|
Глава IV
Прибыв в Савиньи-сюр-Орж в первых числах августа, Даву возвратился к мирной жизни, которая была нарушена бегством Наполеона с острова Эльба в марте 1815 года.
Во время парижских событий июня-июля месяцев его жена родила девочку – 8 июля – Аделаиду-Луизу. Мать, новорожденная, а также трое других детей с радостью встретили Луи Николя. Однако восторженный прием был отчасти омрачен присутствием прусской армии, оккупировавшей поместье Савиньи. Несмотря на довольно любезное отношение к Даву прусских офицеров, которые даже по разным поводам приглашали на ужин столь знаменитого воина, все же он для них оставался тем «свирепым маршалом», который в течение нескольких лет командовал оккупационной армией в Германии.
Во время оставшихся недель лета и осень 1815 года Даву, наконец-то, решил заняться вплотную воспитанием детей, управлением своих земель и выращиванием новых садов. Однако и это начавшееся спокойствие было вскоре нарушено: процесс над маршалом Неем вновь возвратил князя Экмюльского на политическую сцену.
Главное обвинение, брошенное в адрес Нея, заключалось в том, что он перешел на сторону Наполеона не просто в силу обстоятельств, а по заранее разработанному плану, составленному еще во время пребывания императора Наполеона на Эльбе. Это, конечно, было нелепостью. Ней заявил, что он оставил службу у Бурбонов только после того, как стало ясно, что его войска сражаться за них не пойдут, и что он чувствует себя под защитой выдвинутой Даву статьи об амнистии в подписанном соглашении о перемирии 3 июля 1815 года.
«Процесс над маршалом Неем, - пишет Вельшиньер, - раскрывает перед нами много низости, однако он же оставил нам как утешение – память о двух людях чести и мужества: Даву и Монсее»196.
Дебаты в Палате пэров начались 4 декабря. Даву был вызван в суд адвокатами маршала Нея на 5 декабря, как свидетель.
Заседание 5-го числа открылось в 10.30 утра с заслушивания свидетелей. Сеньоры Маген, Пантен, бывший адвокат Перраше, адвокат Феликс де Бозир (Beausire), полковник де Бэленкур и капитан де Фресной (Fresnoy) ничего интересного и существенного для следствия не сообщили.
Капитан Гризон из 37-го полка утверждал, что в Ландау, во время своей инспекции по северным департаментам, маршал Ней собрал всех офицеров и высказал много оскорбительных слов в адрес королевской семьи.
Ней решительно протестовал против этой лжи.
- Я встречался, - заявил он, - во время моей поездки с 58-ю тысячами человек. Я не знаю, были ли вы посланником в депутации для того, чтобы доносить на меня. Факт тот, что я должен был действовать, согласно письму, носителем которого я был; я ничего не говорил оскорбительного в адрес короля, тем более, что само письмо мне запрещало это делать, поскольку оно мне приказывало уважать несчастье, и в случае, если бы член королевской семьи попал в мои руки, я был обязан предоставить любые благоприятные возможности, чтобы он мог достичь границы.
Несмотря на решительное выступление Нея, свидетель настаивал на своих показаниях и его показания были приняты и прикреплены к обвинению. Гризон также обвинил Нея в том, что тот приказал заменить белый флаг, развевающийся над Ландау, на триколор.
По поводу нелепости последнего обвинения скажем: Наполеон пришел к власти, Ней выполнял порученную ему императором миссию, а посему, напрашивается вопрос, который было бы уместно задать свидетелю: в данном случае, какой флаг должен был поднят над городом – триколор, как знамя пришедшего к власти Наполеона, или белый флаг – символ рухнувшей королевской власти? Ответ достаточно очевиден.
Выступивший следом капитан Кассе выдвинул против Нея то же обвинение, что и Гризон. Он сказал, что маршал, будучи в Конде, наговорил «тысячу гадостей» про короля и его семью.
В то же время, генерал граф Сегюр заявил перед присутствующими, что «все, что говорилось маршалом, дышало честью и преданностью, и было достойно военного, принесшего славу французской армии во время двадцати кампаний»1.
