|
X. Даву и Наполеон
Впервые будущий маршал и будущий император встретились 22 марта 1798 года, когда Луи Николя в сопровождении своего друга генерала Дезэ очутился в доме Наполеона, находящемся на улице Победы. В это время завоеватель Италии вел подготовку к Египетской экспедиции и подбирал способных офицеров, готовых разделить с ним славу восточного похода. Несмотря на высказывания некоторых историков и писателей о том, что Даву сразу же произвел на будущего повелителя Европы неизгладимое впечатление, в действительности все обстояло несколько иначе. Луи Николя не произвел на Бонапарта никакого впечатления и даже позже, когда Даву стал маршалом, их отношения не шли ни в какое сравнение с той симпатией и любовью, какие испытывал Наполеон, например, к Ланну, Бессьеру, Дезэ, Дюроку, Мюирону, Сулковскому. У Даву также, по всей видимости, не было тех чувств к будущему повелителю Европы, которые возникнут после Египта. В самом же начале Египетской экспедиции, отношение будущего императора к будущему князю Экмюльскому было настолько холодным, что Бонапарт очень часто именовал Даву не иначе как отвратительное животное1. Несмотря на это, Наполеон, будучи убежден генералом Дезэ, к которому относился с высоким уважением и которого очень ценил, что Даву является надежным и способным офицером, внес его имя в список тех, кто принял участие в намечавшемся походе.
Кампания в Египте впервые предоставила Бонапарту возможность понаблюдать за Даву, который в самом начале экспедиции был отдан под начальство генерала Дюма, командующего кавалерией. В конце 1798 года Даву уже имел под своим командованием отдельный отряд кавалерии, во главе которого участвовал совместно с дивизией Дезэ в боевых действиях в Верхнем Египте. 10 октября 1798 года Бонапарт первый раз отметил службу Даву, прекрасно выполнившего реорганизацию французской кавалерии. Во время боевых действий в Египте, Даву не раз обращал на себя внимание главнокомандующего, особенно под Абукиром, однако, несмотря на это, Бонапарт не включил Луи Николя в тот ограниченный круг лиц, который сопровождал главнокомандующего во время пути из Египта во Францию. Кроме того, когда Даву и Дезэ возвращаются из Египта на следующий год, Луи Николя не получает никакого назначения, в отличие от Дезэ, который был приглашен в Итальянскую армию и участвовал в сражение при Маренго, где нашел славную смерть на поле боя.
Бонапарт пока еще с осторожностью приближает к себе Даву, несмотря на то, что в конце Египетской экспедиции Луи Николя становится, если можно так сказать, человеком Бонапарта. Один из ответов на этот вопрос дает близкий друг Наполеона генерал Жюно и его супруга Лаура, будущая герцогиня д’Абрантес. «Когда генерал Даву возвратился с Восточною армиею, Жюно сказал мне, - вспоминает Лаура д'Абрантес: - «Я желал бы, чтобы этого земляка приняли лучше, нежели примут его. Первый консул не любит Даву, потому что в Египте он был в связи со всеми, кто почитался врагом Бонапарта. Я не думаю, чтобы Первый консул имел причину, но нет сомнения, что он чувствует к Даву антипатию, какую только можно чувствовать к кому-нибудь. Для меня это прискорбно, тем больше, что Даву – мой земляк и человек с дарованием»2. По мнению мемуаристки, Наполеон испытывал антипатию к Даву из-за его внешней неопрятности и грубости в обращении с другими людьми. Бонапарт, по ее словам, «не любил этого дерзкого обхождения, этого обычая сопровождать похвалу насмешливой улыбкой. Все это не нравилось ему, и он не скрывал своих мыслей»3.
Еще один современник – личный секретарь Бонапарта Луи-Антуан Бурьенн – свидетельствует о некоторой неприязни Наполеона к Даву: «… льстя замыслам Первого консула на счет Востока, Даву по возвращении своем из Египта в 1800 году, после Эль-Аришского договора, вошел к нему в милость и если не заслужил, то, по крайней мере, приобрел его благорасположение; ибо в эту эпоху Даву не имел еще никаких прав на полученное им быстрое продвижение и возвышение. Он без всяких постепенностей был сделан главным начальником Гренадеров Консульской гвардии. С этого дня началась ненависть, которую питал ко мне Даву: удивленный продолжительным разговором с ним Наполеона, я сказал тотчас по его уходе Первому консулу: «Как вы можете так долго пробыть с человеком, которого вы сами всегда называли скотиною? – Я не знал его; он гораздо больше стоит, чем такова об нем идет молва…»4
Однако отношения между двумя этими незаурядными людьми по-прежнему нельзя назвать дружескими. Наполеон будет относится к маршалу с каким-то предубеждением, иногда позволяя высказывать в его адрес обидные характеристики и слова. Поговаривали, что на вопрос императрицы Жозефины, выражавшей удивление относительно всех почестей, даруемых императором маршалу Даву, Наполеон с некоторым пренебрежением ответил: «Даву – человек, которому я могу безнаказанно дать славу, но он не способен ее нести»5. По этому поводу Вашэ замечает следующее: «Возможно, Наполеон имел скрытую причину, имея в виду, что в успехе маршала (под Ауэрштедтом – С.З.) больше везения, чем таланта; в любом случае, должно было пройти время, чтобы полная правда заявила о себе во весь голос»6.
