|
Глава I
Пришедшие к власти в 1814 году старый и ограниченный подагрик граф Прованский, которого теперь именуют королем Людовиком XVIII и его столь же недалекий, но гораздо более злобный и мстительный брат граф д'Артуа (будущий король Карл X) вместе с вернувшимися после двадцатилетних скитаний по европейским державам эмигрантами хоть и не решились тотчас же отменить все нововведения ненавистного «узурпатора» Наполеона, однако всеми силами поощряли возвращение к старым порядкам. На многие ключевые министерские посты были поставлены самые одиозные из наполеоновских соратников: военным министром был назначен генерал Дюпон, «прославившийся» капитуляцией при Байлене в 1808 году испанским повстанцам и преданный Наполеоном суду; министром полиции стал Бурьенн, бывший личный секретарь Бонапарта, но уволенный с государственной службы за коррупцию и воровство.
Возвратившиеся эмигранты громко требовали возврата к феодальному прошлому. Французская армия подвергалась унижению, триколор, под которым она одерживала победы над всеми европейскими армиями на протяжение почти четверти века, было заменено ненавистным белым флагом. Все действия пришедших к власти Бурбонов прекрасно охарактеризовало выражение одного из современников (среди них называют и Наполеона, и Талейрана, и Александра I), что они «ничего не забыли и ничему не научились».
Во Франции неуклонно продолжают взиматься косвенные налоги, и это при том что правительство обещало их отменить; вернувшиеся дворяне-эмигранты вели себя в своих поместьях по отношению к крестьянам как в завоеванной стране; священники с церковных кафедр предавали анафеме все, кто поддержал революцию, а затем и «узурпатора» Наполеона... И большие и маленькие люди вымещали свою злобу на французов за потерю привилегий, за потерю поместий, за вынужденное скитание по феодальным приютам.
Уже вскоре королевское правительство восстановило против себя почти всю нацию. Поэтому неудивительно, что на исходе 1814 года в Париже сложился разветвленный заговор, в котором участвовали самые разнородные элементы. Их объединяла ненависть к Бурбонам и желание низвергнуть реставрированную монархию. Что же касается планов дальнейшего устройства Франции, то по этому вопросу высказывались самые разные точки зрения: от восстановления империи во главе с Наполеоном до возведения на престол герцога Орлеанского.
В один из таких заговоров входили генерал Лефевр-Денуэтт, командовавший гвардейской кавалерией, расквартированной на севере; братья Лаллеман, офицеры с прекрасным послужным списком и больше всего настроенные против Реставрации: один командовал в департаменте Эна, другой - артиллерией в Ла-Фер; наконец, один из первых дивизионных генералов Империи Друэ, граф д’Эрлон, сын бывшего почтмейстера Варенна, находился во главе 16-й дивизии в Лилле. Заговорщики могли объединить вокруг себя от пятнадцати до двадцати тысяч солдат и повести их на Париж, где к ним, как предполагалось, обязательно должны присоединиться тысячи офицеров на половинном жалованье. Заговорщики были настроены достаточно решительно и, несмотря на некоторые затруднения и возможный отказ некоторых частей поддержать их начинание, были уверены в успехе своего предприятия.
Они пришли к пониманию, что для успеха подобного предприятия им необходим человек, имя которого вызывало бы уважение не только во всей армии, но и в обществе. Таким человеком, по их мнению, являлся маршал Даву. Ко всему прочему, князь Экмюльский был в опале у нынешней власти, а посему, как предполагали заговорщики, имел свои претензии к Бурбонам. Правда, его тяжелый и подозрительный характер, его отношение к дисциплине, присяге и чувству долга, не давали большой уверенности в том, что маршала удастся вовлечь в предполагаемый заговор. Тем не менее, встреча состоялась. Как пишет Адольф Тьер, «поведение, выказанное по отношению к нему, его глубоко ранило, и это поведение было действительно неслыханным, так как он был выслан по настоянию врага за оборону Гамбурга, являвшейся одной из памятных, и воспоминания о которой история сохранит. Вот почему он не оттолкнул молодых и бойких генералов, обратившихся к нему»1.
Настроенный также как и заговорщики, Даву рассматривал Бурбонов как чужаков во Франции, для которых слава и благополучие страны ни шло ни в какое сравнение с возвращением привилегий, старых порядков, главенства происхождения над талантами; он считал Бурбонов антинациональной партией, которую навязали Франции исключительно европейские державы. Однако это не означало, что он, как бесшабашный сорвиголова, бросится в водоворот всевозможных заговоров и авантюр. Поэтому он ведет себя при встрече с офицерами-заговорщиками осторожно и дипломатично: он не дает никаких конкретных обязательств, хотя и выказывает к их делу симпатию; достаточно дипломатично, но, опять-таки, не давая никакого согласия, маршал высказывает мысль, что он почтет за честь встать во главе их движения, что вызывает неописуемый восторг у заговорщиков.
Несмотря на симпатию, проявленную к заговору и его участникам, дипломатическая уклончивость Даву подвигла генералов попытаться найти другую фигуру, которая могла бы встать во главе этого дела и сплотила бы вокруг себя большее количество единомышленников.
После всех перипетий, во главе заговора встал бывший министр полиции Жозеф Фуше, который, казалось, не мог жить без всевозможных заговоров, интриг, сплетен. Правда, встав во главе заговора, Фуше не хотел выполнять волю других, а сам старался насадить свои мысли и желания, которые сводились к совершенно другим идеям: он был против Бурбонов, но не хотел, как этого желали заговорщики, возвращения Наполеона. Он стоял на том, что при новом порядке вещей необходим более либеральный принц, не внушающий европейским монархам страх и ненависть. Наполеон же вызывал эти самые чувства. Он говорил, что Франция устала от войн и деспотизма и не желала уже ни Наполеона, ни Бурбонов; он отдавал предпочтение двум претендентам на трон Франции: герцогу Орлеанскому или малолетнему сыну Наполеона I, именуемого Римским королем, под регентством матери и бывшей императрицы Марии Луизы.
Правда, герцог Орлеанский был слишком связан семейными узами с династией Бурбонов и, следовательно, мог и не пойти на либеральную форму правления, установление правительства, выражающего интересы нации, а не кучки кичащихся своей родословностью дворянчиков; а посему, отношение к нему было хоть и благожелательное, но не предпочтительнее другого претендента – малолетнего Римского короля, сына Наполеона. Эта кандидатура, по мысли Фуше, могла примирить и революционеров, и бонапартистов; в политическом плане это была бы выгодная партия, так как Мария Луиза, мать Римского короля и предполагаемая регентша, могла бы стать связующим звеном в налаживании отношений между Францией и Австрией, а это значило очень многое; армия была бы также счастлива, что видит возвращение Империи, которой управлял бы отпрыск династии Бонапартов; наконец, революционеры и либералы были бы удовлетворены, так как не теряли бы славу отца, но без его деспотизма и, в то же время, будучи освобожденными от унижения эмигрантов и дворян. Фуше помнил, конечно же и о себе: при таком положении он мог претендовать на высокий пост в новом правительстве, а быть все время на плаву, участвовать в управлении государством – это было самое большое желание этого прожженного интригана.
