Восточная война

Глава II
Император Николай I до 1831 года включительно

Особые условия, при которых протекло двадцатипятилетнее царствование императора Александра Благословенного, легли тяжелым бременем на внутреннее состояние государства.
Беспрерывные войны в течение первых пятнадцати лет царствования Александра I потребовали громаднейших жертв, которые, впрочем, окупились торжеством России и высоким положением, занятым ею в сонме европейских государств. Последние десять лет давали, казалось, полную возможность положить прочную основу внутреннего благосостояния государства, но этого не случилось. Император Александр перестал быть исключительно русским царем, а сделался монархом всей Европы.
Трудно себе представить, чтобы внутренняя жизнь страны могла испытать на себе в течение только четверти столетия и в продолжение царствования одного и того же государя применения столь разнообразных программ, начиная с либеральных увлечений первых годов правления и кончая суровой реакцией аракчеевского застоя. Такое непостоянство в направлении государственной деятельности являлось особенно опасным потому, что оно началось с полной распущенности после сурового гнета царствования Павла Петровича и постепенно перешло к еще более суровому гнету, но основанному не на болезненности и вспыльчивости желавшего добра государя, а на узкости взгляда и умственной посредственности всевластного Аракчеева¹.
Все современники рисуют состояние государства и умственное брожение русского общества в последние годы царствования императора Александра в самых мрачных красках.
П. Г. Дивов в своем дневнике указывает на полное расстройство внутреннего управления, на накопление во всех отраслях администрации такой массы горючего материала, которая могла ежеминутно воспламениться. В делах государственных не было определенного плана, все делалось в виде опыта, на пробу, все блуждали впотьмах. «Разрушено все, что было хорошего и прекрасного, и заменено пагубными новшествами, которые зачастую оказываются чересчур сложными и совершенно неудобоисполнимыми»².
Материальное благосостояние государства находилось в самом критическом положении. Народонаселение и торговля не оправились от ударов, нанесенных им Отечественной войной; изменчивая [38] торговая политика последующих годов не только не содействовала восстановлению благосостояния, но, напротив, благодаря разрешению в 1819 году всеобщего ввоза иностранных товаров произошло банкротство многих купцов и фабрикантов и неразрывное с ними лишение народонаселения работы. Тарифом 1823 го да старались исправить сделанную ошибку, но причиненный вред был невознаградим. Разорение откупщиков и передача торговли вином в руки казны были новым злом, подорвавшим состояние страны. Оно повлекло за собой увеличение числа питейных домов с разными приманками для простого народа, возвышение цены на вино, установление стеснительных правил для виноторговцев. Все это имело единственной целью увеличение доходов казны, но цели этой не достигло. «Первые годы точно принесли прибыль,— пишет по этому поводу один из современников³,— но вскоре оказалось, что она была временная, ибо в последние годы уже не добираются многие миллионы». По словам декабриста Штенгеля, эта мера имела еще и другой, чисто нравственный недостаток. Она послужила соблазном для чиновников, среди которых стремление к наживе стало выше понятий о чести, и те, «кои при начале за унижение считали надзирать за питейными домами, увидя, что на сих людей обращается внимание министра и вместе с обогащением даются чины и кресты, стали искателями сего рода службы»⁴.
Одновременно с этим налоги на предметы первой необходимости были чрезмерно велики, недоимки же с разоренного населения взыскивались с неимоверной строгостью. Помещики, не внесшие недоимок, брались в опеку, а у казенных крестьян продавался последний скот и даже дома. Если прибавить сюда многолетние неурожаи в одной части империи и полное отсутствие сбыта хлеба в Приволжских губерниях, а также постоянные и безрассудные сборы крестьян в рабочую пору для сооружения дорог, проводимых безо всякого плана, то картина хозяйства страны ко времени вступления на престол императора Николая Павловича представится во всей своей грустной действительности. «Внутреннее [39] положение государства в отношении богатства есть довольно страдательное, — доносила императору Николаю Павловичу комиссия графа Кочубея, графа Толстого и князя Голицына уже в 1828 году⁵. — Государство не имело еще времени поправиться после Отечественной войны, потому ли, что не были приняты меры исправления, или — что меры сии были недостаточны. Произведения наши изобилуют почти везде, но нет оным сбыту, и цены на все удерживаются самые низкие; обороты денежные почти ничтожны, и министр финансов в комиссии неоднократно отзывался, что он ожидает, и сие вероятно, больших в сборе податей недоимок».
Крепостное состояние процветало во всей своей силе, без всякого стеснения прав помещиков над крестьянами. Среди чиновников замечался полный упадок чувства нравственного долга и любви к родине; единственным двигателем их деятельности была любовь к стяжанию. Что касается до высшего слоя общества, то либеральные начала первых годов царствования императора Александра I и заграничные походы в революционную Францию и во взволнованную новыми веяниями Германию не остались на него без влияния. Живое сближение с Европой, в лице образованного слоя нашей армии, дало, по словам Аксакова⁶, победу над русскими умами обаятельным формам европейской гражданственности, и русское общество, расколыхавшись, как море, от разразившейся над Россией великой исторической бури, представляло зрелище необычайного умственного брожения. Под влиянием иностранных образцов это брожение вызывало к жизни то тугендбунды, то иные союзы; во всяком случае оно заставляло более чувствительно относиться к неурядицам, господствовавшим в стране, и изыскивать средства к улучшению положения. Однако почва была мало подготовлена, и русская интеллигенция одинаково увлекалась английской конституцией, швейцарской и американской республиками и немецким иллюминизмом, без всякого соображения, насколько это применимо к исторически сложившимся особенностям русской жизни⁷.