Тем не менее, начиная со времени Консульства Бонапарт смог воочию оценить услуги и дарования Даву. Пусть и постепенно, но он признал военные и административные таланты Луи Николя и особенно его лояльность. Компетентность и преданность – эти качества являлись редкостью среди окружения Наполеона, и последний в полной мере использовал эти качества, обнаруженные в характере Даву. И как результат, 19 мая 1804 года Даву, в числе первых 18 французских генералов, становится маршалом Франции.
Возведение Даву в достоинство маршала Империи, которое часто подвергалось всевозможным спекуляциям и спорам, являлось следствием нескольких факторов. Личная приверженность Наполеону была, разумеется, существенной причиной. Военные и административные таланты были также, несомненно, приняты во внимание. Однако это не было, вероятно, достаточным. В конце концов, он был не столь уж известным бригадным генералом после своего возвращения из Египта в 1800 году; и даже в 1804 году Даву не командовал крупными войсковыми соединениями в сражении и не проявил себя достаточной мере, как многие другие генералы. Ходили слухи, что Даву получил маршальский жезл лишь благодаря тому, что, пусть и опосредственно, но вошел в клан Бонапартов. Дело в том, что в 1801 году Луи Николя по настоянию Наполеона женился на Луизе-Эме Леклерк, сестре генерала Шарля Леклерка, в свою очередь сочетавшегося браком с сестрой Наполеона - Полиной Бонапарт; мол, жезл предназначался Леклерку, но, поскольку был мертв, звание маршала перешло Даву.
Возможно, что Даву получил маршальский жезл, предназначенный генералу Дезэ, погибшему при Маренго, поскольку последний являлся одним из самых близких друзей Луи Николя.
Все это, конечно, предположения. Можно даже сказать, что маршальский жезл Наполеон вручил Даву, если можно так выразиться, авансом и, как покажет будущее, Бонапарт не разочаровался в своем решении, а Луи Николя с лихвой подтвердил, что был достоин этого высокого звания.
Уже после Абукирского сражения Даву связал свою судьбу с судьбой Бонапарта и в период Консульства он уже входит в круг наиболее преданных сторонников будущего императора. В глазах Даву Наполеон был человеком, который спас Революцию и Францию от хаоса и анархии. По словам Эмиля Монтегю, Даву восхищается Бонапартом, видит в нем спасителя страны, он отождествляет Первого консула «… с родиной, культурой и человечностью. Он не представляет Францию без него, а революцию не иначе, как с ним; именно в нем он видит действительно жизнь, движение и существование»7. Однажды в одном из своих писем супруга Луи Николя пишет ему о картине, которая привиделась ей: человек в красном плаще, внезапно возникший перед Первым консулом. Тотчас же в воображении Даву предстала жуткая картина: Франция вновь охвачена анархией и возродившимся хаосом. «История об этой красной одежде меня до сих пор заставляет содрогаться, - пишет Луи Николя жене. - Ты прекрасно знаешь, что в этом нет ничего благого. Для меня, я знаю это хорошо, спасение только в Первом консуле. Я не вижу смысла искать кого-то другого… Что станет с моей родиной, если он нас покинет? Мое воображение представляет мне… только наиболее ужасные картины и наиболее гибельное будущее…»8
Как пишет вполне справедливо Монтегю, «… подлинная религия для Даву – это культ Бонапарта». И этот культ, это почитание, эта восторженность к Первому консулу идет не только от Даву. Большинство людей той поры, и не только французы, видели в Бонапарте символ нового устройства общества, человека с прогрессивными взглядами, человека, который смог силой своего гения, своего влияния утихомирить Францию, начать реформы, которые преобразили всю страну. «Повсюду, где проезжает консул, - пишет Даву во время вояжа Бонапарта по Бельгии, - он вызывает энтузиазм…». «Для этого большого военного, - пишет Монтегю, - как для наиболее простодушного человека из народа, Бонапарт – творец чудес, ремесленник чудес, гений, сотворивший себя сам, свет, внезапно появившийся во мраке, и который для их счастья этот мрак осветил. Таким образом… он (Даву – С.З.) отдал ему всего себя, поклявшись служить с постоянством, верностью и бескорыстием. В этом последнем чувстве, главным образом, Даву показывает скрупулезную деликатность, которая ставит его репутацию под защиту от того вида упреков, которыми подвергаются большинство его соратников»9.
Необходимо также отметить, что окружение Наполеона рассматривало возведение Даву в достоинство маршала и назначение его командующим 3-м армейским корпусом Великой армии, прежде чем он смог доказать свои способности под Аустерлицем и Ауэрштедтом, как доказательство того, что Бонапарт был превосходным психологом и обладал необыкновенным чутьем в выборе наиболее способных людей.