О настроениях Фуше в начале 1815 года говорит одно весьма любопытное свидетельство. Дело в том, что в январе он получил письмо от Меттерниха. В нем австрийский канцлер задается вопросом: какая форма правления, по мнению Фуше, является наиболее приемлемой для Франции в случае падения Бурбонов: империя с Наполеоном I, империя с Наполеоном II, республика или же монархия с герцогом Орлеанским? Отвечая на этот вопрос, Фуше недвусмысленно высказался за регентство императрицы Марии Луизы при малолетнем сыне Наполеона I. «Никогда не было случая, - писал он, - более благоприятного для установления регентства во главе с императрицей; новое правительство (Бурбоны) настолько всех разочаровало, что если бы сын императора появился в Страсбурге, сопровождаемый крестьянином верхом на ослике, первый же встретившийся ему полк, без всяких препон, доставил бы его прямиком в Париж»2.
Авторы заговора видели только одно средство свержения королевской власти, состоящее в том, чтобы собрать все вверенные им войска, присоединить к ним офицеров на половинном жалованье и вместе двинуться на Париж. В январе и феврале 1815 года они вновь посетили Даву, чтобы изложить ему свой план. Правда, сделали это, по словам Тьера, «с исключительной нескромностью и шокировали Даву», который считал, что для претворения в жизнь такого серьезного дела заговорщики ведут себя слишком легкомысленно3. Герцог Бассано также пытался вразумить горячие головы и умолял их проконсультироваться об этом с Наполеоном, чтобы не компрометировать императора перед всей Европой. Он умолял их быть сдержанней и не пытаться предвосхитить желания Наполеона. Однако эти здравые мысли оказались не по нутру генералам-заговорщикам, которые заявили, что не нуждаются ни в согласии, ни в содействии кого бы то ни было для свержения антинационального правительства. Поэтому они настаивали на своих проектах и главным образом советовались с Фуше, который стараться поддерживать их стремления.
Желание этих молодых генералов освободить страну от власти Бурбонов, даже ценой своей жизни, было вполне похвальным; к тому же они, непосредственно командуя войсками, имели мощные рычаги для осуществления своего замысла. Однако ничего, чтобы говорило о серьезной и тщательной подготовке, отличавшей любой значимый заговор, не было. «Маршал Даву, - пишет Адольф Тьер, - не связывая себя никакими обязательствами, выслушивал все об этом проекте, который, льстя его обиде (на Бурбонов – С.З.), однако раздражал его рассудок и привычку к дисциплине»4.
21 января 1815 года роялисты устроили день поминания короля Людовика XVI, обезглавленного во время революции, и открыто высказывали угрозы в адрес тех, кто поддержал революцию. Мимоходом роялисты проявляли неуважение к армии. Самым красноречивым примером их несдержанности – предание суду генерала Эксельманса, который высказал несогласие с некоторыми действиями королевского правительства и военного министерства. Все это привело к тому, что Фуше решился облечь заговор в более определенную форму. Он имел несколько деловых встреч с опальным Даву, однако маршал заявил Фуше, что отказывается участвовать в этом деле, прибавив, что со своей стороны не будет ничего предпринимать с целью раскрытия заговора. В конце концов, обстоятельства сложились так, что заговор так и не был приведен в исполнение.
В начале марта Европа содрогнулась от известия, которое произвело эффект разорвавшейся бомбы: 1 марта 1815 года Наполеон, бежав с острова Эльба, высадился с тысячью своих солдат на французскую территорию. А дальше произошло чудо, которое историки назовут «полетом орла»: без одного выстрела, «только шляпой помахав» (по меткому выражению Бальзака), Наполеон за двадцать дней низверг династию Бурбонов и взял власть в свои руки.
Попытки королевского правительства остановить продвижение «узурпатора» ни к чему не приводили, поскольку все войска, высылаемые против Наполеона, полк за полком переходили на его сторону. Толпы восторженного народа открывали перед императором ворота городов, а в Гренобле рабочие сорвали городские ворота и преподнесли Наполеону вместо ключей.
Вечером 19 марта Людовик XVIII со своей семьей бежал из Парижа к границе Бельгии, а на другой день Наполеон вступил в столицу Франции. Несметная масса народа встретила его у дворца Тюильри и на руках внесла во дворец с таким безумством восторга, что трезвомыслящие очевидцы усмотрели здесь «самое настоящее идолопоклонство». Так начинались знаменитые «Сто дней» Наполеона Бонапарта.
Но это будет потом, а пока Наполеон совершал свой удивительный путь от бухты Жуан к Парижу, первой мыслью королевского правительства – арестовать князя Экмюльского. Всего же в списке, который был предоставлен префекту полиции Бурьенну для исполнения, - 25 наиболее подозрительных фамилий, а открывали этот список имена Даву и Фуше5. Однако в силу каких-то неизвестных причин Даву остается на свободе.
Нет никаких сомнений в том, что, узнав о высадке Наполеона во Франции, Даву не очень разделял этого шага императора. В том, что Наполеон вернет себе власть и Бурбоны ничего не смогут противопоставить ему – в этом князь Экмюльский не сомневался. Но он отлично понимал и другое: возвращение императора усложнит всю ситуацию не только в стране, но и в мире. Даже если Наполеон и будет просить мира для Франции, ответ европейских держав будет только один – война. Маршал, осознавая это, не мог оставаться в стороне, когда Франции угрожала смертельная опасность. Хоть и без восторга, но Даву принял сторону Наполеона и проявил лояльность императору в эти дни.
Наполеон вошел в Париж вечером 20 марта. Ликующий и, возможно, слишком возбужденный народ внес на руках императора в Тюильри. Министры и сановники, возвысившиеся при Наполеоне, кто по искреннему велению сердца и души, кто из-за конъюнктурных соображений торопились выказать возвратившемуся императору знаки своей преданности, уважения и радости. Как пишет Тьер, Наполеон принял Камбасереса «с уважением, которое он всегда проявлял за его высочайшую мудрость», герцога Бассано – «с проявлением дружбы. Он довольно долго беседовал с обоими. Затем пришли герцоги Виченский, Гаэт, Ровиго, Декре, графы Мольен, Реньо де Сен-Жан д’Анжели, Лавалет, Дефермон. Благосклонный шепот, всегда сдержанный за их недавнее поведение, встречает этих людей. Когда же появился маршал Даву… раздались шумные овации, и необходимо было напоминать присутствующим, что они находились не в общественном месте»6.