Выступивший маркиз де Соран, адъютант Монсеньора, брата короля графа д'Артуа, свидетельствовал, что 13 марта Ней сказал ему, что если будет необходимо, он самолично сделает первый выстрел. Маркиз утверждал, что маршал сделал все, чтобы дать серьезный отпор Наполеону и представил высокому суду некоторые подробности.
Негоциант Булуз, Прешамп и генерал Доран, в свою очередь, заявили, что Ней не предавал короля и был полон решимости остановить императора. Булуз утверждал, что выехав из Лиона и встретившись с маршалом, он показал ему одну из прокламаций Наполеона, на что Ней ему сказал: «Этого не стоит опасаться. Сорок пять тысяч человек ручаются за Париж. Первый выстрел решит это». И далее, по словам Булуза, маршал с горечью произнес: «Почему Монсеньор не боролся?»
Канцлер Дамбре тут же задал вопрос обвиняемому:
- Как оказалось, что после принятия таких продолжительных и разумных предосторожностей, вы смогли 14-го прийти к совершенно обратному результату?
- Ваше наблюдение справедливо, - произнес Ней. – Но события разворачивались слишком быстро, в моей голове неистовствовала такая буря, что каждый, покидающий меня, каждый, стремящийся спастись в ущерб мне и принести меня в жертву, побудил меня к акции, о которой вы знаете!
Генерал Эдле подтвердил, что большинство городов и деревень Франции были готовы поддержать Бонапарта.
Ювелир маршала Кэлсуэ (Cailsoue), выступая перед высоким собранием, показал, что маршал, прибывший вместе с Наполеоном в Париж, направил к нему камердинера с просьбой подготовить ордена, которые Ней предполагал надеть вместо королевских. По словам ювелира, именно 25 марта, а никак не раньше, на что делали упор некоторые свидетели со стороны обвинения, маршал получил свои ордена, о чем свидетельствовала запись в учетной книге, которую он представил канцлеру Дамбре.
- Вы видите, - обратился Ней к Дамбре, - согласно этому отчету, я не мог иметь ордена, которые свидетели видели на мне в Лон-ле-Сонье.
Дево, адъютант Нея, свидетельствовал, что 14 марта и в последующие дни он не заметил никаких изменений на мундире маршала.
Супрефект Полиньи, встретивший Нея и Бурмона 11 марта, напомнил, что слышал как маршал сказал, что необходимо атаковать Бонапарта «как хищного зверя и привести его в Париж в железной клетке». Затем супрефект рассказал, как Ней сетовал на графа де Блака, но это было сделано так неумело, что маршал даже не соизволил ответить на эти россказни197.
После этого выступления настал черед главных свидетелей со стороны защиты, от которых, возможно, в большей степени зависела судьба Нея. Это были: маршал Даву, бывший военный министр и главнокомандующий французской армией, граф Бонди – бывший префект департамента Сена и генерал Гильемино, начальник штаба французской армии. Два последних поставили свои подписи под Парижской конвенцией, следуя инструкциям и приказам военного министра Даву2.
Первым выступил маршал Даву. Канцлер Дамбре поинтересовался у князя Экмюльского, знал ли тот Нея до марта 1815 года. Однако прежде, чем маршал смог ответить, адвокат Нея, господин Беррье, встал и возразил, что цель присутствия Даву на суде – дать разъяснения на Конвенцию от 3 июля и, в частности, на статью 12-ю этого договора.
Князь Экмюльский - В ночь с 2-го на 3-е июля, находясь по стенами Парижа с армией, которой я командовал, я готовил свои распоряжения для сражения, когда получил приказ комиссии правительства сделать предложения противнику относительно обсуждения эвакуации столицы. Мне были доставлены инструкции, к которым я добавил несколько статей, относящихся к демаркационной линии. Первые ружейные выстрелы уже прозвучали; я поторопился послать на аванпосты адъютантов, чтобы избежать кровопролития. Я направил к неприятелю из штаб-квартиры (парламентера) с предложениями о приостановке военных действий; они были приняты. Тогда господа Биньон, Бонди и генерал Гильемино отправились к герцогу Веллингтону и маршалу Блюхеру в качестве уполномоченных для обсуждения военного соглашения. Генерал Гильемино, начальник штаба армии, имел инструкции тотчас же отклонить любые предложения, неблагоприятные для Парижа, его жителей как гражданских, так и военных.