Даву сумел быстро оправдать доверие, оказанное ему Наполеоном, так же как те почести и состояние, которые он получил впоследствии. Во время главных кампаний Империи он оказался в числе наиболее способных военачальников французской армии. При Аустерлице он сдерживает атаку главных сил союзной армии, сыграв таким образом одну из ключевых ролей в победе Наполеона; под Ауэрштедтом он разгромил главную прусскую армию, имея в два раза меньше сил; под Эйлау он прибывает вовремя на поле битвы и сбивает с позиций весь левый фланг русской армии, чем спасает от поражения французскую армию; у Экмюля он в течение целого дня отражает яростные атаки главных сил австрийской армии, сыграв главную роль в одержанной победе Наполеона; в Ваграмском сражении он прорывает левое крыло противника, что, в сочетании с таранным ударом Макдональда по центру, приводит к победе.
Как администратор, он доказал свои таланты в герцогстве Варшавском, в Германии, в Гамбурге, а во время Ста дней - на посту военного министра Франции. Даву был одним из главных организаторов французской армии перед походом на Россию и в 1815 году перед Бельгийской кампанией. Его армейский корпус был всегда самым образцовым, наиболее дисциплинированным и по своим боевым качествам превосходил другие французские корпуса. По словам Армана Коленкура, корпус Даву отличался прекрасной дисциплиной и выучкой, и соперничал даже с Императорской гвардией.
Наполеон не мог не оценить служебного рвения маршала и его способностей. Он дал ему все: титулы, почести и положение в обществе. В 1808 году Даву получил титул герцога Ауэрштедтского, как признание его заслуг в организации победы под Ауэрштедтом. На следующий год ему был пожалован титул князя Экмюльского за его ключевую роль в поражении австрийской армии в апреле 1809 года. Он получил из рук императора, помимо жалованья, более 900 тысяч франков, что ставило его на вторую ступень в военной иерархии – после маршала Бертье. Император наделяет его землями в Польше, в Германии. Эти и многие другие почести, как, например, Большой крест ордена Почетного Легиона, - ясно свидетельствуют, что отношения между императором и маршалом были достаточно доверительными и теплыми.
Правда, поговаривали, что Наполеон испытывал зависть к успехам не только Даву, но и многих своих сподвижников. Однако вряд ли подобные чувства имели место в действительности. Как замечает Вашэ, Наполеон «осознавал свое превосходство слишком хорошо, чтобы подобное чувство могло существовать у него»10. Подобную мысль высказывает историк Троицкий: «Чем значительнее личность, тем сложнее ее характер и тем больше заметно в ней как хорошее, так и дурное. У Наполеона почти все дурное проистекало из одного источника – его властолюбия. Говорят (Ж. Мишле, Г. Кирхейзен, М. Брандыс, а также А.С. Трачевский, А.К. Дживелегов), что он завидовал Л. Гошу, Ж.В. Моро, даже собственным генералам и маршалам (Ж.Б. Клеберу, Л.Н. Даву, А. Массене), что он боялся того же Моро, Ж. Лафайета, мадам Ж. де Сталь и даже собственного адъютанта Ю. Сулковского. Все это несерьезно. Разумеется, Наполеон был далеко не так хорош, чтобы признать такую критику, которую герцогиня Л. д'Абрантес считала «лаем, мяуканьем, кваканьем и карканьем над памятью человека, великого настолько, что если бы эти пигмеи вздумали измерить его высоту взглядом, у них случилась бы болезнь шеи». Дело в том, что у Наполеона и дурные черты были крупнее, чем просто зависть к отдельным людям и чувство боязни к ним»11.
Что же касается маршала, то у него не было чувства зависти, но было почтение и восхищение перед талантами своего повелителя. Отрывки из нескольких писем жене прекрасно иллюстрирует вышесказанное:
После Ульма: «Наш суверен в еще большей степени превзошел чудеса своей кампании, закончившейся битвой при Маренго... Через три недели эта война закончится, и Австрия будет принуждена к миру нашей волей».
До Аустерлица: «Вполне вероятно, что мы достигнем мира на континенте и в этом событии большую роль сыграли французские солдаты: австрийцы были убиты, захвачены в плен или ранены и те немногие, еще оставшиеся, не желают больше сражаться с нами. Что касается русских, они счастливы, что уходят от нас невредимыми, поскольку час их гибели пробил и это без кровопролития. В этом отношении ничто не может быть более чудесным как эта экстраординарная кампания, вот почему слава принадлежит исключительно нашему великому Императору; он исправляет сделанные глупости12, не оставляя противнику времени, чтобы воспользоваться ими. У меня не было нужды, чтобы удивляться этой кампанией, но если я им (ранее) восхищался, то теперь – поклоняюсь».
После Аустерлица: «Русские атаковали нас, когда мы пришли в движение, чтобы дать битву. Победа осталась верна нашему суверену; еще никогда он не добивался такой полной победы: вся русская армия была уничтожена, ее артиллерия оказалась в нашей власти; они дрались с упорством, они оставили на поле битвы 15 тысяч своих солдат, такое же количество было взято в плен, остатки этой армии – разбежались... Таким образом, никаких препятствий к миру более не существует».