Внутреннее состояние государства к концу царствования императора Александра I лучше всего видно из заключительных слов записки А. Д. Боровкова, составленной им из мнений декабристов по этому вопросу⁸. Говоря о затруднительном положении вновь воцарившегося государя, Боровков в следующих словах указывает на нужды государства: «Надобно даровать ясные, положительные законы, водворить правосудие учреждением кратчайшего судопроизводства, возвысить нравственное образование духовенства, подкрепить дворянство, упавшее и совершенно разоренное займами в кредитных учреждениях, воскресить торговлю и промышленность незыблемыми уставами, направить просвещение юношества сообразно каждому состоянию, [40] улучшить положение земледельцев, уничтожить унизительную продажу людей, воскресить флот, поощрить частных людей к мореплаванию, словом — исправить неисчислимые беспорядки и злоупотребления»⁹.
Признаки распространившегося среди интеллигентной части общества неудовольствия «страдательным» положением страны были заметны, по словам декабриста Штенгеля¹⁰, уже в 1809 году, но с особенной быстротой оно начало распространяться в реакционный период царствования императора Александра, к концу которого успело развиться в огромный заговор, имевший целью ниспровержение существовавшего государственного устройства.
Безотрадность внутреннего положения России чувствовалась и в высших сферах. Еще в 1815 году юная великая княжна Анна Павловна упоминала в своей переписке, что внутренние дела идут плохо, и что каждый день приносит в этом отношении новые подробности. Она сознавалась в существовании причин к неудовольствию¹¹, и действительно, число недовольных росло с каждым днем. Кошелев вспоминает в своих записках¹² о либеральных толках, которыми были полны гостиные 1818—1822 годов, и о всеобщих жалобах на слабость императора Александра I в его отношениях к Меттерниху и Аракчееву. Неудовольствие, по его словам, было сильное и всеобщее. «И старики, и люди зрелого возраста, и в особенности молодежь, словом, чуть-чуть не все, беспрестанно и без умолка осуждали действия правительства, и одни опасались революции, а другие пламенно ее желали и на нее полагали все надежды».
Правительство знало о существовании большого числа недовольных, но боролось с ними только при помощи полиции и шпионов. И в том и в другом недостатка не было, но они по преимуществу сражались, по выражению Н. К. Шильдера¹³, «с ветряными мельницами, между тем как в тайных обществах спокойно обсуждался вопрос о цареубийстве».
Благодаря всему этому, по свидетельству Батенкова¹⁴, «тяжесть двух последних годов царствования Александра I превосходила все, что мы когда-либо воображали о железном веке. Все подведены [41] уже были под один уровень невозмутимого бессилия, и все зависели от многочисленных тайных полиций».
Все это в значительной степени оставалось сокрытым от великого князя Николая Павловича, который, по его собственным словам, только смутно замечал вокруг себя что-то ненормальное и лишь догадывался о существовании какой-то противоправительственной организации.
Истинное положение дел предстало перед государем во всей своей неприглядной наготе только в ужасные декабрьские дни 1825 года.

Лишь с минуты получения в Петербурге известия о кончине императора Александра I общество обратило внимание на мало знакомого ему до тех пор великого князя Николая Павловича, которому суждено было занять первое место в разыгравшейся драме и который через несколько дней предстал перед глазами удивленной Европы во всем величии своей духовной красоты.
В дни междуцарствия и исключительной по обстановке борьбы из-за отказа вел. кн. Константина от трона Николай Павлович выказал редкую приверженность к законности, к освященным историей правам старшинства, замечательное отсутствие честолюбия и желание отклонить от себя тяжелый жребий царствования.
Во всем этом не было никакой рисовки своим положением: поступки Николая Павловича исходили исключительно из свойства его характера. «Никакого тут подвига нет, — ответил он членам Государственного Совета, удивлявшимся его великодушному отказу от своих прав на престол, — в моем поступке нет другого побуждения, как только исполнить священный долг мой пред старшим братом. Никакая сила земная не может переменить мыслей моих по сему предмету и в этом деле»¹⁵. И вся последующая жизнь Николая Павловича является лучшим подтверждением сказанного им. Несколько дней спустя, в разговоре с глазу на глаз с молодым офицером Ростовцевым, великий князь имел случай еще раз выяснить истинный смысл своего поведения во время междуцарствия. На мольбу Ростовцева упросить Константина Павловича принять во избежание могущего быть возмущения корону он откровенно ответил ему, что ни убеждения императрицы-матери, ни мольбы великого князя не могли преклонить цесаревича принять корону, от которой он решительно отрекся. «Мой друг, — закончил великий князь свой разговор, — можешь ли ты сомневаться, чтобы я любил Россию менее себя? Но престол празден, брат мой отрекается, я единственный законный наследник, Россия без царя быть не может. Что же велит мне делать Россия?»¹⁶ [42]
Эта-то любовь к России и законности заставила Николая Павловича 12 декабря прекратить переговоры с цесаревичем и принять императорский скипетр. И случайно в этот же день Николай Павлович получил с разных концов первые известия о громадном заговоре, имевшем целью низвержение существующего порядка и распространившемся по всей империи. «Тогда только почувствовал я, — пишет Николай Павлович в своей записке о декабрьском бунте¹⁷, — в полной мере всю тяжесть своей участи и с ужасом вспомнил, в каком находился положении.