Как пишет Делдерфилд: «20 марта, всего лишь через несколько часов после торжественного въезда Наполеона в Тюильри, туда прибыл Даву и предложил свои услуги. Его появление было триумфом для приверженцев императора. Ведь ни один человек в Париже не мог, указав пальцем на князя Экмюльского и герцога Ауэрштедтского, заявить: «Вот идет ренегат!» Даву никогда не склонял голову перед Бурбонами и никогда не склонил бы ее, даже если бы стал свидетелем тысячи реставраций. Он появился перед Наполеоном спокойным и бесстрашным, и тот принял в объятия этого холодного, неулыбчивого человека. Даву был единственным в этой ликующей толпе, кого нельзя было подкупить, запугать, улестить или склонить к измене присяге. Он был единственным среди миллиона приспособленцев и лизоблюдов»7.
Встреча Наполеона и Даву произошла в Тюильри; они впервые увидели друг друга с того момента, когда император покинул остатки Великой армии в Сморгони при отступлении из Москвы.
В 11 часов вечера, когда людская толпа была выпровожена из дворца, Наполеон и Даву остались одни. Император осведомился у маршала о здоровье супруги, в адрес которой он произнес много нежных слов. Император высоко оценил действия Даву при обороне Гамбурга, за его твердую позицию, с которой тот отвергал клевету, обрушившуюся на маршала после Гамбурга, и потом лукаво добавил:
- Я с удовольствием видел, читая эти мемуары, что мои письма вам были полезны…
- Я привел, - ответил маршал, - только самую малую часть писем Вашего Величества, потому что Вы отсутствовали. Сегодня я процитировал бы все.
«Наполеон, - замечает Тьер, - улыбнулся этому ответу и выказал маршалу наиболее высокие чувства уважения»8.
После этих знаков внимания Наполеон заявил:
- Нам предстоит сделать многое, и я как никогда нуждаюсь в сильном помощнике. Вот как я составил кабинет министров: архиканцлер (имеется в виду Камбасерес – С.З.) возьмет на себя министерство юстиции… Герцог Виченский имеет успех при иностранных дворах, он будет заниматься иностранными делами. Я отдаю министерство внутренних дел Карно, который оказал большие услуги в Антверпене и чье имя будет с удовлетворением принято некоторыми партиями; я сделаю его графом Империи, чтобы лишить это назначение республиканского смысла. Что касается полиции, то я колеблюсь между герцогом Отрантским (Фуше – С.З.) и герцогом Ровиго (Савари – С.З.). Что вы думаете об этом? – обратился Наполеон к Даву.
- Сир, - ответил маршал, - у герцога Отрантского огромный опыт, о герцоге же Ровиго отзываются плохо.
- Это не является недостатком для министра полиции. Впрочем, я отдам Савари жандармерию и тем самым буду следить за Фуше. Это примирит всех. Герцог Бассано вновь станет государственным секретарем, герцог Гаэт, граф Мольен и герцог Декрэ оставят за собой свои портфели. Для вас, - взглянув на Даву, произнес Наполеон, - я оставил военное министерство9.
«В связи с тем, - пишет Тьер, - что герцог Фельтрский (генерал Кларк – С.З.) последовал за Бурбонами, его, следовательно, нельзя было иметь в виду. Однако имелась возможность выгодно заменить его человеком, на которого указывало общественное мнение… Это был защитник Гамбурга - маршал Даву – честный, твердый и трудолюбивый администратор, так же как и отважный военный, он присоединял к своим существенным заслугам одно большое достоинство, – будучи единственным маршалом, оказавшимся в немилости у Бурбонов. Наполеон решил назначить его на эту должность и получить его согласие принять портфель военного министра»10.
- Сир, - ответил князь Экмюльский, - Ваше Величество может вспомнить: при других обстоятельствах я говорил вам, что какой бы ни была моя самоотверженность к нему, есть три вещи, которые выше моих сил: в их числе - военное министерство. Мои личные причины не входят в это суждение; я никогда не обращался к ним, когда речь шла о выполнении долга. Причины, которые определеют мое поведение продиктованы исключительно интересами службы и моему убеждению, они сегодня еще сильнее, чем тогда.
- Вы ошибаетесь, - произнес император. – Вы как раз тот человек, который подходит лучше всего в нынешних обстоятельствах. Я бы даже сказал, что вы – единственный. Все в большей или меньше степени скомпрометировали себя во время правления Бурбонов. Несправедливая опала, обрушившаяся на вас, - основание в доверии к вам армии. Я хочу закрыть глаза на все то, что происходило ранее, предать забвению все ошибки, сделанные мною лично… Я намереваюсь объединить всех людей под нашим старым знаменем. Поскольку за вами нет ничего, за что следовало бы прощать, то уверен в вашей беспристрастности; уверен, что назначения, сделанные вами, будут только для пользы службы, и это мнение не будет оспариваться, как это было бы возможным, исходи оно от любого другого министра.
В ответ Даву заявил:
- Я благодарен Вашему Величеству за всю ту доброжелательность, которую вы высказали, но я продолжаю считать, что не подхожу на тот пост, который вы мне предлагаете. У меня своя манера нести службу, которая не является образом действий всех людей. Именно она - причина той резкости нрава, в которой меня упрекают, поскольку, не давая поблажек себе, я не могу допустить, чтобы другие щадили себя, и что я, в случае надобности, не пощажу их выражениями своего недовольства. Это давало успех за границей, когда я мог удалить тех, кому был не по нраву мой образ действий; в министерстве я могу настроить всех людей против себя, и служба Вашему Величеству от этого только пострадает. Меня также обвиняют в том, что я бываю подозрительным. Я этого не отрицаю, и события слишком часто признавали мою правоту. Однако, вспоминая недавние события последнего года, эта склонность характера может отплатить мне несправедливостью и помешает мне привлечь к себе, как того следует, великодушные представления Вашего Величества… Что касается меня, если нам придеться воевать, то только на поле битвы я лучше всего услужу Вашему Величеству, нежели выполняя обязанности, от которых… я настоятельно отказываюсь11.
Наполеон настаивал на своем:
- Вот именно, эта жесткость, соединенная с вашей неоспоримой порядочностью, - ответил император, - я в этом нуждаюсь. Армия была заражена в течение года милостями. Бурбоны щедро раздавали звания. Все те, кто поддержал мое дело, а число их значительно, ожидают милости в свою очередь и не менее алчны. Мне необходим несгибаемый министр, чья беспристрастная справедливость, направляемая единственно любовью к общественному благу, не могла быть оценена роялистами. Ваше положение ставит вас вне подозрений, и вы мне окажите услуги, которые я не смогу ожидать ни от кого другого»12.
