: Материалы  : Библиотека : Суворов : Кавалергарды :

Адъютант!

: Военнопленные 1812-15 : Сыск : Курьер : Форум

Восточная война

1853-1856

Соч. А.М. Зайончковского

том 2

 

 

[5]

Глава I
Дипломатические переговоры до объявления войны (октябрь 1853 года)

 

Известие о прерванных князем Меншиковым переговорах и об его отъезде из Константинополя со всем составом посольства вызвало в крупных политических центрах Запада встревоженное настроение.
Безрезультатность миссии нашего чрезвычайного посла показала, что роковая минута приближалась, хотя упорство Порты у нас чуть ли не исключительно приписывалось интригам лорда Редклифа, который будто бы действовал на свой личный страх и риск1.
Впрочем, император Николай отдавал себе ясный отчет в том, что всякое внешнее потрясение может вызвать острый кризис на Востоке. Государь еще 5 апреля написал на докладе графа Нессельроде по поводу разговора канцлера с английским послом: «Я допускаю, что будущность Оттоманской империи не определена. Это выражение правильно, и оно обозначает именно, что невозможно ни предсказывать ее близкого конца, ни утверждать, что он далек. Все неопределенно, и надо готовиться ко всему»2.
Тревожное настроение общественного мнения Европы начало проявляться по мере распространения в европейской прессе легенд о невероятно грубом поведении нашего чрезвычайного посла не только по отношению к турецким министрам, но и перед лицом султана все в более яркой и резкой форме. Оно, возбужденное этими легендами, обратилось против России и ее правительства, которым ставило в вину, с одной стороны, завоевательные замыслы, имеющие целью создать угрожающую безопасности всей Европы силу, а с другой — скрытность и лицемерие, будто бы проявленные в том, что истинная цель миссии князя Меншикова не была сообщена европейским кабинетам. Враждебная нам печать постепенно создала какой-то кошмар русского засилья, который угнетал умы и вызывал в них естественное желание дать отпор надвигавшейся грозе.
Однако такое угрожающее для поддержания мира состояние умов в Западной Европе образовалось далеко не сразу, и смело можно сказать, что в начале кризиса европейский мир или война уходились в руках императора Наполеона III и лондонского кабинета. «В настоящем положении Франции, — сообщал наш посол в Париже Киселев3, — мир зависит от пристрастного к приключениям ума человека, которого судьба так странно поставила [6] в ее главе. Людовик-Наполеон, сообразуясь обыкновенно лишь со своими личными вдохновениями, которым он верит и которые считает более верными, чем мнения других, удивит еще мир неожиданным решением, где наибольшая доля будет отведена его звезде и случаю, а не расчету и рассудку. При современном всемогуществе Наполеона в этом странном государстве от него одного зависит мир или война из-за осложнений на Востоке»4. С другой стороны, Киселев сообщал, что общественное мнение во Франции и правительство высказываются за поддержание мира; желание правительства идти рука об руку с Англией удерживалось большим к ней недоверием и сомнением в возможности существования с ней искреннего и продолжительного союза5. В том же духе высказывался и английский посол в Париже лорд Ковлей, который сообщал в Лондон, что французское правительство не может принять на себя ответственности в побуждении Оттоманской Порты к отказу от русских требований6.
Но беспокойный, жаждущий славы ум Наполеона делал свое дело. Несмотря на торжественное сообщение графа Нессельроде, что даже в случае занятия нами княжеств император Николай останется верным своему принципу ничего не предпринимать для уничтожения Оттоманской империи и не искать увеличения русской территории, а также не возбуждать христианских народностей против Порты7. Наполеон прилагал большие усилия к тому, чтобы заставить Англию более решительно вмешаться в нашу распрю с турками, и беседы Валевского в этом направлении в Лондоне давали некоторую надежду на успех задуманного предприятия8 .
В то же время работа велась и в другом направлении. Наш посол при дворе императора Наполеона отмечал в ряде депеш из Парижа все увеличивающуюся волну общественного возбуждения. Вначале возбуждение это не имело воинственного характера, так как общественное мнение не было правительственными органами достаточно подготовлено к предстоявшей ему роли. «L'opinion est contre la guerr, — писал Киселев 26 мая (7 июня)9, — cependant on commence a s'inquieter de Tissue que peut avoir la complication d'Orient». Через два дня его депеша уже коснулась того неприязненного к России отношения, которое проявляла вслед за английской французская пресса10. Прошло еще десять дней, и Киселев отмечает уже прямые указания прессы на возможность войны в случае занятия нашими войсками Молдавии и Валахии11. Страна еще спокойна, говорит Киселев в депеше от 22 июля12, но «мир биржевой и промышленный волнуется и проявляет беспокойство, поддерживая возбуждение в Париже».
В начале сентября Наполеон в разговоре с австрийским послом Гюбнером нашел уже нужным сослаться на общественное [7] мнение, чтобы объяснить возможный вход французской эскадры в Дарданелльский пролив13. Начиная с октября, в депешах Киселева неизменно повторяются указания на крайне задорный и воинственный дух французской прессы, на ее к нам нерасположение и на проявляемую радость по поводу извращенных известий о неудачах наших войск на Дунае14. Таким образом, работы по подготовке общественного мнения, на которое можно было бы впоследствии, при желании принять близкое участие в возгоравшемся на Востоке пожаре, сослаться и опереться, шли методично и с большим успехом.
Со стороны нашего посла в Париже были заметны некоторые колебания в оценке настроений французского общественного мнения, которые являлись вполне понятными. Это настроение создавалось, с одной стороны, под значительным давлением Англии, союз с которой становился по мере развивавшихся событий все теснее, а с другой — под влиянием настроений Тюильрийского дворца, где император Наполеон не оставлял еще окончательной мечты о сближении с Россией, надеясь расстроить Тройственный союз ее с Австрией и Пруссией. Ему хотелось тем или иным способом уничтожить этот плод и незыблемый памятник Венского конгресса, положившего конец преобладанию Франции в Европе и могуществу первого Наполеона.
В донесениях Киселева эти мечты императора французов отмечаются без должного к ним внимания, как следствие, по всей вероятности, нерасположения государя Николая Павловича к личности Людовика-Наполеона. Признавая за ним заслугу восстановителя во Франции порядка, потрясенного революционной смутой 1848 года, император Николай не мог при своем прямом характере примириться с теми приемами, благодаря которым Наполеон III проник в среду государей, и не мог признать в нем равного себе монарха. Все это чувствовалось во взаимных отношениях императора французов и нашего посла, который проявлял неизменную сдержанность даже в тех случаях, когда беседы го с Наполеоном принимали или, точнее, могли принять характер откровенности. Киселев даже отмечал в своих донесениях дружественные попытки императора французов затронуть вопрос [8] о соглашении, но делал это как-то мимоходом, среди туманных рассуждений на многих страницах о том, что и как он, Киселев, сказал своему собеседнику. Так, в депеше от 7 (19) июня15 наш посол подробно, хотя несколько и неясно, изложил ход своей беседы с Наполеоном во время данной ему в С.-Клу аудиенции. Здесь заслуживают внимания слова императора французов, относящиеся к возможному случаю отказа Порты подписать требуемую от нее русским правительством ноту. «Вы войдете тогда в Княжества, — сказал Наполеон, — мы же будем поставлены в необходимость остаться у Дарданелл. Но каков будет конец такого положения? Ведь придется сделать что-нибудь, чтобы выйти из него. Придется вступить в соглашение и сообща устроить дело. Что вы думаете об этом?»16
Киселев оставил без определенного ответа этот вопрос, ограничившись лишь передачей вскользь бывшей беседы графу Нессельроде. Сам же он, по-видимому, продолжал оставаться при точке зрения, высказанной в более ранней депеше17, в которой Наполеон изображался как человек, странно (dizarrement) и случайно поставленный во главе Франции, и как авантюрист, веровавший только в свою звезду и следовавший неожиданным личным вдохновениям, а не рассудку и не мудрой предусмотрительности.
Не подлежит сомнению, что император французов был весьма чувствителен к несколько пренебрежительному к нему отношению петербургского кабинета. Он даже воспользовался случаем, чтобы на балу в С.-Клу высказать это австрийскому послу Гюбнеру18. «Мой принцип, — заметил Наполеон, — целовать и даже в обе щеки того, кто меня целует. Но если мне дают пощечину, то я ее возвращаю. Я сказал это Киселеву и теперь говорю вам». Австрийский дипломат добавил, что приведенные слова были высказаны в несколько грустном тоне, который, впрочем, был далек от всякого раздражения. Надо заметить, что этому разговору предшествовали жалобы Наполеона на явно враждебное ему покровительство, которое Россия и Австрия оказывали маленькой Бельгии, несмотря на то что эта страна в своем управлении руководствовалась парламентаризмом, столь противным принципам двух империй, и что в Бельгии нашли приют заговорщики против французского правительства и против порядка, введенного во Франции восстановлением империи.
По мере развития событий Наполеон долго еще колебался стать окончательно на сторону наших врагов. Из беседы Киселева с побочным братом императора французов, герцогом Морни19, видно, что Наполеон, несмотря на свое соглашение с Англией, стремился к тому, чтобы «жить в самых лучших отношениях с Россией», и что даже известие о занятии нами княжеств не повело к изменению миролюбивого настроения императора французов. [9]
Целый ряд осложнений с каждым днем свидетельствовал все яснее, что вопрос о преобладании нашего влияния в Константинополе, который возник вследствие миссии князя Меншикова, принимает более и более резкую форму и вызывает непримиримое противоречие во взглядах европейских кабинетов; но он долго не влиял на Наполеона, остававшегося верным идее мира и сближения с Россией. Киселев сообщал, что непринятие Портой проекта примирительной ноты, выработанного в Вене, вызвало намерение французского кабинета высказать ей свое неудовольствие20, а наш отказ в согласии на предложенные Портой поправки был принят в Париже как совершенно естественное явление21. Донесение же Аргиропуло князю Меншикову22 подтверждало из константинопольских источников, что Наполеон в разговоре с турецким послом в Диеппе резко отозвался о поведении Порты и столь же резко оборвал Велли-пашу, который коснулся вопроса о желательности входа французского флота в Дарданеллы.
Некоторое освещение поведения императора французов дала беседа князя Горчакова с принцем Наполеоном, происходившая в Штутгарте, куда наш дипломат прибыл накануне отъезда принца. Давнишние близкие отношения князя Горчакова с семейством Бонапартов еще в те времена, когда оно было поставлено под особое покровительство наших дипломатических представителей, дало ему возможность вести с французским принцем беседу, принявшую задушевный характер. Князь Горчаков передал канцлеру весьма подробно все высказанное принцем Наполеоном, оговариваясь, однако, что двухчасовой разговор не претендует на политическое значение, так как собеседники не были никем и ни на что уполномочены23.
Император Наполеон, сказал принц, вполне разделяет мое сожаление о том, что отношения между Россией и Францией не таковы, какими они должны были бы быть, в видах интересов обеих стран. Наполеон с того момента, как он стал мечтать о власти, и ныне, когда он ее достиг, не переставал думать о том, чтобы сделать соглашение с Россией осью своей политики... Эта мысль является его навязчивой идеей (idee fixe), и я уверен, что он готов к ней возвратиться, если бы это было возможно сделать без пожертвования своим достоинством... Изолированное положение погубило Людовика-Филиппа. Нам необходимы союзы. Мы прежде всего стремились к союзу с вами, но, когда это не удалось, Англия предложила нам свой... Пальмерстон пользуется влиянием на императора, льстит его честолюбию и его ненависти (il le flatte dans ses vanites et dans ses haines)... У Друэн де Люиса английские очки. Дела в настоящее время зашли слишком далеко, чтобы Франция могла отступить. Предполагая, однако, что император Наполеон, который может многое еще сделать, совершит переворот [10] в этом отношении, то возможно ли будет рассчитывать на вознаграждение в виде союза с Россией?
Высказав эту мысль, принц внимательно взглянул в глаза князю Горчакову, как бы желая прочесть в них прямой ответ. Длинную речь своего собеседника о необходимости предоставления России преобладающего влияния в Константинополе, которое оправдывается историей и географическим положением, принц слушал, нисколько не протестуя против указаний нашего дипломата и, видимо, не интересуясь судьбами Турции. На вопрос же Горчакова, каковы могли бы быть французские условия будущего союза, он заметил, что династия Бонапартов должна для своего укрепления дать Франции что-нибудь реальное.
— Что стоило бы вам, — сказал принц, — предоставить нам занятие Ниццы и Савойи! Никому не было бы обидно, если бы перестали существовать два или три мелких княжества в Италии, а Австрию можно было бы легко вознаградить в другом месте... Я крепко держусь этой мысли союза двух могущественнейших государств, который стал бы общеконтинентальным, так как к нему не преминули бы примкнуть Австрия и Пруссия...
Беседа эта не имела и не могла иметь последствий. С одной стороны, в Петербурге господствовало большое недоверие к императору Наполеону, а с другой — свершились факты, которые привели к полному охлаждению русско-французских отношений. Киселев писал из Парижа24: «Несомненно, что известное всем лицемерие Людовика-Наполеона и его натура заговорщика (lа nature de conspirateur) проявляются одинаково как по отношению к его врагам и противникам, так и по отношению к тем, кто ему служит и от кого он все-таки хранит свои тайны; несомненно, что этого лицемерия достаточно, чтобы усомниться в искренности не только его намерений, но и самых его уверений...»25. В том же духе сообщал о настроении Наполеона Фонтон из австрийских источников на основании полученных там сведений из Парижа26. Через несколько дней Киселев указывал27, что руководящей идеей императора Наполеона является мысль использования кризиса для созыва европейского конгресса, который даже в том случае, если бы Франция не получила от него никаких особых выгод, имел бы то значение, что заменил бы трактаты 1815 года, которые в глазах Франции являлись заключенными против нее и для ее унижения. Наш посол прибавлял, что для достижения поставленной себе цели император французов не остановится перед опасностью войны и что Англия, желая быть ему приятной, поддерживает эту идею.
Но и независимо от личных взглядов и догадок наших дипломатических представителей течение дел само собой принимало все более и более опасный для общеевропейского мира характер. Порта, поддерживаемая двумя западными державами, чувствовала, что [11] Франция и Англия, начав оказывать ей помощь, не могут уже отступиться от нее. Она, пользуясь советами английского посла в Константинополе, который, по-видимому, решил обострить конфликт до последней степени, хотя бы для его окончательного решения потребовалось довести дело и до войны, продолжала упорствовать в отказе дать нам приличное удовлетворение. Целый ряд уступок петербургского кабинета не только не привел к желанному результату, но, наоборот, как бы придавал Порте смелости. Она, конечно, была осведомлена о ходе переговоров между парижским и лондонским кабинетами, а эти переговоры не оставляли сомнения в том, [12] что обе западные державы твердо решили защищать неприкосновенность Оттоманской империи в случае могущей возникнуть опасности. Из депеши Друэн де Люиса французскому послу в Лондоне графу Валевскому от 5 июня 1853 года28 видно, что обе державы непосредственно вслед за миссией князя Меншикова решили действовать сообща, не останавливаясь перед последствиями. Французскому послу в Константинополе Лакуру была дана инструкция сообразоваться во всем с деятельностью лорда Стратфорда и французской эскадре адмирала де Сюсса действовать во всем согласно с английской эскадрой адмирала Дундаса. Это единение в действиях объяснялось желанием дать дипломатам время и возможность предупредить полный разрыв между нами и Портой и желанием поддержать принцип неприкосновенности Турции, положенный будто бы в основу трактата 1841 года; в действительности же все это вело турецкое правительство на путь непримиримости по отношению к нашим требованиям.
Охлаждению отношений между нами и Францией способствовала в особенности полемика Друэн де Люиса, направленная против циркуляра графа Нессельроде от 20 июня (2 июля) 1853 года. Циркуляр этот разъяснял точку зрения Петербургского кабинета на сущность и основание требований, которые были предъявлены Порте князем Меншиковым и нашим правительством, а также объяснял поводы и цель вступления наших войск в пределы Молдавии и Валахии. Циркуляр ссылался на демонстрацию франко-английской эскадры, предупредившей «мерой действительной29 те меры наши, к которым мы предполагали еще только прибегнуть как к условно возможным»; эта демонстрация несомненно имела вызывающий относительно нас характер. Циркуляр подтверждал далее, что требование от Порты обязательного дипломатического акта, который признавал бы право России «наблюдать за охранением единоверной церкви на Востоке», являлось лишь последствием нарушения фирманов 1852 года и необходимости новым обязательством обеспечить действительное право России, которое было установлено издревле и подтверждено Кучук-Кайнарджийским трактом. Допустить, писал граф Нессельроде, признание начала, в силу которого Порта считает несовместимым со своей независимостью всякое дипломатическое обязательство, даже в виде простой ноты, в котором заключалось бы условие, относящееся до религии и церквей, значило бы «собственными руками разорвать договор кайнарджийский, а равно и все те, которые его подтверждают, и добровольно отказаться от права, ими нам предоставленного»30.
Ответ не заставил себя ждать. 3(15) июля французский министр иностранных дел Друэн де Люис отправил французским послам при европейских дворах циркулярную депешу, появившуюся спустя два [13] дня в Moniteur31. Упомянув в кратких словах о том, что граф Нессельроде выразил представителю Франции в Петербурге удовольствие по поводу фирманов, изданных султаном в полное удовлетворение петербургского кабинета, и что то же выражение удовольствия было повторено Киселевым в Париже, французский министр замечал, что последовавшие позднее требования князя Меншикова не имели, следовательно, никакой связи с разрешенным, согласно желаниям России, вопросом о Святых местах и что единственными судьями о приемлемости русских требований являются турецкие министры. Как только последние признали несовместимость требований с независимостью и достоинством Турции, то державам, заинтересованным в сохранении Оттоманской империи, не оставалось ничего более... как послать свои эскадры в Безикскую бухту.
Далее Друэн де Люис переходит к полемике с русским канцлером о сроках принятия обеими сторонами враждебных демонстраций. В то время когда граф Нессельроде письмом от 19 (31) мая сообщал Решиду-паше о намерении, в случае непринятия турками нашего ультиматума, занять княжества, когда это намерение, «как бы для того, чтобы сделать его бесповоротным, было циркуляром 30 мая (11 июня) объявлено Европе», французская эскадра находилась у Саламина, а английская не выходила из Мальтийского порта. «Одно это сравнение чисел, — писал Друэн де Люис, — достаточно для указания, кому принадлежит инициатива, которую ныне пытаются отрицать, сваливая ответственность на Францию и Англию».
Министр Наполеона закончил свою депешу утверждением, что вступление русских войск в пределы Дунайских княжеств не оправдывается, несмотря на наши уверения, ни Адрианопольским трактом, согласно которому оно было допустимо лишь в случае нарушения Турцией прав Молдавии и Валахии, ни конвенцией, заключенной в Балте-Лимане и допускавшей активное вмешательство России в дела княжеств в случае революционных беспорядков, которые угрожали бы как их спокойствию, так и безопасности России и Турции. Поэтому вступление наших войск в Молдавию и Валахию могло произойти лишь по праву войны, хотя в Петербурге и не желают произносить этого слова. Если бы было иначе, то пришлось бы признать право угнетения сильными государствами своих слабых соседей. Друэн де Люис удивлялся, каким образом столь консервативная держава, как Россия, может придерживаться такого разрушительного принципа. Если же Порта не может, как в данном случае, не видеть в занятии княжеств враждебного действия, то сам собою падает трактат 1841 года, воспрещавший военным судам всех стран входить в мирное для Турции время в Дарданелльский и Константинопольский проливы. [14]
Вышеприведенные соображения руководителя французской дипломатии подверглись критике нашего канцлера графа Нессельроде в двух его депешах к Киселеву32. Одна из этих депеш удостоилась пометки императора Николая «parfait», а другая — «fort bien». Документы эти интересны не только как изложение точки зрения Петербургского кабинета и как образец дипломатической полемики, но и, главным образом, потому, что в них впервые явственно проявляется недовольство французской политикой и последняя обвиняется вместе с английской в обострении возникших международных недоразумений. Достойно внимания, что резкое охлаждение отношений с Францией произошло именно в то время, когда сообщения из Вены позволяли надеяться на мирный исход конфликта на Востоке33.
Граф Нессельроде самым решительным образом оспаривал утверждение Друэн де Люиса, будто нет связи между вопросом о Святых местах и требованиями князя Меншикова, миссия которого имела целью устранение текущих недоразумений и получение общей гарантии на будущее время. Наш чрезвычайный посол в первом своем сообщении Порте упомянул о том и о другом, говоря о необходимости «торжественного акта доверия, ясного и положительного акта гарантии». Требования князя Меншикова для французского правительства не были неожиданными, так как оно еще в марте отправило в Левантийские воды эскадру, и если она не достигла Дарданелл, то единственной причиной этому был отказ Англии присоединиться к задуманной демонстрации. Граф Нессельроде далее ссылался на статьи 7 и 14 Кайнарджийского трактата, которыми султан обещал покровительство христианской религии и ее церквам, что, ввиду принадлежности православной религии к христианству, давало России право наблюдать за действительностью упомянутого покровительства православной церкви. Точно так же и Франция со времени Франциска I пользовалась правом наблюдения за отношением Порты к католикам и протоколом 3 февраля 1830 года передала это право греческому королю в пределах возникшего тогда греческого королевства; при этом протокол [15] определенно говорил о католиках «soumis au Sultan», то есть о католических подданных Оттоманского государства. Франция и Англия до последнего времени деятельно вмешиваются в отношения между Портой и ее католическими и протестантскими подданными и притом в форме, которая в другом месте считалась бы несогласной с принципом политической независимости страны. Граф Нессельроде напоминал, что по случаю беспорядков в Триполи Франция, вслед за угрозой бомбардировки турецких берегов, получила необходимое удовлетворение, а также, что военный корабль «Charlemagne» еще не так давно вошел, вопреки трактату 1841 года, в Дарданеллы. Канцлер подчеркнул также неправильное трактование Друэн де Люисом трактата 1841 года, который вовсе не выражал принципа неприкосновенности Оттоманской империи, а единственно только взаимное обязательство держав не посылать своих военных судов в турецкие проливы в мирное для этого государства время. Правда, что во вступлении к трактату 1841 года подписавшие его державы, а в том числе и Россия, выразили желание охранить неприкосновенность державных прав султана, и Россия одушевлена таким желанием и поныне, но из этого вовсе не следует, чтобы она была обязана обращаться к вмешательству держав в своих спорах с султаном.
В другой депеше от того же числа граф Нессельроде прямо обвинял западные державы в оказании влияния на окончательное решение Порты посылкой своих эскадр в турецкие воды. Он доказывал ссылками на действия французов в Морее, французов и англичан в Бельгии, что мнение Друэн де Люиса о характере занятия Дунайских княжеств является лишенным всякого основания, так как европейское международное право во все времена различало войну от понудительных мер, принимаемых одной или несколькими державами против отдельных государств.
Следует заметить, что, отправляя эти депеши, канцлер снабдил Киселева особым предписанием34, в котором он выражал сожаление о необходимости дать столь резкий ответ и предлагал нашему посланнику не предъявлять их по назначению, если он найдет содержание их неподходящим.
Со времени обмена приведенными депешами положение Киселева в Париже и Кастельбажака в Петербурге стало чрезвычайно щекотливым, несмотря на то что оба правительства еще надеялись на сохранение мира. «Я уверен,— писал маркиз Кастельбажак 13 августа35, — что император Николай искренне желает конца спора с Францией и Англией... и, как говорит он сам, сохранения Оттоманской империи; однако он не только не верит в ее сохранение, но верит в неотвратимое и близкое ее падение. Вопрос об очищении княжеств и ухода эскадр является для императора Николая вопросом самолюбия, и он не прочь был бы видеть нас уходящими раньше его». [16]
Надежда уладить дело мирным путем не оставляла еще руководящие сферы французской политики. «У нас во Франции, — писал директор департамента политических дел министерства Друэн де Люис Тувенель маркизу Кастельбажаку 1 августа, — все желают мира»36, а в другом, более раннем, письме37 объяснял, что французская политика стремится к соглашению с Россией, желая предупредить в этом отношении другие державы. В одном из июльских своих писем38 Тувенель подчеркивал, что строгий (farouche) циркуляр Друэн де Люиса, приведенный нами выше, вовсе не является признаком воинственного настроения, «не изменяет наших чувств, и мы всегда желаем мира». Лучшим выходом, по мнению Тувенеля, было бы принятие французского проекта ноты, предложенного в то время рассмотрению представителей держав в Вене. «Вот прекрасный для России случай, — замечает Тувенель, — сблизиться с Францией, предать некоторые вещи забвению и, может быть, положить основание действительному союзу. Поймут ли нас там, где вы находитесь?..»
Император Николай относился к французскому послу особо милостиво и удостаивал его откровенными беседами. Государь, возвращаясь к, видимо, мучившей его мысли о близком падении оттоманского владычества в Европе и о последствиях столь серьезного исторического события, указывал генералу Кастельбажаку на необходимость предупредить возможную опасность предварительным соглашением с императором французов. Маркиз Кастельбажак изложил одну из таких бесед в письме к Тувенелю от 17 августа39, в котором отметил, что возникший кризис поставил в глазах императора Николая восточный вопрос на очередь исторических задач во всей его широте. «Император Николай объявил мне, — пишет генерал Кастельбажак, — и подтвердил это честным своим словом, что он не желает завоеваний и что падение Турецкой империи создало бы для России более затруднений, чем для других держав». Государь желал лишь избегнуть осложнений, стремился к возможно мирному разрешению надвигавшейся грозы и сообщил Кастельбажаку, что Киселеву будет предложено затронуть этот вопрос при встрече с императором Наполеоном.
Является не подлежащим, таким образом, сомнению, что одновременно в Петербурге и в Париже существовало сознание пользы не только соглашения, но и союза. Однако в самом представлении об основаниях и целях соглашения заключалось, несмотря на такое настроение, столь глубокое различие, что осуществление обоюдных мыслей было невозможно. Ближайшие события показали, что пути России и Франции расходятся в противоположные стороны и что если и возможно ожидать их встречи, то лишь в отдаленном будущем. [17]

