам престарелого монарха: «Было сделано все, чтобы благоприятствовать его бегству».
В отличие от короля, с некоторым огорчением воспринявшего новость об аресте Нея, кабинет министров, наоборот, проявил чувство глубокого удовлетворения. «Г. де Талейран и его коллеги громко высказывали мысли вслух: «Итак, это будет великий пример!»190. Они видели, что побежденная партия еще поднимала голову, что армия, ушедшая за Луару, сохраняла грозные позиции, что роялисты требовали использовать все средства, и думали что осуждение маршала, возможно, рассеяло бы затруднения и опасность положения.
По свидетельству Мармона, герцога Рагузского, все, кто окружал престарелого монарха, «хотели испить его (Нея – С.З.) кровь, а так как они желали подать примеры, он должен был послужить этому. Никакой виновник не мог быть наказан с бoльшим правосудием, поскольку преступление было очевидным, и у правительства не было возможности смириться с мыслью, что действие маршала Нея заслуживает снисхождения». И далее добавляет: «Разумная политика требовала, быть может, спасти человека, овеянного славой и ускользнувшего в течение стольких лет от бессчисленных опасностей. Если бы его помиловали после осуждения, Бурбоны... оказались бы только сильнее, однако господствующая партия была неумолимой: она жаждала крови...»191.
Правда, говоря последние слова, сам герцог Рагузский явно непоследователен, поскольку не сделал ничего, чтобы убедить короля и его окружение помиловать Нея, а в палате пэров дважды проголосовал за смерть «храбрейшего из храбрых».
Как только префект Локар узнал об успехе миссии, порученной капитану жандармерии, он приказал расклеить в Орийаке следующее объявление:

«Экс-маршал Ней арестован. Он находится в этом городе и останется там до новых распоряжений. Призову ли я национальных гвардейцев департамента, чтобы содействовать в Орийаке охране заключенного? Они прибегут на пост, который для них предназначен. Их верность, их любовь к королю и ненависть к его врагам, которые являются также и нашими врагами, мне это гарантируют. Однако роялистские приверженцы, добропорядочные жители главного города этого департамента, вас более чем достаточно, чтобы обеспечить потребность в этой услуге, и призыв, который я сделал бы национальным гвардейцам, находящимся рядом, стал бы чем-то вроде пятна на вас, поскольку вы могли бы увидеть в этом согласии большую недоброжелательность или сомнение в вашем усердии и в вашей точности. Именно этого оскорбления вы не заслужили…»192.

Одновременно с этим объявлением, префект информировал об аресте Нея министра полиции, который тотчас же отправил в Орийак преданных королю офицеров, чтобы охранять задержанного и привезти его в Париж.
Препровожденный 4 августа в ратушу Орийака, где ему были подготовлены аппартаменты, маршал Ней, в присутствии Бутареля и Леваля – членов Совета общин, - вручил свои бумаги комиссару полиции Лаборье. Это были письма и служебные записки, находящиеся в большом портфеле из красного сафьяна, отпускная записка, выданная маршалом Даву, три паспорта, записная книжка с карандашом, содержащая несколько деловых записей, инструкции военного министерства, относящиеся к передвижениям войск.
Со своей стороны, префект департамента Луара - Тассен де Нонвиль информировал 8 августа министра полиции, что мэр города Сент-Андре тайно выдал маршалу Нею другой паспорт на имя де Ларош; что маршал с 11-го по 24 июля находился на водах в Сент-Альбане, где имел встречи с генерал-лейтенантом Шабером и супрефектом Боде. Он считает своим долгом тотчас же временно отстранить от должности супрефекта, чтобы он не имел возможности вовремя предупредить своего непосредственного начальника.
9 августа префект Канталя был уведомлен, что майор Мейроне, комиссар короля, находится на пути в Орийак, чтобы подготовить все для отправки маршала Нея в Париж. Ожидая прибытие этого офицера, префект Локар приказал с особым вниманием следить за ратушей и за маршалом. Однако последний был совершенно спокоен и не предпринимал никаких попыток к бегству. Казалось, Ней полностью доверился своей судьбе.
Тем временем, Аглая Огье, узнав об аресте своего мужа, умоляла друзей и знакомых прийти на помощь Нею. Она обращается к господину Брессону де Валенсолу, который близко знал Фуше и передала ему письмо для министра полиции с вложением для короля. 14 августа Брессон предстал перед герцогом Отрантским со следующими словами: «Ваше превосходительство меня извинит за сочувствие к маршалу Нею. Оно вызвано признанием, которым я ему обязан. Неужто Ваше превосходительство будет порицать меня за эти чувства»193.