После Ауэрштедта: «Вчера Император произвел смотр 3-му корпусу, - пишет маршал жене 29 ноября 1809 года. - Каждый индивид будет вспоминать об этом вечно: он произвел многочисленные повышения по службе, вручил ордена пятистам воинам и завершил свои благодеяния похвалами и знаками удовлетворения».
После Эйлау: «Это сражение 8-го, судя по твоему письму, произвело не тот эффект, который я отметил у многих высокопоставленных граждан: до сих пор вы слишком привыкли к легким кампаниям, теперь вы не удовлетворены сражением, если результатом не станет целая страна, большое количество крепостей и 100 тысяч пленных.
Император, моя добрейшая Эме, избаловал нас своими чудесами, он неплохо маневрировал и можно было надеяться на подобный результат, однако бури и огромные препятствия, а также судьба решили все иначе.
Сражение должно было быть выиграно после большой борьбы, однако выигрыш ограничился только полем битвы. Между тем, это не так мало, поскольку чем больше поле битвы оспаривалось, тем больше армия, принужденная оставить его после огромных потерь, должна была отказаться от побед в будущем».
Первое, пусть незначительное, но похолодание в отношениях между Даву и Наполеоном произошло по польскому вопросу. Даву, будучи военным губернатором герцогства Варшавского с лета 1807 года и до весны 1809 года, был восторженным сторонником независимости Польши. Каждый раз, когда ему представлялся случай, маршал напоминал императору, что «у союзника больше ценности, нежели у раба». Наполеон, который очень осторожно подходил к вопросу предоставления независимости Польше, ничего по большому счету не делал для решения этого вопроса. Правда, поговаривали, что пропольские идеи Даву шли от его личного интереса.
Если независимое польское королевство было бы создано, то, соответственно, необходим был и король, и Даву мог им стать. Дочь Даву, маркиза де Блоквиль, рассказывала, что Наполеон сказал однажды ее отцу: «Итак, Даву, утверждают, что вы переполнены амбициями и пытаетесь стать королем этой страны (Польши)». Хотя она и отрицала это намерение своего отца, однако тех, кто думает так, совсем немного: мол, у Даву не было никакого интереса к предполагаемому королевскому трону. Согласно графу де Нарбонну, Наполеон заявил ему однажды, что Даву рассматривает Польшу как свое личное предприятие, и что подобный образец самовлюбленности особенно неприятен.
Между тем, в состязание за предполагаемый трон, который, забегая вперед, так и не был создан, включались все новые и новые лица: Жером Бонапарт, несмотря на то, что уже был королем Вестфалии, претендовал и на польскую корону; тщеславный Мюрат, неаполитанский король и шурин императора, также желал прибрать к своим рукам польский трон; старший брат Наполеона Жозеф Бонапарт, король Испании, также не прочь был полакомиться новым приобретением; наконец, был еще принц Йозеф Понятовский, племянник последнего польского короля Августа Понятовского, который, несомненно, был бы более легитимным претендентом на королевский пост. Бурьенн в своих мемуарах утверждает, что Даву в 1811 году уверял его в том, что Наполеон обещал ему польскую корону13.
Несмотря на все усилия маркизы де Блоквиль, отрицавшей личный интерес своего отца к польскому трону, нет причин сомневаться в том, что королевские амбиции у Даву были, тем более что в самой Польше у него было очень много сторонников в этом вопросе. Наполеон если и не поощрял стремления Даву, однако ничего не делал, чтобы уменьшить амбиции маршала. «Император, - пишет Джон Галлахер, - казалось, побуждал своих подчиненных к тронам и маршальским жезлам».
Несмотря на то, что Наполеон очень ценил военные и административные таланты Даву и пользовался ими часто, однако уже после кампании 1809 года в их отношениях появилась трещина, которая к 1812 году расширилась все сильнее. После австрийской кампании император все чаще проявляет (и к месту и не к месту) недовольство действиями маршала. Вполне возможно, что к этому привели как минимум два фактора: во-первых, в это время Наполеон все больше «заболевал» манией величия, всемогущества и самомнения, выражавшиеся словами: «Я все могу!»; поэтому ко многим действиям, советам и предостережениям князя Экмюльского император либо не прислушивался, либо прислушивался с очень большой неохотой; во-вторых, происками маршала Бертье, который, будучи чаще других вхож к Наполеону, настраивал императора против маршала, мстя ему за то, что тот в начале кампании 1809 года в глазах Наполеона оказался прав.
В письме из Компьена от 3 сентября 1811 года Наполеон отчитывает маршала за то, что тот занимается самоуправством, передвигая части Германской армии без его личного на то распоряжения: «Мой кузен, я вижу с очень большим огорчением, что вы отослали 8-й гусарский полк в восточный Эмс. В то время как я удаляю из этих зловонных мест войска, вы с простодушием отсылаете туда один из лучших моих полков. Теперь я смотрю на этот полк как на потерянный... Я скорей предпочту рисковать ими в удаче с врагом, чем потерять людей таким мерзким способом. Вы следуете в прямо противоположном направлении...»14
Не только раздражение, но, самое главное, недоверие мы видим в ответе императора от 2 декабря 1811 года, в котором Наполеон подвергает сомнению сведения Даву об опасных волнениях, которые начинают происходить в Германии. «Мой кузен, - пишет император, - немцы жалуются, что все эти слухи о восстании в Германии разжигаются самими французами, которые... в конечном счете заставят поверить в них. Они также жалуются, что вы говорили в Ростоке, что вы можете воспрепятствовать Германии стать Испанией, что пока вы там командуете, никто не осмелиться что-либо предпринять. Подобные речи создают дурную реальность. Между Испанией и германскими провинциями нет ничего общего.