Оттоманская Порта во время пребывания в турецкой столице князя Меншикова чуть ли не ежечасно прибегала к советам великобританского посла в Константинополе лорда Стратфорда де Редклиф, который по своему влиянию на султана и его министров играл там совершенно исключительную роль. Ряд депеш, отправленных им своему правительству, свидетельствует об этом без всякого сомнения. Достаточно прочесть донесения Редклифа от 10 и 15 мая40 по поводу аудиенции у султана и благодарности Порты за оказанную ей поддержку, чтобы убедиться в том, кто был настоящим руководителем оттоманской политики в споре с Россией.
Отъезд князя Меншикова из Константинополя не был неожиданностью для лорда Редклифа, который не только не проявил при этом событии никакого смущения, но быстро успел побороть также растерянность турецких сановников с Решидом-пашой во главе. Великобританский посол секретно сообщил султану41, что средиземные морские силы Англии явятся, в случае опасности, на помощь Турции, и тотчас же вслед за отъездом князя Меншикова созвал послов четырех держав на совещание для обсуждения происшедшего события42. На этом совещании под влиянием лорда Редклифа была подписана представителями великих держав следующая декларация:
«Представители Австрии, Великобритании, Франции и Пруссии в ответ на желание его высочества Решида-паши узнать их мнение о проекте ноты, присланной ему частным образом князем Меншиковым, выражают свой взгляд, что в вопросе, столь близко затрагивающем свободу действий и верховные права султана, Решид-паша является лучшим судьей того, что нужно предпринять; представители же держав не считают себя при настоящих обстоятельствах уполномоченными высказывать свое мнение».
Послы, подчеркивая в этой декларации связь предлагаемой ноты с верховными правами и свободой действий султана, в сущности, высказали все, что было нужно и что имело все признаки полной солидарности великих держав во взглядах на возбужденный вопрос. Такая солидарность существовала в действительности, и не в этом заслуга лорда Стратфорда; но он сумел воспользоваться обстоятельствами, чтобы ее объединить, вывести наружу и этим придать бодрость духа растерявшемуся визирю. Он достиг своей цели, и Порта, уверенная в поддержке Европы, не пошла ни на какие дальнейшие уступки.
Следует отметить, что деятельность лорда Редклифа всегда и во всем встречала поддержку великобританского правительства. В ряде депеш, которыми он обменялся со статс-секретарем по иностранным делам лордом Кларендоном43, не встречается ни одного слова, которое свидетельствовало бы о малейшем между ними [18] недоразумении. Поэтому в высшей степени странное впечатление производят донесения нашего посла в Лондоне барона Бруннова, который пытался неоднократно отделить политику великобританского кабинета от политики его константинопольского представителя.
Барон Бруннов, блестящий стилист, в своих донесениях руководствовался, по-видимому, принципом Талейрана, утверждавшего, что способность речи дана человеку для того, чтобы скрывать свои мысли. Нельзя, впрочем, сказать, чтобы барон Бруннов скрывал истину: он ее говорил, но сопровождал столь разнообразными соображениями и побочными сведениями, что среди них ее было мудрено отыскать. В настоящее время сделать это, конечно, легко, но современникам, удаленным от места действия, задача в этом отношении представлялась иногда прямо неразрешимой. Убаюкивающие фразы и рассуждения мешали сосредоточиться на существе дела.
Несомненно, что некоторое влияние на настроение барона Бруннова должна была оказывать нерешительность главы английского кабинета лорда Абердина; он, отличаясь английским складом консервативно-религиозных убеждений, смотрел на события с настолько отвлеченной точки зрения, что его речи невольно могли вводить нашего дипломата в заблуждение относительно течения дел. Однажды лорд Абердин успокаивал нашего посла, говоря44: «There shall be no war! There can be no war!»45. В другой раз он уверял его, что английскому представителю в Константинополе им дан высший руководящий завет46 — «do not quarrel with Russia»47. Лорд Абердин спрашивал также у барона Бруннова мнения относительно значения конвенции о проливах 1841 года, читал в заседании Совета министров «меморию», принадлежавшую перу нашего дипломата, и вообще вел себя в сношениях с ним [19] так, что барону Бруннову иногда в самом деле могло показаться, что мы выйдем «honorablement et pacifiquement de la crise orientale». И, действительно, лорд Абердин неоднократно говорил, что никогда не кончит своей политической деятельности «ведением революционной войны, войны против общественного порядка» («guerre subversive de l'ordre social»).
Следует, впрочем, заметить, что барону Бруннову было очень легко убедиться в беспочвенности уверений лорда Абердина, но характер всей переписки нашего посла с канцлером давал слишком мало надежды на это. Барон Бруннов имел обыкновение отправлять вместе с официальными депешами частные письма графу Нессельроде, и весь интерес его донесений сосредоточивался именно в этих письмах.
Его письмо от 13 (25) мая48 излагает разговор с лордом Кларендоном, который не оставляет сомнения в действительных намерениях и взглядах великобританского кабинета. Но это письмо начинается вступлением, которое ослабляет смысл и значение самого разговора, весьма важного по своему существу.
Свое вступление барон Бруннов посвятил характеристике настроений английских министров, причем относительно лорда Кларендона наш посол говорит, что он «был бы совершенен» («serayt parfait»), если бы не его боязнь газет, палат и вообще общественного мнения. Поэтому, поясняет письмо, «Кларендон, не имея ни малейшей неприязни к нам, делается нашим противником единственно вследствие боязни потерять кредит у публики». А между тем этот «совершенный» министр дал очень недвусмысленно понять нашему послу, что великобританский кабинет видит в требованиях князя Меншикова безусловный повод к войне, в которой Англии придется принять активное участие. Барон Бруннов, вместо того чтобы подчеркнуть именно это значение слов английского министра, посвящает дальнейшее содержание своего письма «простым, ясным и серьезным» своим собственным рассуждениям, которыми он полагал переубедить великобританских государственных деятелей.
Как раз в день отправления этого письма было получено в Лондоне известие об отъезде князя Меншикова из Константинополя.
20 мая (1 июня) барон Бруннов начинает свое послание канцлеру невероятным заявлением о собственных заслугах. «Еще раз, — пишет он, — я сумел удержать Англию в положении мудрой неподвижности в то время, когда Франция делала все усилия, чтобы заставить ее выйти из бедствия»50. Правда, далее говорится о непрочности достигнутого, но вслед за этой фразой начинаются уверения, что Великобритания не только будет ждать с почтением и доверием решений императора Николая, но, «когда император примет свои решения, то Англия будет сообразовывать с ними [20] свои собственные» («y conformera les siennes»). Это сообщение обозначило, как будет видно из дальнейшего, что в случае вступления наших войск в Придунайские княжества английская эскадра приблизится к Дарданеллам. Далее в письме речь идет о бессмыслии турок, о великолепном меморандуме автора письма, долженствующем остаться в истории памятником «сладких слов, ясных мыслей и твердых истин», о том, что Англия без Австрии не сделает никакого решительного шага, так как «боится быть вдвоем с Францией», о том, наконец, что невозможно вести хорошую политику «в сумасшедшем доме», где лорды Мальмсбюри и Гардвик толкают на морскую демонстрацию, и т. д.
Меморандум51, о котором идет речь в письме, интересен как образец того, что у нас в первой половине девятнадцатого века считалось высшим дипломатическим искусством, и потому неудивительно, что представленный графом Нессельроде государю экземпляр труда барона Бруннова удостоился следующей пометки: «II est impossible de mieux rendre le veritable etat de la question... e'est parfait, oui, e'est bien cela, e'est toute la verite».
Документ этот, заслуживший столь лестный отзыв императора Николая I, действительно представляет верное отражение благородного образа мыслей государя и этим невольно подкупает всякого в свою пользу. Но, как известно нам и как несомненно должно быть известно барону Бруннову, с которым английские министры объяснялись совершенно откровенно, они вовсе и не сомневались в образе мыслей государя, в его благородстве и верности данному слову. Они лишь думали, что в исторический момент, когда лицом к лицу становятся резко противоположные интересы государств, судьбы народов переходят за грани человеческой воли, будь то воля даже могущественнейших и величайших вождей государств. Они знали и были убеждены, что император Николай не стремился к завоеваниям, но они также знали, как, впрочем, знал и говорил и сам государь, что в случае войны на Востоке может возникнуть общеевропейский кризис, последствия которого предвидеть невозможно.
Барон Бруннов не обращает внимания именно на это важнейшее обстоятельство, и записка в своем стремлении убедить английских государственных людей в том, в чем они и так были убеждены, противопоставляет одни только громкие слова серьезному факту непримиримости русской и английской точек зрения на спорный вопрос. Блестящее изложение рыцарских чувств и мыслей государя удостоилось лестной для автора записки пометки, но петербургский кабинет остался в том же неведении относительно истинного взгляда великобританского правительства на программу наших действий против Турции, в каком пребывал и прежде.
Сущность этой интересной записки, изложенная словами самого автора, сводится к следующему: «Султан не сдержал слова, [21] данного императору Николаю. Его Величество счел необходимым потребовать удовлетворения за оскорбление, нанесенное его достоинству. Для такого удовлетворения государь избрал мирный путь, предпочитая его немедленному применению силы. Он, требуя удовлетворения посредством убеждений, а не путем неприязненных действий, исключительно стремился охранить православную церковь в Турции от ущерба и оскорблений, предметом которых она несправедливо и открыто стала в последнее время. Государь признал, что для достижения этой цели простой фирман был бы недостаточен ни в смысле удовлетворения за прошлое, ни в смысле предупреждения повторения обид в будущем. Вследствие этого решено было потребовать и получить от Порты формальный акт, акт разъяснения (acte explicatif). Этот акт должен был, по мысли государя, лишь служить подтверждением прав, которыми пользовалась на Востоке православная церковь. Император Николай не требовал ни большего, ни меньшего. Он желал, чтобы осталось нетронутым то, что уже существует, и чтобы исповедуемая Россией религия была свободна, уважаема и неприкосновенна под оттоманским владычеством. Его Величество домогается этой гарантии; он советует Порте дать ее в интересах упрочения внутреннего спокойствия в Оттоманской империи и в интересах прочного мира с Россией».
Барон Бруннов, ссылаясь в конце своего меморандума на лондонский протокол 1 (13) июля 1841 года, замечает, что во вступлении к этому документу державы высказали желание дать султану доказательство уважения к его верховным державным правам, и выводит отсюда заключение, что лучшим доказательством в данных обстоятельствах помянутого уверения было бы не ставить препятствий тому, чтобы султан исполнил свои обещания по отношению к дружественной соседней державе.
Дело, однако, в том, что ни Порта, ни западные державы не признавали самого существования таких «обещаний», толкуя Кучук-Кайнарджийский договор по-своему и не находя в нем тех [22] обязательств по отношению к России, на которые указывал петербургский кабинет. Западные державы смотрели на дело проще. Они находили невозможным, как и во времена Ункиар-Искелесского договора, допустить на Ближнем Востоке исключительное преобладание русского влияния. Они решились, видя в требованиях князя Меншикова одно из проявлений стремления к такому влиянию, противодействовать ему всеми силами и всеми средствами. Спор шел вовсе не о значении Кучук-Кайнарджийского договора и даже не о значении требуемого князем Меншиковым сенеда, а о том, будет ли Россия единственной решительницей политических судеб Балканского полуострова и его народностей или же только участницей некоторого, так сказать, главенства держав над этим полуостровом. Западными дипломатами и даже европейским общественным мнением вопрос прямо так и ставился; наша же дипломатия этой стороной дела пренебрегала и даже ее вовсе отрицала, нечаянно проговариваясь лишь, как будет отмечено ниже, об ее существовании.
Барон Бруннов был несомненно человеком выдающегося ума, а потому является загадкой причина такого одностороннего доклада. Сам автор, препровождая меморандум графу Нессельроде, выразил желание, «чтобы он хранился в архивах, как доказательство верной интересам и чести России его службы»52, но навряд ли мы ошибемся в предположении, что автор мемуара, забывая интересы и службу царя и России, думал только о том, чтобы блестяще изложить мысли государя, а не представить действительную и серьезную картину положения.
Конечно, барон Бруннов понимал настоящую подкладку возникших недоразумений. Он шел даже, пожалуй, далее того, что думали в Петербурге. В письме графу Нессельроде от 26 мая (7 июня)53 он писал: «Мы решительно приближаемся к эпохе, когда придется называть вещи их истинными именами. Я прошу вас, когда эта минута наступит, принять во внимание мысль, которая уже некоторое время представляется моему уму. Дайте восточным делам новое имя. Назовите их — восстановлением христианства в Турции. Здесь нам более всего в общественном мнении вредит то, что в Англии все думают о возможности политического раздела, при котором России достанется крупнейшая доля. Новое имя должно вызвать в Лондоне несогласие. Кризис будет серьезен, но будет большая выгода применить к делу религиозные симпатии, которые здесь пользуются известным уважением». Далее автор письма говорит, что Англия более всего боится, чтобы в случае нашего успеха се торговля не пострадала от русского тарифа. «Вот почему для Константинополя опасаются не столько наших солдат, сколько наших таможенных чиновников. Если бы здесь надеялись, что политическая перемена в Турции была бы возможна [23] без нанесения ущерба свободе торговли, то траур по великим оттоманам был бы скоро забыт...»
«Все это более мелко и меркантильно, чем политично», — с оттенком презрения кончал свое письма барон Бруннов, еще раз уверяя графа Нессельроде, что Англия не боится нашего сенеда, но боится тарифа, конечного результата наших «notes verbales».
Замечательно, что наш дипломат продолжал при столь определенном взгляде на вещи убаюкивать в своих официальных донесениях и даже в частных письмах графу Нессельроде Петербургский кабинет в полном, безусловном миролюбии Англии, а также и в том, что великобританский посол в Константинополе действует, в сущности, на свой страх и риск при неодобрении лондонского правительства, которое не высказывается только вследствие побочных обстоятельств.
Так, 26 мая (7 июня) в том же письме, где говорится о приближении времени, когда придется называть вещи их истинными именами, барон Бруннов уверял, что, хотя английское правительство и не решается публично отречься от своего константинопольского посла, но что «частные» письма лорда Кларендона «conjurent Stratford d'arriver a une conclusion a l'amiable». В позднейшем письме от 7 (19) июня, т. е. написанном спустя более недели после того, как барон Бруннов был официально уведомлен о подчинении английской средиземной эскадры Стратфорду Редклифу54, он советует графу Нессельроде не принимать к сердцу депеш лорда Кларендона. «Читая их, думайте всегда, что они написаны не для вас, а для того, чтобы когда-нибудь фигурировать в Синей книге парламента»55. Если граф Нессельроде действительно следовал указаниям своего лондонского ученика и друга, то все то, что заявлял нашему канцлеру английский посол в Петербурге, должно было ему казаться не имеющим серьезного значения.
Впрочем, в начале июня надежды на мирный исход конфликта не были еще никем потеряны. В Лондоне назрел план отправления в Петербург чрезвычайного посла, и лорд Абердин называл даже как предполагаемых кандидатов для выполнения этой миссии лордов Каннинга или Кланрикорда56. На следующий день глава английского кабинета разговорился с нашим послом об этом предмете подробнее57. Он сказал, что целью такой чрезвычайной меры было бы непосредственное обращение к императору Николаю с проектом некоторого изменения в словах58 предложенной князем Меншиковым Порте ноты, без изменения смысла и значения самого акта. Барон Бруннов на это возразил, что нельзя надеяться на изменение хотя бы одного слова, что он сам себя устраняет от всякого участия в деле, но полагает, что задуманная миссия могла бы иметь единственный шанс на успех лишь в том случае, [24] если бы до ее отъезда английский флот оставил турецкие воды и ушел обратно к острову Мальта.
Прочтя это письмо, государь пометил на нем: «Ici je trouve, que Brounnow n'a pas repondu juste; ce n'est pas seulement la flotte qu'il s'agit d'eloigner. И aurait du dire, que e'est a Constantinopole qu'il faut insster pour que l'on signe de suite. Ici il n'y a rien a faire que protester, conne nous le faisions et comme nous ferons».