В письме министру полиции Аглая Огье пишет: «Монсеньор герцог, я не перестаю вам надоедать, но, по правде говоря, вы ко мне относитесь слишком сурово. Неужели вы более не сочувствуете моему ужасному положению? Я не могу, однако, в это верить. Вы так умеете утешать несчастных людей!.. Я получила известия из Орийака 9-го. Он был там еще в то время, и человек, который мне писал, не уверен в том, покинет ли он его; вы должны знать все эти подробности. Увы! Это знание не служит ничему? Предоставим королю возможность принести такую жертву? Я прилагаю копию с письма, которое я писала Его величеству за несколько дней до этого фатального ареста. Прошу бросить взгляд и вы еще больше испытаете все то, что произошло в эти ужасные минуты.
Простите за назойливость. Мое несчастье – мое оправдание»194.

В письме королю, мадам Ней писала: «Сир, смиренная как супруга, отчаявшаяся как мать, я бросаюсь к ногам Вашего величества, чтобы умолять выслушать меня с добротой. Я вовсе не заблуждаюсь об охвативших меня несчастий, и я никогда не строила иллюзий по поводу неизбежных последствий поведения маршала Нея. Однако, сир, я не имею даже жалкого утешения, чтобы намереваться полностью оправдать отца моих детей. У меня остается, по крайней мере, уверенность, что если мне будет позволено ознакомить Ваше величество с подлинными причинами его заблуждений, я избавлю его, по крайней мере, от бесчестья всех упреков, которым он подвергся - такие как преднамеренность и вероломство».
Она напомнила королю, что Ней сыграл определяющую роль в отречении Наполеона в 1814 году в Фонтенбло, что он предотвратил гражданскую войну и, тем самым, способствовал восстановлению династии Бурбонов на престоле Франции. Аглая писала, что с того времени ему были чужды всевозможные интриги, и он удалился за тридцать лье от Парижа в свое имение. Высадка Наполеона, пишет Аглая Ней, обязала всех командиров возвратиться на их посты. Что он делает тогда? – вопрошает Аглая, и следом отвечает: «Маршал Ней отправился в Франш-Конте и дорога, которая пролегала через Париж, заставила его приехать попрощаться с Вашим величеством. Он выразил ему с пылом, присущим ему, решимость служить достойно, и его речь как в кругу семьи и с наиболее близкими друзьями оставалась такой же, как в Тюильри. Искренность и преданность в его жизни, его говорливость, неистовство его характера, одним словом все его качества, все его изъяны, – все доказывает то, что он был честен, и обещанию освободить Ваше величество от единственного врага он предался со всей искренностью… Я скажу более, сир, мой муж не мог бы скрывать все до такой степени, если бы у него, якобы, было гнусное намерение. Природа его удержала бы от этого».
Разъясняя королю поведение мужа, Аглая пишет, что 10 марта маршал прибыл в Безансон, 11-го – в Лон-ле-Сонье. «Однако, - пишет она далее, - … не было более возможности ни для какого из начальников вызвать в них (в войсках – С.З.) тот вид влияния, который берет свои истоки в воспоминаниях войны».