Испания уже давно была бы стерта в порошок, не имея 60 тысяч англичан и побережья в 1000 лье... и, наконец, без 100 миллионов, которые ей предоставила Америка. В Германии же... нет ни моря, ни огромного количества сильных крепостей, ни 60 тысяч англичан, - нет ничего, чего можно опасаться. Немец, как и народ в Испании, был бы превращен монахами, которых там 300 тысяч, в таких же убийц, таких же праздных, ленивых и суеверных людей. Таким образом, судите сами, стоит ли опасаться столь послушного, столь благоразумного, столь хладнокровного, столь терпимого народа, настолько отдаленного от любых крайностей...
Таким образом, очень неприятно, что вы поддерживаете генералов, распространяющих эти химеры, и что позволили циркулировать в стране сопоставлениям, которые могут производить только зло, но ничего хорошего... Было бы выгодно, если бы с вашей стороны проявлялось больше любезности к вестфальскому правительству и королю (имеется в виду король Вестфалии Жером Бонапарт – С.З.): лучше примирять, чем озлоблять...
Я вас прошу не демонстрировать передо мной подобные рапсодии, я слишком ценю свое время, чтобы терять его, занимаясь такой ерундой... все это служит только для того, чтобы я потратил свое время и измарал свое воображение абсурдными картинами и предположениями»15.
Однако будущее, не столь уж далекое, прекрасно показало правоту Даву и не столь хорошую проницательность императора в германском вопросе.
Наполеон не всегда был доволен своим маршалом – его действиями, независимым мнением; император отрицательно относился к не совсем респектабельному виду маршала, его республиканской простоте; императора раздражала резкая, грубая манера общения с людьми со стороны маршала, однако он не мог не ценить воинские, административные и нравственные качества князя Экмюльского. И это высокое мнение о достоинствах Даву император пронес через весь период своего правления. По словам Бонналя, Даву был «единственным, вместе с Массена, которого он признавал достойным заменить его, наконец, был единственным, с чьим мнением он считался»16.
Из всех своих маршалов, Наполеон именно Даву поручил губернаторство над огромной территорией и командование над значительными силами в Германии; помимо этого, именно на Даву была возложена организация и подготовка воинских частей и материального снабжения для предстоящей войны против России. «Между Северным морем и Майном высшее начальство поручено Даву, недавно возвратившемуся в свою главную квартиру – Гамбург. Кроме 1-го корпуса он командует 32-м военным округом, в который входят и все присоединенные территории. Фактически он генерал-губернатор всех государств по правую сторону Рейна и вице-император Германии»17.
Даву являлся одним из тех, с кем Наполеон делится всеми военными приготовлениями к войне против России. Начиная с января 1812 года в армию Даву непрерывным потоком, скрытно, начинают двигаться войска, материальная часть; император намеревается усилить Германскую армию князя Экмюльского до девяти дивизий и довести ее численность до 150 тысяч человек18. Она должна являться костяком для будущих формирований.
Наполеон просит маршала предоставить ему отчет об организации армии, поведал ему о своих планах и, как знак высшего доверия, добавляет: «Обоснуйте по вашим картам все эти предложения и предоставьте мне ваши возражения»19.
Правда, князь Экмюльский опасался, что столь огромная ответственность как в военных вопросах, так и в административных такого грандиозного масштаба окажется ему не по плечу. И в своем письме от 4 ноября 1811 года он высказывает эти опасения: «Я не могу скрыть от Вашего величества, что командование такой значимости может оказаться крайне тяжелым для меня: одно дело – дать импульс 30 тысячам человек, другое дело – 150 тысячам человек»20. Однако несмотря на опасение плохо справиться с возложенными на него обязанностями, Даву пишет императору, что он может лишь гарантировать императору «мое усердие и мою самоотверженность».
Охлаждение отношений между Наполеоном и Даву во многом было спровоцировано недоброжелателями маршала, особенно маршалом Бертье, начальником генерального штаба Великой армии. Последний, плохо интерпретируя инструкции и приказы Наполеона, поставил не только войска Даву, но и всю французскую армию в критическое положение в начале войны с Австрией. Даву, не заботясь о выражениях, вполне обоснованно и справедливо критиковал действия начальника штаба, и Бертье так и не смог забыть, что в глазах Наполеона, маршал оказался прав, а посему не простил этого Даву никогда.
