I. Даву: черты характера
Трудно сформировать правильное мнение относительно такого человека как Даву. Оскорбления, брошенные в его адрес, поддержанные некоторыми историками, имели тенденцию уничтожить симпатию к нему с самого начала. Как пишет Хэдли, «уверенный во всех своих действиях и в силу сурового характера, он совершал поступки, которые указывали на человека жестокого и бесчувственного. Но если судить людей по их делам, а не поводам, побудившим совершать данные поступки, то мы вынуждены расценивать герцога Веллингтона, как наиболее жестокого из людей. Весь его политический курс в Англии – его постоянная оппозиция всем реформам, его грубое отношение к ходатайствам бедных и беспомощных, бессердечное равнодушие к крикам тысяч голодающих, доказывает наиболее черствый и безжалостный характер. Но его поступки, причинившие так много страдания и пробудившие так много негодования, что даже его дом был атакован негодующей толпой соотечественников, и ему, и его сединам едва удалось избежать участи быть разорванным в клочья и втоптанным в грязь, — все берет начало от образования как военного человека. Все должно покоряться установленному порядку вещей, а страдания отдельных индивидуумов не должно брать в расчет. Такой же и Даву. С юности получив образование военного, приученный с детства к сценам революционного насилия, со всеми его моральными и нравственными принципами, берущими свое начало от грохота сражений и испорченности лагерей, жизнь солдата была для него истинной жизнью человека. Успех, победа были единственными целями, которым он придавал основное значение и, заранее составляя свое мнение, он прекрасно осознавал, что страдания и смерть будут присутствовать обязательно. Отсюда и его неустрашимая ярость, то безумство, с которым он врывался в ряды врагов и та небрежная манера, с которой он заставлял войну служить войне. Все это естественный результат его твердого убеждения, что для достижения победы хороши все средства, а также его военное кредо – «победителям принадлежит добыча». Он ничего не делал небрежно, не имел учтивости и мягкости в обращении и поведении, которые сглаживают многие суровые и грубые дела и поступки, и создают впечатление, что они были сделаны скорее от потребности, нежели от желания»1.
Тремя главными достоинствами Даву были: большое личное мужество и неустрашимость, полное самообладание и выдержка в минуты опасности и невероятное упорство и стойкость. В искусстве, с которым он выбирал местность, устраивал войска и определял пункт и момент наступления, он имел немногих, кто превосходил его в Европе. Стремительный в атаке, он был совершенно хладнокровен и невероятно упорен в обороне. Эта комбинация двух таких противоположных качеств, казалось, была характерной для многих наполеоновских генералов и была основной причиной их успеха.
Даву входил в число лучших военачальников Наполеона и был одним из лучших администраторов и организаторов французской армии. Генерал Фуа вспоминал:
«Прежде, чем идти на церемонию (имеется в виду похороны Даву – С.З.) я прочитал в «Победах и завоеваниях» описание битвы под Йеной, которую было бы лучше назвать сражением под Ауэрштедтом. Именно Даву его выиграл, именно у Даву, после Наполеона, была самая большая доля в свержении за один день прусской монархии. Я говорю: после Наполеона, возможно, надо было бы сказать: так же как Наполеон. Даву являлся наиболее стойким и наиболее признанным лейтенантом Императора, это был тот, кто исполнял распоряжения лучше всех и с наибольшей порядочностью и самоотверженностью, тот, кто подставлял голову опасности, не опуская ее и верил чувству долга, это тот, кого никогда не останавливала никакая интрига, никакая задняя мысль. Среди лейтенантов Императора только он мог осуществить марш от Ратисбона к Абенсбергу. Он был настойчив более, чем кто-либо во мнении, правоте, откровенности, однако был тяжел в убеждении в пылу дискуссии».
Монтегю пишет:
«Природа короновала его для командования, наделив непреклонной молчаливостью, располагавшей к действиям больше, нежели слова; но у этого неразговорчивого человека, когда это было необходимо, всегда находились слова, соответствующие ситуации, которые целиком освещали его характер… Ауэрштедт: «Великий Фридрих уверял, что Бог дает победу большим батальонам, но он лгал; побеждают лишь самые стойкие, а вы и ваш командующий как раз из их числа!» Эйлау: «Храбрецы умрут здесь, а трусы отправятся в пустыни Сибири!»2
Важнейшие услуги, оказанные им под Аустерлицем, Прейсиш-Эйлау, Экмюлем и Ваграмом, существенно повлияли на исход этих сражений и способствовали победе Наполеона. Победа над прусской армией под Ауэрштедтом в 1806 году занимает особое место среди побед французского оружия того периода. Его административная деятельность в Польше и Германии способствовала укреплению его авторитета не только в глазах Наполеона, но и в глазах окружения императора.
Характеризуя Даву как военачальника, Жоли пишет следующее:
«Во время руководства (войсками) его голос был краток, властен; приказы четкие и точные. Его зрение было чрезвычайно низким. Этот физический дефект, столь неприятный для военного человека и который мог у кого-либо другого уничтожить или уменьшить столько блестящих дарований, стал у маршала своего рода «духовным качеством».
«Офицеры его корпуса трепетали перед ним. Это потому, что он понял, что ответственность возрастает с чином и это обязывает. Он был к ним требователен и строг, но прежде всего он был справедлив, и никто не мог обвинить его в том, что он имел любимчиков даже среди своих наиболее близких родственников. Те, кто был вхож к нему и которых он признавал достойными, были с ним в первом ряду везде, где были опасности... и слава... Это была вся их привилегия. Подобно Наполеону, маршал превосходно оценивал людей и их способности... В некоторых особых вопросах он никогда не забывал обращаться к компетентным людям за разъяснениями... Он требовал от любого офицера или казначея непреклонной честности, великолепный пример которой он сам подавал. Грабители и растратчики были неизвестны для его корпуса. Постоянная озабоченность относительно этого проявляется во всех его письмах и письмах его подчиненных. Внутри той огромной армии, которая объединяет столько различных субъектов, он представляет поразительную индивидуальность. Даву входит в то небольшое число офицеров той эпохи, которые всерьез воспринимают свою профессию... Он обладает в наибольшей степени такими столь редкими и столь ценными качествами: контроль над своими эмоциями, бесстрашие посреди схватки, хладнокровие в оценке мер, которые необходимо предпринять, распознание пункта, который подвергается угрозе, экономия своих ресурсов и нанесение в надлежащее время неотразимого удара. К тому же его войска знают, что один раз заняв определенную позицию, он уже никогда не отступит.
Умелый тактик, совершенное благоразумие, но, главным образом, энергия, которая равна лишь энергии Массена, он оставался победителем в любом бою, в котором принимал участие»3.
Это факт, что Даву был чрезвычайно близорук, и чтобы хоть как-то ликвидировать этот природный недостаток, маршал носил очки, что вызывало у его недоброжелателей ухмылки и колкости. К чести Даву, он совершенно не обращал на это внимания и был, пожалуй, единственным маршалом Наполеона, который открыто носил очки.
Говоря о его близорукости, Адольф Тьер замечает:
«С трудом распознавая объекты, он прилагал все силы, чтобы изучить их очень близко: когда он видел их сам, он давал осмотреть их другим. Он безостановочно обременял вопросами тех, кто окружал его, не давал ни себе, ни кому бы то ни было никакого отдыха, пока не считал, что в достаточной степени информирован и никогда не успокаивался, если оставались сомнения, на которые столько генералов не обращают внимания, вверяя случаю их славу и жизнь их солдат»4.
Подобное отношение к порученному делу и вообще к службе часто вызывало неудовольствие со стороны многих офицеров, считавших подобную скрупулезность совершенно излишней, а это, в свою очередь, порождало со стороны недовольных офицеров обвинение в чрезмерной строгости, черствости, мелочности и даже жестокости со стороны князя Экмюльского. Поэтому Даву был в числе самых нелюбимых командиров французской армии. Однако, несмотря на это, авторитет маршала в армии и в обществе признавали даже его враги.