События, напоминает мадам Ней, развиваются стремительно. Бонапарт прибывает в Лион и войска, расположенные в этом городе присоединяются к нему. Повсюду приходят только самые катастрофические известия. Узурпатор, кажется, торжествует. 13 марта маршал обединил все свои силы в Лон-ле-Сонье; ему недоставало только артиллерии, которой его лишило восстание народа в Осоне. В тот же день Ней встречает большое количество офицеров и призывает их бороться за дело короля. Вечером он пишет об этом маршалам Удино и Сюше. Все это, - подытоживает супруга Нея, - является неоспоримым доказательством его добрых побуждений. «Но судьба сохранила для маршала слишком серьезное испытание. Этот человек, в высшей степени значительный своей военной ценностью, совсем не обладал, в равной степени, душевным спокойствием. То, что свойственно ему на поле битвы, оказывается неуместным, когда случай вынуждает его играть политическую роль».
Продолжая свой рассказ, Аглая пишет, что Ней, в ночь на 14 марта, узнает, что 76-й полк, составляющий авангард, покинул его. Шалон-сюр-Сон забаррикадировал свой мост и водрузил триколор. Окрестные города вот-вот восстанут. Наконец, в ту же ночь неожиданно появляются два эмиссара Бонапарта, которые заявляют, «что все то, что происходит, было согласовано с Австрией, и что Бонапарт рассчитывает на нейтралитет со стороны России и Англии, что переговоры в Вене настроили всех против Бурбонов; что граф д’Эрлон движется на Париж во главе войск из Фландрии и что Его Величество (Людовик XVIII – С.З.) покинул Париж, чтобы сесть на корабль в Нормандии. Эти эмиссары вручили ему в то же самое время ту нелепую прокламацию, которую он огласил на следующий день перед своими войсками. Угнетенный этими удручающими новостями, маршал считал, что действительно видит в этом совпадении – измена армии и народные восстания – выполнение одного обширного плана и демонстрацию всеобщего и неотразимого желания. Более осведомленный, он видел только суровый долг. Однако в своем потрясении он был больше всего поражен единственной мыслью: необходимо, по крайней мере, избежать в несчастной Франции ужасов гражданской войны, и он отдался потоку, который ему казалось было невозможно ни остановить, ни руководить. Остальное его поведение являлось следствием этого рокового разочарования».
Такова была, согласно мадам Ней, цепь обстоятельств и ошибок, определивших ошибки Нея. Однако необходимо отметить, что в поведении маршала не было никакого личного интереса.
Аглая Ней просила короля проявить снисхождение к ее мужу, ошибки которого с лихвой могли бы быть стерты двадцатью годами безупречной службы во славу Франции. Она просила Людовика XVIII, чтобы ордонансы, которые предавали суду ее мужа, были бы отложены на более спокойные времена.
В заключение Аглая писала: «Уже, сир, Ваше величество соизволил мне принести слова доброты и утешения маршалом Макдональдом. Он соблаговолил обещать не оставлять четырех сыновей, оставленных маршалом почти без какого-либо состояния. Пусть же дети воспитываются в любви к Вашему величеству... и не оплачивают ошибку, о которой они каждый день сожалеют! Пусть же принц, чувства которого благородны, а желания справедливы не лишает надежды на будущее, которая восстанавливает самые незаслуженные несчастья!..»195.