В течение первого месяца кампании в России, Даву пополнил стан своих врагов двумя королями: Жеромом Бонапартом, королем Вестфалии, и Иоахимом Мюратом, неаполитанским королем. Эти два человека, совместно с Бертье, имели свободный доступ к императору, чем и воспользовались, интригуя против Даву и снижая доверие Наполеона к маршалу. Энтузиазм Даву в кампании 1812 года был в итоге интерпретирован Наполеоном, как проявление его одержимости взойти на трон Польши. Его энергичные действия рассматривались как приобретение личной славы. Граф Сегюр, присутствовавший в императорской штаб-квартире перед самым началом кампании, рассказал о следующей атаке против Даву:
- Маршал, - говорили они, - хочет за всем присматривать, все организовывать и все делать. Таким образом, Император является только свидетелем этого похода? Слава должна достаться только Даву?
- Действительно, - воскликнул Император, - кажется, что именно он командует армией.
Однако недруги Даву не остановились на этом. Вызвав внимание Наполеона, они предприняли основательную атаку против отсутствующего маршала.
- Не исходило ли это от Даву, - продолжали они, - после победы у Йены заманить Императора в Польшу? Он, обладающий уже таким огромным имуществом в этой стране, чья пунктуальность и строгость завоевала поляков, надеется теперь получить их трон21.
Несмотря на преувеличения, неточность и крайнюю наивность, в этих словах имелась доля правды, чтобы посеять в душе императора сомнения относительно Даву. Нельзя с уверенностью заявить, как это делают некоторые биографы маршала (Блоквиль, Вижье, Жоли и Шенье), что только гордость и эгоизм Наполеона способствовали ухудшению отношений между ним и Даву.
Завоевание России должно было стать, как предполагал Наполеон, да и очень многие в его окружении, наиболее выдающимся военным триумфом. Даву был командующим армейским корпусом, но, тем не менее, он был всего лишь винтиком, пусть и одним из лучших, в императорской военной машине. Наполеон очень нуждался в хороших генералах, однако он не мог терпеть соперников в своем собственном лагере. Таким образом, в начале кампании против России, отношения между Наполеоном и Даву уже не были как прежде.
Ко всему прочему, постоянные склоки между Даву и Жеромом, Даву и Мюратом с одной стороны, и неослабевающие сложности в проведении кампании - с другой, привели к еще большему расширению трещины во взаимоотношениях между этими двумя незаурядными личностями.
После того, как из-за нерадивости Жерома, позволившему Багратиону избежать ловушки, Даву, согласно тайному приказу Наполеона, подчинил себе войска Вестфальского короля, последний обиделся и уехал из армии. Наполеон был взбешен, что Багратиону удалось избежать разгрома из-за отвратительных действий, а если быть более точным, отсутствия каких бы то ни было разумных действий со стороны Жерома. Однако гнев императора обрушился не только на брата, но и на Даву, который, по мнению Наполеона, действовал не слишком дипломатично с его братом. «Мой кузен, - пишет он маршалу Бертье, - напишите князю Экмюльскому, что я не удовлетворен поведением, которое он держал по отношению к вестфальскому королю. Я отдавал ему командование только в случае объединения (войск), когда обеим армиям, находящимся на поле боя, необходим один командующий. Вместо этого он дал знать об этом приказе прежде, чем соединение произошло... Я ему (т.е. Даву – С.З.) предоставил свидетельство наибольшего доверия, какое только мог ему дать, и, как мне кажется, он не извлек из этого выгоду надлежащим образом...»22
Конфликты между Даву и Мюратом, как правило, происходили из-за слишком необдуманных и поспешных действий последнего, шедшего в авангарде и, который, по словам Даву, утомлял войска и подвергал как своих, так и его людей опасности. Мюрат же обвинял Даву в том, что тот не оказывал ему поддержку, на что Даву возражал, что неаполитанский король может губить свою собственную кавалерию, но никак не 1-й корпус. В итоге, Наполеон отобрал у маршала одну из дивизий его корпуса и отдал ее под командование Мюрата. Оба маршала не прекращали свои обвинения друг против друга на протяжение всей Русской кампании. На военном совете у Малоярославца, когда решался вопрос, по какой дороге следует отступать, между ними произошла перепалка, и вновь Наполеон встал на сторону Мюрата. Однако, именно обстоятельства в деле арьергарда Нея наиболее ясно показывают, как сильно изменились отношения между Наполеоном и его верным маршалом. Несмотря на явные ошибки и просчеты самого императора под Смоленском, всю вину за плачевное положение арьергарда Нея он, как впрочем, Мюрат и Бертье, взвалили на Даву, обвиняя его в том, что он не поддержал герцога Эльхингенского. Как пишет Арман Коленкур: «Невозможно представить себе ту бурю возмущения, которая поднялась против князя Экмюльского. Герцог Эльхингенский (Ней – С.З.) был героем похода и к тому же генералом, о судьбе которого в данный момент тревожились. Волновались все, и притом до такой степени, что либо вовсе не стеснялись в выражениях, говоря о князе Экмюльском, либо при встрече с ним, когда он явился к императору, стеснялись очень мало. Император и начальник штаба сваливали на него ответственность за несчастье, которого все боялись, еще и потому, что хотели снять с самих себя вину за допущение слишком больших промедлений между выступлениями колонн…»23
Несмотря на чудесное спасение Нея, Даву, благодаря деятельности своих недругов, особенно Бертье, находился в состоянии полу-немилости в штаб-квартире Великой армии. Как пишет Галлахер, «император становился очень умелым в искусстве порицать образ действия других, временами, правда, оправданно, за неудачи, которые обрушивались на Империю».
