: Материалы  : Библиотека : Суворов : Кавалергарды :

Адъютант!

: Военнопленные 1812-15 : Сыск : Курьер : Форум

Восточная война

1853-1856

Соч. А.М. Зайончковского

 

 

[324]

Глава IX
Святые места

 

Места, связанные с воспоминаниями о важнейших событиях земной жизни Иисуса Христа, с древнейших времен особо почитались христианами. Слабеющая Византийская империя, в пределах которой они находились, не могла защитить их от нападений азиатских завоевателей. В 614 году Иерусалим был взят войсками персидского царя Хазрая, уведшего в плен местного патриарха Захария и захватившего с собой в Персию Крест Господень.
Император Ираклий, одержавший над персами ряд побед, освободил в 628 году патриарха из плена и сам торжественно ввез святой Крест обратно в Иерусалим. Шесть лет спустя патриарх Софроний был принужден сдать город арабам, но при этом успел уговорить халифа Омара не вступать в храм Гроба Господня, и, кроме того, ему удалось получить указ, признававший права местных христиан на их храмы. Один из преемников Омара, халиф Эль-Хакем, приказал в 1010 году разрушить этот храм, но он вновь был восстановлен в 1048 году на средства императора Константина Мономаха.
В 1053 году последовало разделение церквей, которое первоначально не вызывало никаких разногласий между представителями их на местах земных страданий Иисуса Христа, и иерусалимский патриарх Симеон даже обращался за помощью к папе Урбану II. В 1099 году святой город был взят крестоносцами, которые ввели там латинскую иерархию, строили новые церкви и монастыри, где помещали гробницы иерусалимских королей и знатнейших рыцарей. Но изгнавший крестоносцев из Иерусалима султан Саладин оказал при распределении Святых мест между представителями разных христианских вероисповеданий явное предпочтение своим египетским подданным — коптам и абиссинцам, а также грекам, поддерживаемым императором Исааком Комненом, с которым Саладин находился в мирных и дружественных отношениях. Тем не менее в главном храме и у Гроба Господня могли служить священники всех вероисповеданий, причем латиняне пользовались часовней св. Магдалины.
В последующие года, вплоть до конца первой половины XIII века, крестоносцам удавалось отвоевывать некоторые Святые места, но они не смогли удержать Палестины под своей властью. Однако вслед за крестоносцами потянулись в святую землю монахи разных католических орденов, которые получали от египетских султанов право на пребывание там, а от пап — благословляющие [325] буллы. Особенной деятельностью отличались францисканцы, которые в XVI веке владели лишь маленьким приютом в Вифлееме, а сто лет спустя стали уже хозяевами великолепного собора Рождества. Патриарх Досифей рассказывает в своей истории Иерусалима, что латиняне захватили этот храм хитростью в то время, когда греческие монахи ушли праздновать пасху в Иерусалим. Впоследствии греки вновь завладели храмом, но за католиками осталась «lа Ste-Сrйchе», подземелье св. Ясель, где была поставлена украшенная французским гербом большая серебряная звезда, которая особенно почиталась паломниками. В 1515 году султан Селим, завоевавший Сирию и Египет, признал в Иерусалиме первенство арабского патриарха Досифея, который хранил ключи церкви Вознесения, а через пять лет преемник Селима Солиман передал ключи от храма на хранение одному семейству, происходившему от Магомета, с правом взимать за вход в святыню Гроба Господня особую плату; при этом наибольшая плата была установлена с франков, т. е. с католиков1.
Обыкновенно над латинскими монастырями в святой земле развевались флаги разных западных государств, и чаще всего Франции, короли которой считали себя покровителями католической веры на Востоке. В 1740 году между Францией и Портой был заключен особый договор под названием капитуляций2, которыми определялись права латинской церкви в Святых местах. Согласно 32-й статье этих капитуляций «епископы и другие католические духовные лица, находящиеся под главенством королей Франции, к [326] какой бы нации они ни принадлежали, могут отправлять богослужение в местах, где они находятся издавна». Статья 33-я определяла, что «латинские монахи, как пребывающие ныне, так и пребывавшие в прежние времена, внутри и вне Иерусалима и в храме святого Гроба, называемом Камамэ, останутся владельцами своих мест паломничества так же, как они владели ими прежде; никто не будет их беспокоить и требовать от них податей».
Но в то время, когда Франция утверждала таким образом свое влияние в святой земле, на Севере послышались первые раскаты грозы, которой было суждено сломить могущество оттоманов и воскресить христианский Восток. Миних одерживал победы над турками и готовился, покорив Молдавию, переправиться через Дунай, а тридцать четыре года спустя был заключен знаменитый Кучук-Кайнарджийский договор. Взоры православных восточных христиан с надеждой устремились на Россию. Иерусалимские патриархи переселились в Константинополь и, опираясь на наше заступничество, начали вести там борьбу с «франками» из-за обладания Святыми местами, так что когда в 1808 году сгорел храм Воскресения, то Порта, несмотря на протесты посланника Наполеона I генерала Себастиани, признала за греками право его возобновления на основании прежних хатти-шерифов.
В 1850 году иерусалимский патриарх обратился к Порте за разрешением исправить главный купол храма Господня, и одновременно с этим бельгийская миссия в Константинополе возбудила вопрос о возобновлении могил иерусалимских королей-крестоносцев. Тогда же в Париже появилась брошюра католического священника Борэ, направленная против России и православного палестинского духовенства, которое он обвинял в незаконных захватах у латинян некоторых Святых мест. Брошюра была очень сочувственно встречена во Франции, и принц-президент, желая привлечь на свою сторону могущественное в то время по своему влиянию на народ католическое духовенство, предписал французскому послу в Константинополе генералу Опику (Aupik) напомнить в энергичных выражениях султану Абдул-Меджиду о неприкосновенности прав латинян в Иерусалиме.
«Поднимая этот вопрос, — говорит Тувенель3, — принц Людовик-Наполеон совершенно не подозревал последствий, которые могут повлечь за собой его требования. Мысль о возможном столкновении с Россией вовсе не являлась в представлении принца-президента и его советников, мало знакомых с этим темным вопросом. Истина заключалась в том, что поддержка клерикальной партии была нужна для внутренней политики принца Людовика-Наполеона».
Генерал Опик начал с того, что поставил Порте категорический вопрос, признает ли она, да или нет, трактаты 1740 года? Несмотря [327] на наши предостережения4, оттоманское правительство вступило в переговоры на почве этого трактата, сделав лишь оговорку о необходимости принять при этом во внимание прежние и новые правительственные ее акты, которые определяют положение вещей к 1850 году. Однако французский посол настоял на своем, и Порта, признав капитуляции 1740 года, предложила образование комиссии для рассмотрения актов, на которых представители обоих вероисповеданий в Палестине основывали свои права5.