Должно было действовать, не теряя ни минуты, с полной властью, с опытностью, с решимостью: я не имел ни власти, ни права, на случай мог только действовать через другого, из одного доверия ко мне обращающегося, без уверенности, что совету моему последуют, и притом чувствовал, что тайну подобной важности должно было наитщательнейше скрывать от всех, даже от матушки, дабы ее не испугать или преждевременно заговорщикам не открывать, что замыслы их уже не скрыты от правительства. К кому мне было обратиться — одному, совершенно одному, без совета!»
В роковой день 14 декабря император Николай Павлович подтвердил всеми своими поступками справедливость сказанной им в тот день утром фразы: «Если я хоть час буду императором, то покажу, что этого достоин»¹⁸.
По свидетельству всех современников, он выказал то присутствие духа, личную отвагу и распорядительность, которые во многом содействовали успешному и быстрому усмирению бунта и покорили ему сердца народных масс¹⁹. К сожалению, бунт принял такие размеры, что прекратить его без кровопролития являлось невозможным. Трагическую минуту сознания этой необходимости государь описывает в своей записке таким образом: «Генерал-адъютант Васильчиков, обратившись ко мне, сказал: «Sire, il n'y a pas un moment à perdre, on n'y peut rien maintenant; il faut de la mitraille». — Я предчувствовал сию необходимость, но, признаюсь, когда настало время, не мог решиться на подобную меру, и меня ужас объял. «Vous voulez que je verse le sang de mes sujets le [43] premier jour de mon règne», —отвечал я Васильчикову. «Pour sauver votre empire», — сказал он мне. Эти слова меня снова привели в себя; опомнившись, я видел, что или должно мне взять на себя пролить кровь некоторых и спасти почти наверно все, или, пощадив себя, жертвовать решительно государством»²⁰.
Картечные выстрелы прекратили бунт 14 декабря, но зато взятый государем «на Исаакиевской площади первый урок на царство»²¹ лег тяжелым, неизгладимым отпечатком на всю его жизнь. «Никто не в состоянии понять ту жгучую боль, которую я испытываю и буду испытывать во всю жизнь при воспоминании об этом дне», — признавался Николай Павлович французскому послу графу Лаферронэ вскоре после своего воцарения²².
Кончился декабрьский бунт, но начались неисчислимые для России последствия его.
Если сам день 14 декабря должен был произвести на молодого государя тяжелое впечатление, то начавшееся над декабристами следствие открыло перед ним полную ужасов картину, которая глубоко запала в его душу.
Огромный заговор имел целью истребление всей царской фамилии и, стремясь к установлению в России нового порядка вещей, не сообразованных ни с ее положением, ни с ее историческим развитием, вел ее к погибели; он оскорблял Николая Павловича в его лучших чувствах памяти к «незабвенному ангелу», как он всегда называл императора Александра I, в чувствах семьянина и человека, горячо любящего свою родину. Но в то же время заговор открывал перед молодым государем и неприглядную картину внутреннего состояния России.
День 14 декабря, по мнению Н. К. Шильдера²³, окончательно закалил характер императора Николая. По мнению Бисмарка, император Николай руководствовался после этого в своих действиях убеждением, что, по воле Божьей, он призван быть вождем защиты монархизма против надвигавшейся с запада революции. Сам государь в следующих выражениях характеризует впечатление всего происходившего с ним²⁴. «Я твердо убежден в Божественном покровительстве, которое проявляется на мне слишком ощутительным образом, чтобы не замечать его на всем, что случается со мной, — и вот моя сила, мое утешение и мой всегдашний руководитель»²⁵.
В своих отношениях к участникам заговора молодой государь строго отделял то большинство, которое было вовлечено в него по неведению, от меньшинства зачинщиков и активных деятелей. Если к первым он относился со всем присущим ему милосердием, то последних считал достойными примерного наказания. «Страшно сказать, — писал он цесаревичу Константину Павловичу²⁶, — но необходим внушительный пример, и так как в данном [44] случае речь идет об убийцах, то их участь не может быть достаточна сурова».
Такой строгий приговор не был вызван жестокосердием или мстительностью государя, а прочно установившейся системой, состоявшей в том, что лучше наказать одного виновного, но зато спасти массу невинных, а также всегдашним подчинением у Николая Павловича в делах государственных чувства человека обязанностям правителя. «Право миловать и щадить, — писал он в манифесте от 1 января 1826 года, — признавая драгоценнейшим преимуществом данной нам от Бога самодержавной власти, мы с восшествием нашим на престол положили в сердце своем хранить сие право во всей полноте его, как залог, вверенный нам от Бога, употребляя его всегда сообразно благу общему и не в ослабление правосудия, на коем утверждаются престолы и зиждется благосостояние царств земных».
По словам одного английского дипломата, строгость императора Николая «была скорее вызвана необходимостью, нежели собственным желанием; она возникла из убеждения, что Россией необходимо [45] управлять твердой и сильной рукой, а не от врожденного чувства жестокосердия или желания угнетать своих подданных»²⁷.
Другой иностранный писатель²⁸ находил, что «все личные качества Николая Павловича наложили на него печать властелина, сильного и могучего самодержца народа, для управления которым нужна твердая рука. Он наказывал строго, и скипетр его казался железным, но он не был жестоким. Отдельные, сделавшиеся известными случаи свидетельствуют о возвышенности и даже нежности его сердца; но прежде всего он в каждом деле был государем, и частный человек уступал место царю»²⁹.