Перед тем как покинуть остатки армии в Сморгони, в декабре 1812 года, Наполеон, пригласивший к себе всех маршалов, на этот раз встретил Даву довольно дружески, и, по словам Сегюра, чуть ли не лебезил перед ним.
Настроенный недоброжелателями, Наполеон в Русской кампании выказывает к Даву больше холодности и недовольство, нежели какие-либо другие чувства. И никакое усердие, пыл, рвение маршала не смогли изменить настрой императора. В итоге, Даву вынес из кампании в России лишь горькие разочарования, и, согласно письму маршала жене, душевные страдания были настолько сильными, что он даже подумывал о самоубийстве24.
Холодность Наполеона к Даву привела к тому, что последний оказался единственным маршалом, принявшим участие в Русской кампании, которому было отказано в отпуске, чтобы побыть в кругу семьи в 1813 году. Когда же армия была реорганизована для весенней кампании, князь Экмюльский был направлен императором на второстепенный театр военных действий – усмирять мятеж, поднятый в Гамбурге. После поражения под Лейпцигом, Даву был оставлен без всяких приказов и вынужден был получать известия о происходящих событиях из сводок врага.
Однако несмотря ни на что, князь Экмюльский продолжает оставаться верным и преданным слугой Наполеона, готовым с самоотверженностью бороться и за него, и за его дело. Все это мы находим в письме жене, датированным 4 мая 1813 года: «... Во все времена правительство подвергается критике и необходимо, чтобы эта мания очень хорошо укоренилась во Франции, чтобы она распространилась на правительство Императора.
Это доказывает, что люди рождаются неблагодарными: чем была бы Франция без него? Мы были бы разделены и страдали бы от гражданских войн и мятежей. Он спас нас вопреки нам, разрушил все завоевательные планы иностранцев, нанес удар, удушил монстра Французской революции, не пролив ни капли крови. Однако, моя Эме, это лишь чернь Парижа кричит, а прекрасная французская нация восхищается и полностью отдает себя Императору, она предоставила большие доказательства, она проявила себя достойной такого суверена»25.
Когда Наполеон возвратился с острова Эльба в марте 1815 года, Даву, не дававший присяги Бурбонам, вновь предложил свои услуги. Они встретились впервые после того, как император покинул остатки Великой армии в декабре 1812 года в Сморгони. Несмотря на то, что Даву настойчиво просил императора предоставить ему какую-нибудь должность в действующей армии, Наполеон, однако, настоял на том, чтобы Даву принял пост военного министра. Как пишет Джон Галлахер: «Император нуждался в организаторе, строгом в вопросе дисциплины, способном, благодаря ауре своего военного опыта и своей репутации, вызвать уважение и лояльность армии и не позволить оказывать влияние гражданским лицам. Несмотря на их расхождения в прошлом, Наполеон считал, что если и есть человек во всей Франции, которому он мог поручить Париж и правительство, пока он будет участвовать в кампании, то это был Луи Николя Даву».
Якобинец, как и Наполеон, в начале революции, Даву оставляет свои первоначальные идеи из-за их крайних взглядов, которые он видит и которые искажают путь, по которому должны двигаться революционные преобразования. Поддержав создание Империи, Даву, тем не менее, с годами констатировал, что государственная власть Наполеона все больше и больше скатывалась к деспотии, и он не скрывал свое несогласие с такой формой правления. Но, несмотря на все это, Даву продолжал демонстрировать лояльность императору и служил ему верой и правдой.
Когда Наполеон возвратился после Ватерлоо, Даву был одним из немногих в окружении императора, кто рекомендовал взять императору всю полноту власти в свои руки и продолжать войну. Однако, когда Наполеон начал проявлять признаки колебания, когда он отказался от предложения Даву временно приостановить заседания палат, маршал, в свою очередь, отказался от применения грубой силы против народных избранников. Будучи военным губернатором Парижа и главнокомандующим французской армии после Ватерлоо, он способствовал переезду экс-императора сначала в Мальмезон, а потом в Рошфор, откуда Наполеон собирался отплыть в Америку. Впрочем, он не допустил, чтобы Фуше и антибонапартисты использовали бывшего императора как разменную монету в их переговорах с союзниками. После второго отречения отношения между Наполеоном и Даву завершились, завершились так же, как и начались – тихо и без всплесков эмоций.