Генерал Опик потребовал при этом для католиков владения большой церковью в Вифлееме, часовней Рождества, в которой должна быть установлена вместо похищенной новая серебряная звезда, часовней могилы Богородицы и семью аркадами в храме Гроба Господня; он потребовал также приведения купола в то состояние, в котором этот последний находился до пожара 1808 года6. Его поддерживали в этом требовании представители прочих католических государств, Бельгии, Австрии7, Испании, Сардинии, Португалии и Неаполя8. Что касается Великобритании, то ее посол получил предписание воздержаться от деятельного участия в споре о Святых местах.
В ответ на наши представления в Париже по поводу возникшего спора французское правительство заявило, что оно считает поднятый вопрос второстепенным, и возбудило его только для того, «чтобы приобрести на выборах расположение и голоса духовенства»; после же переворота 2 декабря сам президент высказал, что французский посланник в Константинополе преступил свои инструкции, но тем не менее наше правительство, будучи верным защитником прав православной веры, внимательно отнеслось к предотвращению грозившей ей опасности. «Во всех стадиях этих переговоров, — говорится в отчете графа Нессельроде9, — увещания нашего правительства приходили на помощь слабой Порте, и мы первые предостерегали ее против роковых последствий, которые могли быть результатом этой слабости». [328] Действительно, спор, который Порте приходилось разрешить, был чрезвычайно щекотливого характера. В 1740 году католики владели Гробом Господним под обоими куполами и аркадой, отделяющей его от греческой церкви, южной половиной Голгофы и часовней Адама с могилами Готфрида Бульонского и Балдуина, разрушенными в 1811 году, гротом нахождения Св. Креста и многими другими Святыми местами в Иерусалиме и вне его; они владели также большим Вифлеемским храмом, три ключа которого, от центрального и боковых входов, находились во владении латинских монахов10.
Трудно было согласовать существование таких преимуществ католиков, имевших место в 1740 году, с фактическими преимуществами греческого духовенства, основанными на целом ряде позднейших султанских фирманов и гатти-шерифов11.
В январе 1851 года наш посланник Титов сообщал, что «Порта принимает участие в своих греческих подданных» и имеет твердое намерение поддержать православное вероисповедание12, между тем на деле турецкая комиссия склонялась на сторону Франции, в особенности благодаря энергичному настоянию прибывшего в Константинополь в конце апреля нового французского посла Лавалета13.
. Император Николай, обеспокоенный таким оборотом дела, счел необходимым в личном письме к султану14 подтвердить свой определенно сложившийся взгляд, что, в связи с заявлениями Титова, произвело в Константинополе сильное впечатление и вызвало со стороны султана обещание постараться удовлетворить желание государя15. Но Лавалет также проявил необыкновенную энергию и поставил вопрос на почву национальной чести. Он заявил сэру Каннингу, что «скорее удалится от дел, чем станет орудием унижения своей страны, и если бы дело зависело от него, то он без колебания призвал бы флот для блокады Дарданелл, чтобы привести спор к удовлетворительному исходу»16.
Приведя эти слова Лавалета, английский посланник замечал, что, по его наблюдениям, турецкие министры склоняются в сторону Франции не потому, чтобы этого требовало правильное решение вопроса, а потому, что им кажется менее опасным уступить влиянию Франции, чем допустить торжество русского влияния на христиан греческого исповедания, состоящих в турецком подданстве. Впрочем, Каннинг не вмешивался в то время в спор двух влияний и только оставался внимательным его зрителем. В депеше от 30 декабря17 он сообщал между прочим своему правительству, что Лавалет начал уже угрожать Порте тулонской эскадрой.
Лавалет действительно не унимался. Несмотря на уверения, данные нам французским правительством, он заявил Порте, что в [329] Париже вполне одобряют его действия18. При таких обстоятельствах оттоманское правительство решило избрать средний путь и предложило некоторые уступки католикам взамен за другие уступки, в пользу греков19. Иерусалимский патриарх согласился на такое решение, которое удовлетворяло и наше правительство, при условии, однако, что исправление купола Гроба Господня будет предоставлено исключительно грекам.
В Константинополе были изготовлены проекты фирмана и ответного письма государю. Фирман отклонял бульшую часть претензий католиков, называя их несправедливыми, и торжественно подтверждал изданные в прежние времена в пользу греков акты20. При этом Титову было обещано, что действительного вручения латинянам ключей от Вифлеемского храма не будет, и ему сообщались секретные по этому поводу инструкции, которые должны были быть посланы иерусалимскому паше. В письме же султана государю21 заявлялось, что «современное состояние святынь будет вполне сохранено, утверждено и обеспечено», и что «прежние права, дарованные православным подданным султана, увеличены, в целости сохранены и обеспечены». Одновременно с этим Порта издала другой фирман, которым за латинянами признавалось право исправления принадлежавших им Святых мест и сооружений, «без нарушения прав других исповеданий»22.
Наш кабинет был доволен таким исходом деда, и канцлер сообщал Киселеву шифрованной депешей, что решение вопроса было [330] гораздо более удовлетворительно, чем можно было ожидать от мелочности турок и самохвальства (rodomontades) Лавалета23.
Впрочем, исходом дела был не менее доволен и французский посол. Порта не сообщила ему фирмана, препровожденного петербургскому двору, а тем более секретного предписания иерусалимскому паше, но уведомила его о своем решении особой, нам неизвестной нотой24, против которой он не протестовал25. Прощальная аудиенция Лавалета у султана перед отъездом в отпуск отличалась особенно блестящим характером, что, впрочем, наш представитель Озеров объяснил охлаждением англо-турецких отношений26. Вскоре Лавалет вернулся обратно в Константинополь, хотя, по донесениям барона Бруннова, Людовик-Наполеон был недоволен его поведением в вопросе о Святых местах27.
Во время отсутствия посла французский поверенный в делах узнал о существовании данного нам фирмана, в котором требования католиков признавались несправедливыми, и выразил по этому поводу Порте неудовольствие французского правительства28. Это вызвало уклонение Порты от признания за греками права на перестройку купола, который было решено ремонтировать на средства султана с негласным возмещением султанской кассы из сумм иерусалимского патриарха. Оттоманское правительство под разными предлогами откладывало также торжественное провозглашение в Иерусалиме данного в пользу православных фирмана, хотя Озеров и настаивал на исполнении этого до возвращения Лавалета. Наконец ему удалось получить обещание, что отправляемый в Египет с особым поручением Афиф-бей заедет на обратном пути в Иерусалим и примет там меры к выполнению фирмана, но данные Афифу инструкции отличались такой неопределенностью, что возбуждали у нашего представителя сомнение в искренности намерений Порты29.
С этих пор вопрос о Святых местах принимает более резкий оборот и постепенно приобретает общеевропейский интерес.