Фуше не ответил на письмо Аглаи. Король же, под нажимом герцога Рагузского, согласился предоставить мадам Ней короткую аудиенцию. «Мой долг, - сказал он Мармону, - принять ее. Она может прийти, но это – бесполезно. Необходимо, чтобы справедливость восторжествовала»196. Однако Аглая была обманута в Тюильри. «Король принял ее с добротой, - вспоминает Мармон, - однако не оставил никакой надежды, что удар, угрожающий ее супругу, будет отклонен»197.
«Стоит отметить, - замечает Вельшингер, - смиренную манеру прошения супруги маршала, возможно, слишком смиренную». И далее добавляет, что «... представленные детали, их точность и порядок следования, все, кажется, указывает на то, что этот документ был согласован между маршалом и его женой прежде, чем Ней покинул Париж на случай, если его недруги, несмотря на конвенцию от 3 июля, посмели бы лишить его свободы. Более краткое и гордое письмо, настаивающее на славных услугах маршала, разумеется, произвело бы бoльший эффект, нежели столько оправданий»198.
14 августа маршал Гувион Сен-Сир, военный министр, просил министра полиции, чтобы Ней был препровожден в Париж не в сопровождении полицейских, а как военный человек, как маршал и пэр Франции, под военным эскортом. Фуше не стал упираться и уступил желанию военного министра. Командующий 19-м военным округом договарился с префектом Локаром, чтобы 15 августа капитан королевской гвардии Жомар взял под свой контроль заключенного. К нему должен присоединиться лейтенант жандармерии Фремо с несколькими жандармами. Жомар получил тысячу франков на расходы, связанные с предстоящим вояжем, который должен пролегать через Клермон-Ферран, Риом и Невер. Все воинские подразделения этих городов были удвоены и получили самые строгие приказы как от военного министра, так и министра полиции.
Капитан Жомар выехал из Парижа в Орийак вместе с лейтенантом Жансилоном, везшим письмо, которое должно было быть вскрыто только по прибытии на место.
Прибыв в Орийак, Жомар вскрыл письмо и ознакомился с деталями возложенной на него миссии. Вначале он встретился с префектом департамента Канталь, а потом посетил Нея, которому сообщил о распоряжениях правительства. После разговора с маршалом, Жомар приступил к описи имущества, находившегося в саквояже арестованного:

четыре пары чулок из волокна;
двенадцать полотняных полотенец;
шесть парусиновых сорочек;
двенадцать батистовых сорочек, из которых шесть - с жабо;
двадцать четыре белых носовых платка;
шесть цветных платков;
шесть белых жилетов;
двенадцать фланелевых жилетов;
четверо длинных фланелевых кальсон;
двое коротких фланелевых кальсон;
четыре пары шелковых чулок: две пары белые, две – черные;
четыре пары шерстяных чулок;
два костюма из сукна: один зеленый, другой – серый;
два сюртука: один серый, другой – зеленый;
венгерские панталоны, серые;
два кюлота: черный и зеленый в полоску;
две пары сапог, из которых одна – английские;
одна пара башмаков и одна пара стоптанных башмаков;
футляр, содержащий шесть бритв;
мыльница серебрянная;
щетка и мыло;
один переносной письменный прибор, содержащий бумагу, перо и чернила;
один кюлот nankin… и два длинных кюлота;
четыре пары носков из хлопка;
одна пара железных шпор, покрытых драгоценным металом;
одна пара гетр nankin;
длинные кальсоны из хлопка;
небольшой шелковый мешок;
портфель из красного сафьяна (содержит: бумаги, служебные записки и т.д., найденные в момент ареста);
один паспорт с гербовой печатью на имя Фализе для отъезда в Новый Орлеан;
одна пара ножниц и одна расческа;
круглая шляпа;
серая кепка (фуражка);
две пары перчаток;
одни подтяжки;
эластичный пристегивающийся воротничок;
колпак из черного шелка;
записная книжка с карандашом (содержит различные деловые записи).

Деньги и драгоценности.

В наполеондорах золотом: две тысячи триста франков;
карманные часы с боем «Breguetavec»;
золотая цепочка с гербовой печатью;
золотая табакерка199.