Такое отношение государя является вполне понятным, если принять во внимание чувство правоты и оскорбленного Портой достоинства, а также основанное на депешах барона Бруннова убеждение в несогласиях, будто бы существовавших между великобританским правительством и лордом Стратфордом, и в несерьезности английских намерений поддержать Порту в ее спорте с Россией. Миролюбие и прямодушие императора Николая несомненно привели бы к другому исходу, лишь бы последний оградил надлежащим образом достоинство государя и государственную честь России.
Замечательно, что именно в то время, когда император Николай начертал на депеше Бруннова вышеприведенную пометку, им же на проекте частного письма бывшего нашего посланника в Константинополе Титова лорду Стратфорду Редклифу было написано: «C'est admirablement bien dit»59. Несомненно, письмо это являлось и по тону, и по содержанию попыткой примирения и разъяснением истинного смысла наших требований, не угрожавших ни верховным правам султана, ни интересам других государств. Оно было написано в ответ на поздравление, присланное лордом Редклифом нашему дипломату по случаю праздника Пасхи. Редклиф воспользовался этим, чтобы затронуть вопрос о возобновлении русско-турецких дипломатических сношений, и письмо Титова является разъяснением, почему этого невозможно сделать до удовлетворения султаном требований, предъявленных князем Меншиковым. Правда, в письме заметно слишком яркое подчеркивание фактического преобладания России на Востоке, а также предсказывается, что в случае войны гибель Оттоманской империи неминуема, но, с другой стороны, приводятся убедительные доказательства умеренности России в пользовании своим влиянием, ее миролюбия и отсутствия мысли о каких бы то ни было завоеваниях. Опасностью для нас, пишет Титов, могла бы стать лишь коалиция держав. «Но для того чтобы отстранить эту опасность, достаточно будет государю императору провозгласить перед лицом всего мира, что его величество не желает увеличивать своих владений территориальными останками Турции. Будьте уверены, что мир поверит этому слову и что у нас не будет недостатка ни в национальных симпатиях, ни в союзниках». [25]
Если, несмотря на такие убеждения в своем могуществе и в невозможности коалиции, несмотря на неточные донесения барона Бруннова, создающие превратное представление об английской политике, император Николай все-таки стремился к мирному разрешению кризиса, то нельзя не усмотреть в этом доказательства не только миролюбия, но и глубокого государственного чувства, которое подсказывало государю истинное значение событий и международных отношений исторического момента.
Тем временем барон Бруннов продолжал вести свою линию. 2 (14) июня60 он между прочим сообщал графу Нессельроде, что Великобританский кабинет примирится с занятием нами княжеств и убежден в необходимости для Порты дать нам удовлетворение, которое должно быть достигнуто мирными путями. Письмо кончалось уверением, что в Лондоне нет никаких признаков враждебности к нам («absence complete de toute disposition d'hostilite envers nous»).
Однако на следующий день омрачился и оптимизм барона Бруннова. Причиной этому был серьезный и откровенный разговор с лордом Абердином, который предвидел, что дело клонится к вооруженному столкновению, и потому решил оставить свой пост, чтобы не принимать на себя ответственности за ужасные бедствия и последствия грядущей войны. Глава Английского кабинета, пишет барон Бруннов61, борется со стремлением, направленным к нарушению мира. «Однако каково бы ни было мое доверие к правдивости и намерениям первого министра, я остаюсь в сомнении [26] относительно твердости его сил. В этом заключается опасность. Моя обязанность не скрывает ее. С настоящего времени следует смотреть прямо в лицо положению, признаки которого крайне серьезны. Изо дня в день мы приближаемся к развязке, которая каждую минуту может назваться войной, хотя Англия отказывается еще от произнесения этого слова».
Впрочем, некоторым утешением барону Бруннову послужил дальнейший разговор, в котором лорд Абердин пожелал узнать мнение нашего дипломата относительно значения трактата 1841 года о проливах. Барон Бруннов разъяснил, будучи участником переговоров, предшествовавших заключению этого акта, что его вступительные слова об уважении державами прав султана не заключают никакого обязательства оказывать поддержку Турции, если бы последняя подверглась какому-либо нападению; сам же договор ограничивается только признанием державами начала закрытия проливов. Хотя внимательное чтение трактата 1841 года и исключало возможность какой-либо иной точки зрения на этот акт, но барон Бруннов не скрывал своей радости по поводу того, что английский кабинет разделил его взгляд на акт 1841 года. Наш дипломат поспешил уведомить о своем «успехе» двух своих коллег — барона Мейендорфа в Вене и барона Будберга в Берлине и высказывал убеждение, что толкованием договора 1841 года ему удалось расстроить французские попытки извращения Дарданелльского трактата, обратив его в договор европейских держав против России. «Cet essai a completement echoue», — уверял барон Бруннов канцлера, кончая по обыкновению свою депешу комплиментами графу Нессельроде62.
Между тем английский проект отправки чрезвычайной миссии в Петербург был оставлен, так как лондонский и французский кабинеты нашли более целесообразным инициативу в этом деле предоставить Австрии. Барон Бруннов, узнав о таком повороте дела от австрийского посла в Лондоне графа Коллоредо, поспешил предложить графу Нессельроде63 свой проект замены потребованного князем Меншиковым сенеда или ноты особым протоколом, который он считал самой удобной дипломатической формой для согласования наших интересов и требований с трудными условиями данной минуты. Наш посол советовал при этом не слишком настаивать на каждом отдельном слове, а стремиться к существу дела. Однако предложенный им проект протокола64 отличался большим, нежели первоначальная нота князя Меншикова, подчеркиванием тех именно слов и мыслей, которые вызвали отпор среди турецких министров. Наш представитель в Лондоне полагал, что протокол возможно редактировать таким образом, чтобы «deconcerter l'effet de la finesse diplomatique de lord Stratford». Это странное у столь осведомленного дипломата [27] мнение может быть объяснено лишь тем, что барон Бруннов с самого начала кризиса не верил в мирный исход и, по его собственному выражению, ждал того «момента, когда вещи придется называть их собственными именами».
Бруннов продолжал, впрочем, убеждать английских государственных людей в правоте и основательности требований нашего правительства и делал все от него зависящее, чтобы успешно исполнить принятую на себя задачу. 24 июня (6 июля)65 он писал графу Нессельроде, что известие о переходе нашими войсками Прута произвело сильное впечатление на англичан и рассеяло их иллюзию относительно того, что присутствие франко-английской эскадры у входа в Дарданеллы остановит движение наших войск. Барон Бруннов сообщал, что английское правительство приняло этот акт к сведению и отклонило мысль коллективного протеста держав. Оно решило протестовать в одиночестве, избрав для этой цели такую форму заявления, за которой не предполагается каких-либо мер активного воздействия.
Английские кабинет надеялся, по словам упоминаемой депеши барона Бруннова, на успех австрийского посредничества, но опасался, за исключением одного лорда Абердина, что наши войска вступили в пределы княжеств для того, чтобы остаться там навсегда, и что император Николай намерен нанести Турции смертельный удар, от которого последует ее падение («de voir la Turquie succomber sous le coup de mort, que notre Auguste Maitre aurait resolu de lui porter»). Лорд Кларендон в категорической форме высказал нашему послу, что если занятие княжеств русскими войсками продолжится три или четыре месяца, то Оттоманская империя падет без войны, от одного истощения: «il tombera sans guerre, par epuisement»66.
При этом барон Бруннов сообщал, что великобританская эскадра не перейдет, согласно решению английского Совета министров, проливов, если с нашей стороны не будет произведена какая-либо морская демонстрация67.
Петербургский кабинет мог руководствоваться в отношении ознакомления с программой предстоящих действий великобританского правительства не только донесениями барона Бруннова, но и непосредственными сообщениями лондонского посла в Петербурге сэра Гамильтона Сеймура, человека, который пользовался расположением императора Николая и в своих действиях отличался искренностью и прямотой68. К сожалению, вышеприведенный совет, данный бароном Брунновым графу Нессельроде: не придавать особого значения решительным заявлениям лорда Кларендона, возымел свое действие и в этом случае.
Сеймур сообщил графу Нессельроде копию депеши к нему от лорда Кларендона69, отправленной тотчас по получении в Лондоне [28] известия об отъезде князя Меншикова из Константинополя. Великобританский кабинет определенно формулировал в этом документе свою точку зрения на возникший кризис и подчеркивал его серьезность. Лорд Кларендон, ссылаясь на целый ряд депеш и свои беседы с бароном Брунновым, а также беседы сэра Сеймура с графом Нессельроде, утверждал, что великобританский кабинет был до последней минуты уверен, что миссия князя Меншикова исключительно касалась урегулирования вопроса о Святых местах; предполагаемое, таким образом, обязательство международного характера Порты перед Россией имело в виду лишь закрепление фирманов, изданных, согласно требованиям чрезвычайного посла, в пользу православной церкви именно в Святых местах. Так как, кроме того, наши совершенно неожиданные для англичан требования подкреплялись военными приготовлениями и демонстрациями, то все это вынудило британский кабинет обратиться к нашему правительству «в дружественной форме» за разъяснениями. По словам лорда Кларендона, «турецкие министры не могли и не должны были, из уважения к достоинству своего государя и к будущей безопасности его владений, советовать султану согласиться на требования князя Меншикова; Англия же, со своей стороны, считала сохранение Турецкой империи европейской необходимостью, а ее падение катастрофой, размеры и последствия которой предвидеть невозможно»70.
Сэр Сеймур до такой степени проникся важностью поднятого вопроса, что, узнав из разговора с графом Нессельроде о том, что «положение императора делает для Его Величества невозможным всякое отступление»71, решился на совершенно необычный шаг. Он написал канцлеру письмо, обращенное, в сущности, к императору Николаю72. «Я пишу этот призыв, — писал Сеймур, — не как дипломатический агент, а как простой частный человек; он обращен не к могущественному государю, а к человеку, несомненно стоящему выше всех по тому уважению, с которым он всегда относился к требованиям чести». [29]
Письмо, повторяя в общих выражениях сущность изложенной Депеши лорда Кларендона, взывало к чувством справедливей и великодушия государя; оно выражало надежду, что, руководствуясь этими чувствами, а также принимая во внимание убеждения великобританского правительства, государь согласится на некоторые изменения в предполагаемом договоре с Портой. Эти изменения должны были быть такого рода, чтобы, обеспечивая императорскому правительству невозможность новых турецких злоупотреблений, они не переходили границ, которые государь положил сам себе в требованиях, предъявленных султану.
Сэр Сеймур ломился, собственно, в открытые двери, так как лично император Николай и не представлял себе, чтобы его требования нарушали указанные границы. На сообщенной британским послом канцлеру депеше графа Кларендона от 7 июня 1853 г.73, в которой опять-таки указывалось на противоречие требований князя Меншикова заявлениям нашего правительства, что «единственной целью миссии князя Меншикова было разрешение вопроса о Святых местах согласно с достоинством императора и получение гарантий, предупреждающих недоразумения по поводу этого вопроса», государь начертал: «C'est le gouvernement anglais qui le dit lui-meme; et bien nous ne demandons rien que cela», причем последние слова были трижды подчеркнуты.
Казалось, что одной этой высочайшей пометки было бы достаточно, чтобы кризис пришел к благополучному концу. Однако на деле произошло нечто совершенно противоположное. Сэр Сеймур сообщал депешей 10 июня лорду Кларендону74, что его новый разговор с канцлером был мало удовлетворителен. «Я не могу, — заявил граф Нессельроде английскому послу, — советовать императору уступать: это было бы умалением его достоинства». Весте с этим канцлер сообщил Сеймуру о бесповоротном решении занять нашими войсками княжества. Великобританский посол ответил на это заявление, что «несогласия между Россией и Портой могут быть устранены лишь мирными путями, а не насилием, и вопрос этот может быть обследован совместно всеми державами, друзьями России и покровительницами турецкой независимости»75.
Несмотря на такие заявления сэра Гамильтона Сеймура, которые не оставляли сомнения в их истинном смысле и, кроме того, были подтверждены циркулярной депешей великобританского правительства от 13 июня76, граф Нессельроде продолжал твердо отстаивать свою точку зрения. Упомянутая циркулярная депеша сообщала между прочим: «Но русский посол (князь Меншиков) потребовал, под предлогом подтверждения прежних трактатов, протектората над греческой церковью в Турции не только в отношении религиозном, но и в отношении гражданских прав и привилегий ее членов... Удовлетворить требованиям князя Меншикова [30] было невозможно, так как они противоречили суверенным правам султана и ограничивали независимость Порты. Поэтому правительство ее величества вполне разделяет мнение, высказанное Порте лордом Стратфордом Редклифом». В конце циркуляра упоминалось о приближении английского флота к Дарданеллам.
Сэр Гамильтон Сеймур писал между тем лорду Кларендону о своей новой «удручающей» беседе с графом Нессельроде77. Канцлер заметил, что «ему кажется непонятным, как могут державы, заинтересованные в судьбе Турции, колебаться подать ей совет подчиниться требованиям, которые ни в каком случае78 изменены быть не могут, и когда им известно, что протекторат России составляет давно ее неотъемлемое право». Все, и особенно Россия, заинтересованы в дальнейшем существовании Турции, говорил далее граф Нессельроде, «но вы же ясно видите, что силы Турции истощаются и что довольно одного щелчка России для ее падения». Турция может существовать только при условии подчинения России, поэтому необходимо, чтобы русское влияние было могущественно, и Петербургский кабинет не может допустить, чтобы оно было поколеблено непринятием Портой предложенных ей условий.
Сеймур на этот раз счел нужным определенно высказать, что Англия не остановится перед возможной войной. «Никому, — заметил он, — так не противна мысль о войне, как Англии, но в том-то и заключается ее нравственная сила, что никакие предубеждения не в состоянии остановить ее, раз ближайшим ее интересам угрожает опасность».
Граф Нессельроде обещал доложить государю происшедший разговор.
Следующая беседа канцлера с великобританским послом имела более дружественный характер, несмотря на то что уже состоялся манифест о вступлении наших войск в пределы Дунайских княжеств. Дело в том, что в это время уже появился и стал известен в Петербурге французский план примирения, а, с другой стороны, занятие княжеств давало нашему кабинету возможность принять этот план а deux mains, как выразился граф Нессельроде в беседе с Сеймуром79. Сам план мог почитаться следствием решительной политики нашего правительства, и нельзя отрицать, что в действительности так и было.
Впрочем, великобританский посол в Петербурге уже не верил заявлениям канцлера и в отчете о происшедшей беседе утверждал, что его слова расходятся с действиями. Он вскоре спросил канцлера80, можно ли вообще после всего происшедшего продолжать трудиться для сохранения мира, и на утвердительный ответ графа Нессельроде предложил свой собственный план примирения («systeme Seymour», по выражению нашего канцлера).
Сэр Гамильтон Сеймур предлагал: 1) обнародование султаном гатти-шерифа, подтверждающего привилегии греков, в особенности [31] относительно Святых мест, которые были приобретены ими давностью или трактатами; 2) объявление этого гатти-шерифа России письмом султана или великого визиря, причем письмо это должно быть прислано в Петербург со специальным дипломатическим агентом султана и 3) официальное сообщение Портой копии гатти-шерифа посольствам великих держав в Константинополе. По мнению автора проекта, было бы полезно примирительное предложение сделать при посредстве Австрии. Со своей стороны, канцлер не считал себя вправе высказать свое мнение относительно изложенного плана81, но полагал, что все, исходящее от Австрии, будет принято с дружелюбным вниманием.
Мирное настроение вновь взяло верх, несмотря на то что, как свидетельствуют депеши лорда Кларендона сэру Сеймуру, лондонский кабинет считал тревожным признаком решительные выражения манифеста о вступлении наших войск в Придунайские княжества и опасался, как бы занятие этих княжеств не стало продолжаться слишком долго82.
Центром дальнейших усилий, направленных к сохранению мира, стала Вена.