В Константинополь вернулся из отпуска Лавалет, придав своему въезду в столицу оттоманов особую торжественность. Не без труда получив разрешение турецкого правительства на проход через Дарданеллы, под предлогом осмотра султаном судов новой конструкции, одного из лучших французских кораблей «Charlemagne», он бросил якорь у дворца падишаха, «желая своим высокомерием и резкостью произвести на турок необходимое ему давление»30.
Французский посол потребовал от Порты особой декларации, которая разъясняла бы, что данный грекам фирман ни в чем не изменяет ноты в пользу латинян и силы договора 1740 года. Такая [331] нота, исторгнутая угрозой двинуть французский флот к берегам Сирии, была, как доносил Озеров31, дана Лавалету, но существование ее старательно скрывалось от нашего посольства.
С этих пор положение оттоманского правительства по отношению к спорящим сторонам стало невозможным. Оно дало противоречивые обещания и никак не могло их исполнить. Фуад-эфенди следующими словами характеризовал современное положение: «Титов заявил Порте, что он оставит Константинополь со всем посольством, если Порта позволит себе малейшее отступление от status quo, а Лавалет угрожает блокадой Дарданелл французским флотом, если она сохранит status quo»32.
Порта попробовала, как и всегда в затруднительных случаях, сделать нечто неопределенное, полагая, что обе стороны войдут в ее положение и удовлетворятся полууспехами.
Ко времени прибытия Афиф-бея в Иерусалим, туда для наблюдения за исполнением фирмана торжественно въехал наш консул Базили в сопровождении греческого патриарха. Французский консул Ботта также приехал, чтобы, со своей стороны, наблюдать за исполнением данных Портой Франции обещаний. В храме Гроба Господня собрались патриархи, консулы и представители властей. Выкурив в сосредоточенном молчании свою трубку, Афиф-бей произнес речь об отеческих заботах султана обо всех его подданных и объявил, что падишах собственным иждивением возобновит купол. Потом все отправились в храм Богородицы и Гефсимании. Здесь турецкий комиссар прочел султанское ираде, которым латинянам разрешалось производить службу в храме, ни в чем не изменяя алтаря и его украшений. Католики, ожидавшие торжества над православными, пришли в ужас и возмущались предложением служить литургию на алтаре, украшенном греческими тканями вместо латинского полотна. Но еще более возмутились греки, когда Афиф-бей ушел, не прочитав в их пользу никакого фирмана. На требование Базили оттоманский комиссар сначала отвечал, что он не знает, о каком фирмане идет речь, а потом заявил, что его инструкции не говорят ни о каком прочтении фирмана. Со своей стороны, новый великий визирь Мехмед-Али-паша на требования Озерова отвечал, что он ничего не может сделать, если его предшественники торжественно обещали не читать фирмана. Наше правительство считало Мехмеда-Али заслуживающим доверия, и его ответ Озерову приписывало «a la pernicieuse influence de Fuad-pacha».
В конце ноября Озеров получил от нашего правительства33 два приказания: открыто выразить Порте неудовольствие государя по поводу поведения ее в Иерусалиме и секретно сообщить оттоманскому правительству, что мы готовы оказать ему помощь в случае несправедливого нападения Франции. Но наш представитель счел [332] неудобным делать это последнее сообщение34, так как великий визирь «показал себя совершенно недостойным этого»35. И действительно, Порта оказалась уже слишком подчинившейся французскому влиянию. Латиняне не только получили ключи от северо-восточных и южных дверей Вифлеемского храма, но ключ от главного портала, бывшего до того времени в исключительном владении греков. Это произошло между прочим и вследствие почти единогласного решения созванного султаном совета. Некоторые улемы держали сначала сторону России, в пользу которой склонялись также султанша Валидэ и отчасти визирь Мехмед-Али, но в конце восторжествовало влияние Фуада-эфенди, который убедился, что все иностранные представители по вопросу о Святых местах высказались против нас36.
Порта, однако, вскоре сообразила, что зашла слишком далеко. Февральский фирман в пользу греков был в конце концов прочитан в местном совете Иерусалима и занесен в книги, хотя, вопреки обычаю, латинские делегаты и не были приглашены для выслушания фирмана.
Двойственное поведение Порты не могло не вызвать сильного неудовольствия нашего двора. Озерову было приказано холодно держаться относительно турецких министров и, в случае вопросов с их стороны по поводу сосредоточения войск 5-го корпуса, отвечать, что он, хотя и не уведомленный официально, считает естественной такую меру ввиду затруднений, которых, впрочем, Порта может избежать, если будет вести себя более согласно с принятыми по отношению к нам обязательствами37. С другой стороны, Базили советовал патриарху Кириллу запечатать главные двери Вифлеемского храма и ехать в Константинополь жаловаться султану38.
Вопрос, видимо, обострялся, и барон Бруннов, наблюдавший из Лондона за ходом событий, замечательно ясно предвидел последствия русско-французского конфликта, возникшего на почве [333] иерусалимской «querelle des moines». «Если, — писал в начале декабря наш лондонский посланник39, — мы начнем действовать более решительно, французы скажут, что мы посягаем на независимость Порты, и что они обязаны явиться к ней на помощь. Они в таком случае будут стараться увлечь Англию на свою сторону под предлогом защиты прав султана от наших поползновений. Если Порта будет иметь слабость согласиться с таким объяснением и обратится также к Англии, то эта последняя будет поставлена в очень фальшивое положение. Надо во что бы то ни стало помешать, чтобы дела приняли такой оборот».
Государь подчеркнул это место депеши и сделал следующую пометку: «Это подтверждает наши подозрения, и Бруннов прав. Надо определить образ действий».
В дальнейшем изложении своей депеши наш лондонский посол советует в том случае, если мы примем по отношению к Турции твердое положение, объявить, что это делается для защиты независимости султана против французских притязаний, причем он сам решился убеждать английских министров, что «мы хотим защищать султана, но не нападать на него».
Конец депеши Бруннова, очевидно, противоречил ее началу; единственным правильным судьей в вопросе по отношению держав к султану являлся он сам, и если Порта утверждала, что мы на нее нападаем, то наши уверения в ее защите не могли встретить доверия.
В Англии в это время произошел министерский кризис, и барон Бруннов ограничился изложением своей точки зрения лордам Дерби и Мальмсбери, указывая на необходимость охранять мир на Востоке40. Английские министры, со своей стороны, заявили только, что они вообще не одобряют действий Лавалета, и предписали великобританским представителям в Константинополе воздерживаться от всякого вмешательства в спор о Святых местах. На этой депеше Бруннова государь сделал следующую пометку: «Следовало бы теперь же, чтобы поступать откровенно, прибавить, что отказ нас удовлетворить необходимо приведет к войне, которой мы не желаем41, и которая столь же мало согласна с интересами Англии; поэтому было бы справедливо, если бы английское правительство заговорило твердо в Париже и Константинополе». [334]