Как писал по этому поводу Военский, «словно какой-то злой дух побуждал Наполеона отвергать услуги человека (имеется в виду услуги как военачальника – С.З.), в котором бил избыток энергии, в дарованиях которого он был уверен, и который был ему беззаветно предан»13.
Поскольку маршал продолжал возражать, император добавил:
- Вы надежный человек, и я могу вам говорить все. Я признавал, по крайней мере для европейских держав, что имею, в частности, тайную связь с моим тестем императором Австрии. Ничего подобного, я один, вы понимаете, один перед лицом всей Европы. Я готов быть спокойным и непреклонным. Следовательно, мы должны сражаться до победного конца, а для этого необходимо подготовить за три месяца прекрасные средства. Я нуждаюсь в администраторе неутомимом как и честном, и когда я отправлюсь в армию, мне нужен здесь кто-нибудь надежный, кому я мог бы передать власть над Парижем. Вы видите, что речь идет не о том, чтобы прислушиваться к нашим вкусам, но чтобы победить или умереть. Наше существование зависит от всего.
После этих откровенных и энергичных слов Даву повинуется как солдат и соглашается возглавить военное министерство14.
Став военным министром, Даву пишет своему другу маршалу Удино письмо, призывая того вернуться к прежним воззрениям: «Мой дорогой маршал, ты должен знать, и ты мог оценить из обнародованных документов о событиях и их результатах. Необходимо, чтобы все французы объединились для предупреждения гражданской войны и отражения иностранного вторжения. Неужели это не в сердце Удино, раз он нуждается в пробуждении этих чувств… В приказах, которые я передам тебе от имени Императора, нет ни другого мотива, ни другой цели. Мне не терпиться получить возможность – и как твой друг, и как министр – высказать, и я скажу более, многократно повторить, заверения в дружбе»15.
Однако Удино, единственный верный друг Даву из всех маршалов, не дал себя переубедить. Он отправил Даву собственное письмо, в котором писал, что его «принципы также чисты, как все поступки в моей жизни», а потому он не желает запятнать себя «позорной ошибкой» и остется «верным своему новому повелителю». «Даже если я впаду в нищету, - добавляет герцог Реджио, - я останусь гренадером Удино, - прозвище, которое меня всегда очаровывало. В любом случае, мой дорогой министр, пиши мне и знай, что каковы бы ни были события, которые для меня сохранило будущее, я смогу умереть так, как жил. Твой старый друг, маршал Удино»16.
На своем новом посту Даву проявил присущие ему выдающиеся организаторские способности.
Реорганизация армии было делом очень сложным в тех условиях, в каких оказался Даву. Во время реставрации Бурбонов в 1814 году армия уменьшилась существенно; из нее были исключены некоторые воинские части. Сейчас же Даву пришлось отбирать, создавать новые полки, формируя новые дивизии и корпуса. Призыв в армию оказался более трудным делом, чем это могло предположить правительство Наполеона. Несмотря на то, что много офицеров были готовы вернуться в свои полки, призыв рекрутов проходил слабо.
10 апреля 1815 года Даву выпускает прокламацию, обращаясь к отставным офицерам и солдатам, и призывая их встать на защиту Франции:
«Вы желали вашего Императора; он прибыл. Вы помогали ему, прилагая все свои усилия. Приходите же все, чтобы быть готовыми защитить Родину против врагов, которые хотят установить флаг, который мы должны иметь, навязывают нам государей и диктуют конституции.
При таких обстоятельствах, долг всех французов, уже приученных к войне, встать под знамена. Представьте границу бронзой для наших врагов, пусть они знают, что мы по-прежнему те же.
Солдаты, получили ли вы отпуска полные или ограниченные, вышли ли вы на пенсию (которую сохранили бы всегда), но если ваши раны зарубцовались, если вы в состоянии служить, - приходите: честь, Император, родина вас призывает. Какие же упреки вы заслужите, если эта прекрасная страна будет еще раз опустошена теми же солдатами, которых вы побеждали столько раз, если чужеземец сотрет Францию с карты Европы!
Париж. 10 апреля 1815 г.
Маршал князь Экмюльский»17.
Принятая в марте от Бурбонов армия насчитывала только 200 тысяч человек, между тем к концу года союзники собирались выставить на границе Франции не менее миллиона солдат. Однако, несмотря на все сложности, Даву смог в течение нескольких недель создать чисто французскую, без всякого участия иностранных контингентов, армию численностью 280 тысяч человек, а через 6 месяцев ожидалось еще 150 тысяч, так как снова был призван призыв 1815 года.
Помимо сложностей с созданием новой армии, Наполеон испытывал большие трудности с командным составом высшего звена, поскольку многие маршалы либо отказались служить императору, либо заняли выжидательную позицию. Отсутствие маршала Бертье сразу же сказалось на всей работе генерального штаба, который ныне возглавил маршал Сульт. Последний был способным военным, человеком дела, однако в штабной работе не проявил ни должного умения, ни усердия. Как вполне справедливо замечает Чандлер, именно на Сульта «должна быть возложена ответственность за сделанные в течение последующих дней ошибки и за нечеткие формулировки его письменных приказов, что, в своей совокупности, создало много трудностей для Наполеона»18.
Не слишком удачными были и другие назначения: маршал Ней, «храбрейший из храбрых», должен был возглавить левое крыло Северной армии, однако это назначение, по словам Чандлера, «явилось совершенно неподходящим для воина, на которого все еще можно было положиться там, где требовалась отвага и энтузиазм в деле, однако от него нельзя было ожидать способности к хладнокровным стратегическим расчетам»19; также непонятно было, почему Наполеон назначил командовать правым крылом армии кавалерийского генерала Груши, получившего не так давно маршальский жезл за подавление восстания герцога Ангулемского: он был бы на своем месте, если бы возглавил кавалерийские части армии, тактика которых ему была ближе, чем тактика пехоты; вести же боевые действия против такого искушенного противника, каким являлся Блюхер, в итоге, оказалось для новоиспеченного маршала слишком огромной задачей.
Говоря о Даву, Чандлер замечает: Еще более трудно понять, почему Наполеон не использовал маршала Даву в какой-либо активной роли... назначая своего, вероятно, самого талантливого маршала военным министром и генерал-губернатором столицы, Наполеон жертвовал талантами опытного и одаренного полководца. Несомненно, Даву выполнял важную политическую роль в тылу армии, но именно он был бы идеальным противником Блюхеру у Линьи»20.
Впоследствии, Наполеон очень жалел, что не привлек князя Экмюльского к управлению армией.
Резюмируя назначения, сделанные императором, Чандлер пишет: «Несомненно, у Наполеона были свои причины для этих непонятных назначений, но ответственность за их неправильные действия нес только он»21.
