Восточная война

[100]

Глава III
Император Николай I до 1848 года

Принимая по вступлении на престол министров и членов Государственного Совета, император Александр II повторил им те слова, которые он часто слышал от покойного государя Николая Павловича: «Ежели мне не удалось достигнуть успеха, то это не от недостатка желания и воли, а от недостатка средств. Во всю мою жизнь я имел только одно желание — это покончить со всем жестоким и тягостным, что я должен был сделать для счастья моей страны, чтобы тебе оставить царствование легкое»¹.
В этих немногих словах выражается вся программа царствования императора Николая, программа тяжелого и неблагодарного труда, который он принял на себя в эпоху, подготовившую великие реформы его наследника. Таким образом политика железной для многих руки Николая Павловича не была следствием прихоти или желания затормозить внутренний рост России, а следствием строго обдуманной системы, основанной в глазах государя на суровой необходимости залечить те зияющие раны во внутреннем благоустройстве страны, которые при вступлении на престол открылись ему во всей наготе, и положить прочный фундамент для дальнейшего поступательного движения.
Первые мероприятия царствования императора Николая по внутреннему управлению показывают, что эта охранительная система явилась не сразу. Учреждение секретного комитета 6 декабря 1826 года доказывало желание государя идти по пути реформ, причем эти реформы должны были явиться результатом всестороннего их обсуждения целой группой лиц опытных и практически знакомых с потребностями государственной жизни.
Император Николай вложил в это дело всю присущую ему энергию; каждую неделю ему докладывалось о ходе занятий комитета. Но судьба не благоприятствовала реформаторской деятельности молодого государя. Более близкое знакомство с положением дел внутри империи, умственное брожение и, наконец, открытые мятежи в связи с общественным движением, охватившим запад Европы, привели его к убеждению, что время для реформ не настало. Государь одобрял большинство делаемых ему хороших предложений, но никогда не решался их осуществить, находя, что они более рассчитаны на будущее и не пригодны для настоящего.
Со времени происшедшего, таким образом, перелома, который можно отнести примерно к 1831 году, император Николай как бы поставил себе задачей временно не вводить новые основания в [101] управление империей, а лишь восполнять пробелы в существовавшем порядке вещей, чинить обнаружившиеся ветхости государственного строя при помощи практического законодательства и улучшения администрации, содействовать материальному благосостоянию страны развитием торговли, промышленности, путей сообщения и распространением среди населения практических познаний. Всю эту работу решено было производить исключительно мерами правительственными, без всякого участия общества, которое признавалось для этого неподготовленным и которое, напротив, требовало в глазах государя особых забот правительства в отношении надлежащего направления его мыслей.
Такая консервативная программа внутреннего управления в общем была сохранена во все время царствования императора Николая.
В изложенных причинах можно искать основания всей внутренней политики этого монарха. Гигантская работа правительства по упорядочению законодательства, по приведению в должный порядок всех отраслей государственной жизни, по развитию учебных заведений исключительно реального, практического направления составляют примечательную особенность царствования императора Николая Павловича. Но поспешность, с которой он хотел заврачевать все внутренние раны страны, имела следствием некоторую неопределенность целей², неудовлетворительность в выборе средств, а в общем направлении правительственной воли противоречие в ее указаниях, излишек в требованиях и, как неизбежную принадлежность всякого переходного времени, страдательное состояние общественного организма.
Тайный советник Позен в своей записке об устройстве управления государством, поданной императору Александру II 7 апреля 1856 года³, отмечает следующие результаты благих по мысли мер императора Николая, намного, однако, умаленных благодаря недостатку тех средств, о которых неоднократно говорил государь. Упомянув о безуспешной деятельности комитета 6 декабря  [102] 1826 года, автор записки следующими словами характеризует внутреннюю деятельность нашего правительства:
«Обстоятельства беспрерывно возбуждали новые вопросы, и правительство начало издавать закон за законом, постановление за постановлением. Все они возникали случайно, часто обрабатывались наскоро, без связи в целом, без гармонии в частях; иногда и без практического взгляда на возможность исполнения... Состав высшего управления чрезвычайно увеличился, департаменты и канцелярии расширились и наполнились огромным числом людей. Каждому хотелось действовать, иметь влияние. Отсюда излишняя централизация, вредное многоделие и всемертвящие формализм и механизм. Каждое министерство и управление действует по своему усмотрению, мало заботясь о последствиях, какие принимаемые им меры могут иметь на части другого министерства⁴. Для некоторых частей государства учреждены особые комитеты, которым предоставлено окончательное решение важнейших вопросов, до тех частей относящихся. Это еще более разрознило действия высшего управления и передало участь многих дел первостепенной государственной важности на произвол безответственных канцелярий⁵. Контроля над действиями министров и главных управлений нет. Правда, они представляют отчеты о своих действиях, но кто поверяет эти отчеты, кто соображает их с общими началами государственного устройства нашего; кто сличает новые отчеты с прежними? Напрасно думают, что отчеты эти содержат в себе показания ложные. Напротив, то, что в них показывается — показывается справедливо; но, к несчастью, в них показываются только хорошие стороны управления, а умалчивается о дурных. В таком положении дело обнародования отчетов, конечно, более приносит вреда, чем пользы, потому что между читающими их находится много людей, зорко следящих за всеми правительственными мерами, и они-то, делая поверки и сличения, которые необходимо бы делать в высшей точке управления, выводят заключения весьма невыгодные для правительства, особенно когда заключения эти вполне оправдываются фактами, и каждый более или менее в собственном своем положении видит справедливость делаемого упрека»⁶. В новом законодательстве Позен находил несоответствие с нашими нравами, указывая между прочим, что формы гражданского судопроизводства оставались почти без изменения, и народ в тяжебных делах своих терпел прежнюю медленность и проволочку.
Таково было мнение и многих других современников царствования императора Николая, и нельзя за ним не признать значительной доли справедливости. Обширные мероприятия государя, предпринимавшиеся им по всем отраслям управления государством и в особенности касавшиеся области законодательства, администрации, [103] нужд населения, промышленности, торговли, образования, армии и флота, одно перечисление которых заняло бы многие страницы, намного умалялись в своем практическом применении благодаря тем неудовлетворительным органам, через которые воля государя приводилась в исполнение и через посредство которых он знакомился с действительным состоянием страны. Этот оттенок деятельности императора Николая являлся отчасти следствием особенности его характера, некоторой подозрительности к общественной деятельности и несчастливого выбора приближенных, через заколдованный круг которых лишь случайно проникали его взоры. Ему редко удавалось слышать голос правды, который старался дойти до него. Он знал, что, несмотря на его реформы, корыстолюбивая администрация управляла страной, и что каждый день его именем производились несправедливости. В редких случаях обнаружения виновного государь прибегал к строжайшим наказаниям, желая самой строгостью приостановить зло, но так как истина доходила до него неполной и запоздалой, то его строгость не всегда относилась к настоящим виновным и, не приводя к цели, вызывала лишь упреки в жестокости.
Деятельность государя Николая Павловича была направлена преимущественно на улучшение материального благосостояния страны, главной основы ее духовного и умственного процветания. И в этом отношении великим делам государя отдают должное даже лица, враждебно к нему расположенные. По словам [104] Кокорева⁷, Николай Павлович, как хозяин русской земли, являлся после Петра Великого замечательнейшим деятелем. В его царствование началась, исключительно благодаря его личной настойчивости, постройка железных дорог⁸ ; Волга покрылась пароходами⁹ , на многие тысячи верст были проведены шоссейные дороги, и все это без помощи иностранцев, одними русскими силами. «В его царствование, — пишет Кокорев¹⁰, — московские купцы в Кремлевском дворце неоднократно получали изустные выговоры за плохо приготовленные фабричные изделия для Китая; художественная жизнь в живописи и архитектуре процветала и оживлялась; в его царствование окончено размежевание земель; возникла и развилась золотопромышленность; казенные крестьяне получили самоуправление, и, наконец, Россия получила свод законов»¹¹.
Но вся плодотворная в этом отношении деятельность государя намного умалялась дурной и злонамеренной администрацией. И официальные донесения того времени, и записки современников единогласно свидетельствуют, что произвол в высших инстанциях¹² и исключительная забота о личных мелких интересах в низших были общим явлением во всех ведомствах¹³. Сравнивая между собой все архивные документы и целый ряд записок современников¹⁴, навряд ли можно признать сильно преувеличенными следующие суждения князя Петра Долгорукого в его записке «О внутреннем состоянии России», поданной им императору Александру II в ноябре 1857 года¹⁵: «Неудовольствие общее возникло по причине весьма ясной и естественной: между царем и народом стоит дурная и злонамеренная администрация¹⁶; легион воров, известный под названием бюрократии, который заслоняет народ от царя, а царя от народа, обманывает и обкрадывает обоих. Грустно сжимается сердце русского при взгляде на внутреннее состояние России, на администрацию нашу. Что видим мы в ней? Преступное равнодушие ко благу общему, презрения достойное поползновение к выгодам личным; почти все в ней основано на обмане и плутнях, почти везде мошенничество, грабеж; почти все продается, почти все покупается...»¹⁷
Государю было небезызвестно такое печальное состояние администрации. «Сначала я никак не мог вразумить себя, — говорил он барону Корфу в 1837 году¹⁸, — чтобы можно было хвалить кого-нибудь за честность, и меня всегда взрывало, когда ставили это кому в заслугу; но после пришлось поневоле свыкнуться с этой мыслью. Горько подумать, что у нас бывает еще противное, когда и я, и все мы употребляем столько усилий, чтобы искоренить это зло». Но искоренить зло без содействия самого общества и надлежащего развития его было не по силам даже такому человеку, каким был император Николай. И в этом отношении, к [105] сожалению, на нем особенно отразилось влияние мятежных событий, омрачивших первые годы царствования этого государя.
Являясь представителем начал чистого монархизма, император Николай Павлович по самому существу своего характера был далек от возможности допустить вмешательство голоса общественного мнения в правительственные дела. Охраняя, по выражению барона Корфа, всю «девственность монархической власти»¹⁹, государь очень ревниво относился к открыто высказываемым мнениям и предположениям, которые, согласно его убеждениям, должны исходить исключительно от верховного правительства. Такие суждения он охотно выслушивал только с глазу на глаз и то при известных условиях²⁰. Самостоятельные действия даже таких лиц, которые пользовались полным доверием государя, не всегда благосклонно принимались как идущие вразрез с тем же принципом чистого монархизма²'. Правда, что неудовольствие государя обыкновенно продолжалось недолго, и он особенно ценил откровенный голос лиц, близких ему²², но щепетильность императора Николая в этом-отношении все-таки оказывала свое связующее влияние. В этом государе с замечательной силой боролись чувства врожденной искренности и рыцарской прямоты с привитым впоследствии чувством подозрительности, которое очень часто заставляло видеть враждебность и поползновение на чистоту принципа монархизма почти в каждом откровенно высказанном самостоятельном мнении. «Он наидоверчивейший из людей, — сказал Пушкин про императора Николая²³, — потому что сам человек прямой; а это-то и страшно. Он верит в искренность людей, которые часто его обманывают». И действительно, в продолжительное царствование императора Николая Павловича замечается редкое постоянство в сохранении своего влияния и положения теми лицами, которым однажды удалось приобрести доверие государя. Имена князя Варшавского, князя Меншикова, князя Васильчикова, графа Воронцова, Сперанского, Перовского, Клейнмихеля и многих других красной нитью проходят через все царствование императора Николая, и суду беспристрастной истории предстоит определить, все ли они достойно оправдали высокое доверие своего монарха.
С другой стороны, развившаяся со временем в государе подозрительность к свободному проявлению самостоятельного мнения послужила к пользованию ею для устранения в видах личных целей и ко вреду самого государя многих выдающихся деятелей²⁴ ; при этом имена некоторых из них сделались особенно популярными среди русского общества, как бы в виде невольного протеста против того заколдованного круга, который способствовал императору Николаю Павловичу смотреть несколько пристрастно на истинное положение дел. [106]
Нельзя, однако, здесь не отметить одной весьма характерной для такого выдающегося самолюбия, каким обладал император Николай, черты. Он охотно делал всякие попытки для привлечения людей даровитых, но заслуживших его неудовольствие, вновь к государственной деятельности, и бывали случаи полного возвращения доверия государя к таким лицам²⁵.
На всю деятельность императора Николая Павловича по внутреннему управлению государством наложила свой особый отпечаток нелюбовь государя или, вернее, какое-то органическое отвращение к революционным движениям, которые, как нарочно, во все время его царствования волновали запад Европы.
Государь не только видел в них непримиримого врага священного принципа законности, но он всем своим существом признавал в них грозного врага благоденствия народов. Тотчас же вслед за декабрьским бунтом государь объявил себя борцом на жизнь и смерть против этого зла современного общества²⁶ и предался своей идее со всем присущим его характеру постоянством и твердостью, не изменив ей до конца своей жизни. Он был одинаково грозный в этом отношении враг и у себя, внутри страны, и за границей. Личная переписка императора Николая и вся его внешняя политика служат этому лучшим доказательством. «Усиливающийся дурной дух,— писал он князю Варшавскому, — меня крайне заботит; нельзя довольно обращать внимания на сей предмет, и несколько строгих примеров были бы необходимы, ежели бы возможно было кого изобличить... Я начинаю разделять надежду твою [107] мир на сей год видеть еще сохраненным, — писал государь ему же в 1834 году, — но, правду сказать, не знаю, радоваться ли сему, ибо зло с каждым днем укореняется; наша же сторона бездействием слабеет, тогда как противная всеми адскими своими способами подкапывает наше существование»²⁷.
Таким направлением мыслей государя замечательно умело пользовались иностранные союзники в личных их целях²⁸, а строгие меры внутри страны встречали самое живое сочувствие в ближайших сотрудниках императора Николая Павловича. «Здесь все смирно и благополучно, — доносил государю князь Варшавский в 1845 году, — частые наказания имеют свое хорошее с этим народом... В здешнем крае надобно каждые шесть месяцев вести так, чтобы они чувствовали, что есть власть над ними»...²⁹
Вкоренившееся путем горького опыта в императоре Николае воззрение должно было более всего отразиться на состоянии русского общества, образовании юношества и невольно затормозить разрешение столь близкого сердцу государя вопроса об уничтожении крепостного права.

Почти тотчас по вступлении на престол императору Николаю Павловичу пришлось выслушать много советов по вопросу о воспитании молодого поколения, принадлежащему, по его словам, «к числу тех важных предметов, для преуспеяния которых никакие пожертвования не могут почитаться преувеличенными»³⁰. Суждение замечательнейшее, говорит по этому поводу профессор Цветаев, вполне достойное, чтобы вырезать его золотыми буквами и всегда помнить при обсуждении вопроса о просвещении в нашем отечестве³¹.