Император Николай, несомненно, надеялся на мирный исход кризиса и относился, по свойственному ему великодушию, несравненно с большим доверием к деятельности английских государственных людей, чем последние относились к политике нашего кабинета. В середине июля в Константинополе ожидались беспорядки, ввиду чего английский флот предполагал высадить десант для защиты султана и европейцев. Лорд Абердин сообщил об этом барону Бруннову, высказывая опасение, чтобы высадка войск не была сочтена Россией за враждебную ей демонстрацию83. Государю на донесении об этом нашего посла в Лондоне угодно было написать: «Non seulement que je ne m’y oppose pas, mais j’engage pour ce cas l’Angleterre et la France de prendre les mesures necessaires en notre пот commun84, car je ne me considere pas encore en guerre avec la Turquie». [32]
Центр тяжести политики европейских государств, более или менее искренно стремившихся к мирному разрешению кризиса, перешел в Вену. В Париже и Лондоне сознавали, что обе морские державы, которые посылкой своих эскадр в турецкие воды демонстративно приняли сторону Порты, не могли уже воздействовать на наше правительство в смысле склонения его к известной уступчивости; не могла этого достигнуть и слишком незначительная в то время по своему международному положению Пруссия. Оставалась лишь одна Австрия, с которой Россию связывали узы братства по оружию в недавней венгерской кампании, старые традиции общих войн с Турцией и общей консервативной политики. Кроме того, все знали, что император Николай относился с необыкновенной симпатией к юному австрийскому государю и что узы дружбы, связующие обоих монархов, принимали, с одной стороны, характер почти отеческой любви, а с другой, глубокой благодарности за оказанную в тяжелые годы нравственную и материальную поддержку. Наш посол в Вене барон Мейендорф был шурином австрийского министра иностранных дел графа Буоля, и родственная близость этих дипломатов давала им возможность откровенно касаться самых щекотливых вопросов.
Все это заставляло заинтересованные державы признать необходимость предоставления венскому кабинету инициативы в ведении дальнейших переговоров к благополучному разрешению усложнившегося кризиса.
Еще в апреле 1853 года государь сообщал императору Францу-Иосифу, что в его намерения не входит нанесение удара Оттоманской империи.
«Я считаю, — писал государь85, — ее сохранение гораздо более полезным для обеих наших империй, чем все то, что могло бы ее заменить после падения. Я думал так всегда86, и нужно лишь, чтобы мне оставили возможность действовать в этом смысле, не подрывая чести и интересов России. Но если турецкое правительство в своем ослеплении не поймет приводимых доводов и не даст мне гарантий за будущее, то я должен буду прибегнуть к оружию, несмотря на противодействия и препятствия, которые мне могут быть поставлены, так как это будет моим долгом. Невозможно в таком случае определить исход войны для Оттоманской империи, и если она падет по собственной вине, то я с полным доверием предупрежу тебя о том, что усмотрю в ближайшем будущем, и сообща с тобой мы предпримем средства к предупреждению катастрофы, которую, быть может, другие державы желали бы вызвать, но которую с Божьей помощью мы сумеем предотвратить благодаря нашему общему интересу и общности наших взглядов и стремлений»87.
Тотчас после отъезда из Константинополя князя Меншикова временный заместитель барона Мейендорфа в Вене Фонтон имел [33] с графом Буолем очень интересную беседу, о которой он поспешил дать подробный отчет канцлеру88. Австрийский министр заметил, что он опасается войны, которая может привести к падению Оттоманской империи; Европа же, будучи прежде всего занята борьбой с революционными течениями, не подготовлена к такой катастрофе. «Я должен, — продолжал далее граф Буоль, — дать вам почувствовать суть нашей точки зрения в двух возможных случайностях. Если настоящий кризис приведет к войне и если можно будет основательно предвидеть, что эта война приведет к падению Оттоманской империи, то наша политика ясна. Наш интерес и симпатии повелевают нам вступить в тесное соглашение с вами; дело должно быть решено между нами двумя, и мы должны принять все последствия такого решения. Но я уже вам сказал, что минута для этого не представляется благоприятной, по крайней мере для Австрии. Если ваш кабинет разделяет последнее мнение и желает сохранения Оттоманской империи, т. е. желает избежать войны, то не находит ли он, что соглашение пяти держав, основанное на договоре 1840 хода, было бы лучшим средством мирно разрешить текущий вопрос и одновременно парализовать влияние, которое две морские державы стремятся оказывать на Турцию».
Граф Буоль указывал при этом на обстоятельства, которые в то время связывали руки Австрии, а именно: затруднения в Италии, осложнения в Швейцарии и растущее в этих странах влияние Франции.
Фонтон не ограничился простой передачей этой беседы, а снабдил ее добавлениями, которые должны были представить дела в более розовом свете. Он, основываясь на некоторых приметах (certains indices), утверждал, что император Франц-Иосиф не вполне разделяет мнение своего министра, что военная партия признает желательным и вполне естественным действие с нами в случае войны рука об руку и, наконец, что император Франц-Иосиф решил тотчас по получении известия о разрыве в Константинополе лично инспектировать войска в Венгрии и Трансильвании на случай могущих возникнуть осложнений.
В Петербурге это последнее известие не произвело благоприятного впечатления, так как с нашей точки зрения грядущие события не могли предоставить никаких активных задач австрийским войскам, расположенным в названных областях. Союз и отношения доброй дружбы, существовавшие между Россией и Австрией, могли скорее давать нам повод к предположению, что в случае деятельного содействия этой державы ее войска вступят, вслед за занятием нами Молдавии и Валахии, в северо-западные области Оттоманской империи, т. е. в Сербию и Герцеговину.
Государь в письме от 18 (30) мая заявил императору Францу-Иосифу, что он будет вынужден, не стремясь к завоеваниям, [34] занять Придунайские княжества в виде залога, который обеспечил бы исполнение Портой наших законных требований. «Я желал бы, — говорится далее в письме, — чтобы в то время, когда я займу княжества, ты сделал бы то же в отношении Герцеговины и Сербии, и это до тех пор, пока не будут удовлетворены наши справедливые требования»89. Ближайшие переговоры с австрийским правительством по вопросу о совместном давлении на Порту были поручены нашему послу барону Мейендорфу, который в мае возвратился к своему посту в Вене. В первый же день своего приезда, 25-го числа, барон представился императору Францу-Иосифу. Темой беседы в продолжительной аудиенции был меморандум, составленный бароном Мейендорфом90. Содержание документа сводилось к нашему обращению к Австрии за содействием, так как Россия имела все права рассчитывать на дружбу этой державы.
Краткий труд барона Мейендорфа отличался прямотой и ясностью, столь характерными для дипломатических актов, составленных под непосредственным влиянием императора Николая. Записка нашего посла, исходя из уверенности, что Австрия не замедлит поддержать наши требования, предлагала венскому кабинету, во-первых, оказать дружественное содействие в Константинополе, направив Оттоманскую Порту на путь подчинения последним требованиям князя Мсншикова и дав ей при этом понять, что в случае отказа Австрия будет заодно с нами; во-вторых, занять, если бы это не подействовало, Герцеговину и Сербию одновременно со вступлением наших войск в Придунайские княжества.
Барон Мейендорф вручил записку своему августейшему собеседнику вместе с собственноручным письмом императора Николая. Австрийский монарх, видимо, был тронут дружеским к нему обращением государя, но особенно явственно появилось у него на лице выражение радости тогда, когда наш посол заявил, что занятие княжеств не означает еще войны и что император Николай не желает [35] расширения территории своей империи. Франц-Иосиф подчеркнул при этом, что хотя он и разделяет мнение о непрочности Турции и полагает, что в другое время политика, предупреждающая события, была бы даже хорошей политикой, но думает, что она несвоевременна ввиду революционных движений в самой Европе, с которыми прежде всего нужно бороться.
Предложение занять Герцеговину и Сербию было отклонено австрийским императором, заметившим, что он не мог бы оправдать такого действия перед Европой; кроме того, занятие это могло бы дать Людовику-Наполеону повод к нападениям в Бельгии или в Италии и вообще вызвать всеобщую войну.
Далее разговор перешел на возможность мирного улаживания конфликта, и общее впечатление от этого разговора барон Мейендорф выразил в следующих заключительных словах своего донесения: «Император Франц-Иосиф, хотя и обеспокоен опасностями, которым подвергается мир Европы, но остается твердым и питает столь полное доверие к мудрости и политике нашего Августейшего Повелителя, что считает ее лучшим оплотом против опасностей. Он искренно будет поддерживать виды и требования нашего кабинета, не принимая, однако, ныне никаких по отношению к нам обязательств, которые скорее могли бы вызвать общий кризис, чем его предотвратить»91.
Одновременно с этим граф Нессельроде получил донесение Фонтона, сообщавшего о стараниях Франции отделить от нас Австрию, которая противилась этому. Фонтон успокаивал канцлера, говоря, что хотя венский кабинет очень встревожен последствиями кризиса, но все-таки не перейдет границ выжидательной и нейтральной политики92.
Оба наши дипломата определяли приблизительно верно положение дел в Вене. Они не указывали лишь на то, что венское правительство не могло, независимо от забот, касавшихся охраны австрийских владений в Италии и внутреннего брожения умов в монархии, благоприятно смотреть на возможность расширения и укрепления нашего влияния на Ближнем Востоке. В Вене, несмотря на узы дружбы, связывавшие государей обеих держав, несмотря на рыцарскую помощь, оказанную императором Николаем юному австрийскому монарху в тяжелую годину венгерского восстания, не скрывали своего беспокойства по поводу успехов нашей политики в Константинополе. Граф Буоль на вопрос французского посла о том, какой политики намерена придерживаться Австрия ввиду наступающего кризиса, отвечал: «Взгляните на географическую карту — наша политика там изображена в точности».
Однако прежде всего Венский кабинет заботился о том, чтобы по возможности избежать необходимости крайних решений, затянуть кризис и привести его к мирному окончанию. Окруженная [36] опасностями Австрия руководствовалась афоризмом: «самый худший мир лучше войны», и ее дипломатия деятельно принялась способствовать мирному разрешению конфликта. Она знакомила наше правительство со всем тем, что ею предпринималось в Константинополе.
Уже 2 июня (20 мая) граф Буоль сообщал австрийскому представителю в Петербурге93, что было бы крайне желательно найти способ удовлетворения требований России; эта задача, по мнению графа Буоля, могла быть достигнута, так как Порта возражала не против сущности требований князя Меншикова, а против формы удовлетворения, т. е. против сенеда или другого договора, имевшего характер международного трактата, который ограничивал, по мнению дивана, державные права султана.
Удовлетворение требований князя Меншикова можно было бы поэтому облечь в форму фирмана, который мог бы быть сообщен русскому правительству при ноте, заключавшей торжественное обещание уважать содержание этого документа. Для передачи ноты в Петербург должно было отправиться особое посольство, а остальным кабинетам она сообщалась для сведения.
Австрийский проект не встретил сочувствия императора Николая. Государь пометил на нем: «Non: l'acceptation pure et simple de ce que nous avons demande, ou bien j'entre dans les Principautes. Si le Sultan signe Facte demande, libre alors a lui d'envoyer un ambassadeur, mais apres avoir signe et remis I'acte»94.
Почти одновременно барон Мейендорф сообщал канцлеру95, что, хотя военная партия в Вене с генералами Гессом и Грюном во главе явно сочувствует России и хотя сам император Франц-Иосиф исполнен лучших чувств к своему могущественному другу, тем не менее в Вене повсюду и даже в придворных кругах смотрят на кризис с точки зрения, отличной от петербургской («on considere la marche de nos negociations a Constantinople autrement qu'on ne les envisage chez nous»). Барон Мейендорф решился даже под впечатлением окружавшей обстановки высказать канцлеру свое мнение, что следовало бы не настаивать на принятии Портой требований князя Меншикова во всей точности с формальной стороны. «Мы хотим обязательства96, — писал барон Мейендорф, — и обязательство будет существовать, если Порта нам заявит, что она желает сохранить права православной церкви. Если она не хочет пользоваться точными словами князя Меншикова и предлагает нам равноценные, но менее оскорбляющие ее щепетильность, то я думаю, что мы могли бы согласиться и дать исход оттоманскому самолюбию и упорству турецких вдохновителей».
Барон Мейендорф продолжал, несмотря на расхолаживающее настроение Вены, верить, что если дело дойдет до крайности, т. е. вспыхнет европейская война, то Австрия окажется в одном [37] вооруженном стане с Россией. Таков, по крайней мере, заключительный вывод его записки о положении Австрии97, записки несколько непоследовательной, если ее сопоставить в особенности с его частным письмом канцлеру о разговоре с графом Буолем.
Вот что сказал нашему послу руководитель австрийской иностранной политики: «Я, по совести, могу вас уверить, что для нас наиболее удобной и единственной политикой, которой я хотел бы следовать, было бы согласие с Россией по всякому вопросу — одна политика для двух. Но, откровенно говоря, разве вы также действуете относительно нас. Вы принимаете ваши решения в Петербурге, вы приводите их в исполнение, и когда они появляются в свете дня, то наша роль сводится к тому, чтобы поддерживать их и содействовать одобрению их другими раньше, чем мы сами могли их одобрить»98.
Из переписки между великобританским послом в Вене графом Вестморландом и лордом Кларендоном99 видно, что австрийский министр осуждал способ действия князя Меншикова в Константинополе и считал нашу политику ошибочной и крайне опасной. По мнению упомянутых английских дипломатов, роль венского кабинета состояла единственно в том, чтобы склонить наше правительство сойти с избранного им пути и привести возникшие недоразумения к мирному разрешению. Граф Вестморланд в своих депешах неоднократно подчеркивал единомыслие австрийского кабинета с лондонским и парижским во взглядах на сущность русско-турецкого конфликта, которому на Западе придавался характер русско-европейского.
Роль, возложенная на Австрию, облегчалась исключительно близкими и сердечными отношениями петербургского и венского дворов, которые подчеркивались как личной связью монархов, так и целым рядом случаев, подававших к этому повод100.
Граф Буоль для достижения мирного соглашения продолжал работать и в Константинополе, и в Петербурге. Австрийскому послу при Блистательной Порте барону Бруку он рекомендовал [38] предложить великому визирю вновь сравнить ноту, предъявленную князем Меншиковым, с первоначальным турецким проектом, внести в последний некоторые изменения и сообщить об этом в Вену101. В письме же к барону Лебцельтнеру в Петербург он подчеркивал, что Россия уже одержала некоторые дипломатические успехи102 и отправление султаном чрезвычайного торжественного посольства в Петербург с изъявлением дружбы было бы достаточным удовлетворением за отклонение наших требований в форме, предъявленной князем Меншиковым. Перед вступлением наших войск в княжества граф Буоль предостерегал петербургский кабинет, что последствием такого факта будет раздражение Франции и Англии и обострение отношений, которое может угрожать всеобщему миру103.
В следующей депеше австрийскому послу в Петербурге граф Буоль замечал, что манифест 14 (26) июня о вступлении наших войск в княжества произвел тяжелое впечатление на австрийского императора. Он находил, что дальнейшие усилия венского кабинета к мирному улаживанию кризиса теряют всякий шанс на успех, если Петербургский кабинет не окажет им содействия104. Манифест, обращаясь к религиозным чувствам русского народа, возбуждал, по словам графа Буоля, опасения: ответом Порты мог быть взрыв мусульманского фанатизма105. «Нам невозможно, — писал граф Буоль, — отождествлять нашу точку зрения с русской. Вопрос о Святых местах был разрешен в полное удовлетворение России, и ей ничего не оставалось требовать, кроме гарантии на будущее время... Было бы в интересах мира, если бы Петербургский кабинет дал разъяснения, способные успокоить Европу относительно его действительных намерений».
В это время в Вене совещались уже совместно с графом Буолем представители Франции, Англии и Пруссии о проектах соглашения турецкой щепетильности с удовлетворением русских требований, поддержанных оккупацией Придунайских княжеств.
Первоначальный проект принадлежал французскому послу в Вене барону Буркенею. Он предлагал, чтобы Порта приняла ноту князя Меншикова или другую, тождественную ей, и отправила ее с чрезвычайным послом в Петербург; взамен же она должна была получить от нашего кабинета уверение, которое могло бы успокоить ее относительно значения и смысла потребованных у нее гарантий. Вслед за этим появились проекты лорда Редклифа о протекторате четырех великих держав над Придунайскими княжествами и об общем протекторате пяти держав (тех же и России) над христианскими подданными Турции. Эти проекты были решительно отклонены нашим правительством, потому что, «соединяя нас с другими державами, они отнимали законную часть нашего независимого влияния, которое неприкосновенно сохранялось до того времени»106. [39]