Сама армия была вся пропитана подозрительностью и недоверием; кругом всем – от рядового до генерала - виделась измена. Подобная атмосфера не могла не отразиться на моральном духе Северной армии. Несмотря на то, что, по словам Уссе, последняя наполеоновская армия была «впечатлительной, критически настроенной, лишенной дисциплины и не доверяющей своим генералам, преследуемой страхом измены, и, вероятно, из-за этого склонной к внезапным припадкам паники», однако эта же самая армия «была проникнута воинственными устремлениями, любила войну ради нее самой, была обуреваема жаждой мести; она была способна на героические усилия и бешеные импульсы; она была более порывистой, более возбудимой, более рвущейся в схватку, чем любая другая республиканская или императорская армия до нее или после. У Наполеона никогда ранее не было такого инструмента войны – одновременно столь грозного и столь хрупкого»22.
Не обошла подозрительность и военного министра Даву, что, в общем-то, не было ни для кого чем-то сверхъестественным, поскольку эта черта его характера была общеизвестна не только в армии, но и во всем французском обществе. Эта подозрительность и критическое отношение к назначаемым полевым командирам приводила очень часто к конфликтам не только с офицерами, но и с генералами и даже с самим императором.
Его конфликт с генералом Раппом начался в начале мая. Этот генерал не только подвергал сомнению назначения офицеров в свой корпус, но и делал это в оскорбительной форме, что приводило в негодование военного министра. В одном из своих писем Раппу Даву писал: «Дорогой Рапп, я ограничусь тем, что отсылаю обратно к вам назначенного офицера ***, однако я вам заявляю по-дружески, что если я получу второе письмо в таком же стиле, я сложу с себя полномочия военного министра или Вы будете отстранены от командования армейским корпусом. Вы не проявили в данных обстоятельствах проницательности. Вы знаете меня достаточно хорошо и знаете, что подобные методы для меня возмутительны. Я не знаком с этим офицером, как не знаком ни с Евой, ни с Адамом. Я подписываю его назначение, как и многие другие, полагаясь на доверие. Если он не достоин носить мундир, направьте мне жалобу и справедливость будет восстановлена. Если он не способен быть штабным офицером, дайте знать, и он будет заменен; до того времени, он должен выполнять свою работу, на которой, кстати, Вы его и оцените. Но я повторяю Вам, я не потерплю тот стиль, какой Вы используете»23.
Этот выговор привел Раппа в чувство и последствия этого конфликта не привели к разрыву их дружеских отношений.
Трения, которые имели место между Даву и Сультом имели более серьезный характер. В основе этого конфликта было то, что оба военачальника выпускали приказы к Северной и другим армиям без каких-либо форм координации. Маршал Сульт, будучи начальником генерального штаба, полагал, что он находится в непосредственном подчинении императора, но никак не военного министра. Поэтому базировал свое влияние на факте, что он ответственен перед Наполеоном за подготовку армии к предстоящей войне. Пока армия не вступила в войну, не была даже мало-мальски сформирована в мае месяце и находилась на территории Франции, Даву был уверен в том, что это была его прерогатива.
Этот спорный вопрос прояснился 16 мая, когда Наполеон заявил: « Начальник штаба отдает приказы только Северной армии, если только он не передает специальный приказ о присутствии Императора в армии. Каждый раз, когда Император отсутствует, начальник штаба отдает приказы только Северной армии»24. Сульт, согласно этому заявлению императора, мог отсылать приказы только к Северной армии, начальником штаба которой он был, в то время как военный министр Даву был ответственен за остальные воинские подразделения, не входившие в Северную армию.
Несмотря на заявление императора, разграничившего полномочия Даву и Сульта, последний через 4 дня отослал приказ императора командирам, не находившимся в его подчинении. Вновь началась путаница, и Даву пригрозил подать в отставку с поста военного министра. 22 мая он писал Сульту: «Господин маршал, я только что получил ваше письмо… от 20 мая относительно приказов, которые Вы отдаете генералам не только Северной армии, но и другим командующим. Я хочу указать Вам, против вашего желания, что такой образ действия вносит большую путаницу. Я напоминаю Вам о приказе Император от 16 мая, определяющем ваши полномочия и о котором Вам известно… Если декрет от 18 мая… обнародован, то его выполнение отсутствует. Я прошу Вас, монсеньор герцог, выполнять решение Императора. В общем, если Вы отдадите приказы на ваши части и на мои, что может привести к очень серьезным последствиям, я заявляю, что подам рапорт Императору об отставке. Я с неохотой принял министерство и получу большое удовлетворение, сняв с себя эту ношу. Я попросил господина Арженвильера, начальника отдела по рекрутам, дать Вам разъяснения о декрете от 18 мая и о том вреде, который будет следствием этой публикации»25.
После этого письма напряжение несколько спало, но пока Наполеон не выехал к армии, этот вопрос не был снят с повестки дня полностью.
Конфликты между Даву и Раппом, Даву и Сультом, и особенно, угроза князя Экмюльского уйти в отставку не смогли не отразиться на взаимоотношениях между ним и Наполеоном, которые стали вновь натянутыми. Из всех, кто окружал Наполеона в 1815 году, Даву внушал большее уважение императору, однако со времени Русской кампании князь Экмюльский пользовался меньшей благосклонностью Наполеона. Правда, это ни в коем случае не означало, что император раскаивался в своем назначении Даву на пост военного министра. Совсем наоборот, он продолжал полагаться и доверять маршалу, но вместе с тем, Наполеон часто необоснованно критиковал его, ссорился с ним и даже шпионил за ним.
Назначения на должности – другой повод для трений между Даву и Наполеоном. Дело в том, что маршал не всегда одобрял кандидатуры, которые исходили от Наполеона, поскольку не верил в лояльность представляемых людей. Самым показательным примером этого служит дело с назначением генерала Бурмона на пост командира дивизии в корпус генерала Жерара. Последний, будучи назначен командующим 4-м армейским корпусом Северной армии, настойчиво просил князя Экмюльского предоставить начальство над одной из дивизий генералу Бурмону. Однако Даву не верил в лояльность Бурмона (и будущее показало, что он был совершенно прав), поскольку считал этого генерала роялистом и боялся, что тот предаст Наполеона при первом удобном случае. В ответ на повторные просьбы Жерара военный министр написал: «Вы знаете об уважении и дружбе, которые я к вам испытываю. Укажите мне всех генералов и офицеров, которых Вы хотели бы получить, и Вы их получите, за исключением генерала Бурмона»26.
Тщетно к Даву обращался с аналогичной просьбой маршал Ней и другие: он постоянно отклонял их обращения, считая назначение Бурмона на должность – опасностью для страны и для Наполеона.