Таким Николай Павлович остался до конца своей жизни. Выражая в 1853 году императору Францу-Иосифу радость по случаю неудавшегося против него покушения, государь предостерегал его³⁰ от излишнего милосердия, которое потворствует подобным попыткам. «Есть такого рода негодяи, — продолжал он, — которые не понимают великодушия и, принимая его за слабость, пользуются им в своих гнусных расчетах»³¹.
Декабрьские события болезненно отозвались на императоре Николае еще в двух отношениях. Он стал очень осторожно и недоверчиво относиться к окружающим, в особенности если он подозревал их в критике своих действий или вообще в либеральном образе мыслей. Такая осторожность шла совершенно вразрез с прирожденной доверчивостью Николая Павловича, с постоянством его чувств и любовью к правде и откровенности. Только этим обстоятельством и можно объяснить ту двойственность, которая отличала все сношения государя с его приближенными. Если сравнить между собой показания современников, то они наглядно подтвердят эту двойственность: половина из современников утверждает, что император Николай любил и требовал, чтобы ему говорили правду, другая же половина с одинаковой силой убеждения доказывает противное. «Это несчастье, что все боятся говорить мне правду, и никто о том не думает, насколько облегчили бы мне тяжесть царствования, если бы говорили всегда правду», — жаловался Николай Павлович М. А. Паткуль³². «Ты знаешь, — заметил государь однажды графу Киселеву, — как я терпелив в разговоре наедине и выслушиваю всякий спор, принимаю всякое возражение. Тут я, пожалуй, позволю сказать себе и дурака, хотя могу этому и не поверить. Но, чтобы назвали меня дураком публично, этого, конечно, никогда не допущу»³³. «Прошу генерал-адъютанта Муравьева не вмешиваться в то, что до него не касается»,— написал он же на одном месте записки Муравьева в 1834 году о состоянии нашей армии³⁴. Следует, впрочем, заметить, что вся записка была прочтена государем с полным вниманием, что можно заключить по собственноручным его отметкам на полях, с изложением своего о ней мнения. [46]
Такая двойственность объясняется как чрезвычайно самолюбивым характером императора Николая Павловича и усвоенной им с детства наружной резкостью обращения, так и вкоренившейся в нем с декабрьского бунта недоверчивостью к людям. Любимая фраза. императора Николая: «Я с трудом даю свою доверенность, но, давши раз, не изменяю ее», является лучшим объяснением его характера в этом отношении. Впечатление обширного, тайно созревшего заговора побеждало в нем врожденное чистосердечие и свойственную его рыцарскому характеру любовь к правде. Он очень долго присматривался к людям, в особенности отличавшимся самостоятельным характером, и в каждом их суждении более охотно видел желание критиковать, «умничать», как он часто говорил, и вообще желание выказать свое недовольство. Слово правды со стороны таких людей принималось далеко не снисходительно. Но зато стоило только государю уверовать в отсутствие злонамеренной критики и в искреннюю преданность долгу службы — и обстановка менялась: самая горькая истина была доступна сердцу императора Николая Павловича и принималась им с благодарностью³⁵.
Эта вполне естественная подозрительность государя имела своим последствием две печальные особенности, отличившие его царствование. Его безграничным доверием очень часто пользовались не люди, действительно ему преданные и радевшие о пользе государя, а лица, более заботившиеся о том, чтобы суметь приобрести его доверие и сохранить расположение к себе, скрывая от него все дурное³⁶. Большинство из них не чувствовало даже особой привязанности к облагодетельствовавшему их Николаю Павловичу. «Этот человек, — замечает по этому поводу у себя в дневнике князь П. П. Гагарин³⁷, — не любим даже теми сердцами, которым он сделал добро»³⁸.
Многие из лиц, обладавших выдающимися способностями и отличавшихся искренней преданностью к государю, не пользовались его доверием и стояли в стороне от дел³⁹. Со своей стороны, император Николай Павлович очень часто старался по мере возможности [47] сблизиться с такими лицами и охотно дарил их своим доверием, убедившись в отсутствии враждебности к себе⁴⁰, но не всегда это удавалось⁴¹. «Что мне остается желать,— восклицает по этому поводу Муравьев⁴², — как не совершенного удаления от сего круга злобы, козней и личной вражды, через который только доступен государь, единый из них с правилами прямоты и чести?»
Отчасти благодаря этой особенности государя в его царствование во главе управления стояли люди, не всегда по своим качествам соответствовавшие тому высокому положению, которое они занимали; это особенно было заметно в конце его тридцатилетнего правления, когда люди прежних царствований сошли со сцены. По отзывам всех современников, император Николай Павлович был действительно несчастлив в выборе людей⁴³. Разочароваться в своем выборе государю пришлось, к сожалению, очень поздно, в тяжелую годину Крымской войны. «Заставляет дрожать мысль о том, — пишет один из современников этой эпохи⁴⁴, — на какой высоте мы были и как мы охотно и по собственной воле спустились так низко, и все это потому, что люди, которые должны были говорить истину императору, скрывали ее от него⁴⁵, потому что наши посланники, в видах своих личных интересов, предпочитали сглаживать то, что они должны были говорить, и что остальные поступали так же, как и они»⁴⁶.
Нельзя не отметить здесь того факта, что развитию в императоре Николае подозрительности много содействовал и цесаревич Константин Павлович, мнения которого в первые годы царствования высоко ценились молодым государем. В своих письмах во время следствия по декабрьскому бунту цесаревич останавливается на поразившем его ум обстоятельстве, что «список арестованных заключает в себе лишь фамилии лиц, до того неизвестных, до того незначительных самих по себе и по тому влиянию, которое они могли оказывать, что я смотрю на них только, как на передовых охотников или застрельщиков шайки, дельцы которой остались сокрытыми на время»⁴⁷. Поэтому цесаревич предлагал разыскивать подстрекателей и руководителей и не делать никаких остановок, пока не будет найдена исходная точка всех происков.