С берегов Босфора спор переходил на международную почву. Граф Нессельроде в письме Киселеву 8 декабря42 впервые указывает на «guerre a outrance que nous fait Lavalette» и на дерзкие речи (insolent langage) этого французского дипломата. Киселев говорил по этому поводу с Друэн де Люисом в самый день вручения своих верительных грамот и получил уверение, что «французское правительство вовсе не намерено поднимать из-за Святых мест политического вопроса, и что самые положительные в этом смысле инструкции уже посланы в Константинополь»43. С другой стороны, наш канцлер был, видимо, озабочен тем оборотом, который принимали дела. Он говорил английскому послу сэру Гамильтону Сеймуру что не видит основания (terme moyen), могущего привести к соглашению, но что он готов рассмотреть вопрос с самыми миролюбивыми чувствами44.
Что касается императора Николая, то он видел в интригах Лавалета озлобление против него Людовика-Наполеона и решил принять энергичные меры, чтобы настоять на выполнении своих требований. «Думаю, что L.-Napoleon, — писал государь князю Варшавскому45, — будет на меня очень зол (по поводу «frare»), хотя явно, может быть, и не покажет, но искать будет вредить из-под руки. Уже и теперь видно его дурное влияние в Царьграде по делам Святых Мест. Турки с ума сходят и вынуждают меня к посылке чрезвычайного посольства для требования удовлетворения; но вместе вынуждают к некоторым предварительным мерам осторожности. Почему я теперь же сбираю резервные и запасные батальоны и батареи 5-го корпуса. Ежели дело примет серьезный оборот, тогда не только приведу 5-й корпус в военное положение, но и 4-й, которому вместе с 15-й дивизией придется идти в княжества для скорейшего занятия, покуда 13-я и 14-я дивизии сядут на флот для прямого действия на Босфор и Царьград... Но дай Бог, чтобы обошлось без этого, ибо решусь на то только в крайности. Зачать войну не долго, но кончить и как кончить — один Бог знает как».
Отправление в Константинополь чрезвычайного посольства, о котором государь упомянул в своем письме, было ему предложено графом Нессельроде в докладе 13 декабря46. Упомянув о пристрастном поведении Порты по отношению к разрешению спора о Святых местах, канцлер обратил внимание государя, что французские требования в Константинополе за последнее время стали поддерживаться представителями Англии и Пруссии, которые прежде воздерживались от всякого вмешательства. «При таких обстоятельствах, — продолжает канцлер, — кажется необходимым, чтобы покровительственное влияние России и благородные намерения Вашего Величества проявились в Константинополе посредством чрезвычайного особого посольства, которое было бы уполномочено поддержать официальные и секретные действия [335] нашего поверенного в делах и прибавить к этому новые, более настойчивые советы». Чрезвычайный посланник, «хранитель мыслей и носитель слов государя», должен был, по предложению графа Нессельроде, напомнить султану об исполнении данных им в письме к государю обещаний и укрепить стойкость и мужество падишаха и его министров, обещая помощь в случае враждебных действий со стороны Людовика-Наполеона.
В конце доклада канцлер переходит к вопросу о другой возможной цели чрезвычайного посольства. В своих требованиях Франция опиралась на трактат 1740 года, которому мы могли противопоставить лишь общие выражение Кучук-Кайнарджийского трактата. Было бы поэтому желательно, писал граф Нессельроде, «заключить и противопоставить французским капитуляциям трактат или конвенцию, которая возобновляла бы и дополняла сущность Кайнарджийского трактата относительно покровительства и преимуществ, которыми должны пользоваться в Турецкой империи православная религия и ее духовенство». Надо, впрочем, оговориться, что первоначальным автором этой идеи был не канцлер, а удаленный от дел великий визирь Решид-паша, который секретно сообщил свою мысль нашему поверенному в делах и при посредстве русского влияния хотел вновь занять утраченный пост. Канцлер предостерегал, однако, что на месте следует удостовериться в возможности осуществления идеи Решида.
В другом своем докладе47, замечая, что Озеров не нашел возможным делать секретных сообщений турецким министрам, открыто сочувствовавшим Франции, граф Нессельроде вновь возвращается к мысли, что представление султану истинного положения дел и освещение его относительно опасного состояния Турции должны быть возложены на особого чрезвычайного, высокопоставленного и облеченного доверием государя посланника. Миссия посланника, при поддержке ее военными приготовлениями, должна была, по мнению канцлера, быть успешна, но если бы успех не был достигнут, то оставалось прибегнуть «а 1а derninre raison des rois», т. е. к войне. Граф Нессельроде сознавал, что войну придется вести не с Турцией, а с Францией, и притом в самых неблагоприятных условиях. Она ловко воспользуется предубеждением, существующим в Европе относительно наших завоевательных планов на Востоке, и будет ссылаться на такой незначительный предлог, как ключи от Вифлеемского храма, которым мы пользуемся для осуществления своих воинственных намерений.
Старания французского кабинета в особенности подействуют на Англию, которая в лучшем случае если и не обратится против нас, то будет соблюдать вооруженный нейтралитет. Остается Пруссия, которая в самом благоприятном случае может оказать нам [336] только материальную поддержку. Ввиду таких соображений канцлер находил целесообразным подробно и откровенно объяснить лондонскому и венскому кабинетам причины нашего неудовольствия на Турцию и заявить им о наших миролюбивых и бескорыстных намерениях.
«Мы совершили бы большую ошибку, — заключает граф Нессельроде, — поднимая в настоящее время вопрос о разделе и составляя предположения о неизвестном будущем; этой ошибкой поспешили бы воспользоваться наши недруги. Предубежденные и завистливые умы не преминули бы усмотреть в наших заявлениях доказательства, что мы желаем не сохранения, а падения Оттоманской империи». Поэтому канцлер высказывал мнение не сообщать великобританскому правительству мыслей государя о возможном падении Турции, изложенных в особой записке48; подобное сообщение было тем более бесполезно, что «английское правительство всегда держалось начала не связывать себя по отношению к неопределенной будущности».
В таком положении находился вопрос о Святых местах в конце 1852 года. Чувствовалось, что спор греческих монахов с францисканцами в Иерусалиме рос с каждым днем и приобретал вид и значение борьбы России с Европой на почве турецкого Востока.
«Человеческой судьбе свойственно, — говорит позднейший историк Второй империи49, — что небольшие, долго продолжающиеся разногласия глухо подготовляют сердца к обиде и гневу и вдруг разражаются огромной ссорой, которая является внезапно и заставляет забыть все остальное». Вопрос о Святых местах был лишь прологом к великой исторической драме. [337]