Давая оценку военным качествам Даву, генерал Бонналь пишет:
«Маршал Даву был единственным военачальником, который способен был понять Наполеона и который мог дискутировать с ним относительно больших операций. Другие же, наиболее одаренные, как маршал Ланн, были умелыми тактиками, способными, следуя хорошим установленным порядкам, руководить армейским корпусом как на марше, так и в бою, однако только у Даву было высокое понимание системы наполеоновских войн»5.
Граф Сериньян, давая характеристику Даву как полководцу и человеку, пишет следующее:
«Хотя понятие долга было у него временами немного строгим, оно освещает, тем не менее, его жизнь отблесками чистой и откровенной славы. Он был тверд, настойчив, умел заставить повиноваться себе, беспокоился о солдате прежде, чем думал о себе; он был честным, добросовестным, неподкупным, жестким как к другим, так и к самому себе. Еще он обладал военными талантами, которые сравнимы с талантами Моро, Дезэ, Лекурба, Гувьон-Сен-Сира, и если он являлся особенным солдатом Империи, в то время как другие были, главным образом, генералами Республики, он имеет право стоять рядом с ними в первом ряду в Пантеоне нашей национальной славы»6.
В руководстве войсками Даву проявлял, и это замечают многие современники, авторитарность. Он умел и заставлял подчиняться себе и своим требованиям. Ко всему прочему, князь Экмюльский был одним из немногих командиров французской армии, который не боялся брать на себя ответственность; этого же он требовал и от подчиненных. Письмо, написанное Даву военному министру в 1800 году, как раз и характеризует многие приведенные выше качества: «Я заметил главнокомандующему (Массена – С.З.), что если он решится и буквально выполнит приказы правительства, он может быть спокойным за повиновение с моей стороны, на которое он притязает, что любая мелкая зависть и другие мелкие страсти мне безразличны, и что через двадцать четыре часа после получения командования, любой человек будет повиноваться мне...»7
Поэтому нет ничего удивительного, что князь Экмюльский был очень требовательным к исполнению его приказов и в этом деле он не шел ни на какие компромиссы. Приведем лишь несколько примеров, которые в полной мере характеризуют отношение к этому вопросу со стороны маршала:
«Я не желаю ни при каких обстоятельствах, чтобы офицеры и войска были расквартированы у жителей, - пишет он из Гамбурга генералу Фриану в 1811 году. – Не слушайте никого, будьте непреклонны в этом отношении и преодолейте все препятствия, чтобы эта мера была приведена в исполнение безоговорочно»8.
Маршал Даву генералу Фриану 10 ноября 1810 года: «... я могу вам только повторить приказ, дорогой генерал, держать в руках строгое исполнение декретов, которые я вам передал (относительно Континентальной блокады – С.З.). Я ожидаю в любой момент ваши протоколы, констатирующие, что все английские товары сожжены... Декреты Его величества должны исполняться без исключения всеми, главным образом его солдатами. Уже давно англичане были бы принуждены к миру, если бы все агенты, которые обязаны приводить в исполнение приказы нашего суверена, были исполнительны...
Мы не приучены комментировать приказы, которые получаем; необходимо исполнять их с большой точностью, не затрудняя себя их последствиями»9.
Даву выражал крайнее недовольство, если его приказы не выполнялись или исполнялись плохо. Еще больший гнев у князя Экмюльского вызывало не только неисполнение распоряжений, но и нарушение субординации и дисциплины. В этом отношении характерен пример с генералом Виалланом перед битвой под Ауэрштедтом. В своем письме начальнику генерального штаба Великой армии маршалу Бертье от 10 ноября 1806 года маршал высказал раздражение недостойным поведением своего подчиненного:
«Монсеньор, своим письмом от 8-го Ваше высочество просит меня дать ему больше подробностей относительно жалобы против генерала Виаллана...
В ночь с 13-го на 14 октября, в ожидании приказов Императора и чтобы не терять ни минуты для их выполнения, я пригласил всех дивизионных генералов и командиров родов войск собраться у меня и провести здесь ночь. Все это исполнили; генерал Виаллан прибыл, как другие, и я несколько раз просил его остаться, выказывая большую сдержанность. Несмотря на мои настоятельные просьбы, он ушел без моего ведома в 3 часа утра. Когда один из адъютантов принес мне приказы Императора, все генералы тотчас же отбыли, чтобы приготовить войска к маршу. Было 5 часов, когда генерал Виаллан был найден; при встрече он выказал дурной и опасный нрав и огромную дерзость за то, что имелась потребность в нем. В результате, его кавалерия, вместо того, чтобы дебушировать первой, вышла только тремя часами позже и прибыла ко мне только к 9 или 10 часам утра. В конце концов, будучи недоволен генералом Виалланом в этом деле, я не могу высказать в его адрес похвалу (за участие в сражение под Ауэрштедтом – С.З.)10.
Генерал Виаллан, кроме того, позволил всей своей легкой кавалерии заниматься грабежом в районе Франкфурта, где она захватила и перепродала 240 лошадей. Он сам требовал лошадей, за которые получал деньги, невзирая на запрет, которые я ему несколько раз делал...»10.
Подобное поведение подчиненного, игнорирование приказов и нарушение дисциплины – все это привело к тому, что Даву снял генерала Виаллана с командования легкой кавалерией корпуса.
Неукоснительное соблюдение приказов – это, в понимании маршала, не только ключ к успеху, но, что самое главное, долг любого солдата. «Вы, как и я, знаете, - писал Даву генералам Вандаму, д'Эрлону, Жерару и Рейлю 6 июня 1815 года, - что самое трудное в нашей профессии – исполнение отданных приказов. Я вас призываю обеспечить исполнение штабными офицерами приказов, которые вы отдали и которые еще отдадите»11.
Для Даву, как человека военного, приказ являлся законом, которому необходимо следовать. Это видно из его речи, произнесенной перед возбужденной толпой во время ареста в Дормане бывшего епископа Меда Кастеллана: «Законодательное собрание, — громко произнес тогда еще полковник Даву, — издало декрет против гражданина Кастеллана; мешая исполнению этого декрета, вы восстаете против него. Проявляя уважение к Ассамблее и к закону, необходимо ограничиться тем, чтобы арестовать бывшего епископа и ожидать дальнейших распоряжений Ассамблеи. Ожидая ее дальнейших приказов, я и мои братья по оружию, мы отвечаем за пленника, но верные клятве, данной нами, мы не потерпим, чтобы в нашем присутствии был нарушен закон»12.
Исполнение приказов, по мысли Даву, это в первую очередь вопрос дисциплины и он за все время своей военной карьеры прилагает максимум усилий, чтобы в его войсках был жесткий порядок. Поддержание дисциплины во вверенных ему войсках — была, если можно так выразиться, идея фикс у Даву. Ничто, казалось, не могло заставить его хоть на йоту уклониться от этого чувства. Все двадцать четыре часа он уделяет внимание этому делу и в этом вопросе он был как никогда суров, требователен и не шел ни на какие компромиссы. Как отмечают большинство современников — как друзей, так и недоброжелателей — Даву был суровым, но справедливым командиром.
«Нет, граждане, — пишет он в рапорте от 4 сентября 1792 года, — никогда вы не увидите обсуждение какого бы то ни было приказа вашими братьями из Третьего батальона Йонны, которые знают, насколько обсуждения (приказов) в армейских корпусах являются неправомочными, и в то же самое время не ущемляют ни свободу, ни равенство»13.