Чувства Даву к Наполеону с течением времени изменялись, однако его лояльность и верность императору оставалась неизменной. В письме жене от 19 февраля 1808 года Луи Николя пишет: «… Я засыпан благодеяниями императора. Ах! Я тебе клянусь, что если завтра он забрал бы у меня все, то я, тем не менее, продолжал бы испытывать к нему такие же чувства восхищения и любви, которые любой добрый француз должен испытывать к спасителю нашей родины, а посему, ничто не может помешать мне быть добрым французом…»26
Говоря о взаимоотношениях Наполеона и Даву, следует отметить один немаловажный факт: Бонапарт не любит Даву и никогда не любил. Как пишет Эмиль Монтегю, «… император всегда сохранял по отношению к Даву некоторую холодность, но эта холодность никогда не выражалась… в недоверии или проявлении немилости, или попытке присвоить себе какой-либо из его военных талантов»27.
Несмотря на некоторые резкие высказывания в адрес Даву, все же в большинстве случаев Наполеон будет оценивать маршала достаточно высоко. Да, императору не нравилась его резкость и даже грубость в общении с другими людьми, его чрезмерная подозрительность, он находил, что Даву был слишком скрупулезным даже к мелочам, слишком педантичным, императора утомляли и порой раздражали слишком длинные и подробные рапорты князя Экмюльского, не всегда опрятный внешний вид Даву вызывал у Наполеона чувство раздражения и даже брезгливость; но все эти недостатки не значили ничего, когда речь заходила о служебных, организационных и административных вопросах, – здесь Наполеон ставил князя Экмюльского на самую высокую ступень; честность, нравственность и бескорыстие маршала вызывали у Наполеона особое чувство уважения. Все эти достоинства Даву подвигли императора сказать о князе Экмюльском: «Это один из тех, кто является безупречной славой Франции».
Маркиза де Блоквиль, дочь маршала, сообщает нам, что генерал Бекер, которому была поручена безопасность экс-императора и сопровождавший Наполеона из Мальмезона в Рошфор, наносил частые визиты мадам Даву, рассказывал ей, что Наполеон, разговаривая с ним на протяжении всей поездки, говорил о своих поражениях и причинах, их вызвавших, и как-то днем воскликнул, говоря о князе Экмюльском: «Я убежден, что Даву меня любил, но не так, как Францию». («Je croyais que Davout m'aimait, mais il n'aimait que la France ».)28. Именно любовь и преданность своей стране подвигла Даву написать жене в письме от 17 сентября 1813 года следующие строки: «Уверяют, что этот несчастный Моро29 был убит в бою под Дрезденом. Он заслужил такую смерть. Потомство воздаст по справедливости всем этим несчастным честолюбцам, которые принесли в жертву своей страсти родину и религию»30.
На протяжении всего периода Империи Наполеон нуждался в маршале, нуждался в его способностях, тем не менее, Даву так и не стал для императора близким другом или доверенным лицом.
Примечания
1. Vaсhee. Op. cit. V. 6. Р. 294.
2. Абрантес Л. д’. Указ. Соч. Т. 7. С. 76.
3. Там же. Т. 7. С. 77-78.
4. Бурьенн Л.А. Указ. Соч. Т. 2. Ч. 4. С. 274.
5. Vaсhee. Op. cit. V. 6. Р. 295.
6. Ibidem.
7. Montegut E. Le marechal Davout, sa jeunesse et sa vie privee... P. 682.
8. Ibid. P. 682-683.
9. Ibid. P. 683.
10. Vaсhee. Op. cit. V. 6. Р. 295.
11. Троицкий Н. А. Александр I и Наполеон. М., 1994. С. 176.
12. Без сомнения, Даву имеет в виду ошибки, допущенные Мюратом во время преследования русской армии.
13. Бурьенн Л.А. Указ. Соч. Т.5. Ч. 9. С. 100-101.
14. Correspondance de Napoleon Ier. T. 22. P. 538.
15. Ibid. T. 23. P. 51-53.
16. Bonnal. Manoeuvre de Vilna.
17. Вандаль А. Наполеон и Александр I. Разрыв франко-русского союза. СПб., 1913. Т. 3. С. 20.
18. Correspondance de Napoleon Ier. T. 23. P. 40.
19. Ibid. T. 22. P. 88-90.
20. Vaсhee. Op. cit. V. 6. Р. 303.
21. Segur Ph. History of the expedition to Russia in the year 1812. Lnd., V. I. P. 97.
22. Correspondance de Napoleon Ier. P., 1858. T. 24. P. 93-94.
23. Коленкур А. Мемуары. Поход Наполеона на Россию. Смоленск, 1991. С. 242-243.
24. Письмо Даву жене 15 января 1813 г.
25. Vaсhee. Op. cit. V. 6. Р. 304-305.
26. Montegut E. Le marechal Davout, sa jeunesse et sa vie privee... P. 686.
27. Ibid. P. 649.
28. Blocqueville A.-L. de’. Le marechal Davout, prince d’Eckmuhl. Correspondance inedite 1790-1815. P., 1887. P. 182.
29. В 1804 году генерал Моро покинул Францию и уехал в Америку. В 1813 году он был приглашен Александром I руководить союзными войсками в борьбе против Наполеона. В первой же крупной битве у Дрездена Моро был смертельно ранен и через несколько дней умер.
30. Montegut E. Le marechal Davout, son caractere, son genie... P. 106.
По всем вопросам обращаться по адресу:
[е-mаil] , Сергей Захаров.
|