Князь И. В. Васильчиков³², предупреждая государя о заразе всего общества и необходимости спешить искоренением зла, предлагал учреждение во всех губернских городах кадетских корпусов, в которых необходимое образование соединялось бы с дисциплиной, и вообще считал полезным воспитание в чисто монархическом, а не разрушительном направлении, предсказывая в противном случае опасность для спокойствия империи. Граф А. X. Бенкендорф, проповедуя Пушкину, что нравственность, прилежное служение и усердие нужно предпочесть просвещению неопытному, безнравственному и бесполезному³³, в то же время рядом сведений, собираемых Третьим отделением, убеждал государя в необходимости ограничительных относительно образования постановлений, а существование школы, открытой генералом Муравьевым в своем имении, в которой «60 крестьянских детей воспитываются столь хорошо, что в течение четырех лет могут быть управителями имений»³⁴, казалось шефу жандармов опасным для существования [108] государства. И мнение графа Бенкендорфа было далеко не единичным; можно смело сказать, что оно разделялось значительным числом, если не большинством, лиц, окружавших императора Николая Павловича, и притом лиц, сохранивших в потомстве за собой славу наиболее просвещенных. Достаточно упомянуть о том искреннем ужасе, которым тридцать лет спустя было проникнуто каждое слово записок князя А. С. Меншикова при описании депутации крестьян, явившейся выразить ему благодарность за труды, понесенные во время Крымской войны, когда он узнал, что среди них также есть грамотные, которые читают газеты³⁵. В этом явлении один из наиболее просвещенных вельмож того времени готов был видеть чуть ли не приближение светопреставления³⁶.
И только один голос поэта Пушкина шел вразрез с общими возгласами, раздававшимися вокруг императора Николая. В своей записке «О народном воспитании» он проводил ту основную мысль, что просвещение, подымая нравственный уровень общества, может удалить поводы к общественным волнениям и смутам. Чем менее путей открыто для просвещения, чем менее свободы предоставлено литературе, тем труднее достигается благая цель. В заключение Пушкин указывал на то обстоятельство, что «рукописные пасквили на правительство» и другие возмутительные вещи размножались именно тогда, когда литература была подавлена самой своенравной цензурой³⁷.
Но наиболее сильное впечатление в этом отношении на взгляды государя произвела всеподданнейшая записка от 20 апреля 1826 года попечителя Харьковского университета Перовского³⁸. Раскритиковав направление образования в эпоху императора Александра I, когда наружный блеск «подал повод к ложному мнению, будто бы в самом деле Россия «просвещается», автор записки указывал на два «упущенные из вида коренные и ничем не опровергаемые правила: 1 ) что истинное просвещение не состоит в количестве умствователей и полуученых писателей и 2) что система народного просвещения необходимо должна быть применена к системе [109] правительства». Поэтому Перовский рекомендовал исключительное распространение познаний, основанных на положительных и точных науках. «Мы имеем, — писал он, — нужду в медиках, химиках, технологах, но весьма сомнительно, чтобы появление в отечестве нашем русских Кантов и Фихте принесло какую-либо оному пользу. Отвлеченные науки, как, например, метафизика и другие, принадлежат, так сказать, к роскоши ума человеческого; а роскошь сия, не ограниченная пределами умеренности и не приспособленная к нуждам народа, еще юного, не может быть не вредна для оного».
Господствовавшие среди приближенных императора Николая взгляды на образование и воспитание юношества находили в нем самом известный отклик. «Je vous avoue, — говорил государь князю Меншикову³⁹, — que je n'aime pas les envois à l'étranger; les jeunes gens en reviennent avec un esprit de critique qui leur fait trouver, peut-être avec raison, les institution de leur pays défectueuses».
Результатом приведенных воззрений явился рескрипт государя на имя министра народного просвещения адмирала Шишкова от 19 августа 1827 года, который, передавая дело образования почти исключительно в руки правительства, положил основание его направлению в продолжение всего царствования императора Николая. В этом рескрипте государь, почитая народное воспитание одним из главнейших оснований благосостояния страны, выражал желание, чтобы для него были установлены правила, вполне соответствующие истинным потребностям и положению государства. Как средство для этого, рескрипт указывал на соответствие предметов учения и самых способов преподавания с будущим предназначением обучающихся, «чтобы каждый вместе с здравыми, для всех общими понятиями о вере, законах и нравственности приобретал познания наиболее для него нужные, могущие служить к улучшению его участи и, не быв ниже своего состояния, также не стремился через меру возвыситься над тем, в коем по обыкновенному течению дел ему суждено оставаться». Далее в рескрипте упоминалось о дошедшем до государя сведении, что многие из крепостных людей обучались в гимназиях и других высших учебных заведениях. В этом усматривался двойной вред. «С одной стороны, молодые люди, получив первоначальное воспитание у помещиков или родителей нерадивых, по большей части входят в училища уже с дурными навыками и заражают ими товарищей своих в классах и через то препятствуют попечительным отцам семейств отдавать своих детей в сии заведения; с другой же, отличнейшие из них по прилежности и успехам приучаются к роду жизни, к образу мыслей и понятиям, не соответствующим их состоянию. Неизбежные тягости оного для них становятся несносны, и от того они нередко в унынии [110] предаются пагубным мечтаниям или низким страстям».
Для достижения указанных целей образования повелевалось прекратить доступ крепостным в гимназии и в высшие учебные заведения, предоставив им по-прежнему обучаться в приходских и уездных училищах, в которых должен был быть введенным курс учения, «достаточный для воспитания людей низких состояний в государстве, стараясь в особенности обогащать их теми сведениями, кои по образу жизни их, нуждам и упражнениям могут быть им истинно полезны»⁴⁰.
Несколько лет спустя, а именно в 1831 году, в особой записке, препровожденной, по Высочайшему повелению, на рассмотрение Государственного Совета, указывался вред от образования молодых людей за границей, откуда они «возвращаются в Россию с самыми ложными о ней понятиями», причем Государственному Совету предлагалось разобрать вопрос об обязательном образовании детей в России. Записка эта кончалась повелением обсудить вопрос о запрещении принимать, через семь лет после введения нового устава учебных заведений, на гражданскую службу лиц, не окончивших полного курса учения в университете или гимназии или не выдержавших там соответственных экзаменов⁴¹.
Эта вполне определенно начертанная программа благодаря все той же неудачной и чрезмерно угодливой администрации привела в практическом ее применении к отрицательным результатам. Даже такой консерватор, как граф Толстой⁴², жалуется, что «профессора были поставлены в условия не служителей просвещения, а казенных чиновников».
Преподавание носило чуждый жизни школьный характер, ограничивалось скучным чтением убогих записок и не имело никакого влияния на развитие и кругозор студентов⁴³. Министерство народного просвещения, чтобы задержать естественное развитие учащейся молодежи, составило особые программы преподавания наук и указало черту, далее которой не должно было идти изучение предмета. В высших учебных заведениях было строго предписано, как можно легче касаться наук умозрительных, а потому [111] программы всех предметов, и в особенности философских, были крайне сокращены, да и по ним предметы читались в искаженном виде, приноровленном к заранее указанной цели⁴⁴. Сам быт профессоров и отношение их к студентам носили патриархальный, учительский характер, в котором отразились многие темные стороны тогдашнего общества⁴⁵. Профессора жили своей кружковой жизнью, с довольно скудными интересами и развлечениями; студенты, в свою очередь, были вполне обособлены, и не было той соединяющей связи между одними и другими, которая питала бы духовной пищей учащуюся молодежь.
Искусственная обстановка, в которой вращались студенты, и ограниченные рамки, в какие было поставлено дело народного образования, не везде достигали цели, несмотря на всю бдительность учебной администрации, и либеральные понятия проявлялись иногда там, где менее всего их ожидали. Эти вспышки либерализма очень часто влекли за собой гибель многих молодых людей, несмотря на ясно выраженную мысль государя, что поступки их следует считать школьническими и по-школьнически же их наказывать⁴⁶.
Такая мрачная картина дела образования невольно вызывает на сравнение личные мысли императора Николая по этому вопросу, высказанные им в разговоре с бароном Корфом по поводу лекций, читанных великому князю Константину Николаевичу⁴⁷.
Насколько тяжелое состояние столь важного в деле государственного благосостояния вопроса зависело исключительно от исполнителей предначертания верховной власти, доказывает положение, в котором находился Московский университет с начала сороковых годов. Такие профессора, как Грановский, Буслаев, Соловьев и некоторые другие, сумели в нем придать заметное движение самобытной научной мысли и не только обучать студентов наукам, но и раскрывать перед ними высшие моральные и общественные задачи. Влияние в этом отношении Московского университета постепенно начало обнаруживаться и на других университетах, а через них и на самом обществе⁴⁸. Влияние это продолжалось до роковых событий 1848—1849 годов, давших новый толчок к усилению охранительного начала в наших внутренних делах.
Параллельно с системой, предпринятой в отношении образования, очевидно, должна была следовать и система литературного надзора.
И здесь невольно обращает на себя внимание значительное разногласие между личными поступками императора Николая и действием различных органов по надзору за печатью. Государь далеко не был врагом литературы и даже не относился к ней равнодушно, а, напротив, истинные таланты по этой отрасли, так [112] же как и по всем другим, имели в нем достойного ценителя и покровителя. Среди своих многотрудных обязанностей он находил время следить за тем, что писалось у нас и за границей⁴⁹, и только этим можно объяснить, что, при недостаточном образовании в юности, государь удивлял иностранцев своей всесторонней осведомленностью⁵⁰ . Отношение императора Николая Павловича к Пушкину⁵¹, Крылову, а впоследствии к Гоголю и некоторым другим прибавляет еще одну светлую черту к характеристике его выдающейся личности. Разрешение напечатать трагедию «Борис Годунов» вызвало со стороны Пушкина следующие хвалебные слова по отношению к императору Николаю: «Писанный в минувшее царствование «Борис Годунов» обязан своим появлением не только частному покровительству, которым удостоил меня государь, но и свободе, смело дарованной монархом писателям русским в такое время и в таких обстоятельствах, когда всякое другое правительство старалось бы стеснить и оковать книгопечатание»⁵².
Но насколько относился государь с уважением к высоким образцам литературы и к серьезным труженикам на этом поприще деятельности, настолько же он не сочувствовал писателям, бравшимся с легкостью за обсуждение вопросов философских и политических⁵³; в них он видел то зло, которое способствует развитию среди мало подготовленной части общества вредных идей, и ополчился против них со всей силой своих твердых убеждений⁵⁴.
Наибольшим и вполне справедливым нареканиям современников подвергалась цензура Николаевской эпохи.
Через полгода по вступлении на престол, под свежим впечатлением декабрьского бунта, императором Николаем был утвержден новый цензурный устав⁵⁵, принадлежавший перу министра народного просвещения Александровской эпохи адмирала Шишкова. Этот суровый устав, допускавший толкование сомнительных и двусмысленных мест в худшую сторону, давал такой произвол цензорам, который, по меткому выражению С. Н. Глинки, позволял «и Отче наш истолковать якобинским наречием»⁵⁶. Но еще большее зло заключалось в том обстоятельстве, что все [113] сочинения, кроме чистой поэзии и беллетристики, проходили через цензуру того или другого ведомства, которые оберегали в этом отношении свои интересы со щепетильностью, доходившей до наивности.
Однако, когда первые впечатления, оставленные 14 декабря, улеглись, то в последующие ближайшие года, отмеченные вообще намерением императора Николая идти по пути реформ, было обращено внимание и на облегчение цензурных строгостей. В 1827 и 1828 годах действовал особый комитет для разрешения вопроса о цензуре, результатом работ которого явился новый цензурный устав, утвержденный 22 апреля 1828 года и значительно облегчавший постановления устава 1826 года⁵⁷. Но, тем не менее, комитет не счел возможным ввести в устав все те положения, к которым он пришел путем зрелого рассмотрения вопроса о цензуре. Многое он предоставил будущему развитию начал, им установленных и одобренных императором Николаем, до сведения которого доводились все прения, происходившие в комитете⁵⁸.
Вскоре затем наступившие события 1830 и последующих годов погасили светлый луч, промелькнувший для литературы, и в административных сферах, по словам Н. А. Энгельгардта⁵⁹, развилась крайняя степень мыслебоязни, причем литература очутилась в положении заподозренной, тайно злонамеренной области. Это повело не к развитию цензуры в смысле постановлений комитета 1828 года, а, напротив, к целому ряду произвольных административных распоряжений, запутавших цензурное дело сетью вредных формальностей, которые положили свой отпечаток и на умственное развитие русского общества.
Курьезами цензуры того времени могут быть наполнены целые тома⁶⁰. Административные лица этого учреждения в общем не обладали ни высшим образованием, ни тем тактом, который требуется на таких ответственных местах для того, чтобы суметь избежать крайностей в ту или другую сторону. В царствование императора Николая цензура, по выражению барона Корфа⁶¹, часто и много грешила, то пропуская, не ведая того, статьи с чрезвычайно дурным и опасным направлением, то впадая в самые «нелепые» крайности⁶².
Следует, впрочем, оговориться, что и положение цензоров было поистине безвыходное. Кроме цензурного устава и распоряжений своего непосредственного начальства, они должны были сообразоваться со всеми требованиями и, скажем больше, со всеми капризами посторонних ведомств. Граф Клейнмихель возмущался, например, что без его особого разрешения была издана частным лицом тетрадь фасадов православных церквей; генерал-адъютант Адлерберг протестовал против издания частным лицом без его ведома алфавита городов на трактах от Петербурга до Москвы⁶³, [114] а все прочие не отставали от первых двух. И каждый входил с непосредственными докладами к государю, без сношения с ответственным за цензуру министром народного просвещения, и Высочайшим именем прикрывал свои капризы. Граф Клейнмихель не останавливался даже перед отправлением за непонравившуюся статью не подчиненных ему цензоров на гауптвахту⁶⁴. И в результате бедные цензоры предпочитали ничего не допускать до печатания, лишь бы пройти спокойно свой тернистый путь⁶⁵. Такая постановка цензурного дела привела к результатам, совершенно противоположным тем, которые были в мыслях императора Николая. Кроме угнетения русской мысли и подавления самостоятельной жизни русского общества, она повела к установлению в периодической печати особой привычки писать между строк⁶⁶, а у читателей — искать этого междустрочного смысла даже там, где его нет, а также к распространению иностранных книг⁶⁷ и к развитию рукописной литературы, более опасной, чем самое вредное книгопечатание⁶⁸. Граф Толстой следующими словами характеризует тогдашнее положение⁶⁹ :
«Журнальная пресса, под видом самых невинных статеек, распространяла те же тлетворные идеи и самыми недомолвками возбуждала неудовольствие публики, уже приученной читать между строк, а цензура заглушала только голоса честных убеждений, которые могли бы обличить официальную ложь. Затруднения, поставленные для сношений России с Европой, не помешали русским изменникам высылать к нам во множестве экземпляров революционные газеты и журналы, и «Колокол» сделался общедоступной газетой, которая нарасхват читалась повсюду, под глазами близорукой и неспособной полиции».
