|
ГЛАВА 1.
Ватерлоо. – Арест.
1815 г.
I
Пришедшие после двадцати двух лет изгнания к власти Бурбоны с первых же шагов стали действовать так, как если бы революции вообще не существовало. Все документы стали исчислять с момента кончины дофина в тюрьме Тампль, то есть династия Бурбонов продолжала править без перерыва и надлежало считать, что король Людовик XVIII взошел на трон на двадцать третьем году своего правления. Все шаги нового правительства шли вразрез с чаяниями не только простого народа, но и буржуазии. Все вернувшиеся эмигранты стремились отомстить за столько лет жизни в нищите и лишениях, проведенных ими в европейских странах; аристократы стремились теперь возместить те убытки, которые они понесли во время революции, а потому стремились прибрать все те земли и привилегии, которыми обладали до революции. В отношении народа и буржуазии аристократы желали не просто покорности, но раболепия.
Французская армия, покрывшая себя славой в течение двадцати лет, была унижена, многие офицеры сразу же либо были уволены, либо посажены на половинное жалованье. Правда, в отношении большинства маршалов новое королевское правительство вело себя более предусмотрительно: чтобы крепче привлечь высших офицеров к себе, король проявлял к ним благосклонность и одаривал всевозможными льготами и почестями.
Правда, с режимом Бурбонов из двадцати двух маршалов смирились все, кроме одного. Единственный маршал, которому было отказано в королевских милостях, был «железный» Даву, героический защитник Гамбурга. Он был отправлен в изгнание, поскольку, по словам правительства, совершал на территории этого ганзейского города насилия и зверства, несовместимые с офицерской честью.
Прочие же маршалы втягивались, врастали в новую социальную структуру Франции, причем каждый из них ставил перед собой задачу приспособиться к изменениям в стране наилучшим образом. Одним это удавалось лучше, чем другим. Это были вопросы происхождения, темперамента и характера.
Ней, князь Москворецкий, в числе других маршалов, принимает участие на встрече короля в Компьене. Причем именно он получил от Людовика XVIII самый теплый прием. Когда аудиенция, продолжавшаяся слишком долго, закончилась, престарелый монарх пожелал осмотреть дворец в Компьене. В ту же минуту перед ним вырос дежурный офицер, чтобы предложить свои услуги, однако Людовик XVIII деликатно отстранил его и попросил маршалов Бертье и Нея сопровождать его. С помощью маршалов, поддерживающих короля с обеих сторон за руки, Людовик продефилировал по комнатам дворца. Этот променад доставил ему удовольствие.
Как замечает д'Эйли, «с этого дня Ней был покорён новым двором. Он был первым в Фонтенбло, кто заговорил об отречении Императора, кто узнал новости о его упадке. Он также оказался в числе первых, кто принимал Бурбонов, возвратившихся к власти с достоинством и почестями»1.
Следствием столь благосклонного отношения короля стали последующие вознаграждения: королевским указом от 20 мая 1814 года Ней получает должность командира королевских кирасиров, драгун и улан; 4 июня он был возведен в пэры Франции и, наконец, 20 июня маршал был сделан кавалером ордена Святого Людовика.
Ней старается всеми силами привлечь на свою сторону симпатии не только короля, но, что самое главное, его окружения. Он, по словам Перрена, «гордиться тем, что отныне играет роль защитника, а не прислужника короля»2.
В то время по всему Парижу гулял анекдот, который прекрасно характеризует маршала в эти дни: когда принц Генрих Прусский позволил себе повысить голос в присутствии короля, Ней заметил ему, что не гоже, мол, прусскому принцу говорить подобным образом с королем Франции. Следующий шаг республиканца и революционера Нея состоит в том, что он искренне выражает негодование к тем, кто проголосовал за казнь несчастного Людовика XVI.