Не найдя понимания у князя Экмюльского, те, кто желал назначения на эту должность Бурмона решили действовать с другой стороны: они стали воздействовать на императора с тем, чтобы он, так сказать, повлиял на военного министра силой своего авторитета. Наполеон, убежденный ими, обратился к Даву и просил предоставить Бурмону должность командира дивизии. Однако маршал стоял на своем, оставив просьбу императора без внимания. Последний, видя инертность военного министра в этом деле, вновь напомнил маршалу о своем требовании, но и на это раз Даву не пожелал выполнять его. Тогда Наполеон вызвал к себе князя Экмюльского и в ходе оживленного разговора спросил:
- Предписания генералу Бурмону отправлены?
- Ваше Величество не отдавал мне приказа, - ответил маршал.
- В действительности я отправлял вам просьбу, что одно и то же. Необходимо делать все сразу.
- Сир, - произнес Даву, - я не оспариваю заслуги генерала Бурмона. Говорят, что он оказал много услуг во время кампании во Франции. Я сам мог оценить в начале 1813 года в Саксонии его большую энергию и ум. Позже, когда кризис будет преодолен, я не буду иметь никаких возражений, чтобы использовать его, но сегодня он не внушает во мне никакого доверия.
- Почему? – спросил Наполеон.
- Потому что ситуация полностью отличается от той, какая была в 1814 году: в то время было одно знамя, ныне – два.
- Но Жерар ручается за него головой, - продолжал убеждать маршала Наполеон.
- Жерар неправ. Я не ручаюсь ни за кого, я ручаюсь только за себя. Я напомню Вашему Величеству старые слова, сказанные двадцать лет тому назад, которые столь же актуальны и сегодня: «синие» останутся «синими», «белые» так и будут «белыми»*1.
- Неважно, - ответил Наполеон на возражения князя Экмюльского. – Я обещал, и вы должны понимать, что мое обещание дoлжно исполнять.
- Сир, если бы мы находились в обычных обстоятельствах, Ваше Величество не направляло бы руку своего военного министра, который скорее предложил бы свою отставку, чем подписался под тем, что, по его мнению, компрометирует интересы императора и страны. Я с неохотой подчиняюсь, и льщу себя надеждой, что Вашему Величеству не придется раскаиваться в этом27.
1 апреля распоряжение, подписанное Даву и отправленное генералу Бурмону, объявляло, что последний назначен командующим 3-й пехотной дивизией в 4-й армейский корпус генерала Жерара, и ему предписано отправиться в Мец.
Что произошло потом известно: 15 июня, за три дня до Ватерлоо, генерал Бурмон дезертировал и сбежал в стан врага. Правда, Блюхер, когда ему доложили, что Бурмон перешел на его сторону и надеется на встречу, отказался встречаться с генералом-перебежчиком и просил передать, что считает Бурмона «собачьими отбросами» (Блюхер, правда, выразился еще выразительнее); во время процесса над маршалом Неем, Бурмон являлся главным свидетелем и сделал все, чтобы Ней был осужден и казнен.
Не желая удовлетворять любые прихоти большого числа просителей, пытающихся пристроить либо знакомых, либо родственников на армейские должности, не желая предоставлять посты людям, не заслуживающим доверия, маршал тем самым наживал себе дополнительных врагов, которые, получив от него отказ в своих ходатайствах, не гнушались ничем, чтобы распространять повсюду всевозможные инсинуации против князя Экмюльского и настраивать самого Наполеона против его верного маршала, что никак не способствовало хорошим отношениям между двумя этими людьми. Незначительные разногласия вызывали у императора неодобрительный тон, а часто необоснованные упреки в адрес военного министра. Маршал был достаточно проницателен, чтобы не знать, откуда направлялись все эти удары. Он прекрасно осознавал, что все его недоброжелатели действуют скрытно и наносят уколы иcподтишка, но он продолжал выполнять свои функции умело и добросовестно, так, как он понимал свой долг перед императором и страной.
24 мая, возвратившись с одного из совещаний, он находит письмо от императора, полное упреков, горьких выражений, граничащих с явной несправедливостью. Это послание ранило душу маршала еще сильнее, если учесть, что во время совещания Наполеон не сказал ему ни одного слова. Император упрекал маршала за то, что тот все время поступает по-своему и не принимает в расчет его приказы; осуществляет назначения на посты без его предписаний, не представляя на его рассмотрение кандидатуры; упрекает за то, что Даву до сих пор не представил никого на важные посты в западные департаменты; позволяет истолковывать его письма, сообщая в газеты о его корреспонденциях, и заканчивает письмо, намекая на прекрасное поведение предшественника Даву на этом посту: этот намек был тем более неприятным, что было хорошо известно насколько незначительна была репутация генерала Кларка, герцога Фельтрского на посту военного министра.
Даву был раздосадован таким к себе отношением и не смог не ответить на претензии Наполеона, считая их не только необоснованными, но и лживыми. В своем ответе маршал утверждал, что он не имел никаких связей ни с одной газетой, за исключением «Монитера» и то это было при посредничестве государственного секретаря герцога Бассано, что он не афишировал никакой корреспонденции императора, и если бы письма императора были бы опубликованы – это было бы не только бестактностью одного из главнокомандующих, но и неумением хранить тайну в интересах службы. Заканчивая свое письмо, маршал расценивал эти упреки, как проявление клеветы в свой адрес, которую его недоброжелатели навязывают императору. Твердый и убедительный ответ Даву произвел впечатление на Наполеона и в тот же день император дал удовлетворение службой маршала. Но несмотря на это, трения между ними продолжались пусть и не в такой форме.
По этому поводу Шенье замечает: «Если бы князь Экмюльский прислушивался только к своему первому побуждению, если бы он считался исключительно со своими личными приличиями, он, вместо того, чтобы потрудится оправдаться в безосновательности обвинений, подал бы в отставку, которая, безусловно, не была бы принята… но он полагал, что в положении, в котором оказались государственные дела, было бы трусостью оставить свой пост, где его присутствие, по крайней мере в настоящий момент, было необходимо. Оставшись, он проявил акт самопожертвования, за который ему, возможно, никто не был признателен, но который не должен быть ни последним, ни наиболее трудным»28.
Взгляды князя Экмюльского, тем не менее, не менялись после эйфории 20 марта. Он отчетливо видел положение Франции, окруженную иностранными державами и готовыми вновь пойти войной против нее, и он полагал, что Франция может быть спасена только энергичной диктатурой. Государственные чиновники оказывали плохую поддержку военным: одни, потому что были мало расположены честно служить императорскому правительству и искали только личную выгоду, другие – и их было большинство, - потому что в состоянии были правильно оценить складывающуюся политическую и военную ситуацию.