Уже позже, находясь в Бреслау в 1807 году, Даву продолжает придерживаться тех же принципов: «Храбрость и дисциплина являются основной моралью солдата», - пишет он. Он также с первого дня знает, что честность – качество, необходимое для любой как гражданской, так и военной администрации, и он готов применять любые меры для поддержания строгого правосудия, способного внушить страх мошенникам. «Мы сейчас заняты тем, что распутываем финансы батальона, которые администрация против всяких законов за шесть недель погрузила в хаос. Когда все будет распутано, то наружу высветится грабеж…»14.
Даву часто, и совершенно несправедливо, обвиняют в чрезмерной жестокости, забывая при этом, что сама война – жестокое предприятие, во время которого происходили, да и будут происходить, самые разные, порой совершенно противоречащие друг другу моменты. Даву не был жесток в том понимании, какое вкладывают в это слово, но он был предельно суров и тверд, что касалось воинской дисциплины и чувства долга; для него было совершенно неприемлемо совершать жестокость ради самой жестокости, ради утоления крайних низменных принципов и инстинктов. Даже самые суровые меры, которые «железный маршал» вынужден был проводить в жизнь, всегда диктовались конкретной обстановкой, и не всегда эта обстановка была благоприятной для проявления умеренности и даже мягкости по отношению к кому бы то ни было.
Конечно же, мы не пытаемся изобразить Даву этаким агнцем Божьим, как это часто делают его апологеты, но было бы чудовищной несправедливостью представлять «железного маршала» Франции безжалостным существом, утоляющим свои кровожадные инстинкты.
Всякого рода злоупотребления вызывали в душе маршала самые негативные чувства. «Необходимо обрушиваться на истоки злоупотребления», — часто говорил он. А потому, его суровость была следствием этого принципа и этому принципу он будет верен всю свою жизнь, совершенно не обращая внимания на шквал обвинений в жестокости и несправедливости, который поднимался со стороны тех, кого Даву уличал в бесчестных поступках. «Я слишком знаю людей, чтобы судить их по рапортам других, часто продиктованных ошибками и даже мелкими страстями». Несмотря на всю строгость к провинившимся, Даву, тем не менее, умел и вознаграждал тех, кто был действительно достоин этого. Достаточно почитать его рапорты, написанные либо на имя Наполеона, либо начальника генерального штаба французской армии маршала Бертье, чтобы убедиться в этом.
Письма, написанные 3-го и 10 мая 1807 года начальнику генерального штаба французской армии Бертье, характеризуют жесткость и бескомпромиссность Даву в вопросах порядка и дисциплины, независимо от того, с чьей стороны произошло правонарушение:
«Монсеньор, - читаем в письме от 3-го мая, - военнослужащие различных полков 3-го армейского корпуса, трусливо оставившие свои знамена и жившие разбоем в течение нескольких месяцев на хуторах вне расположения корпуса – арестованы и доставлены в мою штаб-квартиру.
Я приказал предать их суду военного трибунала, чтобы он воздал им по справедливости. Двое из них, которые признаны наиболее виновными, осуждены трибуналом на смертную казнь, восемь остальных отправлены в свои воинские части для наложения дисциплинарных взысканий»15.
По глубокому убеждению маршала, за нарушение порядка, дисциплины и законов суровый спрос должен быть не только с подчиненных во вверенных ему войсках, но и с жителей тех местностей, где располагается его корпус. В этой связи характерно письмо маршалу Бертье от 10 мая 1807 года, которое гласит:
«Монсеньор, имею честь направить Вашему высочеству копию рапорта генерала Фриана, который доложил мне, что 18 тел убитых французов были обнаружены в пруду у деревни Петерсвальде. Генерал Фриан приказал арестовать и привести в его главную квартиру всех жителей Петерсвальде старше 16 лет. Пятеро из них, арестованных первыми, упорствовали, не желая назвать виновников этого преступления. Я приказал генералу Фриану сжечь всю деревню Петерсвальде и расстреливать за каждого убитого француза по три жителя этого селения, если они не назовут и не арестуют виновных. Те жители, которые избегнут первой экзекуции, если они будут упорствовать, отказываясь выдать виновных в этом преступлении, равным образом, будут расстреляны через восемь дней.
Имею честь напомнить Вашему высочеству, что недавно я отдал подобный приказ генералу Гюдену в отношении 12 жителей двух других деревень на берегу Королевского озера, так как никаких иных мер нельзя было принять для того, чтобы выявить убийц нескольких военнослужащих 17-го легкого полка, найденных в этом озере. Лишь в момент приведения приговора в исполнение, истинные виновные были названы и арестованы. Так что справедливость была восстановлена»16.
Жесткие требования и решения для поддержания дисциплины и порядка вызывали у многих современников резко негативную реакцию, вплоть до презрения. Многие упрекали Даву в полном отсутствии жалости и вообще чувствительности. Бурьенн, намекая на это и будучи свидетелем обороны Гамбурга, восклицал в своих мемуарах: «И нет у меня кнута Ювеналя, чтобы заклеймить навсегда подобные ужасы!»17
Доходило до того, что некоторые современники, дабы осудить жесткие требования маршала в вопросах дисциплины, не гнушались тем, что любовно вписывали в свои мемуары совершенно абсурдные «факты», выдавая их за правду. Так генерал Ламарк писал позже:
«Его (Даву – С.З.) правосудие было скорым и жестким, однако оно было скорее предохранительным, поскольку по малейшему признаку он казнил человека, как шпиона, отсюда и выражение, «что всегда можно узнать лагерь Даву по большому числу повешенных (выделено мной – С.З.), которые «украшали» дороги»18.
Ламарку вторит Мармон:
«Характер жестокий по самому незначительному поводу и без малейшей снисходительности, он заставлял вешать жителей завоеванных стран. Я видел в окрестностях Вены и Пресбурга дороги и деревья с его жертвами»19.
Кажется, фантазия и жгучее желание изобразить Даву в самом черном свете преобладали у герцога Рагузского и у генерала Ламарка над здравым смыслом.
Такую же неправдоподобную картину приводит в своих мемуарах Фезенсак, говоря, что во время взятия Ротембурга возникли беспорядки, которые вылились в грабежи, правда, не столь большие; беспорядки продолжались до тех пор, пока в город не прибыли генерал Вандам и маршал Даву. По словам мемуариста, Вандам ничего не предпринял, чтобы навести порядок, однако «князь Экмюльский, ненавидевший грабежи, строго упрекнул нас и, распорядившись арестовать одного новобранца и одного таможенника, он сказал, «что необходимо показать примеры и что необходимо для этого расстрелять одного». По словам Фезенсака, был брошен жребий, который пал на таможенника: в тот же день таможенник был казнен; как замечает мемуарист, он был отцом семейства и присоединился к корпусу накануне. И далее мемуарист заключает: «Необходимость восстановления дисциплины недостаточна, чтобы оправдать эту экзекуцию, осуществленную без судебного решения, но только по желанию человека, поставившего себя выше закона»20.
Подобное заявление мемуариста настолько нелепо, что комментировать его нет никакого смысла.
Очень похожий «факт», приводит в своих мемуарах генерал Тьебо со слов полковника Ашара, сказанных им спустя 22 года после описываемых событий. По словам мемуариста, это произошло во время Русской кампании 1812 года: во время одного из маршей маршал, «шпионы и жандармы» которого «рыскали повсюду», приказал арестовать пятнадцать отставших солдат 108-го линейного полка, посчитав их мародерами; отдав их в руки Шарло, которого Тьебо именует «ужасным», маршал приказал расстрелять их тут же. Полковник Ашар, командир этого полка, «требовал, просил, умолял и на все свои просьбы получал в течение продолжительного времени только: «Это – негодяи и должны быть наказаны». Ашар продолжал убеждать Даву в том, что эти солдаты не мародеры, что это храбрые солдаты, и ему, по словам мемуариста, удалось «немного озадачить маршала, который с огромным усилием ответил: «Ну, хорошо, на этот раз я довольствуюсь тем, что накажу только троих; вы их сами назначите». – «Я, монсеньор?» - «Немедленно, или я их всех прикажу расстрелять». По словам Тьебо, Ашар рассказывая ему об этом случае спустя 22 года, ужасался, и, «однако, для того, чтобы спасти оставшихся двенадцать невиновных, необходимо было, чтобы он (Ашар) предал смерти троих»21.