Роялизм, или вернее, попытка всеми способами показать свою приверженность новой власти, Ней проявляет к месту и не к месту, а порой своим поведением шокирует даже самых рьяных роялистов. Так во время поездки в Лион, в которой он сопровождал Месье, герцог Эльхингенский проявляет столько рвения, что приводит в шок не только откровенного роялиста графа Ларошфуко, но даже Рамбюто — бывшего камергера Наполеона, а при первой Реставрации — префекта департамента Луара. По словам Рамбюто, «свою преданность королю Ней преувеличивал до такой степени, что считал почти оппозицией наше простое и лояльное отношение к режиму»3. По этому поводу один из биографов маршала пишет: «Сколько было сказано об «эмигрантской клике», которая вела себя так, словно никакой Революции никогда и не было, будто Наполеон и не существовал вовсе. Ней и ему подобные первыми, игнорируя всякое понятие о такте, полностью отрицали целый период собственной жизни, благодаря которому, как ни парадоксально, они стали послами свободы и равенства. Эти персонажи, дающие клятвы и бесстыдно их нарушающие, эти флюгеры без твердых принципов, не стали ли они сами жертвами собственного политического непостоянства?»4.
А граф Рошешуар замечает, недвусмысленно намекая на поступки таких людей как Ней и Мармон: «Что можно сказать о поступках людей, сегодняшнее поведение которых, так же как их слова и письменные выступления, находятся в полном противоречии с их недавним прошлым?»5.
Вообще, поведение князя Москворецкого в это время очень озадачивало его друзей. Он настолько резко высказывается в адрес Наполеона, что принимали за самого искреннего и твердого защитника Бурбонов. Как справедливо пишет Эдит Саундерс, «… когда Наполеон был вынужден подписать акт об отречении, Ней хвалился перед роялистами своей ролью в наставлении его на этот путь. В результате общественное мнение сочло его человеком недостаточно благодарным и преданным правителю, который щедрой рукой отмерял ему богатства и почести»6.
Некоторое время спустя после въезда короля в Париж маршал присутствует на мессе в Нотр-Даме, под сводами которого слышались звуки Domine salvum fac Regem.
Когда королевский кортеж вышел из собора, Ней, находившийся вместе с другими маршалами впереди, первым подал сигнал к приветсвенным возгласам, подняв шляпу, еще хранившую воспоминания о трехцветной кокарде. Как пишет Вельшингер: «Это вовсе не оправдывает Нея. Он завоевал достаточно славы. Стал герцогом Эльхингенским, князем Москворецким, «храбрейшим из храбрых»; он не нуждался в том, чтобы послушно следовать за новым режимом для получения начальства над королевской легкой кавалерией и драгунами, креста ордена св. Людовика и титула пэра Франции. Нет, он не нуждался в этих почестях. Меж тем, он действовал так, как если бы в этом нуждался»7.
Действительно ли Ней примирился с Бурбонами? Без сомнения, да, примирился. В первое время Ней полагал, что он в милости при дворе и вел себя соответствуующим образом, показывая часто высокомерие по отношению к своим бывшим сослуживцам. Однако вскоре он стал понимать, что двор, роялисты, особенно ультрароялисты, душу которых жгла месть против черни, выгнавших их с насиженных мест в изгнание, вели себя по отношению к маршалам, и в частности к Нею, совсем по-другому. Несмотря на явную благосклонность короля к князю Москворецкому, двор, тем не менее, относился к нему как человеку низкого социального происхождения, да к тому же к человеку, который поддержал революцию, которая согнала их, дворян, с теплых насиженных мест, лишила привилегий и благоденствия, заставив побираться столько времени по всей Европе.
Монсеньор, брат короля, граф д’Артуа, ведет себя не только неосторожно, но даже высокомерно ко всем военным. «У меня есть превосходный генерал Летор, гвардейские драгуны, - обращается от их имени к брату короля генерал Лафайет. – Возьмите нас, Монсеньор, мы – храбрые люди!» На что граф д’Артуа заявляет: «Мир установлен, а посему, мы не нуждаемся в храбрецах!»8.