Чтобы устранить, насколько это было возможно, серьезные недостатки, маршал уже отдал распоряжения перевести на осадное положение несколько приграничных департаментов, морское побережье и области, где разгорелось восстание против Наполеона. Любые продвижения по службе, которые он представлял на рассмотрение императору, являлись результатом строжайшего отбора и после тщательного рассмотрения послужного списка и жизненного пути кандидата; правда, все это приводило к разногласиям и трудностям в отношениях между Наполеоном и военным министром. В окружении императора были небольшие кланы, состоящие из людей, ставившие родственные связи выше всего и требовавшие новые чины и должности, не придавая никакого значения тому, что звания и должности, по мнению Даву, должны даваться исключительно по заслугам, а не по протекции; однако эти кланы считали, что они имеют полное право требовать для себя императорскую милость. К сожалению, Наполеон часто не мог противостоять такому давлению, и в итоге на многие посты попадали люди, которые не занимались делами, а только пользовались выгодой своего положения, что не придавало устойчивости императорскому режиму.
Даву не скрывал свою неприязнь к таким группировкам и пытался как мог противостоять им, что приводило к тому, что уже и так многочисленный лагерь недоброжелателей и врагов маршала пополнялся новыми членами, которые не гнушались ничем, чтобы оклеветать Даву перед людьми и Наполеоном. Очень часто император, не осознавая коварства этих людей и доверившись им, несправедливо отчитывал князя Экмюльского. А кланы, видя поддержку Наполеона, в свою очередь, брали в общении с военным министром высокомерный, оскорбительный тон. Таким образом, как это не было противно Даву, ему приходилось время от времени идти на уступки, которые позже вменялись ему в вину все теми же лизоблюдами, после падения империи пригревшимися уже под крылышком Бурбонов.
Помимо дел в военном министерстве, Наполеон поручает Даву осуществлять некоторые меры, которые скорее относятся к компетенции министра внутренних дел или министра полиции. Так 28 марта 1815 года по распоряжению Наполеона Даву пишет маршалу Ожеро: «Господин маршал. Император не желает Вас видеть. Его Величество поручил мне передать Вам приказ отправляться в ваши поместья. Дайте мне знать о месте, куда Вы удалитесь»29.
3 мая 1815 года Даву отправляет префектам, супрефектам и мэрам Империи циркуляр, в котором призывает всю Францию к оружию и приказывает подготовить каждый пункт страны к обороне. «Господа, - пишет военный министр в своем воззвании, - если мы все вынуждены взять в руки оружие, чтобы защитить нашу независимость и наши дома, какое более святое и более справедливое дело должно когда-либо вызвать самые единодушные и наиболее энергичные усилия?
Это – дело великого народа, желающего быть свободным и хозяином самому себе, и выступающего против одержимой лиги, которая намеревается диктовать позорные законы.
От успеха этой борьбы зависит само существование Франции. Франция должна использовать для своей защиты все ресурсы, которые могут предложить ей характер, умение, талант и мужество ее жителей.
Император посреди нас; счастливая революция, возвратившая нам его, удвоила наши силы, пополнила наши ряды и оживила в наших сердцах надежды.
При первом же нарушении наших границ, Император встанет во главе своих победоносных батальонов и враг признает в нас расу храбрецов. Но, в то время как он будет вести бой за честь и целостность Империи, он должен положиться на сотрудничество всех французов… Пусть каждый будет наготове и будет всеми своими средствами способствовать отражению любого покушения на национальную честь, любую попытку вторжения. Сейчас никто из нас не может игнорировать того, что Франция, честно защищаемая каждый пункт своей территории в 1814 году, стала бы могилой для ее опустошителей. Они страшны только для тех, кто позволяет пугать себя угрозами…
Если большие силы проникнут в некоторые наши департаменты, пусть препятствия всякого рода умножаться на их пути; пусть их конвои, отдельные части будут истреблены или взяты в плен во время марша; пусть повсюду будет активно поддерживаться связь, чтобы командующие быстро получали даже самые небольшие извещения! Пусть жители сельских местностей отстаивают каждое дефиле, дерево, болото, ущелье, дороги в ложбинах! Эта война не таит в себе опасности для тех, кто знает местность, уважение также полезно для граждан, как и защита своего имущества, и всегда гибельны для чужеземцев, которые не знают ни местности, ни языка…»30.
Даву призывает власти и граждан в случае вторжения неприятеля оборонять каждый населенный пункт, дом, мельницу, каждое владение, чтобы задержать врага; он призывает укрепить стены городов, усилить оборону мостов! Маршал призывает гражданские и военные власти, каждого гражданина страны соблюдать понятие чести и долга; он надеется, что трусость и измена не воцарятся в душах французов и они не покроют свои имена позором31.
Покидая Париж, чтобы присоединиться к армии, направляющейся к бельгийской границе, Наполеон выпустил инструкции о поведении, которым должны следовать все ветви власти на время его отсутствия. Согласно этим распоряжениям, Даву назначался губернатором Парижа и командующим всеми войсками и отрядами Национальной гвардии 1-го военного округа. Помимо этого, в отсутствие императора, князь Экмюльский являлся главнокомандующим линейными войсками и Национальной гвардией. Под командованием маршала находились города Суасон, Шато-Тьерри, Арси-сюр-Об, Ножан-сюр-Сен, Монтеро и Сен.
Первый инспектор жандармерии, генералы Кафарелли, Дюронель и Дарико, командир инженерами барон де Понтон, командующий артиллерией граф Вале, префект департамента Сена граф де Бонди и префект полиции граф Рейль образуют военный совет под председательством Даву, на который возложена оборона Парижа и всего 1-го округа.
Руководить правительством в свое отсутствие Наполеон оставил Жозефа Бонапарта, перед которым все, в том числе и военный министр, должны отчитываться о положении дел32.
Перед отъездом между Наполеоном и Даву состоялся разговор, в котором маршал просил взять его с собой, убеждая императора в том, что на данном этапе оборона Парижа – дело второстепенное и главным образом зависит от результатов военных действий; он убеждал императора в том, что кроме молодых командиров, в столь грозное и опасное время стоит положиться на тех, у кого большой опыт в ведении боевых действий и в командовании войсками… Однако Даву так и не сумел убедить императора предоставить ему какую-нибудь должность в армии. Император ограничивался тем, что сказал:
- Я не могу оставить Париж никому другому.
– «Но сир, - возражал Даву, - если вы будете победителем, Париж – ваш; если же вы будете побеждены, то ни я, ни кто-либо другой не смогут ничего сделать для вашей пользы»33.