Этот список был подписан маршалом Неем, капитаном Жомаром и лейтенантом Жансилоном. После этого маршал, в сопровождении капитана королевской гвардии и лейтенантов Жансилона и Фремо, направился к экипажу. Под усиленным эскортом жандармов все направились в Клермон-Ферран, куда прибыли без каких-либо происшествий 17 августа.
После небольшой остановки в этом городе, процессия двинулась через Риом и Мулен в Невер, где произошел первый инцидент: капитан Жомар имел несчастье потерять свой пропуск, и пруссаки, занимавшие город, запретили ему продолжать путь. Он был вынужден обратиться с ходатайством к властям, что привело к двухчасовой остановке посреди враждебно настроенной толпы. В отчете, который был составлен Жомаром, последний напишет генералу Виллоту, что народ «не проявил великодушия, столь необходимого для каждого индивида. В самом деле, - замечает он, - я слышал и видел жесты, которые были далеки от того, чтобы успокоить вооруженных людей (вюртембержцев), окружавших нас, и были возбуждаемы ими до непристойности и нелепости. После многочисленных просьб, я сумел заставить заменить мой утерянный пропуск. Прибыв в Шарите-сюр-Луара (ныне Ла-Шарите), неверская сцена повторилась, но в более яростной и презренной форме, недостойной некоторых офицеров-вюртембержцев, которые в присутствии своего начальника позволили произнести на немецком и французском языках речи, которые приличие не позволяет повторить и которые были все направлены против маршала Нея. Замечания, сделанные сначала, просьбы, сделанные потом, не только не успокоили их, но раздражали до такой степени, что действия не приминули последовать. Полетели камни, и они были направлены не только против г. маршала Нея, но и против нас, так как один из камней достиг экипажа и чуть не попал в г. лейтенанта Жансилона… Впоследствии, - добавляет капитан Жомар, - во всех пунктах, где нам приходилось менять лошадей, мы всегда находили толпы людей, многие из которых сопровождали свои слова угрожающими жестами»200.
«Эти гнусные демонстрации, допущенные и поощряемые иностранными руководителями, - пишет по этому поводу Вельшингер, - позволяют поверить в некий заговор, организованный против маршала. Ненависть немцев против «храбрейшего из храбрых» обнаруживалась слишком очевидным образом»201.
Однако это было не все. Между Фонтенбло и Вильжюифом пикет русских казаков присоединился к эскорту жандармов и стал настаивать на том, чтобы сопровождать заключенного вплоть до Парижа. Возникало ощущение, что арест Нея является уже не внутренним делом Франции, а делом всей Европы.
Как реагировал Ней на все эти гнусности, происходившие во время всего четырехдневного пути? Маршал сохранял полнейшее самообладание, он не оказывал никакого сопротивления, не произносил никаких жалоб и не отвечал на все те оскорбления и угрозы, которые раздавались в его адрес. По словам Жомара, Ней «не прекращал говорить, что ужасно видеть, что малая часть славы, которую он приобрел на поле чести потускнеет, если все-таки он будет признан виновным в преступлении, в котором общественное мнение его обвиняло…». По словам того же Жомара, в своих беседах Ней рассуждал о «преступлениях и ошибках Бонапарта», свидетелем которых он был202.
Рапорт капитана Жомара показывает, что союзники с одной стороны, экстремисты – с другой, якобы могли убить маршала, что, впрочем, не должно вызывать удивления, так как когда Ней совершал путь к Парижу, было известно, что маршал Брюн и генерал Рамель были убиты экзальтированной толпой роялистских фанатиков, которые после выхода проскрипционных списков от 24 июля посчитали, что им все дозволено. Это еще раз доказывает, что Ней имел все основания опасаться за свою жизнь, о чем он скажет 4 декабря во время судебного заседания в палате пэров.
Недалеко от Риома Ней встретился в генералом Эксельмансом, который пытался уговорить маршала сбежать из-под стражи, в чем он, Эксельманс, его поддержит всеми силами. На настойчивые просьбы генерала Ней твердо заявил: «Нет, я же дал слово»203.
Недалеко от Парижа, на одной из почтовых станций, маршал встретился со своей женой. Их встреча была непродолжительной, после чего они обнялись и расстались. Аглая два или три раза еще имела возможность видеть супруга, находящегося в тюрьме «Консьержери», и последний раз они увиделись в день приведения смертного приговора.
Садясь в экипаж, Ней украдкой вытер слезы, выступившие на глазах. Однако это не скрылось от взора лейтенанта Фремо. «Не удивляейтесь моим слезам, - сказал он. – Я теряю мужество, когда речь идет о моей жене и детях!»204.