Если верить Макдональду, то герцог Ангулемский не раз появлялся на улицах Парижа в красной английской форме. Принцы крови и ультрароялисты открыто проявляли симпатию к руководителям союзников. Армия все это видела и негодовала от этого.
«Эмиграция, - говорит генерал Рапп, - наводнила армию и приемные». Он упоминает один эпизод: «Первый, кого я встретил в Тюильри был командир батальона, которого я признал и которому покровительствовал. Он, став генерал-лейтенантом, отказался более признавать меня». Вскоре Рапп случайно встретил «другого презренного льстеца, который был уличен в растратах и скрылся от страха предстать перед судом». Он возвратился и, по словам Раппа, получил эполеты и пять или шесть орденов. Следом Рапп видит другого, не менее вознагражденного и которому присутствие Раппа не доставляет никакого удовольствия…9.
Этот спектакль вызывал неприятные мысли и чувства у тех, кто заслужил свои эполеты и награды в боях с врагом, пролитой кровью и многочисленными ранами и шрамами. «При Наполеоне, - пишет Рональд Делдерфилд, - награды полагалось заслуживать. Теперь же их можно было приобрести за деньги. Столь желанную для многих ленточку Почетного легиона, вручение которой ветераны предпочитали продвижению по службе и денежным наградам, можно было купить за сумму, эквивалентную приблизительно двадцати фунтам стерлингов. При Бурбонах только за период с августа по декабрь 1814 года кавалеров этого ордена стало гораздо больше, чем при Наполеоне за двенадцать лет его правления»10.
Однако это было не все. К фаворитизму вскоре присоединились злоба, наглость, насмешки. Пресса и салоны соперничали в дерзости по отношению к заслуженным солдатам Франции. Так, зная, насколько чувствителен Ней в отношении почета, оказываемого маршалам, один из придворных привел его в ярость, сделав вид, что не узнает одного из его прославленных коллег, внимательно вглядевшись в того и потом спросив: «А кто это тут?»
Если маршал не так часто испытывал на себе холодность и насмешки представителей старой знати, то подобное поведение в полной мере испытала на себе его супруга. Подобные колкости не могли, конечно, больно ранить бывшую поденщицу графиню Лефевр, которая все свои разговоры начинала словами: «Когда я терла полы у мадам такой-то…». Но они очень задевали чувствительных женщин типа Аглаи Ней11.
Однако такое отношение сильно обижало Аглаю. В первое время, правда, она старалась не обращать внимание на колкости со стороны представителей аристократии. Но время шло, а насмешки продолжались. Не выдержав, Аглая ежедневно жаловалась своему супругу на желчное отношение к ней со стороны представителей вернувшегося старинного дворянства. Ней, в свою очередь, высказывал «ненужные советы как можно меньше подвергать себя тому, что она называла оскорблениями, однако резкость, с которой он высказывал свои ответы, не препятствовала слезам его супруги доходить до его сердца»12.
На одном из приемов, куда была приглашена и Аглая, она оказалась за столом рядом с княгиней де Леон, урожденной Монмаранси. Последняя обозревая залу, вдруг с ужасом отметила, что зал в Тюильри до сих пор увешан вензелями «N» и символом наполеоновской власти — пчелами. Глядя на княгиню Москворецкую, она воскликнула: «Как могло получиться, что все эти непристойности сохранились?» После этих слов мадам Ней вынуждена была с покрасневшими глазами покинуть дворец13.
В другой раз племянница короля графиня Ангулемская, увидев мадам Ней, спросила так, чтобы княгиня Москворецкая услышала: «А что, собственно, нужно при дворе племяннице мадемуазель Кампан, этой дочке пекаря?»14.
Когда Ней узнал об этом, то он пришел в неописуемую ярость. Когда же он услышал, что австрийский император высказал пожелание снести бронзовую колонну, отлитую из захваченных австрийских пушках, князь Москворецкий в гневе воскликнул: «Вот как? Он хочет, чтобы мы набрали у него пушек на вторую?»15.