Но тем не менее все притеснения цензуры не помешали высшему расцвету нашей художественной литературы, который отличает Николаевское царствование. «На протяжении трех десятилетий, — справедливо замечает Н. А. Энгельгардт⁷⁰, — столпились [115] таланты чрезвычайной силы, явились прямо гении. Во всех областях художества слова неиссякаемым ключом било свежее, вдохновленное творчество».
Графиня Блудова в своих воспоминаниях⁷¹ приводит следующие слова одного из членов Академии наук того времени: «Правда, мы меньше болтали всякого вздору, и легкая литература страдала; но зато спросите, сколько русских имен записано в течение этого времени на страницах общей европейской науки, истинной, серьезной, и вы увидите, что оно не пропало для умственного запаса поколений, следующих за нами, не пропало для науки»⁷².
Равнодушие к политическим и общественным вопросам, вызванное административной системой, отразилось известным образом на политическом развитии русского общества и его деятельности, которая процветала под разными формами в предшествовавшее царствование. Но оно нисколько не повредило развитию изящной словесности; напротив, изгоняя те практические интересы, которые стремятся смутить, обеспокоить артистическое творчество и завладеть вниманием публики, оно развило то, что на тогдашнем языке было известно под именем «служения музам». Нет ничего удивительного поэтому, что царствование императора Николая может быть названо в известном смысле золотым веком русской литературы⁷³.
И. С. Тургенев дает такую характеристику описываемой эпохи⁷⁴ : «Литературы, в смысле живого проявления одной из общественных сил, находящегося в связи с другими столь же и более важными проявлениями их, не было, как не было личной свободы, а была словесность и были такие словесных дел мастера, каких мы уже потом не видали».
Русское общество было как бы взято в опеку и должно было жить и развиваться в известных определенных для него рамках⁷⁵. Враждебные действия появившейся за границей эмиграции, процветавшие там учения и недружелюбно [116] настроенное к России общественное мнение заставили наше правительство неблагосклонно смотреть на поездки за границу, и это выразилось в постепенном стеснении права выезда, обратившемся с 1844 года для многих почти в совершенное запрещение оставления пределов России⁷⁶. Общественная мысль, конечно, работала и в то время, но работала исподволь, втихомолку, как бы подготовляя силы к будущему, вполне сознательному ходу вперед. В эпоху царствования императора Николая возросли и созрели те элементы, которые выказались в полную свою ширь в реформах шестидесятых годов прошлого столетия.
Б. Н. Чичерин отмечает в своих воспоминаниях⁷⁷ понижение общественного уровня в Николаевскую эпоху именно в верхних слоях. В то время, как, по его словам, высшие слои общества все более и более погружались в раболепство и невежество, так как требовалась безусловная покорность при полном отсутствии образования, среднее дворянство хранило в себе лучшие черты своего сословия. В Москве оно сплачивалось в общественные кружки, в провинции образовывало ряды независимых помещиков. Чичерин проводит, однако, резкую грань между теми и другими. «Без сомнения, — пишет он, — образ мыслей образованных помещиков того времени был либеральный, насколько это требуется от всякого просвещенного человека. Они ценили свободу, понимали потребность реформ, но в них не было ничего похожего на тот оппозиционный, воинствующий либерализм, с которым я впоследствии познакомился в Москве. Напротив, они уважали власть, в которой видели охрану порядка и залог своего благосостояния, но, уважая ее издали, они не преклонялись перед нею, держали себя в стороне с независимостью и достоинством. Причина этого различия понятна. В столицах живо чувствовался тот тяжелый деспотизм, который в то время беспощадно подавлял всякое живое движение мысли, всякое свободное слово и обращал в преступление самые невинные поступки»⁷⁸. [117]
Вышеприведенные слова относились, впрочем, к незначительной части нашего общества. На большую же его часть стеснение мысли и отсутствие гласности действовали не только в отношении полного умственного застоя, но и способствовали развитию дурных инстинктов⁷⁹, следствием чего, по словам одного из современников⁸⁰, была подавленность нравственного чувства русского общества, остановка его умственного развития и безнаказанные злоупотребления, дошедшие до чудовищных размеров.
Замечательно при этом, что реакция и застой обнаружились не столько в мерах правительства, сколько в настроении самого общества, которое в подавляющем большинстве цепко держалось существующего, не знало ничего лучшего и недружелюбно относилось ко всему культурному. «Крепостной строй, — пишет один из современников⁸¹, — умственная темнота и моральное безразличие господствовали в полной силе. Нигде не замечалось умственного движения, критической мысли, потребности в высшем образовании, не связанном с привилегиями по службе, а тем более сознания необходимости серьезных изменений и улучшений общественных условий».
Общее направление внутренней политики при императоре Николае отразилось роковым образом и на его всегдашней мысли об освобождении крестьян от крепостной зависимости⁸². По словам Шелгунова, государь «не оставлял мысли о преобразовании крепостного права, но ему не пришлось довершить того, что в течение двадцати пяти лет он начинал каждый год»⁸³. Император Николай, говорит дальше Шелгунов, был окружен защитниками крепостного права. И действительно, вплоть до 1848 года⁸⁴ собирались, под личным председательством государя, секретные комитеты для разрешения этого вопроса. «Три раза начинал я это дело, — говорил он графу П. Д. Киселеву в 1854 году, — и три раза не мог продолжать: видно, это перст Божий!»⁸⁵ О взглядах императора Николая Павловича относительно облегчения участи крестьян, высказанных им в этих комитетах, можно отчасти судить по следующим словам, сказанным им дворянам в 1847 году: «Земля, заслуженная нами, дворянами, или предками нашими, есть наша дворянская, но крестьянин, находящийся ныне в крепостном состоянии почти не по праву, а обычаем, через долгое время, не может считаться собственностью, а тем менее вещью»⁸⁶.
Насколько император Николай мало встречал поддержки в этом деле со стороны своих ближайших сотрудников, могут свидетельствовать откровенные мысли одного из образованнейших людей того времени князя А. С. Меншикова, занесенные им в свой дневник. В особой записке, протестующей против обеспечения дворовых людей, князь стращал государя «негодованием против правительства всего образованного класса» и в конце [118] концов заметил в своем дневнике, что при обсуждении этого вопроса государь, при всем своем искусстве, не мог скрыть «своей злобы» к дворянам⁸⁷.
Последняя попытка государя к уничтожению крепостного права относится к декабрю 1847 года, когда велено было депутатам смоленского дворянства в изъятие из установившегося при императоре Николае Павловиче обычая прибыть в Петербург для принесения благодарности за продолжение дарованных дворянству прав.
«Я буду говорить с вами не как государь, а как первый дворянин империи, — произнес между прочим Николай Павлович в своей речи депутатам⁸⁸. — Земли принадлежат нам, дворянам, по праву, потому что мы приобрели ее нашей кровью, пролитой за государство; но я не понимаю, каким образом человек сделался вещью, и не могу себе объяснить этого иначе, как хитростью и обманом, с одной стороны, и невежеством — с другой. Этому должно положить конец. Лучше нам отдать добровольно, нежели допустить, чтобы у нас отняли. Крепостное право причиной, что у нас нет торговли, промышленности». Отпуская депутатов, государь поручил держать сказанное им в секрете, но «побудить смоленское дворянство к совещаниям о мерах, как приступить к делу». Одновременно с этим журналам была предоставлена некоторая свобода в обсуждении крепостного права.
Наступившие вскоре события 1848 года заставили отложить вопрос об отмене крепостного права до наступления нового царствования. Во всяком случае, императором Николаем Павловичем был проведен в жизнь целый ряд мер, послуживший к улучшению быта крестьян⁸⁹, и наследник престола, принимавший деятельное участие в работах своего отца, получил основательную подготовку для быстрого проведения в жизнь заветной мечты, которую не пришлось осуществить его предшественнику.

Цели, положенные императором Николаем Павловичем в основу его внешней политики, определяются следующими строками записки государя к наследнику, при которой он препроводил ему для прочтения отчет графа Нессельроде за двадцатипятилетие своего царствования. «Вот тебе мой отчет по дипломатической части, — писал государь, — дай Бог, чтобы удалось мне тебе сдать Россию такой, какой я стремился ее поставить, сильной, самостоятельной и добродеющей: нам добро, никому — зло»⁹⁰.
Но средства к достижению этой цели, под влиянием и личного характера государя и, в особенности, неблагоприятно сложившихся внешних обстоятельств, приняли несколько одностороннее направление, связанное со строго определенным характером всей Николаевской политики. [119]
В ряду этих обстоятельств отметим прежде всего наследие, оставленное императором Александром I и ревниво охраняемое советами цесаревича Константина Павловича. Надо вспомнить характер императора Николая, обстоятельства его вступления на престол, полное незнакомство с делами, обаяние внешнего величия России, созданное политикой императора Александра, и обожание памяти брата, чтобы понять, что унаследованные принципы не могли остаться для Николая Павловича пустым звуком⁹¹.
В первые годы царствования его политика приняла, однако, направление настолько самостоятельное, что можно было рассчитывать на значительное умаление неблагоприятного влияния Священного Союза, но события 1830 и 1831 годов заставили в корне изменить взгляд императора Николая на ближайшие задачи внешней политики.
«Всеобщее волнение, вызванное в 1830 году падением старшей линии Бурбонов, — говорит граф Нессельроде в своей всеподданнейшей записке⁹², — дало в скором времени новое направление политике Вашего Величества, сообщив Вашему царствованию тот характер, который составит отличительную его черту в будущем. Вследствие этих переворотов Ваше Величество сделались в глазах всего мира представителем монархической идеи, поддержкой принципов порядка и беспристрастным защитником европейского равновесия... Могучая рука Вашего Величества давала себя чувствовать везде, где были поколеблены престолы и где общество, потрясенное в своих основах, склоняло главу под гнетом пагубных учений...» Далее граф Нессельроде останавливается на тех средствах, при помощи которых указанные выше начала проводились в жизнь: «Ослабить по мере возможности пагубный союз, возникший между июльской монархией во Франции и либеральной Англией, препятствовать применению на практике того принципа невмешательства, который эти державы старались навязать кабинетам консервативных монархий всякий раз, как по соседству с ними вспыхивало восстание, и который сами же они первые нарушали, поддержать колеблющееся мужество двух монархических держав, выработать совместно с ними единообразный [120] план действий, склонив к принятию его и второстепенные державы, подчиненные их влиянию, — такова была задача, преследуемая Вашим Величеством»⁹³.
Замечательным документом для характеристики нашей внешней политики в Николаевскую эпоху являются лекции, читанные в 1838 году бароном Брунновым наследнику цесаревичу. Как по выдающемуся положению в нашей дипломатической канцелярии самого лектора, по значению документов, на основании которых составлены эти лекции, а именно подлинных актов нашего Министерства иностранных дел, так, наконец, и по цели, которую преследовал барон Бруннов, — подготовить в известных взглядах будущего императора, эти лекции являются лучшим и самым достоверным выражением идей руководителей внешней политики России. Но особенный интерес труда барона Бруннова заключается еще в том, что внимательное чтение его вызывает полное недоумение относительно поведения наших дипломатов в эпоху Крымской войны, и в частности, относительно поведения самого автора лекций.
Помещая этот интересный документ в приложении⁹⁴, мы ограничимся здесь выдержками из общего обзора бароном Брунновым тех принципов, на которых основывалась наша политика. [121]
Политику России барон Бруннов определяет тремя словами: «не тронь меня», но дальнейшие его рассуждения показывают, что такое определение было несколько условно. Наше правительство, по словам автора лекций, поставило за правило не вмешиваться в чужие дела, пока не будет приглашено; оно решило уважать установленную трактатами территориальную карту Европы, но и не допускать никакого покушения и со стороны других держав на установившийся порядок вещей и вообще сохранять в Европе общий мир, основанный на постановлениях Венских и Парижского договоров.
Как известно, Европейский мир был поставлен Венскими трактатами под гарантию союза пяти великих держав, но наряду с ним существовал союз четырех держав, исключительно направленный против будущих завоевательных поползновений Франции⁹⁵. Этот четверной союз хотя впоследствии и не был уничтожен, но был ослаблен тем, что Англия мало-помалу отделилась от трех континентальных держав. Такое отдаление с особенной силой выказалось во время министерства Каннинга, а революционное возбуждение 1830 года окончательно увлекло Великобританию на путь, противоположный принципам и интересам ее старых союзников. Вступившее вскоре в управление страной министерство вигов решило для удержания власти в своих руках соединиться с французским правительством, «потому что, — говорит Бруннов, — положения, по которым управляются обе страны, одинаково основаны на конституционных началах», и отдалиться от дворов русского, австрийского и прусского, так как их форма правления чисто монархическая.
«Эта громадная ошибка английского министерства, — по словам Бруннова, — удвоила зло, причиненное Июльской революцией. Благодаря ей, политическая система Европы была окончательно расшатана. Отношения между государствами не основывались более на их личных интересах, но на симпатиях общественного мнения».
Таким образом с этого времени Европа оказалась разделенной на два лагеря. С одной стороны находились Англия и Франция, которые старались распространить свое влияние на все конституционные государства, а с другой — Россия, Австрия и Пруссия, образовавшие консервативный союз, имевший «целью сохранить существовавший общественный строй и избавить его от переворотов, которые ему грозили от революционного духа, к несчастью, господствовавшего в Англии и во Франции».