В 3 часа вечера мне сообщили о подписанном соглашении.
Адвокат Беррье – Где находились в то время неприятельские генералы?
Князь Экмюльский – Штаб-квартира маршала Блюхера была в Сен-Клу, герцог Веллингтон находился в окрестностях Парижа, со стороны Гонесе.
Адвокат Беррье – Что бы сделали ли вы, если предложенное соглашение не было принято?
Князь Экмюльский – Я бы дал сражение. У меня была прекрасная армия, хорошо расположенная, я имел 25 тысяч человек кавалерии, 400-500 орудий и все шансы на успех, которые только может иметь главнокомандующий.
Адвокат Дюпен – Я прошу монсеньора князя Экмюльского хорошо разъяснить, какой результат должна иметь, по его мнению, статья 12-я конвенции о безопасности лиц и их имущества?
Прокурор Беллар – Подобные детали не имеют совершенно никакого значения к обвинению; бесполезно, возможно бестактно, просить об этом. От имени комиссаров короля, я выступаю против того, чтобы свидетель отвечал на подобные вопросы.
Президент палаты – Да, действительно, это не относится к делу.
Некоторые пэры – Нет, нет.
В ответ на слова Дамбре и выкрики нескольких пэров, прокурор Беллар заявил, что те вопросы, которые пытаются осветить адвокаты обвиняемого, находятся «вне обвинительного акта», а потому являются «чем-то вроде западни. Суд не может это выслушивать».
Тотчас же с места вскочил Ней и громко заявил: «Эта капитуляция – это защита для всех французов, их мнения и предшествующего поведения. Именно на этом основании я согласился остаться (во Франции). В противном случае, я лучше бы погиб с саблей в руках, чем быть на скамье подсудимых».
Президент палаты Дамбре заявил, что «в силу власти, данной ему законом, я приказываю свидетелю (маршалу Даву – С.З.) воздержаться отвечать на новые вопросы, которые ему будут заданы»198.
По этому поводу Вельшиньер вполне справедливо замечает: «Однако чтобы знать смысл 12-й статьи, необходимо было, прежде всего, разобраться в ней. Потом необходимо было выслушать участников переговоров о статье 12-й. Дискуссия была необходима. Запрещать ее – значило препятствовать праву защиты. И тот, кто говорил своим коллегам на предварительном заседании 21 ноября, что наипервейшее из всех судебных правил – предоставление «наиболее полной возможности для защиты обвиняемого» (имеются в виду слова канцлера Дамбре 21 ноября – С.З.), то, несмотря на свое обещание, странным образом собирался злоупотребить своими неограниченными полномочиями»199.
По словам Шенье, Даву заявил, что «если 12-я статья не могла быть соблюдена в том виде, в котором была представлена, я никогда не заключил бы Парижскую конвенцию, которая должна была в полной мере защитить всех тех, кто принял участие в событиях 20 марта3 и являться обязательной во взаимных отношениях до заключения мирного договора4. 200
Генеральный прокурор Беллар не заметил, что его столь страстное возражение являлось наилучшим доказательством важности 12-й статьи. Если бы эта статья не имела той ценности, а именно, полная амнистия всем без исключения лицам за свои политические и иные правонарушения, то, нет никакого сомнения, что генеральный прокурор дал бы слово Даву. Но дело в том, что сторона обвинения опасалась изложения этой статьи, причем в устах человека, непосредственно связанного с ней, в устах человека - прямого и честного, после выступления которого было бы трудно что-либо предпринять, чтобы вынести суровый приговор обвиняемому.