«Я держусь правила обрушиваться лишь на тех, которые разоблачены», — отвечал молодой государь своему старшему брату⁴⁸ , но настойчивые предостережения Константина Павловича в конце концов содействовали утверждению в императоре Николае недоверия и подозрительной возбужденности. «Я желаю, — писал он цесаревичу через месяц⁴⁹, — и если Богу будет угодно, я дойду до дна озера, будь, что будет»⁵⁰.
Но печальные события, сопровождавшие воцарение Николая Павловича, вызвали, сверх того, еще другое явление, а именно то нерасположение государя ко всякому либеральному движению, которое [48] постоянно замечалось в распоряжениях императора Николая. «Одаренный сильной волей и обширным государственным умом, — пишет по этому поводу граф Д. А. Толстой, — он твердой рукой повел Россию к предположенной им цели, стремясь неуклонно по пути, самим им избранному, а так как характер этого великого государя был вполне национальным, то и вышло, что Россия не только безропотно, но даже охотно за ним следовала»⁵¹. Роковые события 1825 года не остались без влияния и на жизнь русского общества последующего тридцатилетия. Наступила естественная реакция, и на сцене появились консервативные силы общества. Замечательно при этом, что реакция и застой не столько обнаруживались в мерах правительства, сколько в настроении самого общества, которое в подавляющем большинстве цепко держалось существующего, ценило только силу и успех и недружелюбно относилось ко всей западной культуре⁵². По словам одного из писателей⁵³, в русском обществе того времени нигде не замечалось умственного движения, критической мысли, потребности в высшем образовании, не связанном с привилегиями по службе, а тем более сознания необходимости серьезных улучшений общественных условий. Вся оппозиция носила мелкий характер личных пререканий губернских предводителей с губернаторами или состояла в нападках на полицию, решавшуюся требовать с помещиков недоимки или допускавшую поблажки ослушным крепостным. Даже в зажиточных усадьбах редко можно было встретить газету, а чтение книг было вообще не в почете. По словам Н. А. Энгельгардта⁵⁴, декабристы погубили себя, надолго затормозили дело освобождения крестьян, приготовили торжество бюрократии и своей бестактностью обессилили власть монарха.

Нравственное состояние императора Николая по вступлении его на престол лучше всего выражается его собственными словами: «Я предчувствую свои обязанности, скоро узнаю их и сумею их исполнить, — говорил он французскому послу графу Лаферронэ⁵⁵. — В 29 лет в обстоятельствах, в каких мы находимся, позволительно страшиться задачи, которая, казалось мне, никогда не должна была выпасть мне на долю и к которой, следовательно, я не готовился. Я никогда не молил Бога ни о чем так усердно, как чтобы Он не подвергал меня этому испытанию. Его воля решила иначе; я постараюсь стать на высоте долга, который Он на меня возлагает. Я начинаю царствование под грустным предзнаменованием и со страшными обязанностями. Я сумею их исполнить». «Никто не ощущает большей потребности, чем я, быть судимым со снисходительностью, — писал государь цесаревичу⁵⁶. — Но пусть же те, которые судят меня, примут во внимание, каким [49] необычайным образом я вознесся с поста недавно назначенного начальника дивизии на пост, который занимаю в настоящее время, кому я наследовал и при каких обстоятельствах».
В таком положении молодому государю было естественно искать опоры в ком-либо из ближайших слуг императора Александра или в старших членах своей семьи. Но Александр Павлович оставил в наследство своему брату только графа Аракчеева, личность которого с самых первых дней воцарения императора Николая Вице-канцлер граф Нессельроде представилась молодому монарху в полном блеске своей непривлекательности⁵⁷, и, разумеется, не в нем он мог искать опоры своему правлению.
Несколько в другом положении государь находился относительно своей семьи. Цесаревич Константин Павлович был не прочь преподать своему державному брату ряд советов, которые, ввиду сыновней к старшему брату почтительности со стороны императора Николая и чувства долга, как к передавшему ему престол⁵⁸, должны были, в особенности первоначально, оказывать большое влияние на Николая Павловича.
В своем письме еще во время междуцарствия⁵⁹ цесаревич, отказываясь окончательно от престола, давал наставления своему младшему брату «ничего не менять из того, что было сделано нашим дорогим, прекрасным и обожаемым усопшим, как в наиважнейших, так и в малых делах... Ничего не меняйте в установившейся политике Нессельроде, который, зная просвещенные намерения императора, ознакомит вас с тем, чего он желал, и с тем, что вознесло нашу страну на верх славы. Ничего не нужно выдумывать, но, действуя в духе нашего покойного императора, поддерживать и укреплять то, что было сделано им и что стоило ему стольких трудов и, быть может, даже свело в могилу, так как физическая сторона поборола нравственную. Одним словом, примите за основание, что вы лишь уполномоченный покойного благодетеля и что в каждое мгновение вы должны быть готовы отдать ему отчет в том, что вы делаете и что сделаете».
Но с первых же дней царствования перед императором Николаем открылись такие истины, которые ему ясно показали, что положение [50] России требует сильного врачевания, как во внутренних, так и во внешних делах.