Естественно, подобное отношение и к нему и, особенно, к его супруге вызывает у Нея чувство разочарования, переходящее очень часто в рычание льва. Его часто видят в Пале-Рояле, где остановился герцог Орлеанский, будущий король Луи-Филипп, и где князь Москворецкий может вволю излить все свои горести. Как-то обращаясь к Лавалетту, маршал одновременно и с горестью и с завистью произнес: «Как вы должны быть счастливы, ведь вам не приходится терпеть ни оскорблений, ни несправедливости. Эти люди ничего не знают, они не знают, кто такой Ней. Видимо, придется им объяснить»16.
Холодное отношение к нему даже приводит к сближению Нея с тем, кого он не выносил, а именно к маршалу Даву, уединенно проживающему в своем имении Савиньи-сюр-Орж. Князь Экмюльский в опале за свои действия в Гамбурге и двор считает его «палачом». Ней пытается выступить в защиту Даву перед королем и даже старается организовать личную встречу Людовика и опального маршала. Но все напрасно. Подобное отношение возмущает Нея, он считает, что случай с Даву типичен для судьбы многих французских военный высокого ранга, которые в итоге станут жертвами пришедших к власти роялистов и эмигрантов, души которых наполнены ненавистью и желчью.
Однако выражая недовольство, Ней, впрочем, не относит себя к тем, кто при случае сможет перейти от слов к делу. Он не участвует ни в каких заговорах и даже не стремиться войти туда. Его недовольство ограничивается только словесными излияниями, на которые королевский двор и эмигранты не обращают никакого внимания.
Не в состоянии больше терпеть издевательств в свой адрес и в адрес своей жены, Ней в январе уезжает в свое имение Кудро. «Я не желаю больше видеть, как моя жена возращается по вечерам вся в слезах от унижений, полученных днем», - заявил он генералу Лекурбу.
Лесть, открыто выражаемая к союзникам, была такой, что сам русский император Александр I жаловался на раболепство французской прессы. «В России мы действовали бы лучше!» - заявил он17.
Даже Веллингтон, способствовавший восшествию на престол Бурбонов, и тот вынужден был написать: «Король, несмотря на свои превосходные качества, к сожалению, отверг любовь народа, окружив себя министрами, которые стремились только к тому, чтобы возродить старую ненависть и враждебность. Армия в особенности демонстрировала отвращение к Бурбонам, отвращение, которому, главным образом, герцог Беррийский способствовал своим невыносимым поведением»18.
Как пишет Вельшингер: «Если бы двор и министры обладали десятой долей мудрости и политического чутья Людовика XVIII, 20 марта можно было бы избежать, так как король никогда не пожелал бы противозаконно ограничить права армии и народа. Именно реакционерам, к которым, к несчастью, слишком прислушивались, были обязаны неловкие действия полиции, ослабление Государственного совета и других правительственных учреждений, интриги кланов… против прошлого, раздражающие дебаты в прессе, требования архаичных привилегий, сокращение военных школ, унижение и немилость генералов, которые являлись силой и поддержкой Реставрации. Англичанин Обхоуз, - продолжает Вельшингер, - имел все основания сказать, что возвращение Наполеона не было вызвано ни стараниями Лабедуайера, ни других офицеров. Нет, не было никакого заговора. Тому, что путь к трону снова был открыт этому дерзкому гению, - было всеобщее желание французов, предпочитающих деспотизм с равенством и славой невыносимому господству экзальтированных роялистов»19.
Вобщем, королевское правительство и эмигранты действовали с каждым днем так, что опускались раз за разом на ступеньку ниже в общественном мнении. По словам Рональда Делдерфилда, нужна была лишь искра, чтобы последовал взрыв недовольства. И этот взрыв последовал: он был услышан везде – и в Европе, и на пожарище Москвы, и на шотландских нагорьях20.
По всем вопросам обращаться по адресу:
[е-mаil]
,
Сергей Захаров.
|