Существовал еще проект лорда Абердина, который представлял то важное для нас условие приемлемости, что имел форму «конвенции», т. е. международного договора, гарантирующего перед нашим кабинетом обязательства Турции по отношению к правам и привилегиям православной церкви. Со своей стороны, французское правительство выработало проект ноты, которую должно было привезти в Петербург чрезвычайное турецкое посольство. Когда же наш Кабинет отклонил французское предложение, ссылаясь на необходимость обождать результатов австрийского влияния на Порту, тюильрийская дипломатия занялась новой редакцией проекта лорда Абердина, выработав новое, весьма неопределенное и направленное к ослаблению значения Кучук-Кайнарджийского трактата предложение. Наконец, выше было упомянуто о «протоколе» или «конвенции», предложенных графом Нессельроде и отправленных барону Бруннову для сообщения английскому правительству.
Барон Мейендорф участия в совещании дипломатов в Вене не принимал. На вопрос императора Франца-Иосифа о причинах такого воздержания наш посол «с полной откровенностью» ответил107, что Россия издавна «держалась начала сама разрешать свои недоразумения с Турцией, что государь мог бы, ввиду тесного союза двух империй, соединиться в этом деле с Австрией, но один призрак соглашения с Европой для разрешения настоящего недоразумения мог бы быть ему неудобен».
В наших глазах, говорил далее Мейендорф императору, положение, занятое Австрией, существенно отличается от положения Франции и Англии, так как мы знаем, что Австрия никогда не вступит с ними в союз против нас.
«Конечно, никогда!» — прервал император Франц-Иосиф и уполномочил барона Мейендорфа передать это формальное уверение императору Николаю.
Воздерживаясь от участия в совещаниях представителей четырех держав, барон Мейендорф, однако, часто беседовал с графом Буолем и внимательно следил за ходом дел, принимавших, казалось, благоприятное для мира направление.
Граф Нессельроде отправил еще до занятия нами княжеств письмо Решиду-паше, в котором предлагал подписать «без всяких изменений» последний проект ноты князя Меншикова и угрожал в случае отказа оккупацией Молдавии и Валахии. Эта угроза повлекла со стороны Франции и Англии военную демонстрацию в виде отправки соединенных эскадр в бухту Безика, у входа в Дарданеллы. Такой вызывающий поступок западных держав сделал невозможной отсрочку предполагаемого занятия нашими войсками княжеств и укрепил у Порты сознание поддержки ее Францией и Англией. [40]
Граф Буоль сообщал барону Лебцельтнеру108, что барон Брук надеялся уже получить от Решида-паши согласие на подписание ноты, почти тождественной с предложенной князем Меншиковым, но известие о вступлении наших войск в Придунайские княжества изменило положение дел в Константинополе и поколебало доверие к Решиду-паше109.
Австрийский министр переслал графу Нессельроде ответное письмо Решида. Оно было полно уверений в уважении и дружбе султана к государю и ссылалось в доказательство как этих чувств, так и благорасположения Абдул-Меджида к своим православным подданным на фирман, который был издан после отъезда князя Меншикова на имя константинопольского патриарха. Фирман этот был составлен в выражениях, против которых заранее протестовал наш чрезвычайный посол, а именно он объяснял «действительную невозможность» для Порты согласиться на подписание «обязательства, которое нельзя согласовать с ее независимостью и с ее державными правами».
Впрочем, в конце письма предлагалось принять в Петербурге чрезвычайного турецкого посла, который мог бы возобновить переговоры и заключить соглашение, «удовлетворяющее государя и соответствующее достоинству Порты».
Решид-паша облек предполагаемое соглашение в форму ноты, которая, однако, не удовлетворяла, по мнению графа Буоля, условиям, поставленным Петербургским кабинетом.
Ввиду такого положения вещей австрийское правительство решилось предложить на одобрение России проект ноты, выработанный в Вене, и поручить своему представителю в Константинополе приложить все усилия принудить Порту подписать эту ноту. Император Франц-Иосиф для придания большего веса действиям Брука отправил султану собственноручное письмо, в котором указывал на громадное значение решения оттоманского правительства.
Граф Буоль запросил Петербургский кабинет, расположен ли он принять проект ноты как окончательное решение и может ли Порта рассчитывать на эвакуацию княжеств с момента возобновления дипломатических сношений. Австрийский министр добавлял при этом, что император Николай, начав эвакуацию одновременно с отъездом из Константинополя чрезвычайного турецкого посла с нотой, совершил бы поступок, благородство которого было бы надлежащим образом оценено Портой и Европой. Государь сделал следующие пометки на этих местах депеши графа Буоля: 1) «Je trouve la question sotte et fort deplacee, car c'est douter de mon honneur en osant me faire une question semblable, tandis que la chose devait s'entendre d'elle-meme; 2) mes troupes ne quitteront les Principautes que lorsque l'ambassadeur sera arrive et se sera acquitte de son message d'une faon satisfaisante». [41]
Выработанная в Вене представителями четырех держав нота, которую предполагалось предложить Порте принять без всяких изменений и отправить с чрезвычайным посольством в Петербурге, была изложена в следующей редакции110:
«Его Величество султан в самом сердечном желании возобновить между собой и Его Величеством императором Всероссийским отношения добрососедства и полного согласия, которые были, к несчастью, испорчены недавними и тяжелыми осложнениями, приял серьезную задачу изыскать средства к уничтожению следов сего разногласия. Блистательная Порта, узнав о таком императорском решении из верховного ираде от... поздравляет себя с возможностью сообщить его графу Нессельроде.
Если во все времена императоры России проявляли свою деятельную заботливость о сохранении прав и привилегий православной греческой церкви в Оттоманской империи, то султаны не отказывались никогда освящать их торжественными актами, свидетельствующими об их древнем и постоянном благожелательстве по отношению к их христианским подданным. Ныне царствующий Его Величество султан Абдул-Меджид, воодушевленный тем же расположением и желая дать Его Величеству императору России личное свидетельство своей искренней дружбы, руководствуется лишь своим безграничным доверием к выдающимся достоинствам своего Августейшего друга и союзника и изволил уделить серьезное внимание представлениям, сделанным князем Меншиковым Блистательной Порте.
Вследствие этого нижеподписавшийся получил приказание объявить нижеследующим, что правительство Его Величества султана останется верным букве и духу положений Кучук-Кайнарджийского и Адрианопольского трактатов, которые касаются покровительства христианского культа и которые Его Величество считает долгом своей чести соблюдать навсегда; охранять от всякого ущерба, будь то ныне, будь в будущем, пользование [42] религиозными привилегиями, предоставленными августейшими предками Его Величества восточной православной церкви и подтвержденными им самим, и, кроме того, дать, в духе высокой справедливости, греческому исповеданию участие в преимуществах, предоставленных другим христианским исповеданиям особыми конвенциями или распоряжениями. Наконец, так как императорский фирман, только что данный греческому патриарху и духовенству, заключает подтверждение их религиозных привилегий и должен быть рассматриваем как новое доказательство благородных чувств султана и так как объявление этого фирмана должно навсегда рассеять всякое опасение по отношению к обряду, являющемуся исповеданием Его Величества императора России, то я счастлив возложенной на меня обязанностью сделать настоящее заявление. Что касается гарантии относительно того, что в будущем ничто не будет изменено в Святых местах в Иерусалиме, то она вытекает из фирмана, облеченного гатти-гамазоном 15 луны Реби-уль-Ахир 1268 (февраль 1852 года), изъясненного и развитого фирманами от... и формального намерения Его Величества султана в приведении в исполнении его верховных решений.
Блистательная Порта официально обещает, кроме того, что никакое изменение в ныне установленном положении не будет сделано без предварительного соглашения с русским и французским правительствами и с ущербом для различных христианских общин.
В Иерусалиме или в его окрестностях будет предоставлено на случай требования Российским императорским двором соответствующее место для постройки церкви, предназначенной для отправления богослужения русским духовенством и для приюта бедных и больных паломников этой нации.
Блистательная Порта обязуется ныне же подписать торжественный акт, ставящий эти благотворительные учреждения под особый надзор русского генерального консульства в Сирии и Палестине».
Проект венской ноты встретил в Петербурге благоприятный прием. «Хотя, — писал граф Нессельроде барону Мейендорфу111, — проект не вполне отвечает последним столь умеренным требованиям князя Меншикова, но он имеет достоинство соглашения, заключенного по инициативе дружественного двора, рассмотренного совместно с вошедшими в дело представителями трех других держав и единогласно признанного ими, как долженствующий быть принятым Портой и переданным в Петербург путем чрезвычайного посольства». Однако канцлер предупреждал, что петербургский кабинет, принимая проект, не сочтет себя связанным данным согласием в том случае, если бы оттоманское правительство отвергло венскую ноту.
Казалось, что кризис близился к мирному исходу. Западные державы заботились уже о том, как обставить оставление их эскадрами [43] турецких вод в связи с выступлением наших войск из оккупированных княжеств. Они обратились к содействию венского кабинета, и граф Буоль составил совместно с бароном Мейендорфом проект следующего сообщения112:
«Венский кабинет обязуется получить от морских держав (Франции и Англии) приказ об удалении их эскадр из Безикской бухты взамен данного этим державам уверения, что Его Величество государь император лишь ожидает прибытия в Петербург турецкого посла с составленной в Вене нотой, без ее изменения, чтобы своим войскам дать приказ очистить княжества».
Император Николай нашел, что подобного рода сообщение, вызванное сомнениями западных кабинетов, было бы совершенно излишне. На депеше барона Мейендорфа государь пометил: «Le doute est une injure. Cette forme d'engagement que Buol veut nous extorquer est un tour a la Metternich. Ce qui s'entend de soi-meme doit suffire. Si les anglais et les francais doutent, ils n'ont qu'a en patir».
Надежды, связанные с венским проектом ноты, вскоре рассеялись, так как в Константинополе встретились неожиданные препятствия. Австрийский посол передал ее Решиду-паше, заявив, что она одобрена в Вене представителями четырех держав и принята Россией113. Но в Константинополе одобрение ноте не было единодушно. Барон Мейендорф сообщал из австрийских источников114, что содействие Бруку со стороны французского посла Лакура было искреннее и сердечное (cooperation tranche et cordiale), но что лорд Редклиф отказался следовать инструкциям своего кабинета. Тем не менее барон Мейендорф полагал, что если наш кабинет проявит уступчивость, то общественное мнение Европы переменится, и вся она будет нам кричать «ура» («Чтобы посмеяться над нами», — пометил на полях государь), эскадры и, что важнее, Редклиф будут удалены, и настанет столь глубокий мир, что нам не придется содержать армии на турецкой границе ввиду возможной через каждые десять лет войны («никогда, добрый Мейендорф», — пометил император Николай).
Вскоре после получения в Петербурге таких оптимистических рассуждений барона Мейендорфа австрийский посол барон Лебцельтнер сообщил графу Нессельроде115 турецкие предложения, изменявшие редакцию венской ноты116. Несмотря на свою внешнюю безобидность, эти изменения были существенны. Вместо первого абзаца вышеприведенного текста ноты оттоманское правительство предлагало следующую фразу: «Если во все времена императоры России свидетельствовали о своей деятельной заботливости о культе греческой православной церкви, то султаны никогда не переставали охранять права и привилегии, которые они даровали в разное время этому культу и этой церкви в Оттоманской империи, и не [44] переставали освящать их новыми торжественными актами, свидетельствующими...» и т. д. Второй абзац Порта предполагала изменить так, чтобы вместо указания на права России, вытекающие из договоров Кучук-Кайнарджийского и Адрианопольского, явилось нечто неопределенное. В турецкой редакции эта часть ноты выражала надежду, что «султан останется верным постановлениям договоров Кучук-Кайнарджийского, подтвержденного Адрианопольским, которые касаются попечений Блистательной Порты о христианской религии...» Последнее изменение исключало фразу о «признанных» конвенциями или особыми распоряжениями преимуществах различных христианских церквей и заменяло ее фразой о преимуществах, «дарованных» этим церквам.
Конечно, наш кабинет не замедлил раскрыть истинное значение турецких поправок, и граф Нессельроде препроводил барону Мейендорфу117 подробные соображения относительно турецких изменений в тексте венской ноты. Канцлер отметил118, что перенесение в первой части ноты слов «в Оттоманской империи» и «охранение прав и преимуществ» так, чтобы они исключительно относились к султанам, изменяет весь смысл фразы, потому что никто и не спорит о том, что монархи России заботятся о своем и своих подданных вероисповедании. Нота же должна была признать наше право такой заботливости относительно турецких подданных в пределах Оттоманской империи. Если же мы согласимся допустить в ноте утверждение, что султаны всегда были на страже охраны прав и преимуществ православного вероисповедания, то этим мы признавали бы бесцельность и наших требований, и даже посольства князя Меншикова.
Особое внимание граф Нессельроде уделил второму пункту турецких изменений венской ноты.
«Исключение и добавление слов, — пишет канцлер, — введенные сюда с подчеркнутой щепетильностью, имеют явную цель отменить Кайнарджийский трактат, делая вид, будто они его подтверждают. В первоначальной венской редакции было сказано, что «верный букве и духу постановлений трактатов Кучук-Кайнарджийского [45] и Адрианопольского, касающихся попечения о христианской религии, султан считает долгом своей чести... охранять от всякого покушения... права и привилегии, признанные за православной церковью». Эта редакция, исходящая из духа трактата, т. е. из общего начала, изложенного в его VII статье, охранения прав, была согласна с поддерживаемым нами взглядом. По нашему мнению, обещание печься об известной религии и ее церквах заключает охрану прав, которыми они пользуются. Это вещи неразделимые. Первоначальная редакция подверглась в Париже и Лондоне первому изменению, против которого мы в то время не возражали, на что имели право, и не возражали не потому, чтобы мы ошибались относительно значения этого изменения. Мы превосходно заметили различие, введенное между двумя пунктами, которые для нас неразрывно связаны между собой, но это различие было проведено столь осторожно, что мы, по примирительному нашему настроению и в желании достигнуть скорого окончательного решения, могли принять редакцию, считая ее впредь неизменной. Эти мотивы не могут быть приложены к новому изменению той же фразы, сделанной в Константинополе. Различие во взглядах проведено слишком резко, чтобы мы могли принять поправку, не опровергая всего, что мы говорили и писали. Упоминание о Кайнарджийском трактате становится излишним, а его подтверждение не имеющим смысла с той минуты, когда его общий принцип перестает прилагаться к охране прав вероисповедания. С этой именно целью вычеркнуты два слова «буква и дух». В изменениях без необходимости подчеркнуто, что попечение о христианской религии является делом Блистательной Порты, как будто мы сами намеревались заниматься им в государстве султана, а одновременно с этим опущено упоминание о том, что, по смыслу трактата, попечение есть обещание и обязательство, данное султаном, и этим выражается сомнение в нашем праве бодрствовать над точным исполнением этого обещания».
Третье замечание нашего кабинета относилось к последнему изменению, введенному Портой в ноту. Оно устанавливало равноправие греческого православного вероисповедания с другими лишь в том случае, когда представителями этих исповеданий будут турецкие подданные. Граф Нессельроде правильно на это заметил, что если бы римско-католическому иерусалимскому патриарху, не принадлежащему к числу оттоманских подданных, были предоставлены какие-либо новые привилегии, то турецкий подданный православный патриарх не мог бы, по смыслу турецкого изменения, требовать уравнения себя в дарованных правах.
«Одно из двух, — писал канцлер барону Мейендорфу119, — или требуемые Портой изменения важны, и тогда понятно, почему мы отказываемся согласиться на них; или они не имеют значения, [46] и тогда не понятно, почему Порта ставит свое согласие в зависимость от принятия их. Наше правительство не может идти далее по пути уступок, и если державы заботятся о мире, то их дело повлиять на Порту, отказать ей во всяких изменениях выработанной в Вене ноты».