Вся программа деятельности Николая Павловича по внутреннему управлению выразилась в тех нескольких словах, которыми он ответил чрезвычайному послу Карла X виконту де Сен-При на намек его о необходимости преобразований в управлении. Упомянув о том, что он лучше, чем кто-либо другой, знает о необходимости преобразований, государь высказал следующий взгляд: «Я отличал и всегда буду отличать тех, кто хочет справедливых преобразований и желает, чтобы они исходили от законной власти, от тех, кто сам хотел бы предпринять их и Бог знает какими средствами»⁶⁰.
Что же касается внешней политики, то хотя император Николай и остался сторонником Священного союза и готов был во всякое время протянуть совершенно бескорыстно руку помощи своим союзникам⁶¹, но по складу своего ума и характера он, по словам Шильдера⁶², «не мог сделаться сторонником туманного космополитизма на религиозной подкладке и не мог жертвовать русскими интересами в пользу соображений какого-то высшего порядка».
Неопытный и неподготовленный, молодой государь был, таким образом, совершенно одинок в делах управления страной, если не считать более будировавшего и мешавшего, чем помогавшего ему цесаревича Константина Павловича⁶³ и вице-канцлера графа Нессельроде. А между тем, после пережитого сильного напряжения жизнь государства требовала энергичного и умелого хозяина, для того чтобы ввести ее в русло покойного течения и развития.
В манифесте 13 июля 1826 года император Николай ясно высказал те руководящие основы, которым он был намерен следовать. «Не от дерзостных мечтаний, — писалось в манифесте, — всегда разрушительных, но свыше усовершаются постепенно отечественные установления, дополняются недостатки, исправляются злоупотребления. В сем порядке постепенного усовершенствования всякое скромное желание к лучшему, всякая мысль к утверждению силы законов, к расширению истинного просвещения и промышленности, достигая к нам путем законным, для всех отверстым, всегда приняты будут нами с благоволением: ибо мы не имеем, не можем иметь другого желания, как видеть отечество наше на самой высокой степени счастья и славы, Провиденьем ему предопределенной». Для молодого государя не прошла бесследно картина хаотического беспорядка в законодательстве и администрации, изображенная в показаниях декабристов. Государь, по словам графа Кочубея⁶⁴, часто просматривал составленный для него из этих показаний свод и черпал из него много дельного. Уже в конце первого года своего царствования император Николай решил [51] приняться самым энергичным образом за усовершенствование внутреннего управления государства. С этой целью 6 декабря 1826 года им был образован, под председательством графа В. П. Кочубея, особый секретный Комитет, назначение которого лучше всего объясняется следующей запиской государя: «Занятия комитета должны вкратце состоять: 1. В пересмотре и разборе бумаг, найденных в кабинете покойного императора. 2. В пересмотре нынешнего государственного управления. 3. В изложении мнения: 1) что предполагалось, 2) что есть, 3) что кончить оставалось бы. 4. В изложении мнения: что ныне хорошо, что оставить нельзя и чем заменить... Еженедельно уведомлять меня при наших свиданиях об успехе дела, которое я почитаю из важнейших моих занятий и обязанностей»⁶⁵.
Деятельные занятия секретного Комитета продолжались до апреля 1830 года; в течение двух последующих лет он собирался только несколько раз, а потом окончательно прекратил свои занятия. Комитет в своих работах затронул много насущных вопросов по внутреннему управлению, но его предложения не осуществились в полном их объеме. Вероятными причинами этого можно считать возражения цесаревича Константина Павловича, а также возникшие в то время французская и бельгийская революции и польское восстание⁶⁶, которые намного охладили преобразовательный [52] пыл императора Николая, заставляя его предполагать, что предлагаемые ему меры более рассчитаны на будущее, чем на настоящее. Во всяком же случае некоторые части проектов комитета имели несомненное влияние на законодательные акты позднейшего времени царствования императора Николая Павловича⁶⁷.
Не лишним будет отметить здесь, что государь в первые годы своего царствования очень часто прибегал к образованию особых секретных комитетов для решения важных вопросов внутреннего управления, военных дел и внешней политики⁶⁸. Таким образом император Николай старался почерпнуть недостающую ему опытность в мнениях наиболее заслуженных деятелей прошлого царствования и при помощи их выработать себе программу дальнейшего управления. В позднейшее время, как и следовало ожидать, обращение к комитетам сделалось реже, хотя по разным отраслям управления они встречаются вплоть до пятидесятых годов.
Но самым первым делом, занявшим государя по вступлении на престол, было правосудие. «Я еще смолоду слышал о недостатках у нас по этой части, — говорил Николай Павлович Государственному Совету в 1833 году⁶⁹, — о ябеде, о лихоимстве, о несуществовании полных на все законов или о смешении их от чрезвычайного множества указов, нередко между собою противоречивых. Все это побудило меня с первых дней моего правления рассмотреть состояние, в котором находится комиссия, учрежденная для составления законов».