Возможно, данный случай имел место, однако вызывает огромное сомнение достоверность изложения концовки этого события генералом Тьебо, поскольку Даву в этом эпизоде предстает не «отцом» для солдата, как его именует большинство современников как из лагеря друзей, так из лагеря врагов, а как человек, играющий жизнями людей, что совершенно не характерно для маршала.
Еще большее удивление вызывает событие, которое произошло во время обороны Гамбурга. Действия Даву и в этом случае вызвали у мемуариста много упреков в адрес князя Экмюльского.
Дело в том, что один из солдат 13-го корпуса совершил какой-то проступок в вопросах дисциплины и, по словам Тьебо, «уступая перед страхом, который внушал маршал», покинул ряды своей части, другими словами, дезертировал в стан врага. Для мемуариста поступок солдата, особенно в военного время, не являлся чем-то предосудительным, а, наоборот, являлся показателем жестокости князя Экмюльского (!). Через какое-то время, этого дезертира стала мучить совесть, и он покинул стан врага и присоединился к своему полку. Оказавшись среди своих, этот перебежчик-дезертир рассказал командирам и солдатам полка обо всем, что увидел, находясь в расположении неприятеля. По словам Тьебо, все были уверены, что этот дезертир будет прощен маршалом за те известия, о которых он поведал. Даву, узнав об этом инциденте, захотел увидеть этого солдата и поговорить с ним. Отправляя солдата на аудиенцию к маршалу, все считали, что солдату нечего бояться, и он будет помилован обязательно, однако все получилось наоборот: князь Экмюльский отдал его под суд военного трибунала с приказом расстрелять22.
Вообще, во всей этой истории поражает одно: по словам мемуариста все, от полковника до рядового, были уверены в том, что этого дезертира не стоит наказывать. Странное понимание воинского долга и дисциплины, особенно в военное время. Естественно, вполне справедливое решение князя Экмюльского вызвало у Тьебо чувство жгучей ненависти к маршалу за его неоправданную жестокость.
По свидетельству полковника Комбе, в Вильне маршал приказал расстрелять сержанта Рединга только за то, что тот украл у местного жителя курицу23.
По словам Блеза, та же участь постигла одного солдата, сорвавшего кисть винограда24.
Несмотря на то, что большинство современников, даже из числа недоброжелателей князя Экмюльского, с похвалой отзываются о его строгом наблюдении за дисциплиной и порядке везде, где находился его корпус, маршал Кастеллан, тем не менее, пишет прямо противоположное, выдавая собственные суждения и сомнительные высказывания других за достоверный факт. В своем «Journal» он рассказывает о том, как 7 марта 1829 года он был приглашен на званый ужин к генералу Лебрюну, на котором, кроме него, присутствовали гофмаршал Бертран, адъютанты императора: генерал Рейль, граф Лобау, генерал Флао, камергеры: д'Анжос, Рамбюто, Мармье, Тиар, Гановиль, барон Сен-Эньян, а также генерал Бельяр. «Мы говорили о наших предыдущих войнах, о спорах принца Мюрата с маршалом Даву; очень плохо отзывались о последнем, но все хвалили порядок, который он поддерживал в своей армии. Тем не менее, в странах, которые она занимала, этого (порядка – С.З.) не было. Один из адъютантов Императора привел слова маршала Даву на сей счет: «В других армейских корпусах, - говорил он, - позволялось все брать и, между тем, всегда оставалось что-то у жителей; у меня с моим порядком не брали ничего и, несмотря на это, у жителей ничего не оставалось во время моего перехода»25.
В противовес вышесказанным измышлениям, мало внушающим доверие, приведем свидетельства других современников как снисходительно относившихся к князю Экмюльскому, так и тех, кто не входил в эту когорту:
Генерал Дедем:
«Князь Экмюльский – человек, умеющий не только лучше всего повиноваться, но и повелевать. Никогда не было более строгого командира в вопросах дисциплины, более справедливого и заботящегося о солдате, его подготовке и нуждах. Ни у одного правителя не было слуги более правдивого и верного. Он никогда не разбазаривал ресурсы страны… Никогда маршал Даву ничего не брал для себя… если он сурово и наказывал принцев и народы, враждебно настроенных к Наполеону, однако они не могут отказать ему в похвале за его строгость, справедливость и честность. Он слыл злодеем, нежели таковым был на самом деле: чаще всего хмурый и непорядочный, время от времени жестокий. Однако разговоры о его жестокости, в основном, несправедливы. Те, кого он приказал расстрелять заслужили это, согласно военным законам всех стран, однако их число намного меньше, чем самих виновных… У меня также были перепалки с князем Экмюльским, и я даже просил военного министра перевести меня из его армейского корпуса перед кампанией в России. Я прекрасно знаю, что он не всегда был любезным, однако я всегда буду горд служить под его командованием, обучаться у него, и если нам предстояла бы новая война, я не искал бы ничего лучше, чем вновь служить под его началом. Тот, кто служит с усердием, может быть уверен, что добьется его одобрения…»26.
И далее:
«В случае малейшей жалобы со стороны местных жителей, виновные подвергались самому строгому наказанию. Новобранцев судили сами же солдаты. Штаб-офицеры не могли оставить лагерь и отправиться в город, не получив особого дозволения от бригадного генерала…<…> Войскам было строго-настрого запрещено требовать хотя бы один рацион более того, что полагалось; за всякую самовольную реквизицию виновного принуждали уплатить ее стоимость, и кроме того он подвергался наказанию, каков бы ни был его чин. Генералу Дальтону был сделан выговор в дневном приказе, и он был посажен на три месяца под арест за то, что потребовал столовые деньги, не утвержденные маршалом. Только благодаря этой строгости Мекленбург мог прокормить такое огромное количество войска, превышавшее его средства»27.
Р. Глей:
«После мира в Тильзите, маршал вошел в герцогство Варшавское, имея под своим командованием корпус из восьмидесяти тысяч человек, который надо было обеспечить продовольствием в уже опустошенной стране. Везде он встречал предубеждения, которые надо было разрушать. Корпус маршала N… только что пересек герцогство, чтобы отправиться в Силезию и вел себя как орда разбойников. Офицеры и солдаты открыто тащили предметы после своих грабежей… В Польше начинали полагать, что французы вошли туда только для того, чтобы ее грабить и опустошать.
Для того, чтобы добиться успеха в борьбе против злоупотреблений, маршал приказал строить склады; он смог сдержать в некоторой степени солдат, для которых он заставил организовать регулярную раздачу (продовольствия); в назидание другим он строго наказывал. Он не гнушался никакими средствами, чтобы предотвратить бесчинства.
Твердость его характера не знала, быть может, границ справедливого благоразумия. Его распоряжения были иногда слишком жесткими. Искренность его намерений может служить оправданием; он предчувствовал величину бед и трудность своего положения. Что бы сделали те, кто осмеливается его ныне порицать, оказавшись в окружении стольких подводных рифов? Маршал Даву… возможно... разбудил страсти и вызвал некоторые недовольства, однако, в общем, поляки всегда проявляли глубокое уважение к его имени, огромное доверие к его порядочности и его прямоте»28.
Генерал Гурго:
«Наполеон много знал о воле Даву и умении, с которым он руководил своими войсками и обеспечивал их всем необходимым; административный талант этого генерала должен стать примером… Это была особая заслуга Даву, ее у него никогда никто не оспаривал, и он удивлялся, когда Наполеон, которому он был столь полезен, проявлял недовольство»29.