Император Николай придавал выдающееся значение поведению Англии, а потому главной целью своей политики он поставил удержать по возможности Англию в рядах четверного союза. Надежда эта не покидала его до самого разрыва перед Крымской войной. [122] И хотя 21 апреля 1834 года Англия заключила союз не с монархическими державами, а, напротив, с Францией, Испанией и Португалией и тем как бы окончательно определила направление своей дальнейшей внешней политики, но наше Министерство иностранных дел настойчиво старалось видеть в поведении Англии какое-то временное ослепление. Барон Бруннов с уверенностью доказывал, что «этот союз, столь противный положению обоих государств, не может существовать вечно... Время не замедлит разорвать узы, устроенные людьми, руководившими политикой Англии в видах личных целей, но не согласно хорошо понимаемым интересам их страны». По мнению нашего дипломата, для этого со стороны Франции нужны были только завоевательные попытки, и Англия вновь обратилась бы к своим прежним союзникам. «С нашей же стороны, — поучает барон Бруннов, — не должно ничего упускать не только для того, чтобы расторгнуть узы, связывающие обе морские державы, но со временем надо постараться увеличить мало-помалу между ними брешь, которая поведет к полному крушению временного союза, не имеющего прочного основания».
Благодаря отделению Англии, по мнению самого барона Бруннова, политическая система, установленная в 1814 и 1815 годах, в 1834 году рухнула в своем основании. Оставался только Парижский договор 8 (20) ноября 1815 года, который к «этому времени имел лишь историческое значение». Для России явилась таким образом возможность воспользоваться свершившимся фактом и предоставить себе свободу действий. Но такое решение совершенно не соответствовало интересам Австрии и Пруссии, которые в течение почти двадцати лет с замечательным искусством привыкли пользоваться союзными с Россией договорами исключительно в видах собственных выгод.
Австрией и Пруссией для удержания нашего правительства от самостоятельной деятельности было высоко поднято знамя борьбы против революционных начал, которым наши союзники с замечательным умением пользовались вплоть до кончины императора Николая.
России в это время, по словам Бруннова, предстоял выбор между двумя направлениями: или отделиться от своих союзников и сосредоточиться в самой себе, или же остаться верной своим обязательствам относительно Австрии и Пруссии, укрепить узы, уже связующие три континентальные державы, и восполнить новыми договорами значение тех, которые рухнули благодаря отделению Англии.
Полное уединение Бруннов находил не только не внушающим в то время никакого опасения, но и намного упрощающим наше положение. Однако в таком образе действий он предвидел [123] большую опасность в будущем. «Франция будет торжествовать, увидев императора отделившимся от своих союзников; она будет иметь от этого все выгоды, так как незаметно распространит свое влияние на Германию. Пруссия и Австрия, брошенные Россией, принуждены будут одна за другой войти в миролюбивое соглашение с французским правительством. Таким образом революционные доктрины, не встречая более сопротивления ни с какой стороны, свободно распространят свое влияние на центр Европы. Оплот, который им в настоящее время представляют Австрия и Пруссия, уничтожится. Борьба мнений, процветавшая в то время на берегах Рейна, будет перенесена на наши собственные границы. Одним словом, Россия, как и в 1812 году, должна будет снова бороться лицом к лицу с Францией, но эта борьба, осмелюсь сказать, в настоящее время будет более опасна, чем тогда, потому что нам предстоит победить не только правильно организованного противника, но мы должны будем противостоять неприятелю, еще более грозному; мы встретимся с тем революционным духом, который скрытно подкапывается под самые сильные государства, и интересы России заключаются в том, чтобы держать его в отдалении при посредстве стран, которые отделяют нас от очага революции.
Поддерживать между нами и Францией этот нравственный барьер, созданный из держав дружественных и монархий, прочно основанных на принципах, сходных с нашими, — вот истинный и постоянный интерес России»⁹⁶.
И действительно, старания нашего правительства укрепить тройственный союз континентальных держав являются путеводной звездой русских дипломатических канцелярий тридцатых годов. Поведение их в этом отношении относительно Пруссии и Австрии заставляет барона Бруннова восхищаться нашей осторожностью, терпением и ловкостью». Приходилось считаться с боязнью этих держав, которую им внушало наше превосходство, и автор лекций сознается, что они тем более будут к нам расположены, чем менее будут чувствовать влияние России на их положение. «Отсюда, — говорит Бруннов, — происходит та подозрительность со стороны наших союзников, которая досадным образом затрудняет взаимные сношения. Наши советы не всегда принимаются так, как они этого заслуживают. Не один раз Австрия и Пруссия подозревали со стороны России намерение внушить им наши политические виды и желание вовлечь их в политические комбинации, которые они считали противоречащими их интересам... Они всегда предполагали, что мы их хотим вовлечь в войну, первые удары которой обрушатся на них, и в важном значении которой они сомневались. Эта боязнь в особенности проявлялась в Берлине». [124]
Оба кабинета боялись скомпрометировать себя перед Францией, и этот страх придавал всему их поведению оттенок нерешительности и слабости, который совершенно не соответствовал взглядам императора Николая. Отсюда происходили серьезные различия в мнениях трех держав, и нашему правительству приходилось употреблять большие усилия для поддержания хотя бы видимости солидарности между союзниками.
Австрия и Пруссия считали поддержание мира главным условием своего существования, барон же Бруннов полагал, что мир при современном состоянии революционной пропаганды для них более опасен, чем война, и что революционные учения во время мира наделают этим державам более вреда, чем во время войны.
Берлинский министр иностранных дел Ансильон в 1833 году сделал следующую характеристику положения Пруссии: «Мы не можем, — сказал он Бруннову, — изменить нашего поведения; мы не можем рисковать войной с Францией по крайней мере до тех пор, пока она не сделается для нас национальным делом. Мы не можем ее предпринять, пока общественное мнение нас не поддержит». Князь Меттерних относительно положения Австрии вы-сказался несколько в других выражениях. «Сравните обе монархии, — говорил он Бруннову же в 1835 году. — Россия — как ваш император. Она молода, полна сил. Она может позволить себе большие усилия без вреда для своего здоровья. Теперь взгляните на Австрию. Мы стары; наше тело уже испытано годами. Мы не можем позволить себе каких-либо опытов; мы живем только в силу осторожности и умеренности».
Тем не менее нашему правительству удалось в 1833 году заключить в Мюнхенгреце союзный договор с Австрией, к которому впоследствии присоединилась и Пруссия. Этот договор послужил основой для нашей дальнейшей политики и состоял из трех отдельных актов. [125]
Первый акт касался солидарности в действиях и взаимной защиты союзников, направленных главным образом против поддержки революционных движений со стороны Франции. Согласно этому акту, союзные державы решили в будущем не вмешиваться во внутренние дела этой страны, но в то же время отнюдь не допускать распространения внешнего влияния французского правительства и во всяком случае не позволять ему смущать спокойствие других держав «фатальным ободрением деятельности революционной пропаганды».
Такая мера, по словам Бруннова, была вызвана тем, что Июльская Франция присвоила себе право громогласно провозгласить, что если когда-либо восстание вспыхнет вне ее границ и третья держава захочет вмешаться, чтобы восстановить порядок, то она не допустит такого вмешательства, которое считает противным независимости народов».
Противовесом этому принципу и должен был служить первый акт Мюнхенгрецкого договора⁹⁷. Союзные державы признавали за каждым независимым государем право приглашать себе на помощь, в случае внутренних волнений или внешней опасности, любого из независимых государей, который может принять или отклонить это предложение. Если такая помощь будет подана, то ни одно из государств не приглашенных не имеет права вмешиваться ни под предлогом помешать обещанной помощи, ни с целью действовать в противоположном смысле. И если бы такое вмешательство имело место, то вооруженные действия этого государства будут рассматриваться [126] Россией, Австрией и Пруссией как направленные против них.
«Этим актом, — восклицает барон Бруннов, — общественное право Европы восстанавливалось в своих основаниях, солидарность тройственноо союза вновь подтверждалась и, наконец, общий мир был огражден от опасностей, которыми ему угрожало развитие революционных идей».
Второй акт Мюнхенгрецкого договора касался восточных дел. Необходимость его заключалась в желании нашего правительства привлечь Австрию к нашей программе действий в Турции, чтобы в будущем, в случае каких-либо там происшествий, «морские державы не были бы в состоянии увлечь ее в комбинацию, направленную против нас»⁹⁸.
Согласно этому акту, договорившиеся державы обязывались остаться верными своему решению в поддержании Оттоманской империи под главенством существовавшей династии и решили посвятить этой цели в полном взаимном соглашении все средства, которые будут в их власти. Во исполнении этого обе державы будут противодействовать всякой попытке против независимости верховной власти в Турции, и они не только не признают нового порядка вещей, но войдут в соглашение относительно принятия сообща самых решительных мер, чтобы предупредить опасность, которая может грозить их собственным странам от изменения, происшедшего в положении Оттоманской империи.
Вторым параграфом секретного акта, приложенного к этому договору, определялось поведение России и Австрии в случае падения Турции. В таком случае обе державы обязывались действовать в полном согласии по вопросу о восстановлении в ней такого порядка, который обеспечивал бы спокойствие их собственных стран, а также права, установленные прежними трактатами, и не нарушал бы политического равновесия Европы⁹⁹.
И, наконец, третий акт, подписанный в Мюнхенгреце, касался польских дел.
В чрезмерном восхвалении бароном Брунновым заслуг русской дипломатии по поводу заключения Мюнхенгрецкого договора нельзя не видеть некоторой односторонности. Бесспорно, что ввиду отрицательного отношения западных держав, и в особенности Англии, к Ункиар-Искелесскому договору, союз с Австрией являлся естественным, но, с другой стороны, несомненно, что в Мюнхенгреце австрийский канцлер князь Меттерних достиг своей давнишней, заветной цели стеснить свободу действий России по отношению к Турции обязательством ничего не предпринимать на Востоке без полного предварительного сношения с Австрией. Попытки к заключению такого договора были сделаны им еще в 1831 году¹⁰⁰, но в то время почва еще не была достаточно подготовлена, и предложение [127] австрийского канцлера не встретило благоприятного приема со стороны императора Николая¹⁰¹.
Насколько этот союз был приятен для Австрии, можно судить из следующего донесения князя М. Д. Горчакова (от 11 сентября 1834 года), который был послан в Брюнн на австрийские маневры.
«Из всех его слов, — писал он о своем разговоре с императором Францем, — видно, что в трудных обстоятельствах, коих скорого приближения ожидает не скрывая, он считает первейшей опорой союз государя императора. Он повторил мне в разных разговорах, может быть, более десяти раз, что находится в авангарде и что полагает величайшим счастьем иметь могущественного союзника, который не только подаст ему руку помощи в случае внешней войны, но, если нужно, посодействует к прекращению внутренних беспорядков (разумея Галицию и Венгрию). Ваш государь, — говорил он неоднократно, — не только будет действовать дружно со мною, но обеспечит мой тыл»¹⁰².
В Мюнхенгреце завязалась тесная личная дружба между престарелым австрийским императором и государем, имевшая решающее влияние на дальнейший ход политических событий. Император Франц просил дружбы и покровительства императора Николая своему слабому и болезненному наследнику и объявил, что в своем духовном завещании поставит последнему в обязанность ничего не предпринимать без совета государя¹⁰³. Личное знакомство с Меттернихом, а главное, общее нерасположение ко всем революционным проявлениям сблизили несколько императора Николая с этим замечательным государственным деятелем, но не затмили в нем истинной его оценки. «Меттерних теперь будет все, — писал государь Паскевичу после смерти императора Франца¹⁰⁴. — Покуда польза Австрии будет с нами оставаться в союзе, дотоль нам на него надеяться можно; но характер его таков, что к нему я никогда никакого совершенного доверия иметь не могу».
Пожертвовав своей самостоятельностью относительно Турции, мы в глазах наших дипломатов приобрели, по крайней мере, спокойствие [128] на Западе, образовав при помощи тройственного союза оплот против революционных стремлений Франции и Англии. Барон Бруннов в своих лекциях даже упоминает о намеченном распределении между союзниками ролей для поддержания защищаемых ими основ. Пруссия должна была следить за безопасностью северных, подверженных нападению Франции границ, Австрия следила за южными странами, а Россия составляла центр и в то же время резерв коалиции. Таким образом она отвечала за спокойствие царства Польского, не упускала из виду Галицию, Позен, Венгрию; она должна была обеспечить мир на Востоке, распространяя свое влияние от Дуная до Босфора и употребляя все усилия, чтобы избежать в этих странах событий, которые могли бы серьезно поколебать мир всего света.
Такое распределение ролей, по мнению Бруннова, определяло и образ действий союзных держав в каждом частном случае. При недоразумениях в Швейцарии, Италии и Германии наш кабинет не считал необходимым высказываться первым; инициативу действий он предоставлял Вене и Берлину. Совсем иначе обстояло дело в вопросах, непосредственно касающихся России, к каковым относились главным образом польские и турецкие дела. «Во всех этих случаях, — пишет Бруннов, — император не ожидает мнения союзников, а лично принимает меры, которые обеспечивают спокойствие и благосостояние его государства!» Так он действовал на Висле и на Босфоре и «так будет действовать каждый раз, когда будет призван разрешать вопросы, имеющие влияние на исключительно русские интересы»¹⁰⁵.
Эта охранительная система существовала до Крымской войны. Уверенность русской дипломатии в прочности заключенных союзов и рыцарская доверчивость императора Николая к своим союзникам, и в особенности к энергичному молодому императору австрийскому, имевшему к тому же случай использовать всю силу верности союзам со стороны России, определили направление нашей политики при возникших в пятидесятых годах недоразумениях с Портой Оттоманской.
Однако и современные дипломаты сознавали некоторую странность союза, который мог от нас многое потребовать и в то же время ничего нам не давал. «Спокойствие России, — пишет барон Бруннов, — существенно обеспечивается его (союза) сохранением. Это истина, которая должна быть оценена, так как в противном случае трудно было бы понять, почему Россия старается поддерживать союзы, которые налагают на нее жертвы и от которых она не может надеяться получить никаких выгод».
Но прибавим к этому, что ревностное следование охранительным началам, вылившимся в форму Мюнхенгрецкого и Берлинского договоров, и выдающаяся по характеру личность императора [129] Николая, которой были противны всякие полумеры, повлекли за собой резкие нападки на Россию и ее государя публицистов всей Западной Европы, не исключая и охраняемой Германии, и вооружили против нас общественное мнение всего Запада. Когда, по словам Тютчева¹⁰⁶, Николай Павлович посещал Германию, то он казался в сонме немецких властителей верховным над ними повелителем. Такое тяготение России заставляло германское общество видеть в ней помеху своим либеральным стремлениям и, еще более, стремлениям к политическому единству.
Верхом совершенства являются общие заключительные рассуждения барона Бруннова. Они замечательно ярко обрисовывают то искусственное колесо, в котором вертелась наша политика, и делают понятным фальшивое международное положение, в котором мы очутились во время Крымской войны. Весь тон рассуждений Бруннова показывает, как глубоко верили наши дипломаты во все величие скомбинированной ими системы, какое самомнение руководило ими при обсуждении творения их рук.