Замечания нашего Кабинета имели характер секретный. Они совпадали до известной степени с турецкими объяснениями, препровожденными представителям четырех великих держав и конфиденциально сообщенными нам как графом Буолем120, так и нашим агентом в Константинополе Аргиропуло121. Между прочим, Порта указывала122 на то, что упоминание в ноте о Кучук-Кайнарджийском трактате грешит, по ее мнению, неточностью, так как нота рассматривает религиозные преимущества как естественные последствия духа трактата, между тем как его постановления ограничиваются единственно обещанием Блистательной Порты самой печься о христианской религии. По ее мнению, если уже и необходимо было упоминать о Кайнарджийском трактате, то следовало бы отделить заключенное в нем обещание о попечении от вопроса о религиозных преимуществах так, чтобы на первый взгляд было понятно, что это две различные вещи. Оттоманское правительство отмечало также, что оно не может укреплять, не будучи к тому принуждено силой, уже существующие узы религиозного единения между своими подданными и чужеземной державой, давая последней право надзора и вмешательства; это было бы равносильно разделению с ней своих державных прав и ставило бы в опасность независимость Оттоманской империи. Турецкое объяснение указывало, наконец, что Порта не может согласиться на неопределенные выражения вроде «конвенций» или «особых распоряжений», когда дело касается миллионов ее подданных греческого исповедания.
Весьма интересно объяснение, данное Риза-пашой маршалу Вальяну о причинах непринятия турками проекта венской ноты вопреки совету Парижского кабинета. «Мы не скрываем от себя, — писал турецкий военный министр123, — всей важности такого поступка, но необходимо, чтобы вы знали, что Турция и в особенности Константинополь в настоящее время находятся в таком возбужденном состоянии, которое требует от министров султана особой осторожности. Турецкая публика, плохой вообще судья в вопросах европейского равновесия, оскорблена до глубины души мыслью сделать уступки России. Ей показалось, что нота содержит таковые, и совет высказался против принятия ее с такой силой, что министры, особенно желающие следовать политике Франции, должны были предложить поправки к ноте, чтобы этим помешать окончательному ее непринятию и войне». Таким образом, лорд Редклиф не без таланта нашел виновного в лице турецкого [47] общественного мнения, на которого можно было свалить непринятие турками вопреки желанию Европы проекта венской ноты.
Совпадению опасений Порты с некоторыми заключениями нашего канцлера по поводу изменений в венской ноте суждено было сыграть в дальнейшем ходе дипломатических переговоров роковую роль. Выше упомянуто, что лорд Редклиф не проявлял с самого начала особого рвения в деле принятия Портой одобренного его правительством венского проекта ноты и не оказывал должной поддержки австрийскому представителю барону Бруку. Вскоре случилось событие, которое вызвало поворот английского правительства в сторону взглядов его посла в Константинополе. В той части всеподданнейшего доклада графа Нессельроде за 1853 год, которая касается этого события, дело изложено следующим образом124: «Преступное злоупотребление доверием, источник которого нам неизвестен, предало оглашению во всеобщее сведение наши замечания на турецкие изменения венской ноты. Дух недоброжелательства и вражды изыскивал в этом документе средства признания нас неправыми, извращая и преувеличивая наши намерения, которые остались теми же, какими мы объявляли их в течение нескольких месяцев перед лицом всего света. Английское правительство, ссылаясь без достаточной искренности на наши замечания и заявляя, что мы разъясняли венскую ноту так, чтобы ей придать значение противное тому, которым руководствовалась конференция (четырех послов в Вене), объявило Порте, что, узнав наши задние мысли, оно не может советовать ей принять ноту без изменений»125.
Известие о происшедшем повороте политики великобританского кабинета было получено во время пребывания императора Николая в Ольмюце. Визит австрийскому императору последовал после ряда писем, которыми обменялись монархи.
Государь в письме от 20 июня, т. е. после повеления о занятии княжеств нашими войсками, замечал, что если дело дойдет до войны, то придется учитывать возможность восстания балканских народностей и распадения Оттоманской империи. Государь подчеркивал, что он не стремится к завоеваниям и ему представлялось бы лучшим выходом на случай катастрофы образование мелких балканских государств под общим русско-австрийским покровительством и вольного города Константинополя под протекторатом всех держав. Эти мысли повторяются и в письме от 25 июля, но было бы ошибочно считать их выражением воинственных замыслов императора Николая, так как наряду с ними государь заявлял, что удача попыток мирного уложения кризиса является его горячим желанием. Письмо заканчивалось упоминанием о маневрах в Ольмюце и о возможном прибытии туда государя в качестве шефа 5-го австрийского кирасирского полка. [48]
Император Франц-Иосиф ответил на это письмо выражением радости по поводу скорого свидания и приглашением в Ольмюц также фельдмаршала Паскевича.
Личное общение в Ольмюце монархов, связанных особо тесной дружбой, привело к новому проекту мирного улаживания конфликта. Император Николай, не отступая от того, что требовалось интересом ограждения достоинства России, тем не менее проявил искреннее миролюбие, соглашаясь на новый австрийский проект. Он состоял в следующем: Порта подпишет венскую ноту без всяких изменений, а четыре державы дадут ей составленную в одинаковых выражениях декларацию, которая гарантировала бы, что Россия не воспользуется нотой для покушения на суверенные права оттоманского государства.
Британское правительство, узнав о проектах примирения, которые разрабатывались в Вене, отказалось от своих предложений и примкнуло к работе дипломатов в австрийской столице. При этом лорд Абердин уверял нашего посла, что разработанный им проект ноты является русским проектом. «Хотя, — добавил он шутливо, — я не получил от вас бочки золота, о которой пишут газеты». Барон Бруннов, предвидя, со своей стороны, что война с Турцией в лучшем случае приведет к образованию мелких балканских государств, «столь же неблагодарных, какой оказалась Греция, и столь же неудобных для нас, как Придунайские княжества», настоятельно советовал избегать войны126.
Барон Бруннов сообщал, что английское правительство первоначально решило даже силой принудить Порту к принятию венской ноты, если бы диван упорствовал в отказе. «Итак, — писал барон Бруннов, — державы, постоянно говорящие о независимости Турции, были бы первыми в деле насилия над этой независимостью». «Nous у voila!» — отметил на депеше император Николай127. Произошло, однако, совершенно другое. В начале августа князю Меншикову сообщили из Константинополя частным образом128, [49] что турецкое правительство чувствует себя на краю гибели. Барон Брук и Лакур настоятельно советовали султану от имени Австрии и Франции принять ноту, и в Константинополь прибыл даже особый австрийский уполномоченный, полковник Руф, тот самый, который в 1851 году сопровождал миссию графа Лейнингена с письмом австрийского императора к султану, в котором требовалось принятие ноты. «Гиена же из Терапии», т. е. лорд Редклиф, рвала и метала, видя нарушение своих планов. Агент Пеццер129 сообщал из Константинополя, что лорд Стратфорд не принял даже участия в совещании послов, на которое был приглашен, но явился с ними к визирю, чтобы заявить ему по поводу венской ноты: «Как посол, я ничего сказать не могу, но, как частное лицо, советую сопротивляться».
Озеров сообщал канцлеру из Одессы130, что лорд Редклиф собирался подавать в отставку, и английское правительство прислало в Константинополь полковника Рийвса с целью склонить бурного посла остаться на своем посту. Киселев предупреждал из Парижа"1, что полковник Рийвс везет лорду Стратфорду инструкцию приложить все усилия, чтобы привести Порту к скорому и окончательному согласию, а также не призывать флота в проливы, кроме случая объявления войны или возмущения в Константинополе. Впрочем, в это время в Босфоре уже находилась призванная английским и французским послами эскадра из 10 судов под командой контр-адмирала Барбье дю Тинана132. Призыв был сделан из опасения беспорядков, которые могли вспыхнуть в турецкой столице, хотя наш агент сообщал, что эта причина была лишь предлогом для появления союзной эскадры с целью поддержать упорство Порты133.
Австрийская дипломатия также считала деятельность лорда Редклифа самым крупным препятствием для мирного улаживания кризиса. Граф Буоль официально сообщал134, что английский посол не будет искренно поддерживать дела примирения и что следовало бы принять все меры для противодействия его влиянию на турецких министров. Действительно, когда диван собрался в Порте для обсуждения вопроса об объявлении нам войны и когда вопрос был решен в положительном смысле, великобританский посол поспешил поздравить турок с мужественным решением135.
Несомненно, что лорд Редклиф стоял на стороне Турции и поддерживал ее в споре с нами, но ошибка нашего кабинета в оценке его деятельности состояла в том, что мы считали его поступающим на свой страх и риск, а не в полном согласии с видами великобританского правительства, которые не были достаточно выпукло освещены в сложных депешах барона Бруннова. Ошибка выяснилась лишь после опубликования переписки лорда Редклифа с лордом Кларендоном136, из которой стало видно, что в течение [50] всего кризиса царило полное согласие между сэн-джемским кабинетом и его представителем при Порте. Правда, английское правительство стремилось к мирному исходу возникшего конфликта, но оно думало достичь этой цели внушительными демонстрациями в пользу Турции. «Правительство ее величества, — писал лорд Кларендон лорду Редклифу еще 28 июня, — вполне оправдывает вашу твердость в борьбе с несправедливыми требованиями России и в поддержании принципа турецкой независимости. В случае дальнейших агрессивных мер с ее стороны и дальнейших притязаний правительство ее величества готово в союзе с Францией принять активные меры для защиты Турции от держав, неприязненные отношения которых к ней будут несомненны».
Отношения разъяснились слишком поздно, так как барон Бруннов предпочитал беседовать вместо Кларендона с нерешительным лордом Абердином, а в Петербурге эти собеседования нашего посла с главой английского кабинета предпочитались сообщениям и заявлениям сэра Гамильтона Сеймура.
Депеши Бруннова начали становиться более тревожными лишь с тех пор, когда для лорда Абердина стало ясным, что мирный исход является недостижимым. 9 (21) сентября наш посол сообщал канцлеру137, что первый министр возлагает последнюю надежду на свидание монархов в Ольмюце. Барон Бруннов обращал «серьезное внимание» Петербургского кабинета на отказ британского правительства поддержать венскую ноту. Отказ был мотивирован нашими замечаниями на турецкие изменения ноты, так как лорд [51] Абердин находил, что ему невозможно ни заставить Порту принять ноту в том ее смысле, который вытекает из наших «замечаний», ни давать ей гарантии, что смысл ноты будет тот, который подразумевался введенными в нее турками изменениями.
В депеше от 30 сентября (12 октября)138 барон Бруннов указывал, что английское правительство отказывается принять участие в осуществлении ольмюцких проектов, и в Совете министров решено не оставлять Турции без активной поддержки. Эскадрам будет поручено охранять турецкие порты от наших атак, и даже предвидится отправление в Турцию сухопутного экспедиционного корпуса. Депеша барона Бруннова была прочтена императором Николаем, который поставил против изложения английских военных планов ряд восклицательных знаков.
В тот же день барон Бруннов беседовал с лордом Абердином139, который сообщил нашему послу, что приказ войти флоту в Черное море отсрочен. Это сообщение явилось как бы ответом на официальную ноту барона Бруннова лорду Кларендону140, в которой наш посол протестовал против входа эскадры в Дарданелльский пролив, чем нарушалось соглашение держав 1841 года. Нота нашего посла была одобрена государем, написавшим на предоставленной ему копии: «Parfaitement parte et agi. Спасибо ему»141.
В происшедшем разговоре лорд Абердин, между прочим, высказал мнение, что приближение зимы делает нападение на турецкие порты невероятным и что опасение может касаться только Варны и Батума. Он считал долгом чести заявить, что русская эскадра в случае нападения на турецкие порты встретит перед собой английскую. Барон Бруннов отвечал, что в этом случае произойдет то, что угодно будет приказать государю, что английская эскадра, защищающая турецкие берега, будет союзницей нашего неприятеля и если Англия не желает войны, то не должна бы вызывать ее, действуя нелояльно («under hand dealing»). Эти заявления барона Бруннова были одобрены императором Николаем, троекратно написавшим: «parfait».
Однако барон Бруннов счел нужным добавить и к этим столь определенным по смыслу заявлениям лорда Абердина, что ему кажется, что первый министр тяготится сотрудничеством лорда Кларендона; он подробно изложил свой разговор с лордом Дж. Рёсселем, которому наш посол счел нужным заявить, что Англия не способна вести продолжительной войны, какой явится возможная война с Россией, и это, по сообщению барона Бруннова, видимо, произвело на его собеседника сильное впечатление.
Но решения Британского кабинета были бесповоротны. Из сообщенной нашему правительству депеши графа Буоля барону Гюбнеру в Париж142 видно, что осуществление ольмюцкого проекта встретило решительное противодействие с английской стороны. [52]
На совещании у графа Буоля 22 сентября, когда французский и прусский послы изъявили согласие своих правительств, английский посол лорд Вестморланд высказал, что его правительство решительно отказывается настаивать перед Портой на подписании ею венской ноты, какими бы декларациями держав это ни сопровождалось.
Впрочем, было уже слишком поздно. В Константинополе настроение стало в высшей степени возбужденным. Решид-паша заявил в присутствии султана в чрезвычайном собрании дивана 14 сентября, что он просит об отставке, если большинство голосов выскажется за мир, а не за войну143. Такое заявление сделало Решида-пашу народным идолом; ему все стали поклоняться и возносить в мечетях за него молитвы. Возбуждение, одинаково проявившееся как в армии, так и в высших государственных установлениях, и присутствие англо-французской эскадры, которое вселяло в турок убеждение, что им будет оказана вооруженная помощь, не могли не привести к войне.
Ее объявление со стороны Порты последовало 26 сентября (8 октября) в виде письма главнокомандующего турецкой армии Омера-паши к командующему нашей Дунайской армией князю Горчакову.
«По приказанию моего правительства, — писал Омер-паша144, — имею честь адресовать настоящее письмо вашему превосходительству.
В то время когда Блистательная Порта исчерпывала все средства соглашения, чтобы сохранить мир и свою независимость, русское правительство не переставало создавать затруднения, дойдя до нарушения трактатов занятием княжеств Молдавии и Валахии, которые составляют неразрывные части Оттоманской империи.
Блистательная Порта, верная своей миролюбивой системе, не пользовалась своим правом насилия и ограничилась протестами, не сходя с пути, который мог еще привести к соглашению.
Наоборот, Россия, избегая подобного направления, кончила отказом принять предложения, рекомендованные правительствами августейших посредников и необходимые для чести и безопасности Блистательной Порты.
Последней неизбежно остается поэтому прибегнуть к войне. Но в виду того, что занятие княжеств и соединенное с ним нарушение трактатов являются причинами войны, Блистательная Порта предлагает через меня вашему превосходительству в виде последнего выражения своих миролюбивых чувств очищение обоих княжеств и оставляет для вашего решения срок в 15 дней со дня получения этого письма.
Если в течение указанного срока я получил бы от вас отрицательный ответ, то естественным последствием его будет начало военных действий»145. [53]
Князь Горчаков в своем ответе от 28 сентября (10 октября) ограничился указанием на отсутствие у него полномочий для переговоров о мире и войне и для очищения княжеств146. Письмо же Омера-паши он отправил в Петербург, и государь пометил на нем: «Peut-on lire quelque chose de plus insolent et de plus faux».
Единственным возможным ответом на открытие турками военных действий явился высочайший манифест 21 октября 1853 года о войне с Турцией147.
Началось, по выражению Ф. Н. Тютчева148, «нечто, столь серьезное и столь роковое, что ни одна мысль ныне живущего человека не сумела бы ни измерить, ни определить последствий». Русское общество, хотя и ожидало крупных событий, но не было к ним подготовлено. «Бессилие, индифферентизм, паралич умов прямо феноменальны», — писал тот же Тютчев и утешался лишь тем, что «дело вышло из рук человеческих и покатится силой собственного веса к цели, назначенной ему роком». Один из представителей высшего петербургского света, князь П. П. Гагарин, занес около этого времени в свой дневник следующие слова: «Voyez en се moment la conduite de l'Angleterre et de la France. Est-ce l'interet de l'humanite .qui les guide? N'est-il pas visible que l'envie et la haine de la Russie sont leurs seuls mobiles. Quelle sotte chose que la diplomatic! Mais celle de 1853 Test encore plus que celle de beaucoup d'annees precedentes qui cependant pourraient fournirbien des preuves de sa sottise»149.