Генерал Жомини:
«Даву был поставлен во главе 3-го корпуса: этот человек, получивший хорошее образование, имел очень здравый организаторский и военный взгляд. Его суровые методы и одновременно подозрительный и твердый характер способствовали появлению многочисленных врагов, и в серьезных обстоятельствах, в каких он оказался, обратились против него с большой несправедливостью. Строгий, но справедливый по отношению к подчиненным, он лучше, чем кто-либо другой умел поддерживать порядок и дисциплину среди своих солдат: никто из маршалов не требовал так много с подчиненных и никто не заставлял их служить с такой точностью»30.
«Всегда честный и раб долга» - так коротко, но объемно охарактеризовал маршала Даву один из его биографов31. Поэтому уже в начале своей военной карьеры будущий маршал сумел поддерживать в своем батальоне дух дисциплины. «Волонтеры Йонны, - констатирует Камил Руссе, - почетное исключение среди частей такого же происхождения, заслуживают быть примером для других батальонов»32.
Все меры, стремящиеся увеличить эффективность войск в бою, требовали очень строгой дисциплины. Маршал требует ее соблюдения, и сам подает пример в этом деле, не давая себе никаких поблажек. Если о его честности и порядочности, которые признают не только его немногие друзья, но даже его многочисленные враги и недоброжелатели, говорится не так обширно, то о суровости на войне еще при жизни «железного маршала» ходили многочисленные легенды. Особенно сурово и порой жестоко он боролся с проявлениями грабежа и мародерства – теми явлениями в солдатской среде, которые он ненавидел всеми фибрами своей души. Он, как правило, никогда не останавливался перед расстрелом мародеров, застигнутых на месте преступления. «Великие армии Первой империи, - пишет генерал Тома, - познали также о таком биче, как мародерство, столь гибельно воздействовавшее на дисциплину. Среди общего беспорядка армейских корпусов в командовании выделялось единственное спасение – строгость. Таким был, главным образом, знаменитый 3-й корпус маршала Даву. Репутация в строгости этого маршала была такой, что он имел возможность меньше, чем многие другие, прибегать к необходимости наказания. Было известно, что в случае надобности, он не будет колебаться это делать (выделено мной – С.З.), однако он также со всей тщательностью следил за снабжением своих войск, не оставляя никакого повода к мародерству»33.
В 1812 году, войдя в Минск, Даву выпускает обращение к солдатам и офицерам своего корпуса, требуя от них неукоснительного соблюдения дисциплины и порядка:
«Мы находимся не в стране наших врагов. Напротив, мы находимся среди друзей, среди наших сердечных союзников34. Дисциплина никчемная! Но я покажу пример, как усилить дисциплину. Да, господа мои! Одному полковнику, который забылся, я содрал эполеты, а император снял его с должности. Тридцать кирасир в этом дружественном городе, где у меня главная квартира, позволили себе грабеж среди бела дня. В течение одного часа они были расстреляны. Господа мои! Я напоминаю вам о вашем долге, о воле императора, о моем приказе. Я клянусь, что приму меры, дабы наказать каждого, кто провинится, невзирая на личность, пусть и самую превосходнейшую»35.
Дабы ни у кого не было сомнения в искренности его, маршала, словах, Даву приказал расстрелять троих солдат, повинных в грабеже и бесчинствах, о чем и сообщал начальнику генерального штаба маршалу Бертье. «Приговор приведен в исполнение сегодня в полдень, - добавляет Даву. - Я надеюсь, что этот суровый и полезный пример подействует на войска». Через два дня перед фронтом своей части были расстреляны еще трое солдат, «обвиненных в убийстве и вооруженном грабеже». По свидетельству капитана Колачковского, «беспощадный маршал не допускал мародерства, и его расправа с ними была очень короткой»36. По словам поручика Гаевского, в Минске Даву наказал 2 тысячи мародеров37.
Недовольство Даву распространилось не только на некоторые части корпуса, но и на некоторых высших офицеров, которые, по его мнению, ведут себя неподобающим образом. Так в письме Наполеону маршал жалуется на генерала Дессе, который, по словам князя Экмюльского, «проникнут очень дурным духом; разговорами против форсированных маршей он поощряет офицеров и солдат к жалобам и обсуждает за спиной все приказы, которые получает. Я серьезно предупредил его, что, если он будет продолжать, я посчитаю своим долгом отправить его к Вашему величеству. Это будет во всех отношениях не очень значительная потеря». Однако Наполеон не дал этому делу хода и в своем ответе успокаивает маршала: «Я полагаю, что после первого же боя вы будете удовлетворены генералом Дессе, который является хорошим солдатом»38.
Несмотря на некоторые резкие оценки в адрес Даву, все же большинство современников отдают должное маршалу за поддержание порядка и дисциплины не только во вверенных ему войсках, но и на территориях, которыми ему приходилось управлять. Как замечает Вашэ: «Строгость Даву являлась не только защитной мерой против врагов, она была также аргументом и гарантией замечательной дисциплины его войск... Маршал в особенности испытывал отвращение к мародерству и грабежу, которые приводят к быстрому разложению армии. Чтобы воспрепятствовать этому, он не колебался применять ужасные примеры»39. Так в письме Наполеону от 12 октября 1805 года Даву писал: «Эти местности полностью опустошены как австрийцами, так и войсками Вашего величества, и где недисциплинированность нуждается в примерах строгости, чтобы подавить беспорядки, которые совершаются ежедневно и о которых я отчитался военному министру»40.
Среди правил, которые усвоил и высказывал Даву, есть одно, которое он повторял часто: причинить врагу любой необходимый ущерб, однако, совершая это, безжалостно подавлять любое зло, не имеющее целью успех в войне. Этому правилу маршал будет следовать всегда во время своего воинского пути, будет следовать во время своей административной деятельности в Польше и на севере Германии; он будет высказывать сожаления, что подобные принципы не были задействованы в Великой армии во время Русской кампании; по мнению Даву, если бы этот принцип был учтен, то в войсках не было бы того беспорядка, а порой и анархии, которые начали проявляться уже в начале этого грандиозного предприятия и которые во многом привели к столь пагубным последствиям.
«Даву обладал некой видимостью жестокости, - замечает один из его биографов, - которая связана была у него исключительно от очень сильного чувства дисциплины. Командиры и солдаты – все они трепетали перед ним». И далее добавляет, что «самая малейшая забывчивость вызывала у него ужасные вспышки гнева. Таким же ужасным был гнев Даву, не допускавший на войне проявления каких бы то ни было крайностей, самой малой рассеянности в командовании и самые мелкие нарушения дисциплины»41.
Сам Даву так говорил об этой черте своего характера:
«Я действительно был суров, но суров на словах, что входило в мою систему во всех странах, где я командовал, и отзвуку которой я позволял расти; на самом деле я был далек от того, чтобы стремиться разрушить ее, чтобы избавить себя от тягостной обязанности строго наказывать»42.
Это факт, что Даву, несмотря на известную строгость и подозрительность своего характера, чаще грозил наказанием, чем приводил его в исполнение. В своей деятельности он использовал, как профилактику, метод устрашения неминуемости сурового наказания, чем, конечно, вызывал нарекания в свой адрес и, как следствие, обвинения в бессмысленной жестокости. Об этом свидетельствует следующий пример: во время оккупации Гамбурга генерал Сонье, гранд-прево 13-го корпуса, принес маршалу карикатуру, на которой маршал изображен стоящим под тентом, который был закреплен на четырех кольях на виду у виселиц с повешенными на них жертвами Даву. Соньер спросил князя Экмюльского, стоит ли сурово наказать автора этой карикатуры, на что Даву улыбнувшись ответил: «Эх, мой дорогой, вы как ребенок, ей-богу! Я далек от того, чтобы наказывать автора, лучше... захватите 60-100 тысяч экземпляров этой карикатуры, затем со всей тщательностью распространите ее! Сохраняя эту ужасную репутацию, я внушу такой страх, что мне не придется вешать кого-либо»43.