По общему убеждению как современников, так и самого императора Николая, дело упорядочения законов было по плечу только Сперанскому, к которому государь относился с большим и вполне понятным предубеждением. И Николай Павлович сумел побороть в себе личные чувства для государственной пользы, передав дело приведения в порядок законов всецело в руки Сперанского. Впрочем, недоверие к опальному министру Александра I продолжалось недолго, и уже 1 июля 1826 года государь писал Дибичу о своем длинном разговоре со Сперанским, который прошел спокойно и дружелюбно и кончился принесением последним повинной⁷⁰. С тех пор лед начал таять в сношениях Николая Павловича со Сперанским, и в 1839 году известие о смерти этого знаменитого государственного деятеля вызвало следующие о нем суждения со стороны государя: «Михаила Михайловича не все понимали и не все умели довольно ценить; сперва я и сам в этом более всех, может статься, против него грешил. Мне столько было наговорено о его превратных идеях, о его замыслах; но потом время и опыт уничтожили во мне действие всех этих наговоров. Я нашел в нем самого верного и ревностного слугу с огромными сведениями, с огромной опытностью, с неустававшей никогда деятельностью»⁷¹. [53]
Сперанский был не единичным примером привлечения Николаем Павловичем к государственной деятельности лиц, которые, как ему казалось, относились к нему враждебно или были противоположных с ним мнений. Он возвел в графское достоинство и наградил орденом св. Андрея Первозванного Николая Семеновича Мордвинова, мнения которого так часто и решительно расходились с мнениями правительства. Будучи председателем департамента Государственного Совета, Мордвинов, не стесняясь, высказывал свои взгляды на правительственные мероприятия. Он защищал против графа Канкрина пользу железных дорог, ратовал против сосредоточения в ведении казны разных отраслей народного хозяйства, представлял государю записки, указывающие на необходимость коренного преобразования государственного устройства, смело критиковал министров, их деятельность и взгляды⁷² . Замечательно также сближение государя и с нашим знаменитым поэтом Пушкиным, который чистосердечно раскаялся в своих увлечениях и обещался сделаться другим»⁷³. Несколько иной была участь еще одного выдающегося деятеля той эпохи, так называвшегося «проконсула Грузии», Ермолова, который подозревался по записке, найденной в кабинете императора Александра, в участии в замыслах декабристов⁷⁴. Невозможность для государя лично свидеться с Ермоловым не дала случая рассеяться вкравшимся подозрениям, как это было со Сперанским и Пушкиным, а последовавшие вслед за сим старания новых приближенных молодого монарха, Дибича и Паскевича, основанные на личных интересах, лишили государя и Россию одного из выдающихся слуг в полном расцвете его сил.
Возлагая предварительное обсуждение более важных дел по внутреннему управлению на комитеты, государь, со своей стороны, лично принялся с неустанной энергией за водворение порядка в делах. Из Зимнего дворца раздался повелительный голос, направленный против распущенности чиновного мира Александровских времен и к поддержанию попранной законности и прав частных лиц. Давая своим неутомимым трудом пример приближенным, император Николай в ряде иногда очень резких резолюций, относящихся к деятельности высших государственных учреждений, с первых же лет своего правления встает в полный рост среди своих ближайших сотрудников.
Эти резолюции являются крайне интересными для характеристики государя, так как взгляды его, исходя из сущности характера, остались неизменными в течение всего тридцатилетнего царствования, а слово никогда не расходилось с делом.
«Мы все на службе не за тем, чтобы гулять, а чтобы дело делать». «Должно держаться неотступно данных приказаний и впредь отнюдь не сметь от них отступать». «Я уже не раз приказывал [54] с предложениями, противными закону, не сметь входить... когда закон есть, должно его соблюдать без изыскания предлогов к неисполнению»⁷⁵. В одной из своих резолюций на мемориях Государственного Совета император Николай начертал: «Прочитав со вниманием журнал Государственного Совета и особое мнение князя Любецкого, я должен заметить, что в толико важном деле в Государственном Совете с неизвинительной легкостью пропущены все те важные обстоятельства, которые князем Любецким весьма основательно выставлены. Не так я разумею обязанности членов, которых мое доверие призвало к суждению в оном: вопросы, от которых зависит благоденствие миллионов, должны обсуживаться, а не пропускаться... Сколь не терплю я потери времени в спорах, не на деле основанных, а на одних личностях или пустословии, столь я требую, чтобы всякое дело, а подавно толикой важности, обсуживалось с надлежащим вниманием»⁷⁶.
В то же время Николай Павлович старался сделать некоторые попытки децентрализации высшей власти предоставлением министрам большей самостоятельности, которой они окончательно лишились при аракчеевском управлении. Уже в 1826 году последовала Высочайшая резолюция министрам «не вносить в Комитет (Министров) таких предметов, по которым разрешения их собственного совершенно достаточно по власти, им дарованной». Но привыкшие к аракчеевской опеке министры не так-то легко осваивались с предоставляемой им самостоятельностью, и в 1827 году государю пришлось вторично просить их не обременять его делами, которые они могут сами разрешать⁷⁷. Несмотря на это, в 1836 году государю вновь было поднесено дело, в котором вопрос шел лишь о 75 руб. 40 коп.; оно вызвало строгое повеление «впредь с подобными мелочами не входить»⁷⁸.
Следует отметить одну важную меру, принятую в 1826 году и оказавшую влияние на все последовавшее царствование императора Николая. В этом году было учреждено Третье отделение Собственной Его Императорского Величества канцелярии. [55]
Идея этого нового учреждения находилась в непосредственной связи с событиями 14 декабря, и генерал-адъютант Бенкендорф объясняет его появление стремлением государя к искоренению злоупотреблений, вкравшихся во многие части управления, а также и убеждением, вызванным внезапно открытым заговором, в необходимости повсеместного, более бдительного надзора, который сосредоточивался бы в одних руках.