«Отдадим себе совершенно искренно, — пишет барон Бруннов, — отчет о цене, которую мы должны придавать этим союзам. Постараемся избежать при этом двойной ошибки. Примем во внимание лишь наименьшее значение союзов для наших интересов и не будем требовать от дружбы союзников более, чем они могут дать.
Надо сознаться, что если России удалось в течение восьми лет¹⁰⁷ поддержать среди очень трудных обстоятельств общий мир, то это [130] только потому, что она успела противопоставить консервативную систему тройственного союза соединенным усилиям двух морских держав. Только один тот факт, что Австрия и Пруссия за нас, способен остановить честолюбивые планы Франции и расстроить недоброжелательные намерения Англии. Ни та, ни другая не предпримут ничего решительного, так как не пожелают ссориться сразу с тремя континентальными державами».
Эта солидарность России, Австрии и Пруссии производила в глазах барона Бруннова самое лучшее влияние на поведение Англии и Франции.
«Обе державы, — продолжает он, — считают единение континентальных держав более сильным, чем оно есть в действительности, и это убеждение спасло Европу от общего потрясения. Стоит только Франции заметить ослабление уз между тремя кабинетами, как несомненно она поднимет тон; Англия, со своей стороны, станет более высокомерна и с большим рвением начнет преследовать ужасный план пропаганды своего политического влияния и навязывать всем остальным государствам конституционные формы правления».
В конце концов барон Бруннов предсказывал, что в случае расторжения консервативного союза может осуществиться мечта Наполеона об общей монархии, но уже на подкладке революционных начал. «Однако, — говорит он далее, — до тех пор, пока будет существовать консервативный союз, такое несчастье не может иметь места в полной своей силе. Пропаганда прежде, чем дойти до нас, потратит свои силы и разобьется об Австрию и Пруссию. Наши правильно понимаемые интересы будут всегда заключаться в ободрении и подкреплении наших союзников в ужасной борьбе с противником, который их ежедневно атакует тысячами различных способов. Мы не должны скрывать от себя всей опасности этой борьбы. Положение наших союзников стало более трудным. Смерть императора Франца невознаградимая потеря для Австрии. Значение власти там все более и более уменьшается. С другой стороны, Пруссия заключает в себе опасные элементы для внутренних волнений и несогласий...
В таком положении наши союзники более чем когда-либо нуждаются в попечении и благорасположении императора. Он их единственная опора, только от него они могут ожидать откровенных, дружественных и бескорыстных советов. Роль примирителя, которая, таким образом, принадлежит нашему августейшему монарху, имеет первенствующее значение для будущего спокойствия континента. Но эта задача сопряжена и с огромными затруднениями. Россия призвана руководить своими союзниками, не первенствуя над ними; она должна их подкреплять, не позволяя им чувствовать, насколько ей известна их слабость; [131] одним словом, она должна поддерживать их, заставляя забывать тяжесть руки, которая их направляет.
От большего или меньшего успеха, с которым Россия выполнит эту трудную задачу, будет зависеть судьба континентального союза, а также и спокойствие Австрии и Пруссии... Торжество революционных идей на берегах Дуная и Одера нас ближе касается, чем билль о реформах и июльские баррикады. Вот почему мы должны смотреть на дело монархизма в Пруссии и Австрии как на вопрос, который непосредственно касается России. В этом заключается практическая цель наших союзов, так как интересы Австрии, Пруссии и наши нравственно сливаются в один общий интерес...
Мы не должны требовать от наших союзников, при непосредственном их сношении с Францией, нравственного мужества, которое всегда является следствием силы и которого поэтому нечего искать ни в Берлине, ни в Вене... Вот почему каждый раз, когда предстоит обратиться к Франции с общим решительным заявлением, государь предварительно спрашивает своих союзников, какими средствами они решили поддержать свои заявления...
Другое правило, которого мы должны придерживаться в наших сношениях с союзниками, чтобы не впасть в досадную ошибку, это не ожидать от них никакого активного содействия в случае осложнения между нами и морскими державами на Востоке. В этом отношении мы не должны иметь никакой иллюзии относительно поведения Пруссии и Австрии.
Первая будет сопровождать нас самыми лучшими пожеланиями, даже употребит свои добрые услуги, чтобы сгладить то различие во взглядах, которое будет существовать между нами и Англией или Францией, но она не примет прямого участия в борьбе, которая возгорится с тем или другим государством. Государь, со своей стороны, не требует от Пруссии ничего сверх того, что мы можем от нее ожидать.
Что касается Австрии, то ее положение, в случае осложнений на Востоке, для нас также вперед определено благодаря заблаговременным [132] объяснениям, которые состоялись по этому поводу между обеими державами. Если мы подвергаемся несправедливому нападению, то Венский двор выскажется за нас; он примет военные предосторожности со стороны Запада, чтобы удерживать Францию и чтобы помешать осложнениям на Востоке отразиться на спокойствии остальной Европы. Но он не дойдет до оказания нам материальной помощи, чтобы действительно посодействовать окончить войну в нашу пользу.
Россия в этом случае должна будет рассчитывать только на свои собственные средства. Помощь союзников будет исключительно отрицательного характера (d'une nature toute negative), т. е. мы будем иметь преимущество не иметь их против нас. Следовательно, наша западная граница будет совершенно прикрыта, но мы не имеем никакой надежды на прямую помощь ни со строны Пруссии, ни со стороны Австрии».
Как видно из приведенного отрывка, барон Бруннов довольно верно представлял себе будущую роль наших союзников в случае нашего столкновения с морскими державами на почве Восточного вопроса. Однако, предостерегая своего августейшего слушателя от всяких иллюзий в этом отношении, он поддавался им сам, воображая, будто Австрия будет прикрывать наши границы, и как бы не замечая германских национальных стремлений. Действительное или предполагаемое противодействие этим стремлениям вызвало в трудную эпоху Крымской войны недружелюбное к нам отношение германского народа, чувств которого не мог не принимать во внимание даже ближайший наш союзник — берлинский двор. Замечательно, что граф Нессельроде в иллюзиях шел гораздо дальше барона Бруннова. Во всеподданнейшем отчете за 1833 год¹⁰⁸ он утверждал, что Мюнхенгрецкая конвенция обещает нам, в случае осложнений на Востоке, видеть Австрию с нами, а не против нас, а год спустя уверял, что, убежденная в нашем бескорыстии, Австрия согласилась играть на Востоке второстепенную роль нашего сателлита¹⁰⁹.

В своих сношениях с морскими державами наша дипломатия преследовала ту же цель полного уединения революционной Франции, для чего необходимо было уничтожить или, по крайней мере, ослабить ее союз с Англией. Эта трудная задача и легла в основу деятельности нашего Министерства иностранных дел, тем более что она вполне соответствовала и личным симпатиям императора Николая к Великобритании. Но все попытки к сближению не приводили ни к чему. Лондонский кабинет смотрел на Россию как на самого грозного противника конституционным началам, которым покровительствовала Англия, а общественное мнение этой страны обвиняло нас в честолюбивых замыслах на Востоке и в желании захватить Константинополь'¹⁰. Особенная вражда к России [133] обнаружилась после заключения нами в 1833 году с Турцией Ункиар-Искелесского договора, который делал нас защитниками Оттоманской империи в случае внешней опасности, предоставляя за это в нашу пользу единственное преимущество закрытия проливов. Этот акт произвел неблагоприятное впечатление на морские державы, которые не могли радоваться усилению нашего влияния в Турции, а легкость приобретения такого влияния заставляла их опасаться столь же легкого, при нашем желании, полного подчинения Порты Оттоманской¹". Насколько английское общество относилось недружелюбно к нам в тридцатых годах прошлого столетия, может свидетельствовать тот факт, что когда в 1838 году имелась в виду поездка наследника цесаревича в Лондон, то наш посол граф Поццо ди Борго советовал обождать с этой поездкой ввиду враждебного настроения английского общественного мнения¹¹².
При таких обстоятельствах наше правительство решило держаться в отношении великобританского кабинета выжидательного образа действий и, не уступая ему ничего, ждать, пока доброе согласие между обеими морскими державами нарушится самой силой событий.
Такой политики мы держались до 1840 года, когда истекал срок Ункиар-Искелесского договора, против которого обе морские державы протестовали еще при самом его заключении. Франция и Англия решили объявить его уничтоженным. Французский посол в Константинополе генерал Гильемино (Guilleminot) даже исследовал вопрос о высадке в Крыму и наметил Евпаторию как один из наиболее выгодных для этого пунктов¹¹³. Крымская кампания грозила осуществиться на четырнадцать лет раньше.
Но в это же время настало давно ожидаемое разногласие между Англией и Францией, которой удалось обнаружить поползновение первой на Египет. Русское правительство решило воспользоваться образовавшейся брешью и не только стало на сторону Англии, но и пошло на уступки относительно ее. Оно добровольно отказалось от возобновления Ункиар-Искелесского договора, который был заменен подписанным 3 (15) июля 1840 года всеми великими державами, кроме Франции, трактатом о закрытии Константинопольских проливов для военных судов всех стран, «пока Порта будет находиться в мире с державами».
Хотя граф Нессельроде в своей всеподданнейшей записке¹¹⁴ и говорит, что этим трактатом Ункиар-Искелесский договор был уничтожен только для вида, в действительности же он им был якобы увековечен под другой формой, и что «новый договор, подписанный всеми державами, воспрещая вход в Дарданеллы иностранным военным судам, обеспечивал нас впредь от нападения со стороны моря», но в этих словах нельзя не признать большой дозы самообольщения. Новый акт навсегда закрывал выход русскому флоту из Черного моря, оставляя проливы свободными для входа [134] в него иностранных эскадр в случае нашей войны с Турцией; кроме того, он уничтожал возможность исключительного протектората России над этой страной, поставив ее под опеку всей Европы.
Так велики были уступки, сделанные нами Англии с исключительной целью уединить Францию и расторгнуть англо-французский союз, «столь враждебный нашим политическим интересам и столь пагубный для положения консервативных держав»¹¹⁵. Но Радость петербургского кабинета продолжалась недолго. Во Франции скомпрометировавшее страну министерство пало; Гизо, заменивший Тьера, вновь вошел в соглашение с руководителем английской политики Пальмерстоном, а 1 (13) июля 1841 года была подписана новая конвенция о проливах, являющаяся повторением конвенции 1840 года, но уже за подписью и Франции. Этой конвенции в Петербурге не желали, но вынуждены были на нее согласиться. Таким образом, русскому влиянию на берегах Босфора был нанесен тяжелый удар; Турция была поставлена под опеку и Франции, чем наши интересы ставились в прямое соприкосновение с той «революционной» страной, которую столькими жертвами русским интересам мы старались отдалить от себя.
Наше влияние в Турции с этих пор начало заметно и быстро падать. В 1842 году Австрия посадила князя Александра Карагеоргиевича на сербский престол, и России пришлось примириться с этим фактом; в 1843 году Греция превратилась в конституционное государство и окончательно вышла из-под нашего влияния; Пруссии удалось добиться провозглашения в Турции равноправности протестантов с православными и католиками. И во всех этих вопросах Англия явно действовала против нас, хотя граф Нессельроде в своем всеподданнейшем отчете за 1840 год не усматривал между Россией и Англией ничего, кроме пустых предубеждений, и высказывал уверенность, что Лондонская конвенция 1840 года установит на будущее время между обеими державами глубокое чувство взаимного доверия и уважения.
Замечательнее всего то, что автором конвенции 1840 года явился тот же барон Бруннов, который в 1838 году составил упоминаемый [135] выше обширный труд по русской политике под видом лекций наследнику цесаревичу. В 1839 году он был назначен послом в Лондон, и с тех пор фальшивый взгляд на наши отношения с Англией укреплялся в возрастающей прогрессии вплоть до Крымской войны. Надо думать, что барон Бруннов был убежденным фанатиком выгоды для нас конвенции 1840 года; он был в то время искренно уверен в русофильстве главы английского министерства Паль-мерстона, которого называл «Сеидом» России, и откровенные слова английского посла при венском дворе Гордона, что «только мы (англичане) одни выиграем от конвенции о проливах, так как принцип закрытия исключительно выгоден только нам», не убедили русского дипломата в его ошибочном предположении.
В 1844 году со стороны нашего правительства была сделана новая серьезная попытка к сближению с Англией. Император Николай, видя всю искусственность докладов как своего канцлера, так и лондонского посла, и убедившись, что все сделанные до тех пор уступки Англии ни на шаг не сблизили ее с Россией, совершенно неожиданно для всех решил сам отправиться в Лондон, чтобы путем личных переговоров устранить всегдашнее предубеждение англичан против наших завоевательных намерений относительно Турции.
Граф Нессельроде в своем всеподданнейшем отчете за 1844 год¹¹⁶ придает следующую окраску поездке государя в Лондон.
«Каждый раз, — писал канцлер, — когда приходится определять характер наших сношений с Англией, необходимо брать за исходную точку отношение этой державы к Франции, так как оно неизбежно на них влияет. Поэтому и в прошлом году я обратил особое внимание Вашего Величества на взаимное положение этих двух правительств. В начале 1844 года благодаря в особенности визиту королевы Виктории к французскому королю между двумя странами восстановилось положение вещей, которое французские министры назвали сердечным соглашением (entente cordiale). Тю-ильрийский кабинет, уверенный, что это соглашение поведет к изменению во взаимных отношениях между обоими государствами, в высшей степени его превозносил и старался дать понять Европе, что это есть восстановление прежнего союза. Наши союзники очень легко поверили такому объяснению без чрезмерного, однако, беспокойства, но тем не менее с этого времени кабинет Вашего Величества позволил себе, несмотря на поднятый шум, думать, что это дружественное соглашение, преувеличенное в том значении, которое ему старались придать, скоротечно по своим результатам и более кажущееся, чем действительное...» Далее граф Нессельроде упоминал, что наши частные сношения с Англией постепенно становились более ясными и определенными. В доказательство улучшения отношений канцлер указывал на то обстоятельство, что до сих пор английские министры, отчасти из опасения перед возбужденным [136] против нас общественным мнением, отчасти из угоды Франции, избегали упоминать о выказываемых нами уверениях в дружбе и доверии, но в 1844 году обстановка изменилась, и представитель английского правительства торжественно заявил на ежегодном банкете русской колонии в Лондоне о том значении, которое Великобритания придает дружбе России, и громко выразил желание видеть императора Николая в Англии. Личное приглашение королевы придало желанию Английского кабинета официальную форму.