Однако, наряду с необычайной суровостью, Даву умел и был снисходительным человеком даже по отношению к провинившемуся: однажды, совершая верховую прогулку, он приказал привести к нему драгуна, который выделялся странностью своего внешнего вида: он нес барана, которого только что украл. Пока маршал строго отчитывал солдата, баран жалобно блеял; драгун, дабы утихомирить свою ношу, ударил животное по голове: «Замолчи, баран! – воскликнул солдат. – Позволь сказать маршалу!» Несмотря на свой совсем не улыбчивый характер, маршал, тем не менее, сумел оценить шутку и находчивость солдата и, улыбнувшись, отпустил воришку, который отделался только строгим выговором.
В другой раз, в Германии, полковник Верже, солдаты которого ограбили несколько деревень, был срочно вызван к маршалу. «Что я узнаю, полковник?.. – начал Даву. - Едва прибыв в мой корпус, вы позволяете себе брать взятки!.. Возьмите караул и прекратите все это или я знаю, что мне нужно сделать!» Полковник, будучи умным человеком, отвечал: «Простите на этот раз, господин маршал! Имея честь быть частью вашего корпуса в течение двух дней, я еще не свыкся с вашими обычаями!» Ловкий комплимент полковника разогнал нависшие было грозовые тучи, и инцидент был исчерпан.
Именно строгость Даву в вопросах дисциплины подвигла принца Мекленбургского, увидевшего как гуси с соседней деревни спокойно разгуливали по лагерю у Ростока, сказать офицерам штаба Даву: «Вот, господа, наиболее прекрасная похвала вам».
Даже в 1813 году, в мятежном Гамбурге, Даву проявляет больше снисходительности и великодушия, нежели строгости и тем более жестокости (о которой так неуемно восклицали Бурьенн и Тьебо в своих мемуарах), пытаясь ослабить самые суровые меры, предписанные ему Наполеоном. По словам Валери-Радона, Даву, получив инструкции Наполеона, воскликнул: «Я скорее сломаю свой маршальский жезл, чем повинуюсь приказам, об исполнении которых император сам в числе первых сожалел бы! Война уже сама по себе ужасна, к чему же добавлять еще и бесполезную жестокость?»44
В итоге Даву решил не применять самые строгие меры в отношении восставшего города. Даже русский историк Богданович вынужден был признать этот очевидный факт: «Преследование виновных в восстании против французского правительства, - пишет он, - было довольно слабо. Несколько человек подверглись тюремному заключению, однако же полиция розыскивала столь медленно, что всякий желавший скрыться имел на то достаточно времени»45.
По этому поводу генерал Дедем замечает: «А что было бы с Гамбургом… если бы после мятежа 1813 года маршал приказал выполнять приказы Императора, приказы, которые князь Невшательский ему повторял в последующих письмах? Ни один сенатор, ни один известный человек этой страны не уцелели бы. Если они и живы, то этим они обязаны князю Экмюльскому»46.
Мало того, Даву, этот непреклонный и суровый воин, просит императора амнистировать Гамбург, чего в итоге и добивается. В своем письме Наполеону от 20 июня 1813 года он пишет: «Эти люди враждебны только из-за корысти, но они не злые и не нуждаются в строжайших примерах. Я полагаю, что следовало бы, в интересах Вашего величества, наказать этих людей только деньгами и предать забвению остальное»47.
Наполеон отвечал Даву 1 июля из Дрездена, что он согласен на амнистию: «Я вас оставляю главным, коль вы судите, что соответствует моим интересам, в объявлении амнистии для тех, кто возвратится в течение сорока пяти дней…»48 А в письме от 9 июля император подтверждает свое согласие на амнистию: «Что касается амнистии: вы прекрасно знаете, что я предоставил вам свободу действий. Я не создаю вам в этом отношении никаких препятствий. Я предпочитаю заставить их платить – это наилучший способ их наказать…».
Русский историк Богданович, которого никоим образом нельзя назвать ни благожелательно настроенным к Даву, ни тем более отнести к его апологетам, дает следующую характеристику Даву: «Постоянные блестящие успехи, возвысив его в общем мнении, поселили в нем гордость; сознавая собственные достоинства, он внушал в своих подчиненных уважение к себе и безусловное повиновение своему повелителю. Должно однако же заметить, что этот человек, наводивший ужас на всех тех, коих судьба от него зависела, совсем не был жесток и кровожаден. Современники маршала прославляли его справедливость, административные таланты и введенный им примерный порядок, обуздывавший самых отъявленных грабителей интендантской части. Нередко случалось ему смягчать строгость полученных им приказаний»49.
Сознавая, что ценность войск также необходима, как качества их командира, Даву старался сделать из своего корпуса элитную часть. Для этого велась очень активная и непрерывная подготовка, длинные марши при любой погоде, чтобы закалить солдат и научить их преодолевать усталость, всевозможные и беспрестанные учения, постоянно повторяемые, чтобы добиться автоматизма в выполнении всех действий, который позволит без колебания и беспорядка выполнить под огнем противника любые приказы начальников. По поводу боевой подготовки войск генерал Дедем пишет в своих мемуарах:
«Сентябрь, октябрь, ноябрь и декабрь месяцы (1811 г.) были употреблены на обучение офицеров и солдат. Трудно себе представить, как много от нас требовали. Мы едва успевали поесть. Маневры, учения, экзамены в полковых школах, бесконечные рапорты, – все это следовало одно за другим. Мы были заняты с 5 утра до 6 вечера. Едва ли когда-нибудь так заботились о войске и старались поддержать в нем столь строгую дисциплину»50.
Как бы много критики не обрушивалось в адрес князя Экмюльского, но есть одно достоинство, которое признавали за ним не только его немногочисленные друзья, но и более значительная когорта врагов и критиков. Это постоянная забота о нуждах солдат и выдающиеся административные таланты.
«Мы были в армии, где была возможность есть», - говорили солдаты 3-го корпуса Даву. Что касалось нужд солдат, здесь маршал был предупредительным и скрупулезным во всем, вплоть до самой незначительной мелочи. Он думал не только о том, чтобы солдаты его корпуса не испытывали недостатка в продовольствии и в обмундировании, но следил за их здоровьем, следил за тем, чтобы число больных не превышало критической отметки... Это позволило генералу Дедему написать в своих воспоминаниях, что Даву «…всегда был отцом для своей армии»51.
Давая характеристику Даву по этому вопросу, генерал Шимановский писал:
«Маршал был человеком достаточно представительным. Его взгляд был суровый; …в нем было что-то внушительное. Его преданность Наполеону была беспредельна, так же как бескорыстие, отличавшее его от других маршалов Великой армии. Он сурово наказывал за любой грабеж и заставлял расстреливать виновных. Однако, с другой стороны, Даву был скрупулезным в том, чтобы каждый солдат имел необходимое количество продовольствия… Впрочем, он умел не только противостоять несчастьям, но и преодолевать их, такой у него был сильный характер и железная воля. Именно под начальством этого командира я оказался в начале моей военной карьеры. Я не знал тогда его манер, но, хотя мой маршал был подозрительный и недоверчивый, с первых дней моего пребывания в штаб-квартире я сумел завоевать его благосклонность, и мы ладили друг с другом. Я имею доказательства об этом во многих обстоятельствах, во время которых я был с ним на протяжении трех лет»52.
Марбо, будучи довольно критичным ко многим соратникам Наполеона, признает:
«… этот маршал (Даву – С.З.), такой же прекрасный администратор, как и большой полководец, задолго до перехода через Неман организовал огромные конвои небольших телег, которые следовали за армией. Эти телеги, наполненные печеньями, соленьями и овощами тащили волы, некоторое число которых уничтожали каждый вечер, чтобы обеспечить продовольствием войска…»53.