Граф Нессельроде, говоря в своем докладе государю о возможности обращения к «dernmre raison des rois», имел основания взирать на будущее с некоторой тревогой. Из-за спора о Святых местах во всей своей сложности вставал Восточный вопрос, который, по выражению одного дипломата, в сущности являлся вопросом между Западной Европой и Россией.
В то время, когда в Петербурге готовились к отправке в Царьград чрезвычайного посольства, которое должно было убедить Порту подчиниться нашим требованиям, канцлер исключительно заботился о том, чтобы наши действия не возбуждали на западе Европы никаких сомнений. Он старался, по рецепту барона Бруннова, убедить державы в нашем неисчерпаемом миролюбии и в наших симпатиях к султану, которые не отступают даже перед возможностью защищать его от энергичных домогательств Франции.
Император Николай придерживался несколько иного сравнительно со своим канцлером взгляда. Уверенный в себе, он не видел необходимости убеждать кого-либо в своем бескорыстии и в своем миролюбии. Однако, опасаясь, что новая война с Турцией потрясет устои владычества оттоманов в Европе у самого их основания, государь считал необходимым заблаговременно определить будущее устройство Балканского полуострова, хотя бы в общих чертах.
В беглых собственноручных заметках50, о которых граф Нессельроде упоминал в своем докладе, государь ставил себе ряд вопросов относительно дальнейших действий к разрешению возникших с Турцией недоразумений и выяснял могущие произойти от этого последствия. Возгоревшаяся война могла бы, по мнению императора Николая, окончиться падением Оттоманской империи, даже в случае помощи им со стороны французов и нашего вооруженного столкновения с последними, которое предполагалось где-нибудь у Дарданелл, после занятия нашим десантом Константинополя.
Вопрос о восстановлении Турции после войны был оставлен государем без ответа, но зато он довольно определенно высказался о характере устройства Балканского полуострова в случае изгнания турок из Европы. Император Николай считал невозможным оставить за нами все европейские области Турции, но он не считал также удобным восстановление Византийской империи и присоединения турецких провинций к Греции. «Наименее плохой из всех плохих комбинаций» государю казалось присоединение к России Молдавии, Валахии и части Болгарии до Кюстенджи, объявление независимыми остальной Болгарии и Сербии, передача побережий Адриатического и Эгейского морей — Австрии, Египта, Кипра и Родоса — Англии, Крита — Франции и островов Архипелага — Греции. Константинополь мог бы быть объявлен вольным [338] городом, причем предполагалось на Босфоре иметь русский гарнизон, а на Дарданеллах — австрийский.
Невозможно, конечно, эти наброски считать программой императора Николая; они являются лишь доказательством стремления государя выяснить себе возможную судьбу народов Балканского полуострова и его политического устройства на случай падения Турции.
Указание на то, что государя в это время не покидала забота о судьбе европейских провинций Турции как возможное последствие будущей войны, имеется и в записках Фицтума фон Экштедта, относящихся к концу 1852 года. Разговаривая за обедом с графом Зичи, государь заметил, что настало время удалить турок из Европы, положить конец их хозяйничанью на Балканском полуострове и угнетению ими христиан. Эти слова он поручал передать в Вене, добавив, что рассчитывает на союз и дружбу императора Франца-Иосифа. «Граф Нессельроде покачал бы головой, — замечает автор записок, — если бы услышал такие речи, и, поправляя очки, сказал бы: мой Государь не дипломат?!»
Действительно, император Николай не всегда следовал советам своего канцлера, который, как мы видели, более всего опасался поднимать Восточный вопрос в полном его объеме.
Встретив на балу у великой княгини Елены Павловны английского посла сэра Гамильтона Сеймура, государь удостоил его милостивой беседой и между прочим сказал: «Вам известны мои чувства к Англии, и я повторю то, что сказал раньше: обеим нашим странам предназначено жить в добром согласии, и я убежден, что так и будет... Необходимо, чтобы английское правительство и я, я и английское правительство были в лучшем согласии, и эта необходимость никогда не ощущалась так сильно, как в настоящее время. Я прошу вас передать эти слова лорду Рёсселю. Если мы согласны, то я более не беспокоюсь о западе Европы; то, что подумают сделать другие, имеет мало значения. Что же касается Турции, то эта страна находится в критическом положении и может нам наделать много хлопот».
Английскому дипломату было желательно, разумеется, выведать более подробно мысли государя, а потому он постарался вызвать своего августейшего собеседника на продолжение разговора. «Турция, — заметил государь, — находится в полном расстройстве; эта страна как бы распадается. Ее падение будет большим несчастьем, и было бы весьма важно, если бы Россия и Англия условились относительно будущего и не предпринимали бы ничего, не предупредив взаимно друг друга. У нас на руках человек больной и сильно больной. Я говорю откровенно, что было бы большим несчастьем, если бы он скончался на днях и в особенности раньше, чем будет заключено необходимое соглашение». [339]
Следующий разговор между государем и Сеймуром происходил 22 января. Коснувшись честолюбивых и широких замыслов императрицы Екатерины II, государь заметил своему собеседнику: «Наследовав ее обширные владения, я не наследовал ее видений или, если хотите, проектов. Наоборот, моя страна так обширна и находится в столь счастливом во всех отношениях положении, что с моей стороны было бы безрассудно желать увеличения земель и большего могущества, чем у меня есть». Но тем не менее судьба Оттоманской империи не могла оставаться для России безразличной.
«В этой империи, — говорил государь, — живет несколько миллионов христиан, интересам которых я должен оказывать покровительство, и это право обеспечено за мною трактатами. Я могу сказать по правде, что пользуюсь этим правом с воздержанием и умеренностью, причем откровенно признаю, что с ним иногда связаны стеснительные обязанности, но я не могу отступить перед исполнением совершенно ясного долга. Наша религия в том виде, как она существует в России, перенесена к нам с Востока, и есть чувства и обязанности, которых иногда не должно упускать из виду».
Переходя к вопросу о будущности Турции, государь продолжал:
«Как бы мы все ни желали продлить существование больного человека (а я прошу вас верить, что, подобно вам, желаю продолжения его жизни), он может умереть неожиданно. У нас нет власти воскрешать мертвецов. Если Турецкая империя падет, то она падет, чтобы не подняться более. Поэтому я и спрашиваю вас, не лучше ли раньше подготовиться к этой возможности, чем втянуться в хаос, путаницу и в общеевропейскую войну».
На замечание Сеймура, что великобританские государственные люди держатся правила не связывать Англии в отношении возможных в будущем событий, император Николай сказал, что это, конечно, хорошее правило, но было бы чрезвычайно важно для России и Англии сговориться настолько, чтобы события не захватили их врасплох. [340]
Лондонским сведениям о жизненных элементах Оттоманской империи государь не придавал особого значения, так как наш представитель в Константинополе Титов постоянно сообщал о полном расстройстве всего механизма Турецкой империи.
«Я повторяю вам, — говорил государь английскому дипломату, — что больной умирает, и мы не должны допускать, чтобы это событие произошло для нас неожиданно». Распадение Турции, при предварительном соглашении держав, по мнению императора Николая, не вызвало бы особенных потрясений. «Фактически, — заметил государь, — Дунайские княжества образуют государство, под моим покровительством, и такое положение могло бы продолжаться. Сербия могла бы получить такую же форму правления. То же можно сказать о Болгарии: я не вижу причин, мешающих этой стране образовать самостоятельное государство. Что касается Египта, то для меня ясно значение его для Англии. Все, что я могу сказать, это то, что, если вы возьмете, в случае раздела оттоманского наследства, Египет, то я не буду делать особых возражений».
Сэр Гамильтон Сеймур в сообщении своему правительству о разговоре с императором Николаем счел долгом отметить, что «не желая дать повода государю думать, что английский дипломат se laisserait prendre a pareilles ouvertures», объяснил ему, что английские виды на Египет «не идут далее обеспечения скорых и верных сообщений с Индией»51. Великобританская скромность проявилась здесь во всем своем блеске; впрочем, император Николай не придал ей большого значения. Он имел для этого много данных. Английская дипломатия не допускала Египта до чрезмерного усиления и даже рассорилась из-за Мехмеда-Али с покровительствовавшей ему Францией, а в настоящее время эта нация хозяйничает над Нилом, как во владениях индийских раджей.
Разговоры государя с Сеймуром послужили исходной точкой переговоров, которые должны были вестись секретно, но год спустя английское правительство дало им пристрастную огласку с целью убедить общественное мнение Европы в честолюбивых замыслах нашего правительства.
Истинный свет на предмет и цель этих переговоров бросают превосходные собственноручные заметки императора Николая на депеше лорда Рёсселя Сеймуру от 9 февраля 1853 года, сообщенной нам в копии52.