После Даву выступил граф Бонди, который сказал:
- Мне вменялось в обязанность, наряду с другими полномочными представителями, обсудить Парижскую конвенцию. Инструкции, которые нам были даны, обязали нас прервать любые переговоры, в случае если статья 12-я, которая гарантировала безопасность людей и что ни один индивидуум не будет преследуем за его прошлое поведение или мнение, не будет принята безоговорочно. Никаких трудностей относительно этой статьи не возникло: она была принята генералами Блюхером и Веллингтоном. Она была принята главным образом для тех, кому предназначалась. Несколько других статей лишь подверглись различным изменениям.
Один из пэров – Я хотел бы, чтобы господин президент пожелал узнать у князя Экмюльского, мог ли король возвратиться в Париж тотчас же после подписания капитуляции?
Голоса нескольких пэров – Нет, нет. Этот вопрос не должен обсуждаться.
Поднявшийся с места граф граф Лалли-Толлендаль заявил: «Я считаю обязанным обратить внимание палаты, что политические вопросы столь большой значимости совершенно не должны выноситься на публичное обсуждение.
Несколько голосов – Поддерживаем.
Третьим свидетелем со стороны защиты был генерал Гильемино. Встав за трибуну, он произнес: «Как начальник штаба армии, объединенной под стенами Парижа, я был ответственен за соглашение, связанное с военными. Мне было рекомендовано тотчас же отказаться от переговоров, если их безопасность не могла быть гарантирована. Армия была готова сражаться, именно принятие статьи 12-й, как основы договора, заставило ее сложить оружие.
Адвокат Дюпен – Если это соглашение было исключительно военное, почему генерал Гильемино не вел их самолично?
Генерал Гильемино – Господа Биньон и Бонди были ответственны за обсуждение условий для гражданских лиц Парижа, я же – для военных201.
Иными словами, статья 12-я Парижской конвенции от 3 июля предусматривала амнистию как для гражданских, так и для военных лиц. Ни король, ни его окружение, ни союзники не могли игнорировать это соглашение и те обещания, которые они дали, так как оно было главным условием восстановления династии Бурбонов на престоле Франции.
Поговаривали, будто бы союзники признавали, что только Временному правительству подписанное соглашение не давало право продолжать преследование по политическим и иным правонарушениям. Но это был полный абсурд! «Или статья 12-я, - замечает Велишиньер, - предоставляла полную амнистию как в настоящем, так и в будущем, или она не предоставляла ничего. Если те, кто ее предлагал и заставил принять, не могли предусмотреть ее значимость и понимание, они были бы недостойны вести переговоры. Однако же их инструкции доказывали обратное. Вот почему им запретили излагать подробности. Таким образом, несмотря на возражения Беллара, несмотря на отказ в правосудии со стороны Дамбре, три показания, даже прерванные, доказали достаточно категорично, что конвенция от 3 июля была не только военным соглашением, но и соглашением, подписанным в интересах всех, и что как для военных, так и для гражданских лиц статья 12-я провозглашали полную амнистию. Маршал Ней имел полное право сказать, что его арест противоречит этому соглашению. И я не понимаю, - продолжает Вельшиньер, - как Ламартин мог написать, что его (Нея) лишили «убежища, недостойного его, которое он согласился найти под чужим покровительством». Странный способ осуждать почетный акт, предоставленный французами и ратифицированный союзниками, которые могли согласиться на это только от имени своего союзника – короля Франции!» И далее Вельшиньер вполне справедливо вопрошает, было ли соглашение, «ставшее, образно говоря, французским законом, вызванное благородством Даву и подписанное самыми уважаемыми комиссарами, было ли оно «недостойным убежищем?» Маршал Ней имел все основания, и я повторяю это, сказать: «Именно на конвенцию я опирался»... Его осудили, не предоставляя полную свободу защите для любых разъяснений, признанных необходимыми! Такой способ – гнусен!»202
Как замечает один из биографов маршала: «Это показание (как, впрочем, и показания других свидетелей со стороны защиты – С.З.) не спасло прославленного Нея, однако открыло для Даву двери ссылки»203.