Берлинский кабинет после отъезда князя Меншикова из Константинополя не принимал особо деятельного участия в переговорах между державами о предотвращении грозных последствий кризиса. Пруссия заняла выжидательное положение, как бы готовясь активно выступить лишь тогда, когда окончательно определится исход возникших на востоке недоразумений.
В уме прусского короля Фридриха-Вильгельма IV примешивались в этом случае к государственным соображениям соображения совершенно особого порядка. Это был государь, проникнутый, с одной стороны, принципами, которые легли в основание Священного союза, а с другой — мистическими стремлениями, окрашенными либеральным оттенком. Эти элементы боролись в его уме, создавая двойственность слов и поступков, от которой он спасался, призывая Бога и веруя в непосредственное божественное происхождение своих мечтательных порывов. Однако крепкие прусские династические традиции брали в конце концов верх над другими влияниями, а результатом последних являлась лишь крайняя медленность и нерешительность действий. [54]
Короля прусского связывали с императором Николаем узы дружбы, соединявшие государей с юношеских лет; они были к тому же подкреплены узами родства вследствие брака государя с принцессой прусской — сестрой короля. В личных сношениях монархов была заметна известная непринужденность с оттенком некоторого добродушия со стороны императора Николая и глубокого почтения со стороны короля, который видел в царственном преемнике Александра Благословенного олицетворение священных заветов, оставленных монархам великой эпохой общей борьбы и общих стремлений.
Сложные чувства короля Фридриха-Вильгельма оказывали известное влияние на политику берлинского кабинета, и это влияние было подчас весьма трудно учесть. У императора Николая слова не расходились с делом. У короля же прусского колебания на деле соответствовали нерешительности слов. Симпатии государя относились не столько к личности короля, сколько к прусским династическим преданиям и государственному порядку. Известно, что и наши прибалтийские немцы пользовались в качестве носителей духа порядка и дисциплины благоволением государя, который избрал среди них исполнителей своих предначертаний в государственных делах. Их присутствие в наших правительственных учреждениях до такой степени усиливало связь между Петербургом и Берлином, что последний казался для многих как бы отражением первого.
Отношения, однако, понемногу незаметно стали изменяться, что немецкие писатели приписывают150 влиянию русского национализма, [55] который начал с 1839 года мало-помалу брать верх в петербургских правительственных сферах. В действительности же это изменение правдоподобнее объяснить широкими политическими замыслами прусских государственных людей, которые уже тогда лелеяли идею германского объединения под главенством Пруссии. Слова императора Николая, сказанные прусскому послу в декабре 1849 года, что в случае прусско-австрийского конфликта Россия станет на сторону Австрии, являлись сами по себе достаточным поводом, чтобы известные берлинские придворные и правительственные круги охладели к России. Они, конечно, были далеки от мысли разрыва той связи, которая существовала с могущественной восточной соседкой и в которой Пруссия в то время еще крайне нуждалась, но они вовсе не были склонны к политике безусловного единения с Россией, называя ее политикой подчинения.
Опасность чрезмерного роста Пруссии сознавалась в России издавна. Нападение этого государства в 1848 году на Данию было решительно остановлено императором Николаем, и в Петербурге в то время совершенно основательно говорили: «Что станет с нашим господством на Балтийском море, если Киль будет в руках пруссаков? Чем станет наше влияние в Германии и в Европе, если Германия объединится?»151.
Очевидно, что между Россией и Пруссией существовал глубокий политический антагонизм, который не мог быть уравновешен дружбой монархов и влиянием государя на короля. Поэтому в решительную минуту в марте 1854 года, когда Фридрих-Вильгельм выразил желание под влиянием своих личных чувств и писем сестры вступить в деятельный военный союз с Россией, принц прусский Вильгельм заявил, что в этой войне он не примет на себя никакого командования и на время войны удалится в Англию, а председатель Совета министров барон Мантейфель заявил, что в случае союза с Россией он будет просить об отставке.
Дипломатические документы нашего Министерства иностранных дел не дают ясного освещения действительности. Это освещение является в них — если можно так выразиться — салонно-поверхностным, и в рассматриваемый период кризиса сношения между Петербургским и Берлинским кабинетами ограничивались лишь обменом малозначащими сообщениями. Так, нашим посланником в Берлине были даны барону Мантейфелю152 копии депеш графа Нессельроде к барону Бруннову, которые «содержали блестящее опровержение обвинений нашей политики иностранной прессой, особенно английской». Далее барон Будберг сообщал со слов прусского министра, что король признает умеренность наших требований, хотя и не желает высказываться о существе предложенной Порте князем Меншиковым ноты. Однако, добавляет барон Будберг, нота была еще раз прочитана им совместно с прусским [56] министром, который не нашел в ней «ничего несправедливого или посягающего на независимость и державные права султана».
Любопытно, что за несколько дней до этого английский посол в Берлине лорд Блюмфильд писал своему правительству153, что, по мнению барона Мантейфеля, князь Меншиков превзошел, вероятно, данные ему инструкции, так как документ, предложенный им Порте, давал бы России право вмешательства во внутренние дела Турции, что противоречит независимости последней. «Могу уверить ваше сиятельство, — добавлял лорд Блюмфильд, — что поступки русского правительства порицаются повсюду и что все согласны, что Порта не может подписать подобного документа, не подвергая опасности свою независимость».
Прусский кабинет, не желая высказываться окончательно перед нами, не находил в то же время возможным примыкать и к западным державам. Так, он отклонил предложение французского поверенного в делах Габриака о совместных действиях на основании договора 1841 года о проливах, которым державы, по мнению французского кабинета, обязывались охранять независимость Оттоманской империи. Барон Будберг первоначально выражал сомнение в том, чтобы предложение Габриака исходило от Тюильрийского кабинета154, но через несколько дней предложение возобновил прибывший в Берлин французский посол маркиз Мутье. Он дал понять барону Мантейфелю, что в случае отказа прусского кабинета от признания обязанности охранять на основании трактата 1841 года независимость Порты Франция, в свою очередь, может отказаться от некоторых неудобных для нее обязательств по отношению к другим государствам155. Но барон Мантейфель остался тверд, и наш посол счел долгом, чтобы укрепить его правильные взгляды, передать ему полученное от барона Бруннова из Лондона сообщение, которое заключало неопровержимые доказательства неправильности французских домогательств. И опять странное совпадение: почти что одновременно с этим лорд Кларендон первый выразил барону Мантейфелю благодарность через великобританского посла в Берлине156 за его дружественные сообщения и радость по поводу того, что прусский представитель в Константинополе барон Вильденбург разделяет взгляды лорда Редклифа.
О деятельности последнего прусский король разговорился с бароном Будбергом во время обеда по случаю дня рождения императора Николая. «Думаете ли вы, действительно, — спросил король, — что ненависть к России лорда Редклифа является главной причиной происшедших затруднений? Признаюсь, что я не вижу этого из его донесений своему правительству, по крайней мере тех, которые мне известны»157. Барон Будберг отвечал, что из объяснений самого британского кабинета вытекает, что он сомневается в [57] послушании своего посла в Константинополе, но не имеет сил заставить его следовать своим указаниям. «Не отрицая точности таких суждений британского кабинета, — доносил наш посол, — король согласился со мной в том, что мир Европы находится в зависимости от этого страстного и не считающегося с последствиями человека, которому английское правительство передало свои полномочия».
В заключение беседы король выразил надежду, что дело до войны не дойдет, так как «мы, трое, сумеем успокоить увлечение Франции и Англии». «Грустно, — прибавил Фридрих-Вильгельм, — что проявилась такая неблагодарность к императору, которому Европа столь многим обязана».
Впрочем, король не представлял себе достаточно ясно сущности возникшего конфликта. Он склонялся то в одну, то в другую сторону, и, как видно из сообщений барона Будберга, у него явилась даже мысль предложить нам замену русского протектората над христианами в Турции совместным протекторатом пяти держав. Идея была оставлена, так как даже барон Мантейфель, не особенно приверженный к России, находил ее безусловно неприемлемой с русской точки зрения.
Особого внимания заслуживает депеша барона Будберга от Ш (22) июля158 о впечатлениях возвратившегося из Англии принца прусского. Он вынес из бесед с лордами Абердином и Кларендоном [58] заключение, что, во-первых, британский кабинет стремится к улаживанию затруднений самым почетным для России образом и, во-вторых, что он тяготится дружбой с Францией. Лишь только текущие затруднения на Востоке будут устранены, Британский кабинет воспользуется первым случаем, чтобы покинуть союзницу. Вторая часть депеши Будберга противоречила первой. В ней говорилось о том, что барон Мантейфель дал нашему послу для прочтения конфиденциальное письмо прусского представителя в Лондоне Бунзена, который сообщал, что: 1) соглашение Англии с Францией охватывает всевозможные случайности восточного кризиса; 2) обе морские державы окончательно решились воевать с Россией, если целостность Турции подвергнется опасности; 3) Британский кабинет крайне недоволен нейтральностью Пруссии в восточном вопросе; наоборот, он хвалит положение, занятое Австрией, и считает его вполне благоприятным для политики морских держав.
В середине сентября барон Будберг сообщал159, что берлинский кабинет, несмотря на отказ Англии и Франции в поддержке венской ноты после опубликования наших на нее замечаний, продолжал придерживаться этой ноты и настаивал через своего посла в Вене на принятии ее без изменений.
Видимо, Пруссия избрала политику строгого нейтралитета, и король Фридрих-Вильгельм склонялся, несмотря на свои личные симпатии и желания, к точному исполнению этой политики. На приглашение императора Николая приехать в Варшаву он ответил письмом, в котором объяснял, что против приезда борются два воинства (il ya deux de bataille qui militent contre le voyage de Varsovie), одно из области внешней, а другое из области внутренней политики160. «Положение Восточного вопроса таково, — писал король, — что манифестация единения с нашей стороны (de nous autres) вызвала бы возбуждение Англии и Франции, с риском навлечь нечто более положительное, чем манифестация161. К несчастью, Восточный вопрос привел к усилению союза этих двух держав».
«Перейдем к внутренней политике, — продолжал король. — Мои верные министры и я подготавливаем акты, которые спасут нас, с Божьей помощью, от конституционализма, угрожающего Пруссии... Для этого мне нужна поддержка общественного мнения, а общественное мнение против моей поездки...»
«Если вы находите, — закончил король, — мои соображения пустыми и трусливыми, то скажите мне это откровенно. Я докажу вам мое мужество. Я приеду...»
На следующий день Фридрих-Вильгельм отправил государю другое письмо162, в котором просил оказать доверие отъезжавшему в Ольмюц принцу Вильгельму; писал, что Англия имеет смелость [59] вступать на путь, куда честь запрещает идти другим, причем это замечание было сделано с оговоркой — «не знаю, не ошибаюсь ли я?». Далее король писал, что Англия боится войны, что французский «коллега» готов броситься как тигр в сторону Пьемонта, Германии или Бельгии, и заклинал (je Vous conjure) государя не отвечать ему письменно, а передать ответ через принца Вильгельма или графа Мюнстера.
В сущности, императору Николаю нечего было и отвечать королю Фридриху-Вильгельму.