Как замечает Шенье: «Настойчивость маршала была как бы предостережением Небес, которые настойчиво просили Императора взять с собой в армию единственного человека, который мог бы все спасти. Действительно, если бы он предоставил князю Экмюльскому выполнять функции начальника штаба, его неутомимая работоспособность, его умение вести большие массы войск, его предусмотрительность не оставили бы ни один армейских корпус изолированным от общих действий; несмотря на расстояние, ни один армейский корпус не был бы оставлен без свободных и обеспеченных коммуникаций; все были бы в состоянии оказывать быструю и взаимную поддержку; если бы он был вместо маршала Нея, его солдаты, благоразумно подготовленные, в начале кампании продолжили бы успехи у Линьи… Наконец, если бы вместо Груши он следовал за пруссаками, Блюхер и весь его армейский корпус не ускользнули бы от его умелых маневров; захваченные и разбитые до сражения у Ватерлоо, они явились бы первым трофеем победы у Мон-Сен-Жана! Но судьба все устроила иначе: Император оказался глух к его просьбам…»34
Конечно, история не признает сослагательного наклонения, однако, вполне возможно предположить, что Даву действительно мог бы быть лучшим начальником штаба, нежели маршал Сульт, что он действовал бы более решительно и умело, нежели маршалы Ней и Груши на своих постах, тем более что опыт у князя Экмюльского в самостоятельных операциях был куда выше, чем у Нея и тем более у Груши.
В половине третьего ночи 15 июня 1815 года первые французские войска снялись со своих бивуаков. Последняя кампания Наполеона Бонапарта началась…
Победа у Линьи обещала французам удачу и дальше против английской армии, однако нерешительные действия маршала Нея у Катр-Бра и неумелое и медленное преследование разбитой у Линьи прусской армии со стороны Груши явились одними из главных причин поражения у Ватерлоо.
Несмотря на то, что последнее сражение Наполеона началось поздно, атаки французов были настолько мощными, что уже к пяти часам вечера английская армия Веллингтона была на грани поражения. Однако прибытие Блюхера, который сумел обмануть и оторваться от преследующего его Груши, в корне изменило всю обстановку: атакованная с фланга и тыла пруссаками и с фронта англичанами, французская армия бросилась в беспорядочное бегство и только Старая гвардия героически продолжала еще некоторое время отражать все атаки.
Уже позже, диктуя своему секретарю Гордону свои воспоминания о Ста днях и, в частности, о Бельгийской кампании, маршал Даву выскажет следующие критические соображения:
- Способ, который взял на себя Император в осуществлении командования на двух отдельных направлениях, мог быть только пагубный; эта мера могла быть исполнима только после решающей победы. Необходимо было избегать также разъедения подразделений накануне сражения и дать его со всеми имеющимися средствами. Направление на Сомбреф, данное Императором маршалу Груши, может рассматриваться как главная причина катастрофы этой кампании. Главнокомандующий может дать направление только тогда, когда он имеет ясное представление о положении неприятеля...
- Множество противоречивых приказов накануне и в течение всего дня битвы при Ватерлоо – новое доказательство, что подразделения (армии) никогда не должны быть слишком далеко от пункта, где происходит генеральное сражение...
- «Император догадывался, что пруссаки пожелают объединиться с англичанами; соответственно, он отдал маршалу Нею запоздалые инструкции; даже если предположить, что их выполнение было возможным, времени было явно недостаточно по причине отдаленности, которое было слишком значительно и могло дать повод к лишним происшествиям: ситуация в сражении меняется каждую минуту.
Различными депешами, которые были опубликованы, доказано, что имелись очень плохие данные относительно отступления пруссаков: преследование велось по дороге Намюр-Льеж вслед за несколькими обозами, а сама армия (прусская – С.З.) отходила к англичанам через Гемблу и Вавр. Как можно было дать себя обмануть, находясь в дружественной стране, и когда неприятель оставлял за собой след на дорогах, по которым проходил? Можно видеть, что именно 17-го Император должен был дать битву англичанам; дав ее только 18-го, он не должен был начинать бой так поздно и ожидать до часа дня.
Инструкции, данные 18-го в десять часов утра маршалу Груши, и направление на Вавр были ошибочны; между тем, последняя фраза письма наметила этому маршалу линию поведения, рекомендуя ему не оставлять без внимания и поддерживать связь с Императором, почаще сообщая ему о своих новостях2. Он (Груши – С.З.) не выполнил ничего из этих рекомендаций: коммуникации не были налажены и большая часть прусской армии расположилась между ним и Императором, который тем же письмом сообщал, что собирается атаковать английскую армию.
Маршал Груши должен был заниматься всей прусской армией; когда она двинулась против Императора, он должен был маневрировать, чтобы дать ей бой. В своих официальных рапортах пруссаки высказывают удивление тому, что маршал Груши дал себя обмануть и позволил им так спокойно маневрировать… Кроме того, почему Император выбрал генерала, который не имел возможности быть предоставленным самому себе, который имел репутацию блестящего храбреца, но который никогда не командовал ни армией, ни армейским корпусом?..»35
Неописуемо радовались тогда победе над Наполеоном не только правители, но и народы Европы, которые надеялись после этой победы жить свободно. Только со временем, очень скоро, выяснится, что победители заковали весь континент в цепи феодализма, инквизиции, мракобесия, куда более тяжкие, чем при Наполеоне, и что, стало быть, как сказал Гейне, «битву при Ватерлоо проиграло человечество». Позднее и подробнее ту же мысль выскажет Герцен: «Я не могу равнодушно пройти мимо гравюры, представляющей встречу Веллингтона с Блюхером в минуту победы под Ватерлоо; я долго смотрю на нее всякий раз, и всякий раз в груди делается холодно и страшно... Ирландец на английской службе, человек без отечества, и пруссак, у которого отечество в казармах, приветствуют радостно друг друга; и как им не радоваться, они только что своротили историю с большой дороги по ступицу в грязь, в такую грязь, из которой ее в полвека не вытащат»36.
Примечания
1. Смысл этих слов таков: во время революции «синими» именовали республиканские войска, революционеров, сторонников короля, роялистов называли «белыми» по цвету знамени Бурбонов
2. «... Император поручил мне сообщить Вам, - писал маршал Сульт, начальник штаба Северной армии, Груши, - что Его Величество в данный момент готовится атаковать английскую армию, которая заняла позиции в Ватерлоо недалеко от леса Суанье. В соответствии с этим Его Величество желает, чтобы Вы направились к Вавру так, чтобы вновь приблизиться к нам, действовать согласованно и поддерживать связь, двигая перед собой прусские корпуса, которые также избрали это направление и могли остановится в Вавре, куда Вы должны прибыть как можно скорее. Вслед за теми вражескими колоннами, которые избрали направление к Вашему правому краю, пошлите несколько легких подразделений, чтобы следить за их передвижениями и окружать отставших... Император желает как можно чаще получать от Вас новости». // Саундерс Э. Сто дней Наполеона. М., 2002. С. 224.
К великому сожалению Наполеона, гонец, посланный с этим приказом, смог добраться до маршала Груши только к 4 часам вечера, хотя это никоим образом не снимает ответственность с Груши за потрясающе нерешительные и медлительные действия, которые он продемонстрировал, преследуя прусские войска Блюхера.
По всем вопросам обращаться по адресу:
[е-mаil]
,
Сергей Захаров. |