Даже явные враги и недоброжелатели маршала вынуждены признать постоянную заботу Даву о солдатах. Мармон, говоря о Луи Николя, пишет в своих мемуарах:
«Фанатик порядка, поддерживавший дисциплину в своих войсках, с заботливостью подходя к их нуждам, он был справедлив, но суров к офицерам и не снискал их любви»54.
Тьебо, самый язвительный критик маршала из всех современников, в своих мемуарах дает высокую оценку Даву, что касалось заботы «о войсках, которые находились в его подчинении, и эта забота... подтверждается тысячью примерами»55. Правда, у мемуариста почему-то не нашлось даже пары этих самых примеров, хотя для большинства своих несправедливых обвинений генерал примеры находил.
Очень часто Даву выкладывает из своего собственного кармана деньги, чтобы приобрести для солдат недостающую обувь, одеяла, медикаменты.
Вообще все, что касалось нужд солдат и офицеров своего корпуса, а также вопросов службы, подвергалось князем Экмюльским самому пристальному, скрупулезному вниманию. Эта черта характера Даву отмечалась всеми современниками. Правда, у некоторых современников подобное беспокойство вызывало не столько одобрение, скорее наоборот, вызывало раздражение. Особенное негодование у многих вызывало беспокойство даже о мелочах. Сам же маршал всегда заявлял, что на войне, как, впрочем, и в административной деятельности в мирное время важно все, даже незначительная деталь. Во время своих инспекционных поездок, он, например, требовал, чтобы офицер любого ранга знал не только положение своей части, но и мог дать о любом солдате необходимую информацию. Если ответы не убеждали князя Экмюльского, он задавал массу вопросов, чтобы добиться необходимой и правдивой информации. Он часто посещает полковые школы, дабы убедиться в том, что подготовка унтер-офицеров идет в правильном направлении, чтобы офицера готовили не только как военного, но и как наставника, заботящегося и знающего своих подчиненных, вникающего в их нужды. Поэтому он не раз именовал корпус младших офицеров – «душой армии». Эта постоянное вникание во все мелочи, беспокойство об исполнении своих приказов соединялось с жесткими требованиями относительно дисциплины и служебных обязанностей, что сделало корпус Даву – элитным подразделением французской армии, которое соперничало по своим возможностям с Императорской гвардией.
Где бы ни находился корпус, маршал всегда находится в движении, чтобы лично наблюдать за состоянием вверенных ему частей, услышать жалобы, мнения и пожелания офицеров и решить на месте многие вопросы. В письме жене он пишет, что «даже на следующий день я не знаю, где буду. Я направляюсь туда, где мое присутствие наиболее необходимо». «Жесткий, но беспокойный», — такими словами характеризует Даву генерал Матье Дюма. Неожиданные приезды маршала, его холодный и подозрительный взгляд, его прямые слова, порой резкие и почти всегда критические, воспринимаются подчиненными по-разному: одни шепчут и ждут смены должности, другие возмущаются. Это факт, который подтверждают практически все современники, что манеры князя Экмюльского часто были неуклюжими, а порой и просто оскорбительными для тех, кто сталкивался с ним, особенно по роду службы. Поэтому Даву входил в число самых непопулярных командиров французской армии; служить под его начальством соглашались очень немногие офицеры; очень часто офицер, переведенный в корпус Даву, был вынужден писать новое прошение о переводе в другой корпус, поскольку не выдерживал тех строгих требований, которые предъявлялись маршалом. Генерал Лежен, ставший во время войны 1812 года начальником штаба 1-го корпуса вместо убитого на Бородинском поле генерала Ромефа, пишет в своих воспоминаниях, что подобное назначение его «сильно огорчило, и я настаивал, чтобы начальник штаба (имеется в виду начальник штаба Великой армии Бертье – С.З.) не давал ему хода». Назначенный, тем не менее, на эту должность Наполеоном, Лежен через некоторое время самовольно оставил эту должность, за что был подвергнут аресту на две недели56. Генерал Шарпентье, направленный в корпус Даву, с настойчивостью отклонял это назначение57.
Естественно, подобное отношение к службе со стороны маршала многими воспринималось с раздражением; даже доходило до обвинений в чрезмерной и неоправданной суровости к вопросам службы, проявляемой князем Экмюльским. Так сказать, рупором таких недовольных офицеров, без сомнения, явился генерал Тьебо, выступивший в своих мемуарах с язвительной критикой маршала (очень часто необоснованной), обвиняя его в том, что князь Экмюльский «тонет в мелочах, что ему недостает благородства во мнениях, широты и глубины идей, что тот занимается делами генерала дивизии и бригады, полковника и капитана и, между прочим, делает это намного лучше, чем делами главнокомандующего»58.
Эта скрупулезность, дотошность и выверенность во всем проявлялась маршалом не только в военной области, но и в мирной жизни. Очень характерно в этом смысле его письмо супруге, в котором он дает указания о поездке, которая должна предпринять Луиза-Эме из Парижа в Компьен. В этом послании он указывает названия населенных пунктов, где должна происходить смена лошадей, час отъезда, время в пути, час прибытия; он напоминает ей, чтобы она не ошиблась и непременно встретилась с человеком, который будет ее встречать при въезде в Компьен; доходит до того, что Даву даже рекомендует кучеру следить за тем, как будет дышать лошадь при подъеме на возвышенность. Кажется, все предусмотрено, устроено, все расписано по часам, тем не менее, на следующий день маршал вновь пишет письмо, в котором повторяет уже сказанное ранее – все это делается из-за боязни, что курьер, отправленный накануне с первым письмом, мог заплутать и не доставить депешу.
Это беспокойство обо всем, вникание во все детали, безудержная деятельность сподвигла графа Гогендорпа записать в своих мемуарах:
«Приехавший... князь Экмюльский просил меня зайти к нему на минуту. Я не знал, о чем он хочет со мной говорить. Я застал его с адъютантами, наскоро обедающего, без посуды, - он тоже все потерял (имеется в виду отступление Великой армии из Москвы – С.З.). Он спросил меня, не я ли отдал приказ новым литовским отрядам отступить за Неман и хорошо ли обдумал это. Он ничего общего не имел с этим корпусом, а я никоим образом не находился под его начальством. Но подобная тактика подходила к его характеру, постоянно беспокойному, деятельному и тяжелому; он думал, что никто, кроме него не знает своих обязанностей и даже не может их выполнить».
Все тот же желчный Тьебо в своих мемуарах пишет об этой особенности характера Даву:
«С тех пор, как я имел несчастье служить в его армейском корпусе, я имел возможность... убедиться» как это «подозрительное и вредное беспокойство не давало ни безопасности, ни отдыха тем, кто подчинялся ему»; по словам мемуариста, Даву создал систему, чтобы «постоянно требовать невозможного» и «всегда иметь повод быть недовольным»59.
Но даже Тьебо вынужден признать несомненные военные и административные таланты князя Экмюльского, правда, мемуарист очень часто противоречит сам себе. Например, говоря о том, что Даву имел ужасный характер и проявлял посредственность и неспособность в командовании войсками, Тьебо тут же отмечает, не соблюдая никакой последовательности, что князь Экмюльский «в составлении военных диспозиций и на поле боя... был человеком высшего порядка»60.