 

 


Примечания

 

1 Барон Бруннов уверял в письме к кн. Меншикову от 5 (17) мая 1853 г., что английское правительство «остается в совершенной неизвестности насчет того окончательного решения, к какому приведут действия ее посла» и что в сущности английские министры и даже лорд Редклиф более заботятся о том, чтобы наша конвенция с Турцией произвела выгодное впечатление на английскую публику, и всего менее о том, какой вред конвенция нанесет Турции (Письмо № 197. Гос. архив., разр. XI, д. № 1236).
2 Архив Мин. иностр. дел, карт. Доклады, 1853 г.
3 Киселев —канцлеру 16 (28) мая 1853 г., №60. Архив Мин. иностр. дел, карт. Paris, 1853.
4 Перевод с французского.
5 Шифр. деп. Киселева канцлеру 21 мая (2 июня) 1853 г., № 67. Там же.
6 Лорд Ковлей — Кларендону 19 мая 1853 г. из Парижа. East. pap. t. 1. P. 175.
7 Канцлер — Киселеву из Петербурга 23 мая 1853 г., № 235. Архив Мин. иностр. дел, карт. Paris, 1853.
8 Киселев — канцлеру 17 (29) мая 1853 г., № 62. Там же.
9 Шифр. деп. Киселева канцлеру 26 мая (7 июня) 1853 г., № 68. Там же.
10 Киселев — канцлеру 28 мая (9 июня) 1853 г., № 69. Там же.
11 Депеша от 7 (19) июня 1853 г., № 74. Там же.
12 Там же. № 92.
13 Киселев — канцлеру 9 (21) сентября, № 110. Там же.
14 Депеши от 31 октября (12 ноября) и 2(14) ноября 1853 г.,№ 132 и 134. Там же.
15 Киселев — канцлеру 7 (19) июня 1853 г., № 74. Там же.
16 Перевод с французского.
17 От 16 (28) мая 1853 г., №60
18 Депеша Гюбнера гр. Буолю 2 июня 1853 г. Архив Мин. иностр. дел, карт. Autriche, 1853.
19 Депеша Киселева от 24 июня (6 июля) 1853 г., № 82. Архив Мин. иностр. дел, карт. Paris, 1853.
20 Депеша от 18 (30) августа 1853 г., № 103. Там же. [60]
21 Депеша от 4 (16) сентября 1853 г., № 107.
22 Аргиропуло — кн. Меншикову 13 (25) сентября 1853 г. из Константинополя. Гос. архив, разр. XI, д. № 251.
23 Депеша кн. Горчакова канцлеру из Штутгарта от 20 октября (1 ноября) 1853 г., № 639. См. приложение № 1.
24 Киселев — канцлеру 25 сентября (7 октября) 1853 г., № 112. Архив Мин. иностр. дел, карт. Paris, 1853.
25 Перевод с французского.
26 Фонтон — Будбергу из Вены 26 сентября (8 октября) 1853 г. Архив Мин. иностр. дел, карт. Vienne, 1853.
27 Киселев — канцлеру 30 сентября (12 октября) 1853 г., № 113. Там же, карт. Paris, 1853.
28 Easter pap., t. I, p. 227.
29 Курсив подлинника.
30 Циркуляр гр. Нессельроде, см. приложение № 2.
31 См. приложение № 3.
32 От 1 августа 1853 г., № 349 и 350. См. приложения № 4, 5.
33 Насколько государь в это время был уверен в мирном окончании конфликта, можно судить по следующим словам письма его к командующему войсками на Дунае. «По последним сведениям через Вену, — писал государь кн. М. Д. Горчакову 13 (25) июля 1853 г., — можно надеяться, что занятием Бухареста и кончатся наши военные действия, ибо Англия и Франция пришли на разум и заодно с Австрией хотят уговорить турок удовлетворить нашим требованиям... Теперь займись отдыхом войск и готовь при этом к обратному почетному походу» (Собств. Его Величества Библиотека, шк. 115, портф. 14).
34 Канцлер — Киселеву 1 (13) августа 1853 г., № 352. Архив Мин. иностр. дел, карт. Paris, 1853.
35 «Le neuf derniers mois de la mission du gen. Marquis Castelbajac a St.-Petersbourg». P. 192, 193.
36 Id. P. 180.
37 Id. P. 167, 168.
38 Id. P. 172.
39 Id. P. 192, 193.
40 East, pap., t. I.
41 Id., t. I.
42 Редклиф — Кларендону 22 мая 1853 г. East, pap., t. I. P. 219.
43 East, pap., t. I.
44 Письмо бар. Бруннова канцлеру 21 апреля 1853 г. Гос. архив, разр. III, д. №108.
45 «Там не будет войны! Там не может быть войны!»
46 Письмо бар. Бруннова канцлеру 13 апреля 1853 г. Там же.
47 «Не ссорьтесь с Россией».
48 См. приложение № 6.
49 Письмо бар. Бруннова канцлеру 20 мая (1 июня) 1853 г. Гос. архив, разр. III, д. № 108.
50 Перевод с французского.
51 См. приложение № 7. [61]
52 Барон Бруннов — канцлеру 20 мая (1 июня) 1853 г., № 130. Архив Мин. иностр. дел, карт. Londres, 1853.
53 Барон Бруннов — графу Нессельроде 26 мая (7 июня) 1853 г. Гос. архив, разр. III, д. № 108.
54 Бруннов — канцлеру 26 мая (7 июня) 1853 г., № 131. Архив Мин. иностр. дел, карт. Londres, 1853.
55 Барон Бруннов — графу Нессельроде 7 (19) июня 1853 г. Гос. архив, разр. III, д. № 108.
56 Барон Бруннов — графу Нессельроде 26 мая (7 июня) 1853 г. Там же.
57 Барон Бруннов — графу Нессельроде 27 мая (8 июня) 1853 г. Там же.
58 Курсив подлинника.
59 Архив Мин. иностр. дел, карт. Turquie, 1853.
60 Барон Бруннов — графу Нессельроде 2 (14) июня 1853 г. Гос. архив, разр. III, д. Na 108.
61 Барон Бруннов — канцлеру 3 (15) июня 1853 г., № 140. Архив Мин. иностр. дел, карт. Londres, 1853.
62 См. приложение № 8.
63 Барон Бруннов — графу Нессельроде 8 (20) июня 1853 г. Гос. архив, разр. III, д. № 108.
64 См. приложение № 9.
65 Барон Бруннов — канцлеру 24 июня (6 июля) 1853 г., № 174. Архив Мин. иностр. дел, карт. Londres, 1853.
66 Барон Бруннов —канцлеру 24 июня (6 июля) 1853 г., № 180.Тамже.
67 Шифрованная депеша барона Бруннова 25 июня (7 июля) 1853 г., № 190. Там же.
68 Впрочем, Сеймур не пользовался симпатией в петербургском обществе. Вот что записал о нем кн. П. П. Гагарин в своем дневнике от 5 декабря 1853 г.: «Quel odieux personnage que le ministre d'Angleterre. Je l'ai trouve et dit a quelques amis des son arrivce. Je pense bien qu'a present personne n'en doute. Lui, malgre sa mediocrite se croit un genie superieur conne homme et comme anglais a tout ce qui existe ailleurs» (Собств. Его Величества библиотека).
69Лорд Кларендон — сэру Сеймуру 31 мая 1853 г., № Л. Архив Мин. иностр. дел, карт. Grande-Bretagne, 1853.
70 См. приложение № 10.
71 Сеймур — Кларендону 31 мая 1853 г. East, pap., t. I. P. 239.
72
Сеймур — графу Нессельроде 6 (18) июня 1853 г. Архив Мин.
иностр. дел, карт. Gr.-Bretagne, 1853.
73 Граф Кларендон — сэру Сеймуру 7 июня 1853 г. Архив Мин. иностр. дел, карт. Gr.-Bretagne, 1853. Депеша эта помещена в East, pap., t. I. P. 230.
74 Сеймур — Кларендону 10 июня 1853 г. East, pap., t. I. P. 277.
75 Сеймур — графу Нессельроде 14 (26) июня 1853 г. Архив Мин. иностр. дел, карт. Gr.-Bretagne, 1853.
76 East, pap., t. I. P. 264.
77 Сеймур — Кларендону 17 июня 1853 г. Там же.
78 Курсив подлинника.
79 Сеймур — Кларендону 28 июня 1853 г. East, pap., t. I. P. 329. [62]
80Сеймур — Кларендону 8 июля 1853 г. Там же. С. 359.
81 План этот был одобрен лордом Кларёндоном. Кларендон — Сеймуру 19 июля 1853 г. Там же. С. 369.
82 Бруннов — графу Нессельроде 22 июля (3 августа) 1853 г. Гос. архив, разр. III, д. № 108. Кларендон — Сеймуру 22 июля 1853 г. East, pap., t. I. P. 390.
83 Бруннов — канцлеру 15 (27) июля 1853 г., № 210. Архив Мин. иностр. дел, карт. Londres, 1853.
84 Курсив подлинника.
85 Собственноручное письмо от 9 (21) апреля 1853 г. из С.-Петербурга. Гос. архив.
86 Это взгляд государя, принятый на особом совещании 1828 г. См. том I настоящего труда.
87 Перевод с французского.
88Фонтон — канцлеру 16 (28) мая 1853 г., № 127. Архив Мин. иностр. дел, карт. Vienne, 1853.
89 Император Николай — императору Францу-Иосифу 18 (30) мая 1853 г. Гос. архив.
90 См. приложение №11.
91 Барон Мейендорф — канцлеру 26 мая (7 июня) 1853 г., № 135. Архив Мин. иностр. дел, карт. Vienne, 1853.
92 Фонтон — канцлеру 23 мая (5 июня) 1853 г., № 132. Там же.
93 Граф Буоль — барону Лебцельтнеру 2 июня 1853 г. Архив Мин. иностр дел, карт. Autriche, 1853.
94 Курсив подлинника.
95 Шифрованная депеша барона Мейендорфа — канцлеру 4(16) июня 1853 г., № 149 и частные письма его к нему же от 4 (16) и 10 (22) июня 1853 г. Архив Мин. иностр. дел, карт. Vienne, 1853.
96 Курсив подлинника.
97 См. приложение № 12.
98 Частное письмо барона Мейендорфа — графу Нессельроде 18 (20) июня 1853 г. Архив Мин. иностр. дел, карт. Vienne, 1853.
99 East, pap., 1.1. P. 321.
100 Император Франц-Иосиф во время инспекции своих войск в Оль-мюце в сентябре 1853 г., т. е. уже после ряда неудач в попытках примирения, запретил в течение первых восьми дней присутствовать там иностранным военным агентам. Исключение было сделано лишь для русского представителя графа Штакельберга, так как император заявил, что на него не смотрит как на иностранца (графа Штакельберг, военный министр. 2 (14) сентября 1853 г. Архив канц. Воен. мин., 1853 г., секр. д. № 16).
101 Граф Буоль — барону Бруку 22 июня 1853 г. East, pap., 1.1. P. 334—335.
102 Удаление Фуада-паши и фирманы о Святых местах.
103 Граф Буоль — барону Лебцельтнеру 30 (18) июня 1853 г. Архив Мин. иностр. дел, карт. Autriche, 1853.
104 См. приложение № 13.
105 Из дневника князя П. П. Гагарина: «18 июня 1853 г. Се manifeste ecrit par deux volontes differentes. L'une qui veut le maintien de la dignite, [63] l'autre qui rassure l'Europe et dit: je veux la paix qui annonce une invasion et assure que meme apres il ne denonce pas la guerre, est-il de la nature a produire de l'enthousiasme?» Собст. Его Велич. библ., шк. 115, портф. 15.
106 Всеподданнейший отчет графа Нессельроде за 1853 г. Архив Мин. иностр. дел, карт.
107 Депеша барона Мейендорфа — канцлеру 16 (28) июля 1853 г., № 194. Архив Мин. иностр. дел, карт. Vienne, 1853.
108 Граф Буоль — барону Лебцельтнеру 5 августа 1853 г. Архив Мин. иностр. дел, карт. Autriche, 1853.
109 См. приложение No 14.
110 См. приложение № 15.
111 См. приложение № 16.
112 Барон Мейендорф — канцлеру 27 июля (8 августа) 1853 г., № 206. Архив Мин. иностр. дел, карт. Vienne, 1853.
113 См. приложение № 17.
114 Частное письмо барона Мейендорфа — графу Нессельроде 20 августа (1 сентября) 1853 г. Там же.
115 Это было 25 августа.
116 См. приложение № 15.
117 Канцлер — барону Мейендорфу 26 августа 1853 г., № 378. Архив Мин. иностр. дел, карт. Vienne, 1853.
118 См. приложение № 18.
119 См. приложение № 19.
120 Граф Буоль — барону Лебцельтнеру 28 августа 1853 г. Архив Мин. иностр. дел, карт. Autriche, 1853.
121 Аргиропуло — Озерову, № 218. Там же.
122 См. приложение № 20.
123 Lettre de m. Riza au m-al Vaillant le 5 septembre 1853. Парижский воен. архив.
124 Архив Мин. иностр. дел, карт. Доклады.
125 Перевод с французского.
126 Барон Бруннов — графу Нессельроде 22 июля (3 августа) 1853 г. Гос. архив, разр. III, д. № 108.
127 Барон Бруннов — канцлеру 29 июля (10 августа) 1853 г., № 218. Архив Мин. иностр. дел, карт. Londres, 1853.
128 Письмо одного из агентов 4 (16) августа 1853 г. Гос. архив, разр. XI. Это письмо было написано с видимой целью понравиться получателю.
129 Письмо от 11 (23)сентября 1853 г. Гос. архив,разр. XI,д. № 1251.
130 Письмо от 25 сентября 1853 г., № 284. Архив Мин. иностр. дел.
131 Киселев — канцлеру 6 (18) сентября 1853 г., № 109.
132 Донесение Пизани Озерову от 4 (16) сентября 1853 г. Гос. архив, разр. XI, д. № 1251.
133 Аргиропуло — Озерову 3(15) сентября 1853 г. Там же.
134 Граф Буоль — барону Бруку 19 сентября 1853 г. Архив Мин. иностр. дел, карт. Autriche, 1853.
135 Аргиропуло — Озерову 21 сентября (3 октября) 1853 г. Гос. архив, разр. XI, д. № 1251.
136 East, pap., t. I. [64]
137 См. приложение № 21.
138 См. приложение № 22.
139 См. приложение № 23.
140 Приложение к депеше барона Бруннова канцлеру 14 (26) сентября 1853 г., № 251. Архив Мин. иностр. дел, карт. Londres, 1853.
141 Курсив подлинника.
142 От 23 сентября 1853 г. Архив Мин. иностр. дел, карт. Vienne, 1853.
143 Донесение капитана Протопопова князю Меншикову из Константинополя 24 сентября 1853 г. Гос. архив, разр. XI, д. No 1260.
144 Архив канц. Воен. мин. по снар. войск, 1853 г., секр. д. № 47.
145 Перевод с французского.
146 Архив канц. Воен. мин., 1853 г., секр. д. № 60.
147 См. приложение № 24.
148 Письма/'Русский архив. 1898. Кн. 3.
149 От 17 ноября 1853 г. Собств. Его Велич. библ.
150 Т. v. Bernhardi: «Unter Nikolaus I und Friedrich-Wilhelm IV», S. 7.
151 T. v. Bernhardt, S. 181.
152 Будберг — канцлеру 29 мая (10 июля) 1853 г., № 43. Архив Мин. иностр. дел, карт. Berlin 1853.
153 Блюмфильд — Кларендону 30 мая 1853 г. East pap., t. I. P. 223.
154 Будберг — канцлеру 29 мая (10 июня) 1853 г., № 43.
155 Будберг — канцлеру 12 (24) июня 1853 г., № 51. Архив Мин. иностр. дел, карт. Berlin, 1853.
156 Лорд Кларендон — Блюмфильду 14 июня 1853 г. East, pap., t. I. P. 256.
157 Барон Будберг — канцлеру 25 июня (7 июля) 1853 г., № 55. Архив Мин. иностр. дел, карт. Berlin.
158 См. приложение № 25.
159 Будберг — канцлеру 16 (28) сентября 1853 г., № 74.
160 Король прусский — императору Николаю 28 сентября 1853 г. Гос. архив.
161 Курсив подлинника.
162 От 29 сентября 1853 г., из С.-Суси. Гос. архив.

 


Назад

Вперед!
В начало раздела




© 2003-2024 Адъютант! При использовании представленных здесь материалов ссылка на источник обязательна.

Яндекс.Метрика Рейтинг@Mail.ru