На следующий день, 6 декабря, до открытия основного заседания, которое должно было начаться в 10.15 утра, в совещательной комнате состоялось предварительное собрание палаты пэров. Президент палаты начал с того, что огласил предложение графа Ташера, которое гласило следующее: «Граф Ташер имеет честь просить господина президента согласиться с тем, чтобы позволить палате запретить защитникам маршала Нея упоминать в своей речи о Парижской конвенции в виду того, что она не имеет никакого отношения к палате пэров и ее компетенции. Королем ей поручено осудить маршала на основе обвинительного акта, в котором он был признан виновным министрами Его Величества. Вопрос о том, применим ли договор от 3 июля к маршалу, включен ли он или нет в статью 12-ю, - должно рассматривать только правительство, и именно к министру иностранных дел обвиняемый должен обращаться. Я прошу, чтобы решение вступило в силу безотлагательно»204.
Дамбре, огласив предложение графа Ташера, объявил, что он согласен с мнением графа и, в силу своих неограниченных полномочий, наложит запрет на то, чтобы во время дискуссии рассматривался договор от 3 июля. Он также сообщил, что генеральный прокурор от имени министров Его Величества также намерен противиться этому обсуждению. Однако он, Дамбре, желал бы узнать мнение пэров по данному вопросу. Тотчас же несколько пэров выступили в поддержку предложения, сделанного графом Ташером. Их мнение озвучил граф Гарнье, заявивший, что обвиняемый не может воспользоваться соглашением от 3 июля, а защитникам маршала воспретить, с момента принятия предложения графа Ташера, ссылаться на данную конвенцию.
Однако были и противники. Ланжуинэ был возмущен и собирался протестовать против такой постановки вопроса. Де Сэз, несмотря на то, что многие ожидали от него большего великодушия к обвиняемому, с гневом воскликнул, обращаясь к коллеге: «Остановитесь! Вы не можете выступать против этого решения!» Но Ланжуинэ, быстро написав на бумаге несколько строк, вышел к трибуне и заявил, что Парижская конвенция, подписанная 3 июля, как раз и оговаривалась для политических правонарушений, что в данный момент речь идет о прославленном воине и что это соглашение как раз разрушает все обвинения. Он высказался против того, чтобы предложение графа Ташера было принято палатой, так как оно противоречит основным принципам судебной процедуры.
Порш де Ришбург поддержал Ланжуинэ, заметив, что конвенция является дипломатическим актом.
В свою очередь граф Моль заявил: «Это соглашение - исключительно военное. Если возможно применить его к подсудимому, тогда постановление короля от 24 июля не должно было быть выпущено».
Несколько пэров одобрили этот ответ и утверждали, что конвенция распространялась только на генералов, подписавших ее, что, кстати говоря, совершенно не соответствовало действительности. До известного постановления короля от 24 июля были озвучены заявления от 23-го и 25 июня, в которых как к гражданским, так и к военным лицам предусматривалось применить самые суровые наказания, поэтому уполномоченные от Временного правительства на переговорах с союзниками так настаивали на утверждении 12-й статьи.
Эта статья, как уже упоминалось, объявляла полную амнистию всем без исключения - как гражданским, так и военным лицам; на эту статью особенно полагались сторонники Наполеона. Поэтому понятно было искреннее возмущение маршала Даву таким бесцеремонным отношением к столь важному подписанному договору, тем более, что он был ратифицирован всеми сторонами.