Предупредив о полной откровенности своего ответа, английский министр высказывал в этой депеше соображения, что в действительности ничего не произошло такого, что бы требовало решения Восточного вопроса; спор о Святых местах в сущности являлся спором между Россией и Францией и, по мнению английского правительства, не затрагивал сферы внутреннего управления Турции. Лорд Рёссель говорил о невозможности определить [341] время падения империи оттоманов, о том, что наше соглашение с Англией в предвидении падения Турции может, вопреки желанию обеих сторон, ускорить падение этого государства, так как такое соглашение нельзя будет хранить втайне, и оно придаст силы всем врагам Турции. Благородный лорд относился с особой похвалой к той политике, которой император Николай придерживался до того времени по отношению к Турции и которая «сделает его имя более славным, чем имена знаменитых государей, стремившихся к бессмертию путем ничем не вызываемых завоеваний».
Английский министр давал далее нашему правительству советы, что нужно делать для успеха такой политики. «Было бы желательно, — писал он, — чтобы по отношению к Турции все державы проявляли наибольшее терпение, чтобы все их требования к ней являлись скорее предметом дружественных переговоров, а не энергичных заявлений; всякие военные и морские демонстрации для принуждения султана к исполнению требования той или другой державы должны быть, по возможности, избегаемы, и решение возникших в пределах ведения Порты споров должно происходить по взаимному соглашению великих держав, а не требоваться у Турции под угрозой силы».
Император Николай по поводу английских соображений сделал на полях депеши лорда Рёсселя следующие замечания: спор о Святых местах «может привести к войне, а война может легко окончиться падением Оттоманской империи в особенности, если бы война возникла вследствие совершающихся в Черногории ужасов, к которым христианские народности не могут оставаться безучастными, предвидя для себя такую же судьбу». Необходимо доказать султану, что «разорение Черногории недопустимо, как равно и подданство Порте этой страны, которая ей не принадлежит и на которую в течение столетия простирается наше покровительство».
«Здесь не затрагивается вопроса, — замечает далее государь, — о распоряжении владениями султана; дело идет только об определении, на случай падения Турции, того, что было бы противно нашим и английским интересам, чтобы не действовать противно им. Ничего более не нужно».
Император Николай не находил основательными опасения английского министра о том, что соглашение между обеими кабинетами повлияет на ускорение падения Оттоманской империи. Текст соглашения предполагалось сообщить Франции только в случае неминуемого наступления предвиденных событий. «Я не вижу надобности, — писал государь, — говорить о соглашении раньше времени, потому что моя цель состоит только в том, чтобы не стать в противоречие с Англией, и единственно с этой целью я придаю обмену наших мнений самую секретную форму. Он не может происходить [342] с пользой официальным путем и остается строгой тайной между королевой и мною».
Император Николай выразил свое удовольствие по поводу заявления лорда Рёсселя, что у Англии нет желания овладеть Константинополем, и обещания ни с кем не входить в предвидении падения Турции ни в какие переговоры, не согласившись предварительно с Россией. «Это уверение ценно, — заметил государь, — потому что оно доказывает, какое тождество стремлений существует между Англией и Россией. Гораздо легче идти рука об руку при установлении предначертаний, которые не имеют другой цели, кроме предупреждения того, чего ни Англия, ни Россия никогда не могли бы допустить».
Совет ласково обращаться с Турцией вызвал замечание государя, что такое обращение применяется, «но бесполезно, и именно это может вызвать войну и все ее последствия».
Руководствуясь приведенными отметками, граф Нессельроде изложил взгляды нашего правительства сэру Гамильтону Сеймуру53 . Канцлер объяснил, что беседы государя вовсе не имели целью предложить Англии какой-либо план действий на случай падения Турции, а только объясниться не столько насчет того, что каждая из сторон желает, сколько насчет того, что ей нежелательно, и государь избрал для этого форму секретного частного разговора с представителем королевы. Падение Оттоманской империи есть, конечно, событие неопределенного и далекого будущего, но оно может наступить и наступит вдруг. Черногорский вопрос обострялся, и во время разговора государя с Сеймуром трудно было предвидеть его скорое и мирное разрешение. Вопрос о Святых местах также находился в неопределенном положении и мог вызвать весьма серьезные осложнения, «если самолюбие и угрозы Франции будут продолжать действовать на Порту и заставят ее отказать нам в каком бы то ни было удовлетворении, и если, с другой стороны, оскорбленное уступками, сделанными католикам, чувство православных заставит восстать против султана огромное большинство его подданных». [343]
Что касается ласкового обращения с Портой, то, по мнению графа Нессельроде, такая мера была бы действительна, если бы все державы применяли эту систему. Но не так действовала Франция, все требования которой поддерживались демонстрациями: «c'est a la bouche du canon qu'elle a priisenuï ses reclamations». Россия и Австрия должны были последовать этому примеру, так как иначе невозможно действовать по отношению к правительству, которое становится сговорчивым только под влиянием угрозы. Нота оканчивалась выражением взаимного удовольствия по поводу высказанного обеими сторонами уверения в отсутствии желания обладать Константинополем и по поводу заявления лорда Рёсселя, что Англия не войдет ни с кем в соглашение на случай падения Турции, не сговорившись предварительно с нами. Прочитав канцлерскую депешу, государь сделал на ней пометку: «Cela peut aller ainsi, je pense». В этих словах как будто сквозит указание на недостаточную полноту или некоторую неясность ноты.
Эту недосказанность граф Нессельроде старался восполнить в депешах и письмах к барону Бруннову. Не могло быть сомнений в том, что характер дальнейшего хода событий на Востоке зависел преимущественно от Англии; ее влияние в Париже и в Константинополе легко могло бы способствовать разрешению недоразумений на Востоке в духе наших желаний. В частном письме графа Нессельроде к барону Бруннову от 2 января 1853 года54 эта точка зрения изложена весьма определенно. Канцлер исходил из той мысли, что новый император французов не может не питать завоевательных стремлений, так как в противном случае восстановление империи было бы смешно (ridicule). Но завоевания в Западной Европе вызвали бы несомненную коалицию против Франции, которая могла бы повлечь за собой новое падение наполеонидов; поэтому властелину этой страны оставалось только обратиться на Восток. Такое предприятие могло показаться Наполеону, по мнению канцлера, легко осуществимым. «Соединенные морские силы Турции, Англии и Франции будут иметь большой перевес над русским флотом. Проникнуть в Черное море, разорить там русскую торговлю, сжечь приморские города, снабдить подкреплениями кавказских горцев, — все это, соединившись втроем, не требует очень разорительных жертв...» В таком виде граф Нессельроде представлял себе цели Наполеона, полагая, что «задача противодействовать французским планам есть специальное дело Англии».
Канцлер как бы не замечал странного противоречия в своих выводах; он допускал возможность совместных действий Франции, Англии и Турции для уничтожения нашей торговли и морского могущества на Черном море и в то же время обращался к содействию Англии для предупреждения той же возможности. [344]
Одновременно с тем, когда граф Нессельроде искал сближения с Великобританией, а барон Бруннов успокаивал из Лондона55, что лорду Страдфорду Редклифу, отправлявшемуся послом в Константинополь, даны «des instructions plus sages», и что лорд Абердин старается предупредить возможные при характере этого посла осложнения «par des ragles de conduite cornues dans un bon esprit», Лорд Кларендон писал тому же самому лорду Страдфорду56:
«Цель вашей миссии внушить Порте благоразумие и осторожность в отношении тех держав, которые будут побуждать ее к удовлетворению их требований. На вас возлагается обязанность употребить все усилия, чтобы отвратить войну и склонить державы к дружелюбному разрешению споров»... Государства, обращающиеся к Порте «в диктаторском, чтобы не сказать угрожающем, тоне, могут ускорить разложение Турецкой империи и вызвать катастрофу, предупредить которую желали бы все».
Лорду Страдфорду предписывалось повидаться проездом через Париж с французским министром иностранных дел и подтвердить, что британское правительство сознает тождественность интересов Франции и Англии на Востоке и никакие случайности не могут нарушить их согласия в деле поддержки независимости Турции.
Что касается султана, то великобританский посол должен был ему откровенно выяснить, в чем заключается опасность положения, рекомендовать Порте особую осторожность в действиях и предупредить командующего мальтийской эскадрой быть наготове, в случае опасных осложнений, отплыть к Дарданеллам.
А между тем барон Бруннов сообщал в частном письме графу Нессельроде от 9 (21) февраля57, что ему еще никогда не удавалось иметь такого полного и быстрого успеха. Он был уверен, что убедил Англию и победил Порту следующей фразой, сказанной турецкому послу: «Mandez a votre gouvernement, que c'est pour lui la 11-me heure». Если турки, по мнению барона, не окончательно глухи, то князь Меншиков сумеет их убедить. [345]