Хотя такая манифестация в пользу России была вызвана не искренним желанием сближения с нами, а личными счетами с Францией, с целью противодействовать распространенному Гизо слуху о политическом значении путешествия королевы Виктории в Э (Eu), но оно совпадало с давним желанием императора Николая войти в соглашение с Англией.
Поездка была окружена какой-то особой таинственностью. До последней минуты никто из приближенных не подозревал настоящей цели путешествия государя, и все предполагали, что он едет в Киссинген для пользования минеральными водами¹¹⁷.
Пребывание Николая Павловича в Лондоне не могло не произвести сильного впечатления на английское общество¹¹⁸ и в особенности на тех лиц, с которыми государю пришлось иметь личное сношение. Величественная наружность императора Николая, простота в обращении, любезность и щедрость, а также политические объяснения с министрами — все понравилось в Лондоне, и появление [137] государя на улице вызывало рукоплескания толпы. «Государь победил представителей всех партий, — пишет княгиня Ливен¹¹⁹, — и в минуту своего отъезда он пользовался громадной популярностью... С Пальмерстоном он обошелся очень милостиво, а Пиль и Абердин в восторге от него». Со своей стороны, граф Нессельроде отмечал огромное политическое значение впечатления, произведенного государем, на наши сношения с английским правительством. «Разбирая в частных разговорах с министрами королевы, — пишет канцлер¹²⁰, — все современные важные вопросы, а также и те, которые могут представиться в будущем, Ваше Величество придали им тот определенный характер, который с давнего времени не могли достигнуть ни все депеши Вашего кабинета, ни все попытки Вашего представителя в Лондоне. С этого времени улучшение наших сношений с английским правительством с каждым днем становится все более и более заметным». И действительно, рыцарский характер государя, благородство и твердость его речи, откровенное и прямое изложение своих политических видов приобрели ему несколько поклонников среди государственных людей Великобритании. С другой стороны, откровенные и прямые заявления государя относительно необходимости русско-английского соглашения на берегах Босфора на случай смерти «больного человека» не достигали цели; они, напротив, вселяли в английских политических деятелей, как замечает профессор Мартене, некоторую подозрительность относительно целей нашей восточной политики. Исключением среди них явился глава тогдашнего кабинета лорд Абердин. Вера этого государственного деятеля в твердость слова императора Николая была так велика, что и через десять лет, накануне Крымской войны, он оставался в Англии единственным защитником бескорыстия намерений русской политики, несмотря на непоследовательное поведение нашей дипломатии.
Можно полагать, что поездка императора Николая Павловича в Лондон явилась несколько неожиданной и для самого графа Нессельроде; по крайней мере, канцлер не находился в числе лиц, сопровождавших государя в путешествии, и был в то время в отпуске за границей. Но в августе, уже после возвращения императора, состояние здоровья графа Нессельроде вызвало для него необходимость пользования морскими купаниями [138] в Англии и пребывания в Лондоне. Здесь, в продолжительных разговорах с лордом Абердином, обсуждались речи государя, и это обсуждение вылилось в форму особого меморандума, который и дает нам возможность ознакомиться с политической целью и результатами самой поездки.
Главным предметом бесед государя с министрами Великобритании были наши отношения к Турции и желание императора Николая добиться письменного соглашения по этим вопросам и даже союзного договора с Англией. Можно думать, что связывать себя в будущем каким-либо письменным договором не входило в расчеты лорда Абердина. Франция в то время не угрожала никаким интересам Англии; с ней еще только недавно было заключено «сердечное соглашение», возведенное Гизо чуть ли не в тесный союз, и, таким образом, государю не удалось довести до конца начатое им дело. Но через месяц обстановка изменилась. Поведение Франции относительно Англии становилось мало-помалу вызывающим, действия французов в Таити и Марокко начинали угрожать интересам англичан, и осторожный лорд Абердин стал опасаться, что дело может дойти до вооруженного столкновения.
При таких условиях он сам заговорил с бароном Брунновым о возможности заключения Россией и Англией оборонительного и наступательного союза при предстоящем приезде графа Нессельроде в Лондон¹²¹.
«Разумеется, мы еще не пришли к этому, — говорил он нашему удивленному дипломату, — но не надо слишком смеяться. Я хорошо помню, как в день Виндзорского парада государь сказал королеве, что она может рассчитывать на все его войска. Может прийти время, когда мы в них будем нуждаться». Через несколько дней, после получения известия о бомбардировке французами Танжера, разговор на эту же тему между нашим послом и английским министром вновь возобновился, причем лорд Абердин просил взглянуть на это дело серьезно, а не как на шутку. Весьма характерна и пометка императора Николая на этом письме барона Брун-нова. «Да, важное дело, — написал государь. — Я готов буду, ежели Англии угрожать будет опасность; но сам не начну, а буду сидеть у моря и ждать погоды. Вот плоды подлости 14 лет! Кончится тем, что предсказывал, и меня же будут просить о помощи. Вот слава России, как я ее понимаю, и тогда с нами Бог!»¹²²
Таким образом, переговоры графа Нессельроде с лордом Абердином начались при самых благоприятных для нас условиях.
Государственный канцлер в своем донесении государю из Лондона от 19 сентября 1844 года¹²³ упоминает о приглашении лорда Абердина воспользоваться его пребыванием в этом городе, чтобы «сговориться по тем вопросам, по которым Россия и Англия должны высказаться и на окончательное разрешение которых их полное [139] взаимное согласие должно произвести полезное влияние». Упомянув о состоявшемся между канцлером и первым министром соглашении по делам Сирии и Персии, граф Нессельроде отдает государю отчет о последовавшем обмене мыслей между ним и лордом Абердином по вопросу, более важному, по которому государь во время своего пребывания в Лондоне достиг результатов, превзошедших всякие ожидания графа Нессельроде.
«Уже барон Бруннов, — пишет канцлер, — познакомил меня в подробностях с объяснениями, которые Ваше Величество имели с английскими министрами насчет общего состояния Оттоманской империи. Лорд Абердин, со своей стороны, высказал мне, как он был счастлив получить из уст Вашего Величества объяснения, столь успокоительные для всех друзей мира. С этой стороны взаимное обязательство, являвшееся результатом этого объяснения, мне казалось драгоценным как для них, так и для нас. Все то, что могло клониться к более точному определению сути этого обязательства, я считал неоспоримо полезным и поэтому позволил себе, государь, составить представляемый меморандум, который сообщил лорду Абердину и, таким образом, еще раз предоставил его обсуждению намерения и виды британского кабинета относительно вопросов будущего, которые вызываются положением Турции».
Лорд Абердин нашел эту работу превосходно составленной и удостоверяющей главные основания обмена мыслей между государем и им; «он без оговорок дал свое согласие на предначертанный в меморандуме образ действий для настоящего и на предварительные обязательства, которые намечены для будущего».
Не упустил граф Нессельроде затронуть в своих разговорах с, лордом Абердином и старинной мечты нашего кабинета привлечь Англию по всем политическим вопросам на сторону консервативного союза. Великобританский министр, со своей стороны, находил, по словам канцлера, что настоящие интересы Англии, как и прежде, находятся в тесном единении с консервативными кабинетами, и обещал приложить свои усилия к скреплению этого единения.
Меморандум графа Нессельроде¹²⁴ начинается указанием на взаимное убеждение России и Англии, что, в видах сохранения общего мира и в видах их взаимных интересов, желательно Порту Оттоманскую поддержать в состоянии независимости и в тех территориальных пределах, в которых она находилась в то время. Поэтому для обеих держав одинаково важно соединить свои усилия, чтобы укрепить существование Турции и удалять все опасности, которые могут угрожать ее спокойствию. С этой целью признавалось необходимым не беспокоить ее разными дипломатическими придирками (des tracasseries) и не вмешиваться без крайней к тому необходимости в ее внутренние дела. [140]
Чтобы провести эту систему в жизнь, рекомендовалось не терять из вида двух вещей.
Порта одержима постоянным желанием освободиться от обязательств, которые на нее налагают договоры, заключенные с другими державами; она всегда рассчитывает это сделать безнаказанно, надеясь на взаимную зависть держав. Необходимо разубедить Порту в этом заблуждении, и польза всех кабинетов требует дать ей почувствовать ошибку ее поведения всякий раз, когда она будет пренебрегать своими обязательствами относительно одного какого-либо государства, и настойчиво убедить ее в необходимости дать справедливое удовлетворение.
В положении Порты существует еще другое затруднение — это необходимость соединить уважение к верховной власти султана, основанной на мусульманских законах, со внимание к интересам христианского населения империи. Это затруднение имеет реальную почву. При настоящем состоянии умов в Европе державы не будут спокойно смотреть на притеснительные действия против христианских народностей Турции, вызываемые религиозной нетерпимостью. Необходимо беспрестанно давать чувствовать эту истину турецким министрам и убедить их в том, что они могут рассчитывать на дружбу и поддержку великих держав только при условии обращения с христианскими подданными Порты с мягкостью и религиозной терпимостью. Со своей стороны, иностранные представители держав должны употребить все свое влияние, чтобы удержать этих последних в подчинении верховной власти султана. Руководимые подобным принципом, они должны действовать в полном согласии между собой; всякие предостережения, делаемые Порте, должны носить отпечаток полного единодушия, без какого-либо исключительного превосходства. Следуя такой системе, представителям великих держав скорее всего удастся достигнуть [141] успеха в их намерениях, не вызывая осложнений, угрожающих спокойствию Оттоманской империи. Если все державы чистосердечно присоединятся к такому образу действий, то тогда можно надеяться на сохранение существования Турции.
«Нельзя, однако, не признаться самому себе, — продолжает далее граф Нессельроде, — сколько элементов распадения заключает в себе эта империя. Непредвиденные обстоятельства могут ускорить ее падение, не позволив дружественным державам его предупредить. Но так как человеческому разуму не дана возможность заблаговременно установить способ действий в видах той или другой неожиданности, то будет преждевременно рассуждать о случайностях, которые могут осуществиться. Среди той неуверенности, которая существует относительно будущего, одна основная мысль достойна поистине практического применения: опасность, которая может произойти от катастрофы с Турцией, намного уменьшится, если Россия и Англия согласятся между собой относительно способа действий в этом случае. Это согласие будет тем более благотворно, что оно встретит полное одобрение со стороны Австрии, между которой и Россией существует полное сходство взглядов на турецкие дела, в видах общего интереса сохранения мира. Остается только желать присоединения к этому соглашению Англии, чтобы придать ему еще большую силу». [142]
Выяснив далее выгоды такого соглашения между Россией и Англией и упомянув, что общие основания его были установлены во время пребывания государя в Лондоне, а меморандумом они лишь подтверждаются, канцлер устанавливал, что, в случае каких-либо неожиданностей в Турции, Россия и Англия соглашаются действовать совместно, имея в виду следующие цели:
«1) Старание поддержать существование Оттоманской империи в настоящем ее виде до тех пор, пока эта политическая комбинация будет возможна.
2) Если мы будем предвидеть, что Оттоманская империя должна погибнуть, то предварительно должны согласиться относительно нового порядка вещей, который должен будет заменить ныне существующий, и совместно заботиться о том, чтобы эта перемена не нарушала спокойствия наших собственных стран и прав, обеспеченных трактатами, и не мешала бы поддержанию европейского равновесия».
В заключение граф Нессельроде высказывал уверение, что к соглашению должна будет примкнуть и Франция; таким образом, возможность столкновения между великими державами будет устранена, и общий мир в Европе будет поддержан даже среди самых критических обстоятельств.
Вот в чем заключалась сущность нашей политики, как она выразилась в переговорах императора Николая в Лондоне. В каждом слове меморандума замечается полное отсутствие ее честолюбивых замыслов, и императора Николая скорее можно обвинить в том, что он, для обеспечения мира, окончательно подчинил русскую самостоятельность в делах Востока европейскому концерну, чем в каких-либо поползновениях на целость турецких владений. Это было соглашение охранительное, но никоим образом не наступательное. Николай Павлович, оберегая Россию с присущей ему энергией от революционных волнений, более чем кто-либо сознавал нежелательность европейской войны. Считая себя огражденным от революционных движений со стороны Запада своим влиянием на Австрию и Пруссию, он, очевидно, обращал наибольшее внимание на Юг, как потому, что там наши владения непосредственно соприкасались с турецкими, так и потому, что Турция была тот очаг, в котором сосредоточивались интересы большинства великих европейских держав. Осложнения в делах Востока легко могли вызвать войну и революционное брожение.
Меморандум графа Нессельроде имел значение лишь изложения обмена мыслей между государем и лордом Абердином, но не представлял из себя документа, с которым должно было бы считаться английское правительство и после ухода первого министра от дел. На вопрос лорда Абердина о том, угодно ли государю, чтобы меморандум хранился в архивах обоих кабинетов или же Его [143] Величество предпочтет устное обязательство английских министров¹²⁵, император Николай приказал ответить, что, напротив, «он будет особенно удовлетворен, если документ такого выдающегося значения будет сохраняться в архивах обоих кабинетов в свидетельство их соглашения, которое, со своей стороны, он решил свято соблюдать»¹²⁶. По этому поводу происходила длинная переписка между нашим министром иностранных дел и послом в Лондоне, которая привела к очень оригинальному выполнению ясно выраженной воли императора Николая.
Барон Бруннов предложил лорду Абердину обменяться письмами с графом Нессельроде, в которых наш министр иностранных дел сообщал бы главе великобританского правительства, что государь удостоил своим утверждением меморандум, а лорд Абердин в своем ответе должен был признать, что этот документ «точно выражает принципы, установленные во время пребывания Его Величества в Англии»¹²⁷. После нескольких дней обдумывания английский министр согласился на закрепления мыслей, выраженных в меморандуме, обменом с графом Нессельроде секретными письмами, имеющими личный и дружественный характер.
Надо отдать справедливость барону Бруннову, который откровенно высказал свое мнение, что эта формальность «ничего не прибавит к обязательной силе соглашения»¹²⁸, заключенного во время пребывания государя в Лондоне¹²⁹. Граф же Нессельроде, отправляя барону Бруннову свое письмо для вручения лорду Абердину, требовал замены его, со стороны последнего, подобным же письмом, которое «служило бы удостоверением согласия английского правительства на принципы, изложенные в меморандуме, и дало [144] бы новую силу соглашению, заключенному устно во время пребывания государя в Лондоне»¹³⁰.