Пояснения

1. Coup d’Etat - государственный переворот (фр.)
2. Ней ошибается. Сражение при Ватерлоо началось в 11.35 утра.
3. Действительно, в бюллетене нет упоминаний о маршале и его действиях. Возможно, что это было следствием недовольства, которое испытывал император к князю Московскому за Ватерлоо.
4. Это то, что Блюхер самолично провозгласил в своей прокламации от 20 мая.
5. 3 июля Поццо ди Борго информировал князя Волконского о подписанной конвенции и, помимо прочего, заявил, что личность и право собственности будут неукоснительно уважаться и соблюдаться.
6. После того, как Даву вместе с армией покинул Париж, он сложил с себя функции военного министра, оставив только должность главнокомандующего французскими войсками.
7. В письме Веллингтону от 9 июля Блюхер писал: «Разрушение Йенского моста является национальным делом. Общественное мнение (Блюхер имеет в виду общественное мнение в Германии – С.З.) высказалось по нему слишком громко, чтобы я смог осмелиться его нарушить и привлечь упреки нации... Поэтому я не могу изменить свое решение. Чтобы Ваша светлость не говорил в своем письме уважительного по поводу Йенского моста... уже это может быть причиной для моего приказа разрушить сей мост. Если бы в последней войне в Америке командующий английскими войсками обнаружил в Вашингтоне мост с названием Саратога и не разрушил его, не заслужил бы он упреки английской нации?.. Я рассматриваю письмо Вашей светлости как результат назойливости французских властей и убежден, что Ваша светлость придерживается такой же точки зрения». // Welschinger H. Op. cit. P. 87.
Некоторые газеты естественно подняли вполне справедливую шумиху против столь жестокого письма и неслыханного образа действий союзников. 13 июля от имени барона Мюфлинга, губернатора Парижа, министр Деказ предписал прессе не высказывать ничего ни хорошего, ни дурного об иностранных армиях.
8. Поговаривали, что Блюхер сказал Готцу на заявление Талейрана: «Я решил взорвать мост, и я не смог бы скрыть от Вашего превосходительства удовольствие, которое бы мне доставил господин де Талейран, если он был бы так любезен расположиться предварительно на нем». Нет никакого сомнения в том, что граф Гольц не стал передавать эти пожелания прусского командующего князю Беневетскому.
9. Составляя список, Фуше не забыл включить в него своего ближайшего помощника Реаля, с которым он был неразлучен с начала Революции. Помимо этого, в проскрипции были внесены имена братьев Лаллеман и тех, кто сотрудничал с Фуше.
10. Были вычеркнуты из спика следующие имена: Фланжер, Гренье, Дюросель, де Флао и Монталиве. Людовик XVIII вычеркнул также имена Бенджамена Констана, а император Александр I поручил вычеркнуть из списка герцога Виченского.
11. Апогеем так называемого «белого террора» была смерть двух маршалов: Брюна и Нея.
Смерть Брюна была самой трагичной. Он умер, растерзанный озверевшей толпой в Авиньоне. Его смерть была такой же жуткой и нелепой, как и вызвавшее ее обвинение. Толпа, вытащившая его из кареты, считала, что Брюн – один из вдохновителей убийства принцессы де Ламбель, случившегося во времена Террора двадцать три года тому назад. Де Ламбель стала жертвой ужасной сентябрьской резни; ее голову носили на пике перед окнами покоев королевы Марии Антуанетты. Брюна оклеветали; он действительно состоял в военном эскорте, но он сделал все возможное, чтобы спасти жертвы сентябрьских событий. Убивая этого маршала, толпу совершенно не интересовали никакие подтверждения невиновности Брюна. Последний был чуть ли не растерзан на куски, и его изувеченное тело было брошено в Рону. Говорили, перед смертью маршал произнес: «Господи! Пережить сотню битв и так помирать…».
12. Сегюр пишет по этому поводу: «Никто из нас не подписался бы за одного из нас и в еще меньшей степени за того, кому армия столько раз была обязана своей славой и своей честью!»

 

 

 

По всем вопросам обращаться по адресу: [е-mаil] , Сергей Захаров.



Назад

Вперед!
В начало раздела




© 2003-2025 Адъютант! При использовании представленных здесь материалов ссылка на источник обязательна.

Яндекс.Метрика Рейтинг@Mail.ru