Зимой 1852—1853 годов в турецких провинциях западной части Балканского полуострова вспыхнули беспорядки, и турецкая армия под начальством Омера-паши разоряла Черногорию. Все это происходило на границе Австрии, которая не могла оставаться равнодушной к вспыхнувшему раздору и приняла меры, чтобы его потушить в самом начале. С чрезвычайным послом императора Франца-Иосифа графом Лейнингеном был отправлен в Константинополь ультиматум, требовавший немедленного отозвания турецких войск из пределов Черногории.
Появление австрийского чрезвычайного посла в Стамбуле произвело некоторый переполох среди местных дипломатов. Они не знали, действует ли венский кабинет вполне самостоятельно или по соглашению с нами. Сначала преобладало второе предположение, и, как видно из донесений Балабина, Лавалет возмущался поведением Австрии; по его мнению, Австрия не имела права предъявлять подобных требований независимой Турции, и последняя должна ей отказать58. Такой совет и дан был Порте великобританским и французским представителями59; отказ Австрии был уже заготовлен, но не послан благодаря содействию Озерова, который убедил Фуада-пашу в необходимости сделать уступки. Однако сделанные уступки не удовлетворили графа Лейнингена, который собирался уже покинуть Константинополь.
В дело пришлось вмешаться императору Николаю. «Я не знаю, каково будет твое решение, — писал государь императору Францу-Иосифу60, — но каково бы оно ни было, ты можешь быть вперед уверенным, что, если последует война между тобой и Турцией, то это будет равносильно тому, что Турция объявила войну мне. Я поручаю князю Меншикову сообщить это в Константинополе, а пока ставлю на военное положение 4-й и 5-й корпуса, а также Черноморский флот, и мы будет готовы». Инструкции, данные одновременно с этим Озерову, заставили Порту отказаться от всякого сопротивления и принять австрийские требования без всяких оговорок.
Поведение государя во всем этом деле является лучшим доказательством отсутствия у него тех кажущихся завоевательных намерений, в которых его так сильно обвиняли наши западные недоброжелатели. Разрыв между Австрией и Турцией был бы прекрасным предлогом для выполнения таких планов, но император Николай, со своей стороны, сделал все, чтобы его предупредить.
Впрочем, под конец миссия графа Лейнингена встретила поддержку и со стороны дипломатов западных держав. Лавалет сообщил даже Озерову, что он сильно содействовал уступчивости турок. С некоторой вероятностью это возможно допустить, если принять во внимание, что Англия и Франция действовали сообща, а австрийское правительство отрицало факт какого-либо соглашения с нами61. [346]