Поддерживая предложение графа Ташера, граф Моль заявлял: «Необходимо добавить, что ордонансы от 24 июля (проскрипционные списки – С.З.) были подписаны министром, который, без сомнения, отказался бы это сделать, если бы они (ордонансы) противоречили конвенции от 3 июля, которую он знал лучше, чем кто-либо... как президент Временного правительства»205. Удивительно, но именно на Фуше, цареубийцу, палача Лиона и Нанта во время революции, человека, предавшего жирондистов, Робеспьера, Барраса, Наполеона, во время Ста дней вновь переметнувшегося на сторону Бонапарта, а потом изменившему ему вновь, ссылается граф Моль; пытаясь любыми путями удержаться у власти при втором воцарении Бурбонов, Фуше по приказу роялистов составил проскрипционные списки, куда внес наиболее прославленные имена Франции, не забыл он внести в эти списки и своих друзей. Правда, согласно самому Фуше (и его заявления вызывают мало доверия), он отказался бы подписывать смертный приговор или изгнание тем или иным генералам. Ради возможности быть на плаву, влиять на политическую жизнь, держать нити государственной политики в своих руках, он был готов использовать все, даже самые подлые средства. И вот на этого человека, как на авторитет, ссылается роялист граф Моль!
После выступлений, канцлер Дамбре поставил на голосование предложение графа Ташера, которое было принято. По закону, данное решение было недействительно, поскольку была нарушена процедура подсчета голосов. Однако на это не стали обращать никакого внимания.
Суд над Неем был хорошо отрежиссированным спектаклем, итог которого был предрешен еще до его начала. Ней должен был погибнуть, ничто и никто не смог бы его спасти. Ней был осужден и расстрелян 7 декабря 1815 года. Среди тех, кто проголосовал за казнь «храбрейшего из храбрых» были маршалы: Мармон, герцог Рагузский, Периньон, Серюрье, Келлерман и Виктор; генералы: Дюпон, Бернонвиль, Мезон, Дессоле, Латур-Мобур, Лористон, Демон, Компан.
Суд над маршалом Неем убедительно показал, что Людовик XVIII не собирался выполнять договор от 3 июля 1815 года, не собирался щадить бонапартистов. И как результат, 27 декабря 1815 года, почти три недели спустя после суда над Неем и его казни, маршал Даву был отправлен в изгнание в Лувьер. Несмотря на то, что князь Экмюльский не присягал Бурбонам в 1814 году и те, соответственно, затруднялись найти причину отдать под суд «железного маршала» - все же и на него обрушилась карающая рука Бурбонов. Роялисты не простили маршалу, что он поддержал Наполеона во время «Ста дней», его выступлений в защиту Нея и других офицеров, попавших в проскрипционный список. Даву был лишен королевским указом всех званий, титулов, денежных пожалований.
Шаль, мэр Осера и президент научного общества этого города, недовольный действиями королевского правительства по отношению к Даву, вместе со своим товарищем ходил по Пале-Ройялю и громко распевал одну оду, где были такие слова:
Justum ac tenacem propositi virum...
Si fractus illabatur orbis,
Impavidum ferient ruinoe5.
Этот шаг мэра быстро был поддержан и вскоре на улицы Парижа вышло большое количество людей, выражавших недовольство действиям пришедшего к власти Людовика XVIII. К сожалению, подобные демонстрации никоим образом не повлияли на решения правительства.
Примечания
1. В своих первых показаниях, сделанных еще военному трибуналу, граф Сегюр хотел сослаться на Парижскую конвенцию от 3 июля, гарантирующую жизнь маршалу Нею, но докладчик граф Грюндле отговорил это делать, убедив в том, что он, тем самым, усугубит положение Нея. «В результате, - признавался впоследствии Сегюр, - перед пэрами я не осмелился повторить этот призыв к обещанному праву».
2. Третий из подписавших эту конвенцию, господин Биньон, был болен и не смог выступить на заседании: письмо с приглашением присутствовать в суде пришло слишком поздно. Несмотря на плохое самочувствие и выплескивая раздражение на медлительность почты (возможно, и закономерной, кто знает!), Биньон отправился в Париж, однако прибыл в столицу только после вынесения Нею смертного приговора.
3. 12-я статья конвенции.
4. 14-я статья конвенции.
5. Кто прав и твердо к цели идет...
Если бы разломившись, рухнули небеса,
Руины поразят, но не устрашат его. (Гораций К. Оды, 3, 14)
По всем вопросам обращаться по адресу:
[е-mаil]
,
Сергей Захаров. |