В действительности текст обоих писем, которыми обменялись главы кабинетов, поражает своим различием. Граф Нессельроде своим письмом¹³¹ выполнял «приятный долг», уведомляя благородного лорда, что «Его Величество удостоил своим полным одобрением документ, предназначенный удостоверить все то, что было сказано между ним и министрами королевы во время пребывания государя в Лондоне. Император находит, что меморандум отлично выполняяет это условие, что он заключает самый верный отчет об его разговорах с вами и вашими коллегами, и что принципы, которые он устанавливает, будут самым верным руководителем в нашем общем согласном поведении в делах Востока». Лорд Абердин, со своей стороны¹³², ограничился только выражением удовольствия узнать, что государь соблаговолил признать точность меморандума, «заключающего в себе сущность разных разговоров, которыми я был удостоен Его Императорским Величеством во время пребывания его в здешней стране», и выразил надежду на солидарность взглядов при обмене мнений с графом Нессельроде во время его пребывания в Лондоне, которые он надеялся иметь в виду при всех сношениях по делам Востока.
Таким образом, мы давали торжественное обещание перед министрами Великобритании следовать в нашей политике на Востоке выработанной меморандумом программе и не предпринимать ничего без согласия Англии, а в обмен за это получали лишь неопределенное уведомление лично от лорда Абердина в форме, совершенно не обязательной для великобританского правительства. Смеем думать, что не надо быть и дипломатом, чтобы придать должную оценку обоим документам. Барон Бруннов препроводил в Петербург письмо лорда Абердина, не упомянув ни словом об его оригинальной редакции¹³³, и, видимо, был очень доволен достигнутыми им результатами; граф Нессельроде, со своей стороны, [145] ничего против него не возражал, и нет данных думать, чтобы он выяснил государю, что ответ лорда Абердина совершенно не соответствовал желанию, категорически выраженному императором Николаем своему канцлеру.
Одновременно с ведением переговоров об обмене писем на барона Бруннова была возложена задача подготовить почву для будущих сообщений, которыми государь предполагал обменяться с великобританским кабинетом насчет тех новых комбинаций, которые могли бы со временем заменить существовавший в Турции порядок вещей¹³⁴ . На это письмо наш лондонский посол ответил длинным рассуждением, которое настолько характерно, что мы приведем его почти в полном объеме, тем более что оно разъясняет поведение императора Николая перед началом кровавой драмы пятидесятых годов '³⁵.
Начав с заявления, что лорд Абердин сознает всю политическую важность намерения русского государя не ожидать крушения Оттоманской империи для того, чтобы начать думать о средствах восстановления на ее развалинах нового порядка вещей, барон Бруннов переходит к характеристике современного положения этого вопроса.
«Я хорошо знаю, — пишет он про лорда Абердина, — что его система будет состоять в предоставлении нашему августейшему монарху заботы принять на себя инициативу в этом важном деле. Тогда он сообразит, могут ли предложенные комбинации согласоваться с интересами и видами Англии. Со своей стороны, он ничего не представит вперед.
Таково же было положение, в котором государь нашел английских министров во время своего пребывания в этой стране. Его Величество удостоит вспомнить, что в эту эпоху сэр Роберт Пиль и лорд Абердин воздержались от сообщения какой-либо мысли о том, что надо будет делать^т, если Оттоманская империя рухнет.
Я думаю, что я не ошибусь, уверяя, что в настоящее время английские министры не имеют никакого реального предположения относительно этого вопроса будущего. Но так как нет ничего более трудного, как удалить из головы английского министра ложную мысль, которая успела уже пустить в ней корни, то я смотрю как на счастливое обстоятельство, что великобританский кабинет не наметил себе определенного плана относительно могущих быть случайностей в судьбе Турции. По крайней мере, мы будем иметь преимущество не бороться с программой, пустившей глубокие корни в умах министров и которая, может быть, совершенно не будет соответствовать видам нашего августейшего монарха». Далее барон Бруннов советует вести переговоры с Англией относительно будущего устройства Турции возможно медленнее, отнюдь не торопясь, и мысли свои основывает на следующих соображениях: [146]
«Право первенства в предварительных сношениях по турецким делам, которое предоставил нам великобританский кабинет, факт совершенно новый в истории наших политических сношений с Англией... Ставший в настоящее время у власти консервативный кабинет поставил за правило в делах Востока всем пяти державам действовать одновременно. Я думаю, что он убедился в невозможности полной одновременности действий. Для того чтобы политическое движение было хорошо направлено, необходимо, чтобы толчок был дан с какой-нибудь стороны. Вот что английские министры отлично почувствовали, когда оказались перед лицом государя. Они уверовали в него. Они были поражены простотой и силой его языка, когда он им объявил, что не хочет быть владыкой Константинополя, но и не допустит тем более Англию им завладеть. С тех пор они сказали сами себе, что монарх, который так откровенно высказывает свои мысли, есть тот, с которым придется решить судьбу Оттоманской империи, если это политическое тело рушится. С тех пор английский кабинет вступил на новый путь. Он взял за правило прежде соглашаться с Россией, а потом совещаться с другими европейскими державами». «Правило» это было, очевидно, создано розовым воображением нашего лондонского посла.
Далее автор письма переходит к общим рассуждениям относительно необходимости осторожно работать для развития всякой новой политической системы, чтобы не испортить ее в самом начале, так как только в таком случае слова государя принесут наилучшие плоды; им надо дать развиваться мало-помалу и созревать при помощи времени. В особенности такой образ действий необходим благодаря нерешительному и имеющему мало веры в самого себя характеру лорда Абердина.
С другой стороны, успех всего дела много зависел от оборота событий в Турции. Английские министры, по словам Бруннова, находились всецело под впечатлением известий, присылаемых им из Константинополя. То они верили в вечное существование Порты, то они считали ее падение событием возможным и попеременно переходили [147] от надежды к страху. Страдфорд Канинг, великобританский посол в Константинополе, делал это состояние неуверенности вдвойне тягостным. Он судил события по своим личным ежедневным впечатлениям. Если турецкие министры ему льстили, то Порта в его глазах должна была существовать вечно; если они им пренебрегали, то она находилась накануне катастрофы. В декабре 1844 года он представлял положение Турции в очень непривлекательных красках: подкуп и неспособность министров, закоренелый фанатизм наравне с желанием льстить мнению Европы некоторыми проблематическими уступками в пользу райи, работа в этом направлении французского посланника с целью успокоения периодической печати, полное внутреннее неустройство страны — такова была в общих чертах нарисованная Страдфордом Канингом картина положения Турции.
Это донесение великобританского посла дало повод барону Бруннову убеждать лорда Абердина в неизбежности падения Турции и в необходимости заблаговременно обсудить последствия такого события. К сожалению, автор письма, увлекаясь красотой своих собственных рассуждений, не сообщает, по обыкновению, мыслей, высказанных его собеседником. А между тем подобный же разговор императора Николая в 1853 году с великобританским послом в Петербурге Сеймуром привел к совершенно другим печальным результатам¹³⁷. Канцлер, одобрив в своем ответе барону Бруннову¹³⁸ его образ действий, подтвердил только непременную волю императора Николая, чтобы Константинополь не принадлежал ни России, ни Франции, ни Англии, и что он никогда не согласится на восстановление Византийской империи.
В последующие десять лет, вплоть до Крымской кампании, барон Бруннов, видимо, исполнял намеченную им самим себе программу. Он продолжал льстить своему монарху и, трудно сказать, с какой долей искренности, представлять английскую политику в совершенно превратном виде. Считая себя необыкновенно искусным дипломатом, он был убежден в своем превосходстве над английскими государственными людьми и воображал себя способным направлять их деятельность в духе наших желаний. Нижеприводимые его депеши свидетельствуют обо всем этом с неопровержимой убедительностью.

Примечания

¹ «Si je n'ai pas réussi, ce sont les moyens, ce n'est ni le désir la volonté qui m'ont manqué. Tant que j'ai vécu, je n'ai eu qu'un désir, c'était d'achever tout ce que je voyais de dur et de pénible dans ce que j'avais à faire pour le bonheur de mon pays, afin de ne te laisser qu'un règne facile» (из рукописного дневника князя П. П. Гагарина за 25 февраля 1855 года. Собственная Его Величества библиотека).
² Дневник П. Г. Дивова //Русская старина, 1900. Кн. 4 и 7. [148] Шульгин В. Я. Юго-Западный край //Древняя и Новая Россия. 1879. Т. II.
³ Собственная Его Величества библиотека, шк. 115, портф. 14.
⁴ Весьма характерным образчиком в этом отношении служит спор в Государственном Совете между графом Перовским и графом Клейнмихелем, изложенный бароном Корфом в своем дневнике. Рассказ этот является очень правдивой иллюстрацией той стесняющей благие намерения императора Николая обстановки, в которой ему приходилось действовать благодаря излишнему доверию к кружку ближайших сотрудников. Мы помещаем его в приложении №11.
⁵ В обширном дневнике барона М. А. Корфа, охватывающем все царствование императора Николая и составляющем скорее жизнеописание этого государя, можно найти подробные сведения о не всегда удачной роли этих комитетов и в особенности Кавказского (дневник за 1845 год). Таким образом, благая по существу мысль государя о коллективном обсуждении вопросов очень часто выливалась в неудачную форму, благодаря все тому же недостатку средств, который в данном случае выражался в неудачном подборе людей.
Фактическая сторона дневника барона Корфа как ближайшего свидетеля и участника описываемых событий заслуживает полного внимания, тем более что весь этот дневник был прочитан и исправлен императором Александром II.
⁶ Позен представил государю ряд записок по всем отраслям государственного управления. Приводимый отрывок входит в записку «О системе улучшений по основным предметам государственного управления»
⁷ Русский архив. 1887. Кн. 7.
⁸ Кислинский. Наша железнодорожная политика по документам архива Комитета министров.
⁹ В этом отношении дает любопытные данные Н. А. Аркас в своем дневнике. Рукопись.
¹⁰ Русский архив. 1887. Кн. 7.
¹¹ См. также: записки графини А. Д. Блудовой //Русский архив. 1893. Кн. 1; Биографию императора Николая в газете Aftonbladet от 5 марта 1855 года Архив Мин. иностр. дел U. W. V., 1855.
¹² Записки бывшего инженера //Русская старина. 1900. Кн. 1.
¹³ «В Бессарабской области,— доносил начальник 5-го жандармского округа шефу жандармов 5 июня 1853 года,— никто не может быть ни исправником, ни становым приставом, ни городничим, ни даже мелким служащим, не подвергнув себя ежегодному взносу условленной платы; вследствие сего определенным на места предоставлено неограниченное право делать и со своей стороны налоги, грабежи, насилия и всякого рода противозакония... Это обширное поле для грабежей и воровства, деятельно разрабатываемое губернатором в течение 19 лет!»... Архив канц. Воен. мин., 1853,секр. д. №75.
¹⁴ Рукописные дневники барона М. А. Корфа, князя А. С. Меншикова, H. Н. Муравьева, записки Лебедева (Русский архив. 1888 и 1889), дневник Муханова (Русский архив. 1897) и многие другие.
¹⁵ Рукопись императора Александра II, № 108. Собственная Его Величества библиотека, шк. 115, портф. 14. [149]
¹⁶ Курсивом — фразы, подчеркнутые императором Александром II.
¹⁷ «А что делалось в Казанской губернии? Она походила на озеро, в глубине которого крупные рыбы поедали мелких; на поверхности же его было тихо, и оно блистало, гладкое, как зеркало». С. Н. Кулябко (Казанская старина //Русская старина. 1899. Кн. 10).
¹⁸ Русская старина. 1899. Кн. 6.
¹⁹ Дневник за 1851 год.
²⁰ Дело о сословиях в Государственном Совете в 1831 году. То же о передаче всех дорог из ведения Министерства внутренних дел в Главное управление путей сообщений (см. приложение № 11) и многие другие.
²¹ Размолвка государя с председателем Государственного Совета князем Васильчиковым в 1840 году. Дневник барона М. А. Корфа. Рассказы князя Варшавского. Записки П. К. Менькова, т. И.
²² «Князь Васильчиков, — пишет барон Корф в своем дневнике, — преданный государю и России всеми чувствами и помыслами, часто говорили мне, что идет всегда от того начала, что государь рассердится, покосится и — пройдет». Все размолвки между государем и князем Васильчиковым, вызываемые откровенными суждениями последнего, противными мнению государя, приводили к еще большему сближению этих двух лиц.
²³ А. С. Пушкин по запискам А. О. Смирновой //Русский архив. 1899. Кн. 1.
²⁴ H. H. Муравьев, А. П. Ермолов, граф А. А. Закревский и др.
²⁵ Ценным материалом для ознакомления с этой чертой характера императора Николая может служить дневник H. H. Муравьева-Карского за 1849—1854 гг.
²⁶ Шильдер Н. К. Император Николай I. Т. I.
²⁷ Князь Щербатов. Генерал-фельдмаршал князь Паскевич. Приложения к т. 5 1832—1847 гг. См. также переписку императора Николая с графом Орловым. Рукописный отдел Собственной Его Величества библиотеки.
²⁸ Письма к императору Николаю императора австрийского и короля прусского. Архив Мин. иностр. дел. Некоторые из них будут приведены в настоящем труде.
²⁹ Письма князя Варшавского к государю от 17 (29) июля и 31 октября (12 ноября) 1845 года. Архив П. Я. Дашкова.
³⁰ Отношение министра статс-секретаря Царства Польского Туркула от 5 (17) февраля 1847 года к министру народного просвещения графу Уварову.
³¹ Русская старина. 1901. Кн. 1, С. 20.
³² В письме от 11 января 1826 года.
³³ Шильдер Н. К. Император Николай I. Т. I.
³⁴ Военн. учен, архив, отд. 1, д. № 1048.
³⁵ Рукописный дневник князя А. С. Меншикова за 1855 год.
³⁶ Анненков уже в эпоху реформ, когда в Государственном Совете прошел вопрос о всесословном образовании, вернулся из заседания Совета со следующими словами: «Случилось страшное, непоправимое несчастье для России — подписано большинством голосов решение о всесословном образовании». Мердер Н. И. Воспоминания о Анненковой В. И. //Исторический вестник. 1902. Кн. 10. С. 96. [150]
³⁷ Шильдер Н. К. Император Николай I. Т. II.
³⁸ Записка эта напечатана в Русской старине. 1901. Кн. 5. С. 363—365.
³⁹ Рукописный дневник князя А. С. Меншикова за 21 мая 1827 года.
⁴⁰ «Император Николай, — пишет Мекензи Уоллес, — всегда чувствовал глубокую антипатию к философии и ко всяким отвлеченным идеям и хотел, чтобы его подданные ограничивали свое внимание их личными делами и материальным благосостоянием. Он имел инстинкт и убеждение, что для обыкновенных смертных материальное благосостояние гораздо важнее, чем эти пустые и превыспренние похвалы, которых горячо добиваются мечтательные философские умы, и это инстинктивное убеждение, по-видимому, нашло ясное и энергетическое выражение у писателей новой школы». Из сочинения Уоллеса Мекензи. Россия //Древняя и Новая Россия. XV, 1 октября 1879 г.