 

 


Примечания

 

1 «Notice historique sur les Sts-Lieux de Jnrusalem». Гос. архив, разр. XI, д. № 1228; P. delaGorce. Histoire du Second Empire. T. I. P. 135—138. Oesterns papers, t. I, p. 24.
2 «Articles des capitulations Framaises ayant trait aux figlises et aux religieux». Oesterns papers. T. I. P. 5.
3 Thouvenel L. Nicolas I et Napoleon III. P. 3.
4 Приложение № 88, a также генерал Опик — Кору 12 августа 1850 года и Али-паше 23 февраля 1851 года. Oesterns papers. Т. I. P. 8 и 13.
5 Али-паша — генералу Опику 30 декабря 1850 года. Там же. Р. 10.
6 Генерал Опик — Али-паше 28 мая 1850 года. Там же. Р. 4.
7 Австрия опиралась при этом на статьи Карловицкого, Пассаровицкого, Белградского и Систовского трактатов (Клец — Али-паше 3 февраля 1851 года. Там же. Р. 14).
8 Депеша Каннинга от 5 июня 1850 года. Там же.
9 Приложение № 88.
10 Oesterns papers. Т. I. P. 20.
11 Там же. Р. 26.
12 Депеши Титова — канцлеру 4 (16) января и 29 января (10 февраля) 1851 года, № 1 и 10. Архив Мин. иностр. дел.
13 Титов — канцлеру 24 апреля (6 мая) 1851 года, № 54. Архив Мин. иностр. дел.
14 От 7 сентября 1851 года. См. приложение № 89.
15 Каннинг— Пальмерстону 17 октября 1851 года. Oesterns papers. T I. P. 18.
16 Каннинг — Пальмерстону 4 ноября 1851 года. Там же. С. 19.
17 Там же.
18 Титов — канцлеру 4 (16) января 1851 года, № 1. Архив Мин. иностр. дел.
19 Али-паша — Лавалету 9 февраля 1852 года. Oesterns papers. Т. I. P. 36.
20 Приложение № 90.
21 От 29 января (10 февраля) 1852 года. Архив Мин. иностр. дел. Turquie, 1852.
22 Фирман в пользу латинян, приложенный к ноте от 8 февраля 1852 года. Архив Мин. иностр. дел. Paris, 1853,1.
23 Канцлер — Киселеву 10 апреля 1852 года, № 168. Архив Мин. иностр. дел. Paris, 1852.
24 Приложение № 91.
25 В историческом обзоре (приложение № 88) говорится о протесте Лавалета, «содержание которого нам осталось неизвестным». Французские историки о таком протесте не упоминают.
26 Озеров — канцлеру 14 (26) марта 1852 года, № 50. Архив Мин. иностр. дел. Constantinople, 1852.
27 Барон Бруннов — канцлеру 19 (31) мая 1852 года, № 121. Архив Мин. иностр. дел. Londres, 1852.
28 Озеров — канцлеру 24 мая и 9 июня 1852 года, Ns 77 и 80. Архив Мин. иностр. дел. Constantinople, 1852.
29 Озеров — канцлеру 24 июня 1852 года, № 101. Там же. [347]
30 Письмо Озерова — Сенявину 28 июля (9 августа) 1852 года. Там же.
31 Депеши Озерова — канцлеру от 4 (16) и 14 (26) сентября 1852 года, № 118 и 129. Там же.
32 Депеша полковника Розе из Константинополя 20 ноября 1852 года. Oesterns papers. Т. I.
33 Приложения № 92 и 93.
34 Письмо Озерова — канцлеру 4 (16) декабря 1852 года. Архив Мин. иностр. дел.
35 «Qu'il s'en est montra tout a fait indigne».
36 Озеров — канцлеру 15, 24 ноября, 1 и 4 декабря 1852 года, № 159, 165, 168 и 170. Архив Мин. иностр. дел.
37 Канцлер — Озерову 30 декабря 1852 года. Там же.
38 Озеров — канцлеру 24 декабря (5 января) 1852/1853 года, № 178. Там же.
39 Приложение № 94.
40 Приложение Na 95.
41 Курсив подлинника.
42 Архив Мин. иностр. дел.
43 Киселев — канцлеру 29 декабря (10 января) 1852/1853 года, № 95. Архив Мин. иностр. дел.
44 Депеша Сеймура от 31 декабря 1852 года. Oesterns papers. Т. I.
45 25 декабря (6 января) 1852/1853 года. Собственная Его Величества библиотека, шк. 115, карт. 14.
46 Приложение № 96.
47 Приложение № 97.
48 См. приложение № 98.
49 P. de Gorce. T 1. Р. 144.
50 Приложение № 98.
51 Kinglake. T. I. Р. 74—79.
52 Приложение № 99.
53 Приложение № 100.
54 Приложение № 101.
55 От 24 января 1853 года.
56 24 января (5 февраля) 1853 года. Oesterns papers. Т. I. P. 80.
57 Выдержки помещены в приложении № 102.
58 Донесение Балабина, полученное в Петербурге 4 февраля 1853 года. Архив Мин. иностр. дел.
59 Депеши Озерова 26 и 31 января и 4 февраля 1853 года, № 12, 14 и 16. Там же.
60 От 11 (23) февраля 1853 года. Приложение № 103.
61 Kinglake. Т. I. Р. 64.

 

 


Назад

Вперед!
В начало раздела




© 2003-2024 Адъютант! При использовании представленных здесь материалов ссылка на источник обязательна.

Яндекс.Метрика Рейтинг@Mail.ru