Такую же непоследовательность проявляет бывший друг, а потом и явный враг Даву – маршал Мармон, герцог Рагузский. Говоря о характере князя Экмюльского и его методах, мемуарист говорит сначала, что «Даву сам себя назначил шпионом императора, каждый день приходя к нему с докладами… он искажал наиболее невинные разговоры… (выделено мной – С.З.)». Однако следом он говорит, что «Даву был порядочен (выделено мной – С.З.), однако Император своими подношениями настолько превысил границы его возможных потребностей, что он стал больше, чем другие, виновным в противозаконных средствах (выделено мной – С.З.)». Давая характеристику Даву, Мармон пишет, что Даву «был храбр, имел посредственный ум, имел мало духа, мало опыта и таланта, но был очень настойчив, очень усерден, очень подозрителен, он не боялся ни работы, ни усталости». Как-то странно выглядит картина, нарисованная Мармоном в сопоставлении с реальными делами и успехами князя Экмюльского: «имел посредственный ум, имел мало духа, мало опыта и таланта» и в то же время добился стольких побед на поле боя и достиг высоких постов, на которых проявил выдающиеся организаторские способности, о которых говорят даже недруги Даву; а чего достиг герцог Рагузский: на поле брани - успехов нет, на политическом и государственном поприще дела обстоят еще плачевнее. И это факты!!! Ранее говоря о порядочности князя Экмюльского, герцог Рагузский далее пишет, что маршал использовал все средства, чтобы «приобрести благосклонность и ничто не претило ему для достижения цели». Мармон считал Даву «бесчувственным в дружбе» и вообще считал его «мамлюком в полном смысле этого слова», который «повсюду афишировал свою преданность»61. Вообще, читая высказывания Мармона, как, впрочем, и Тьебо, создается впечатление, что эти двое задним числом сводили личные счеты с князем Экмюльским, да и доверие ко многим, так сказать, «фактам» этих двоих критиков не особенно большое!
Перефразируя слова графа Вижье, сказанные в адрес Груши, скажем: беспристрастная История по справедливости воздала за необоснованную клевету и каждого из этих двоих поставила на то место, которое они заслужили. Даву, несмотря на свои недостатки, остался в истории как один из самых способных, честных и бескорыстных маршалов Наполеона. За Мармоном же прочно укрепилось прозвище «предатель».
Среди адъютантов Даву имелся один, который и сорок лет спустя сохранил верность и доброе расположение к своему суровому начальнику. Вспоминая ту блестящую эпоху, Тробриан писал о Даву:
Строгий, но справедливый, он судил о людях с большой беспристрастностью по их заслугам… Он никогда не признавал те слабости, от которых лишь малое число людей имеет привилегию избавиться»62.
Примечания
1. Headley J.T. Napoleon and his marshals. N.Y., 1850.
2. Montegut E. Le marechal Davout, sa jeunesse et sa vie privee / Revue des Deux Mondes. P., 1879. P. 653.
3. Joly Ch. Marechal Davout, prince d’Eckmuhl. Auxerre, 1864. P. 30, 31-33.
4. Thiers A. Histoire du Consulat et de l’Empire.
5. Serignan comte de. Marechal Davout. // Revue des questions historiques. Trente-neuvieveme annee. T. XXXIII. P., 1905. P. 105.
6. Ibid. P. 156.
7. Marquise de Blocqueville. Correspondance de Davout... T. II. P. 6.
8. Correspondance de marechal Davout, prince d’Eckmuhl, ses commandements, son ministere. 1801-1815. P., 1885. T. III. P. 283-284.
9. Ibid. P. 191-194.
10. Ibid. T. I. P. 326.
11. Ibid. T. IV. P. 562.
12. Chenier L. J. G. Histoire de la vie militaire, politique et administrative du marechal Davout, duc d’Auerstaedt, prince d’Eckmuhl. P., 1866. P. 39.
13. Montegut E. Le marechal Davout, sa jeunesse et sa vie privee... P. 656.
14. Ibid. P. 657.
15. Шиканов В. Н. Первая Польская кампания. 1806-1807. М., «Рейттаръ». 2002. С. 92.
16. Шиканов В. Н. Указ. Соч. С. 92-93.
17. Ювена?л, Децим Юний Ювена?л (ок. 60 — ок. 127) —римский поэт-сатирик. Его жесткая, обличительная сатира воспринималась как кнут, бичующий пороки.
18. Vachee. Etude du caractere militaire du marechal Davout. // Revue militaire Generale. P., 1907. V. I. Р. 583.
19. Marmont. Memoires du duc de Raguse de 1792 a 1832. P., 1857. T. 2. P. 193-194.
20. Fezensac. Souvenirs militaires. Р. 405.
21. Thiebault. Memoires du general baron Thiebault. P., 1895. T. 5. P. 137.
22. Ibid. T. 5. P. 138.
23. Combes. Souvenirs militaires. Р. 211.
24. Blaze E. La vie militaire sous le premier Empire. Р. 302.
25. Marechal Castellane. Journal. Т. II. Р. 284.
26. Dedem. Memoires du general B. de Dedem de Gelder. 1774-1825. P., 1900. P. 196-198.
27. Ibidem.
28. Gley R. Voyage en Allemagne et en Pologne pendant les annees 1806 a 1812. P., 1816. P. 149.
29. Gourgaud. Napoleon et la Grande armee en Russie ou Examen critique de l’ouvrage de M. le comte Ph. de Segur. P., 1825. P. 89.
30. Jomini. Vie politique et militaire de Napoleon, raconte par lui-meme au tribunal de Cesar, d’Alexandre et de Frederic. P., 1827. T.2. P. 61.
31. Hennet L. Le marechal Davout, duc d’Auerstaedt, prince d’Eckmuhl. P., 1885. P. 6.
32. Rousset C. Les Volontaires. P. 87.
33. Thoumas C. Le livre du soldat: vertus guerrieres. P., 1891. P. 201.
34. Даву здесь имеет в виду поляков, так как часть Литвы ранее входило в состав польского государства.
35. Roder von Bomsdorf O. W. Mittheilungen. Leipzing. 1816. Th. 1. S. 94-96.
36. Колачковский К. Записки.
37. Gajewski F. Pamietniki… Poznan, s.d. T. 1. S. 209.
Вне всякого сомнения, Гаевский никак не имел в виду, что все 2 тысячи нарушителей были расстреляны. Если бы этот «факт» имел место в действительности, то мы бы узнали об этом не только от мемуариста, но и от других участников этой войны. Дело в том, и это факт, - Даву чаще грозил наказанием, нежели приводил его в исполнение, и таков был его авторитет, что никто не сомневался в том, что он сможет привести свои угрозы в исполнение.
38. Fabry G. Campagne de Russie. 1812. Operations militaires. P., 1900. T. 1. P. 437.
39. Vachee. Op. cit. V. I. Р. 584.
40. Ibidem.
41. Vallery-Radon R. Un Coin de Bourgogne. P., 1893. P., 272-273.
42. Davout L. N. Memoire de m. le marechal Davout, prince d’Eckmuhl au Roi. P., 1814. P. 20-21.
43. Montegut E. Souvenirs de Bourgogne. Р. 280.
44. Vallery-Radon R. Op. cit. P. 290.
45. Богданович М. История войны 1813 года за независимость Германии по достоверным источникам. СПб., 1863. Т. 1. С. 334-335.
46. Dedem. Op. cit. P. 197.
47. d’Avout A. La defense de Hambourg en 1813-1814. // Memoires de la Societe Bourguignonne de Geographie et d'Histoire. Dijon. 1896. Р. 353.
48. Ibid. Р. 353.
49. Богданович М. Указ. Соч. Т. 1. С. 334.
50. Dedem. Op. cit. P. 196-198.
51. Ibid. P. 196-198.
52. Szymanowski. Memoires du general Szymanowski. P., 1906.
53. Marbot. Memoires du General Baron de Marbot. P., 1892. T. 3. P. 128-129.
54. Marmont. Op. cit. T. 2. P. 193.
55. Thiebault. Op. cit. T. 5. P. 160.
56. Lejeune. En prison et en guerre. Т. II. Р. 304.
57. Ibid. P. 303.
58. Thiebault. Op. cit. T. 5. P. 160.
59. Ibid. T. 5. P. 76.
60. Ibid. P. 77.
61. Marmont. Op. cit. T.2. P. 193-194.
62. Chenier L. J. G. Op. cit. P. 744.
По всем вопросам обращаться по адресу:
[е-mаil] , Сергей Захаров.
|