⁴¹ Русский архив. 1873. С. 2054,2055.
⁴² Историческая записка графа Толстого на тему графа П. А. Валуева. Архив П. Я. Дашкова.
⁴³ Киевская университетская старина//Русская старина, 1899. Кн. 7.
⁴⁴ Там же; Записки Н. И. Мамаева//Исторический вестник. 1901. Кн. 4.
⁴⁵ Барсуков Н. П. Жизнеописание М. П. Погодина. Воспоминания о профессорах Давыдове, Шевыреве, Перевощикове и др. //Русский архив, Русская старина.
⁴⁶ Из записок О. Я. Мирковича//Русский архив. 1890. Т. I. С. 433.
⁴⁷ См. главу II.
⁴⁸ Киевская университетская старина/УРусская старина. 1899. Кн. 7.
⁴⁹ Записки графа А. X. Бенкендорфа.
⁵⁰ См. в главе II рассказы Кюстина и Фицтум фон Экштедта, а также дневник барона М. А. Корфа за 1848 год.
⁵¹ Шильдер Н. К. Император Николай I. Т. II. Воспоминания о Пушкине Смирновой/УРусский архив.
⁵² В письме к графу А. X Бенкендорфу от 18 января 1831 года.
⁵³ Интересна в этом отношении пометка государя на записке графа Орлова от 9 ноября 1844 года, в которой он сообщал о смерти знамени того баснописца Крылова: «Крайне сожалею; вот хорошо б было, ежели вся наша литературная дрянь исправилась и наследовала его чувствам». Собственная Его Величества библиотека, шк. 115, портф. 14.
⁵⁴ Барон М. А. Корф в своем дневнике за 7 мая 1848 года приводит следующие знаменательные слова императора Николая: «Больше всего мне досадны глупые взгляды против Петра Великого; досадно, когда говорят, а тем больше нестерпимо, когда печатают. Петр Великий сделал, что мог и даже более, чем мог, и вправе ли мы теперь, при таком отдалении от той эпохи и в нашем незнании тогдашних обстоятельств, критиковать его действия и унижать его славу, унижая через то славу самой России!» Николай Павлович как будто предчувствовал, что его памяти также придется страдать от подобной же критики ближайшего потомства.
⁵⁵10 июня 1826 года.
⁵⁶ Шильдер Н. К. Император Николай I. Т. II.
⁵⁷ В новом уставе между прочим постановлено было, чтобы цензоры [151] всегда за основание принимали явный смысл речи, не позволяя себе произвольного толкования ее в дурную сторону.
⁵⁸ Из бумаг князя Одоевского //Русский архив. 1874.
⁵⁹ Энгельгардт Н. А. Очерк Николаевской цензуры //Исторический вестник, 1901. Кн. 9.
⁶⁰ См.: Цензура в царствование императора Николая I//Русская старина, 1903. Кн. 5.; Энгельгардт Н. А. Очерк Николаевской цензуры//Исторический вестник. 1901; Письма А. С. Хомякова к А. Н. Попову//Русский архив. 1884 и др.
⁶¹ Дневник за 1844 год.
⁶² Барон Корф приводит следующие два, по его выражению, «бесподобные» анекдота, относящиеся к действиям цензуры в 1844 году.
В Париже обанкротился один банкирский дом, в котором лишились значительных сумм певец Тамбурини и Папа. В переводе статей о том из иностранных газет цензура зачеркнула Папу, найдя неприличным ставить имя главы римско-католической церкви наряду с именем оперного артиста.
В газетах наших, при объявлении о пароходных рейсах на 1844 год, было объявлено, что пароход «Николай» отправится в третью субботу мая месяца, «Александра» во вторую и «Наследник» в первую. Отчего же, спрашивали многие, так изменен тут естественный порядок и говорится о времени отправления третьего парохода прежде второго, а второго прежде первого? Оттого, что цензура не допустила назвать наследника прежде императрицы и императрицу прежде государя!
⁶³ Цензура в царствование императора Николая I//Русская старина. 1903. Кн. 5.
⁶⁴ Герцен А. И. Полное собрание сочинений.
⁶⁵ Воспоминания протоиерея И. И. Базарова//Русская старина. 1901. Кн. 3, С. 541.
⁶⁶ Дневник барона М. А. Корфа за 1849 год.
⁶⁷ Записка К. Н. Лебедева/УРусский архив. 1888. Кн. 5; Письма А. С. Хомякова к А. Н. Попову//Русский архив. 1884.
⁶⁸ Записка князя Петра Долгорукова. О внутреннем состоянии России (Собственная Его Величества библиотека, шк. 115, портф. 14. Рукоп. имп. Александра II, № 105).
⁶⁹ Рукописная записка графа Толстого на тему графа П. А. Валуева. Архив П. Я. Дашкова.
⁷⁰ Очерк Николаевской цензуры//Исторический вестник, 1901 г. Кн. 9.
⁷¹ Русский архив. 1873.
⁷² Того же мнения держится и Д. Иловайский. Взгляд на русскую печать за последние 18лет//Русский архив. 1874. С. 224.
⁷³ Мекензи Уоллес так описывает состояние русского общества того времени: «Почти никто не интересовался общественными или иностранными делами. Действия правительства, за которыми следили наиболее внимательно, были приказы о передвижениях по службе и указы о наградах. Появление повести Загоскина или Марлинского, двух писателей, теперь почти забытых, казалось несравненно более важным, чем какой бы то ни было новый закон, и такие события, как французская революция [152]
1830 года, бледнели перед появлением новой поэмы Пушкина»//Древняя и Новая Россия. 1879. Т. XV. С. 103.
⁷⁴ Тургенев И. С. Литературные воспоминания.
⁷⁵ «Мудрость управления, — говорит граф П. X. Граббе в своей характеристике двадцатипятилетия царствования императора Николая, — видна не только в том, что делается, но и в том, от чего оно воздерживается, предоставляя времени и постепенно подготовляя для него материалы». (Из записной книжки графа П. X. Граббе//Русский архив. 1889. Т. I. С. 493.)
⁷⁶ Дневник барона Корфа М. А. за 1844 год; Герцен А. И. Собрание сочинений.
⁷⁷ Из воспоминаний Б. Н. Чичерина/УРусский архив. 1890. Т. I.
⁷⁸ Там же. С. 515.
⁷⁹ С. Н. Кулябко. Казанская старина//Русская старина. 1899. Кн. 10. С. 102.
⁸⁰ Дневник Никитенко за 20 марта 1855 года.
⁸¹ Киевская университетская старина//Русская старина, 1899. Кн. 7.
⁸² Еленев Ф. П. Первые шаги освобождения помещичьих крестьян в России//Русский архив. 1886. Кн. 7.
"Сочинения. Т. II, С. 637 и 638. То же см. Русский архив. 1887. Кн. 6. С. 262.
⁸⁴ Из рассказов участника комитетов графа П. Д. Киселева. См. также Русский архив, 1887. Кн. 6. С. 262.
⁸⁵ «Ввиду волнений, происходивших в 1848 году во Франции, Германии, Австрии и Италии, император Николай Павлович призадумался, и крестьянское дело было отложено в дальний ящик. А висело оно тогда на ниточке» (Записки графа М. Д. Бутурлина//Русский архив. 1898. Кн. 1).
⁸⁶ Смоленские дворяне и обязанные крестьяне//Русская старина. 1873. Т. VIII.
"Рукописный дневник князя А. С. Меншикова: «26 января 1844 года. Был с докладом у государя и вручил ему записку о дворовых людях в доказательство, что предложенные против помещиков понудительные меры не только не нужны, но в особенности вредны по дурному влиянию, которое иметь будет негодование против правительства всего образованного класса, т. е. того, который имеет дворовых людей в империи. Государь сказал, что на второй неделе поста соберет у себя комитет о дворовых, а записку мою оставил у себя для прочтения.
25 февраля 1844 года. У государя собрался комитет о дворовых... При всем искусстве государя злоба его к дворянам не могла скрыться».
⁸⁸ Барсуков. Кн. IX. С. 305.
⁸⁹ Сюда, между прочим, относится: уничтожение продажи крестьян без земли, приписка дворовых людей к земле, ограничение власти помещиков в отношении телесных наказаний, отличное устройство государственных крестьян и пр.
⁹⁰ Всеподданнейшая записка графа Нессельроде, 20 ноября 1850 года. Архив Мин. иностр. дел.
⁹¹ Анатолий Демидов, говоря в своей рукописи, представленной после смерти императора Николая Первого вдовствующей императрице о завещании государя, собственноручно написанном в 1844 году, прибавляет: [153]
«Faisons remarquer que l'acte testamentaire de l'Empereur Nicolas I^я, écrit, il y a déjà quelques années, par le Maître des plus vactes Etats du Monde, au milieu des circonstances florissantes, favorables même à des vues ambitieuses si l'Empereur les avait eues, ne renferme pas un chapitre, pas un mot de politique, ni pour l'intérieur, ni pour l'extérieur de l'Empire. L'Empereur Nicolas savait que toute disposition de ce genre, émanant d'un souverain et d'un Père, pouvait, à la première variation des faits politiques, restreindre ou entraver, jusqu'à un certain point, la liberté d'action de son successeur» (Собственная Его Величества библиотека. Рукоп. имп. Александра II, № 88).
⁹² От 20 ноября 1850 года. Архив Мин. иностр. дел. Этот всеподданнейший юбилейный отчет помещается в приложении № 12.
⁹³ В 1830 году император Николай, под впечатлением июльских событий и противного его убеждению признания державами короля Людовика-Филиппа, высказал в собственноручной записке свою политическую исповедь, которая является весьма интересным документом, определяющим основные взгляды Николая Павловича. Записка эта в переводе приведена в II томе труда Шильдера Н.К. «Император Николай I»;мы же в приложении № 13 прилагаем подлинный текст этого важного документа.
⁹⁴ Приложение № 8.
⁹⁵ Traité de Chaumont 1 mars 1814. Traité d'alliance de Paris 8 (20) novembre 1815.
Protocole secret et militaire d'Aix la Chapelle 3 (15) novembre 1818.
⁹⁶ Курсив барона Бруннова.
⁹⁷ Подписан в Берлине 3 (15) октября.
⁹⁸ Курсив барона Бруннова.
⁹⁹ Подлинный текст этого договора помещен в приложении № 14.1 Курсив барона Бруннова.
¹⁰⁰ Донесение Татищева графу Нессельроде от 17 (29) августа 1831 года (Архив Мин. иностр. дел. Vienne, 1831, II).
¹⁰¹ «Voilà le grand désir de Metternich, — написал он на вышеприведенном донесении Татищева, — selui d'être à la tête des affaires, clair et nettement prononcé; or comme nous savons à quoi nous en tenir sur lui par les antécédents, je n'y consentirai qu'en cas ou la Prusse le voudrait et nous le proposerait de son côté».
¹⁰² Военн. учен, архив, отд. 1, д. № 696.
¹⁰³ Дневник князя А. С. Меншикова за 1 октября 1833 года.
¹⁰⁴ В письме из Петербурга от 15 (27) марта 1835 года.
¹⁰⁵ Курсив барона Бруннова.
¹⁰⁶ Русский архив. 1874. С. 72—162.
¹⁰⁷ Написано в 1838 году.
¹⁰⁸ Мартене Ф. Собрание трактатов и конвенций. Т. IV С. 463.
¹⁰⁹ Ibid., 467.
¹¹⁰ Лекции барона Бруннова.
¹¹¹ Etude diplomatique sur la geurre de Crimée par un ancien diplomate. T. I. P.5.
¹¹² Мартене Ф. Собрание трактатов и конвенций. Т. XII. [154]
¹¹³ Etude diplomatique sur la guerre de Crimée par un ancien diplomate. T. I. P. 8.
¹¹⁴ От 20 ноября 1850 года.
¹¹⁵ Всеподданнейшая записка графа Нессельроде от 20 ноября 1850 года.
¹¹⁶ Всеподданнейший отчет графа Нессельроде за 1844 год: «Aperçu de l'état et du caractère de nos relations avec les grandes Puissances. Angleterre». Гос. архив, разр. III, № 91. См. приложение № 15.
¹¹⁷ Из записок А. А. Окуловой//Русский архив. 1896. Кн. 1. С. 610.
¹¹⁸ Королева Виктория писала, между прочим, королю Бельгийскому Леопольду 4 июня 1844 года: «Разумеется, этот приезд великое событие для нас и знак большой к нам учтивости; здешний народ очень польщен этим визитом».
¹¹⁹ Исторический вестник. 1901. Кн. 2.
¹²⁰ См. приложение № 15.
¹²¹ Конфиденциальное письмо барона Бруннова графу А. Ф. Орлову из Лондона от 8 (20) августа 1844 года. Собственная Его Величества библиотека, шк. 115, портф. 14.
¹²² Письмо барона Бруннова помещено в приложении № 16.
¹²³ См. приложение Ne 17.
¹²⁴ См. приложение № 18.
¹²⁵ Донесение графа Нессельроде императору Николаю из Лондона от 6 (18) октября 1844 года (Гос. архив, разр. III, № 104).
¹²⁶ Письмо графа Нессельроде барону Бруннову от 27 октября (8 ноября) 1844 года (Гос. архив, разр. III, № 104).
¹²⁷ Барон Бруннов графу Нессельроде от 21 ноября (3 декабря) 1844 года, № 10 и 11 (Гос. архив, разр. III, № 104).
Письма эти помещены в приложениях № 19 и 20.
¹²⁸ Там же.
¹²⁹ Император Николай на письме барона Бруннова написал: «A mer veille».
¹³⁰ Граф Нессельроде барону Бруннову от 16 декабря 1844 года (Гос. архив, разр. III, № 104).
Письмо это помещено в приложении № 21.
¹³¹ См. приложение № 22.
¹³² См. приложение № 23.
¹³³ Письмо барона Бруннова к графу Нессельроде от 9 (21) января 1845 года помещено в приложении № 22.
¹³⁴ См. приложение № 19.
¹³⁵ Письмо барона Бруннова графу Нессельроде от 21 ноября (3 декабря) 1844 года, № 11 (Гос. архив, разр. III, № 104. Французский текст этого письма помещен в приложении № 20).
¹³⁶ Курсив барона Бруннова.
¹³⁷ Император Николай на этом письме барона Бруннова сделал следующую пометку: «Nous en parlerons».
¹³⁸ См. приложение № 21.