Современный нам историк жизни императора Николая⁷⁹ дает несколько иное причинам образования Третьего отделения, а именно находит его в желании правительства устранить на будущее время всякую возможность повторения декабрьских событий и быть в состоянии задушить в самом зародыше всякий умысел врагов существующего порядка. Для достижения подобной цели нельзя было по-прежнему пренебрегать настроением общественного мнения; отныне надо было знать, что затевается в обществе, какие мысли его волнуют, что в нем говорится, о чем оно размышляет. По мысли государя, лучшие фамилии и приближенные к престолу лица должны были стоять во главе этого учреждения и содействовать искоренению зла. По словам современников царствования Николая Павловича, ожидания и надежды в этом смысле не оправдались в действительной жизни, первоначальная руководящая цель отступила на задний план, как бы стерлась в памяти призванных к делу исполнителей, и скопленное веками зло осталось неприкосновенным на многие годы.
Графиня Нессельроде в своей характеристике первых годов царствования Николая Павловича рисует следующую тяжелую обстановку, которая намного парализовала деятельность молодого монарха. «Вам будем интересно узнать, — писала она⁸⁰, — что происходит в стране, но мне трудно вас заинтересовать в этом отношении, так как я сама не могу разобраться в своих мыслях. Я знаю, что злословят менее, и это, разумеется, к лучшему, что в ведении дел замечается больше энергии, хотя от этого они не двигаются и не разрешаются с большей справедливостью, несмотря на чрезвычайное желание государя достигнуть этого. Но для достижения воли государя нужно еще столько и столько вещей, что установить это [56] очень трудно, в особенности если не пользуются всеми средствами, которые могут привести к таким результатам. Управляют все те же неспособные министры, а помощники, которых им дали, не могут ничего поделать, так что нельзя рассчитывать на возрождение»⁸¹. Свои печальные сетования графиня кончает несколькими сочувственными словами, относящимися лично к императору Николаю: «Намерения чисты, превосходны, отличаются большой искренностью, но замечено, что у него нет чутья (le tact) относительно людей, и что каждый сделанный им выбор несчастлив в том смысле, что он совершенно не достигает цели. Тем не менее обращение государя и его расположение к добру делают то, что его любят, и это чувство упрочивается во всех слоях общества».
Пребывание государя во время Турецкой кампании 1828 года при армии, за границей, вызвало к жизни редкий факт учреждения для управления государством особой комиссии из графа Кочубея, графа Толстого и князя Голицына. Члены этой комиссии, по возвращении государя в Петербург, представили ему отчет о состоянии страны, который является ценным документом в отношении результатов первоначального правления императора Николая. «Расположение умов внутри империи, — так начинали свой доклад члены комиссии⁸², — есть вообще совершенно удовлетворительно. Спокойствие везде было сохранено, и не видно было нигде и ни в каком сословии никаких порывов к новизнам». Обращаясь к правительственным делам, они не только отдали должное сделанному лично государем, но и решились преподать ему несколько советов. «Известно, — говорилось по этому поводу в отчете, — что намерения Вашего Величества, частно в разных случаях ознаменованные, произвели весьма полезное внутри государства влияние. Таковы суть: предписание о наблюдении за успешным производством дел и, в особенности, уголовных; уменьшение колодников в тюрьмах; распоряжения к прекращению злоупотреблений при рекрутских наборах; облегчение при производстве самой тягостной для народа повинности исправления и содержания дорог на тех стеснительных правилах, коими до последних времен в отбывании сей повинности руководствовались; сокращение отчасти во многих губерниях земских повинностей вообще и многие другие меры в частности, выгодное впечатление произведшие. Но должно признаться, что именно, по мере оказанного уже Вашим Величеством благорасположения к подданным Вашим, все внутри пребывают в некотором ожидании, что сим не ограничите Вы, Всемилостивейший Государь, благотворные намерения Ваши и что общими и существенными мерами довершите Вы великое предназначение Ваше. По мере сих ожиданий и чувств признательности, благословения общие доселе на Вас везде распространялись». [57]
Все таким образом предвещало, что новое царствование поведет Россию по пути усовершенствований, несмотря на неблагоприятные события 14 декабря. Но императору Николаю Павловичу готовились еще новые испытания, которые придали некоторую односторонность всем благим начинаниям государя.

В бытность великим князем император Николай Павлович большую часть времени посвящал военной службе, и хотя по своему положению командира полка и бригады он был скорее подготовлен к строевой деятельности, но, как было замечено выше, ему были не чужды и теоретические познания военного дела в более широком объеме.
Император Николай с детства любил военное дело и как ремесло, и как искусство, а потому трудно предположить, чтобы после воцарения эта любовь в нем уменьшилась. Напротив того, по мере знакомства с жизнью военная среда сделалась еще более ему симпатичной, так как ее духовная сущность вполне соответствовала нравственному мировоззрению государя.
«Здесь, между солдатами, — говорил он Шнейдеру⁸³, — и посреди этой деятельности я чувствую себя совершенно счастливым. Здесь порядок, строгая законность, нет умничанья и противоречия, здесь все одно с другим сходится в совершенном согласии. Никто не отдает приказаний, пока сам не выучится повиноваться; никто без права друг перед другом не возвышается, все подчинено определенной цели, все имеет свое значение, и тот самый человек, который сегодня сделал мне по команде на караул, завтра идет на смерть за меня. Только здесь нет никаких фраз, нет лжи, которую видишь всюду. Здесь не поможет никакое притворство, потому что всякий должен рано или поздно показать, чего он стоит в виду опасности и смерти. Оттого мне так хорошо между этими людьми, и оттого у меня военное звание всегда будет в почете. В нем повсюду служба, и самый главный командир тоже несет службу. Всю жизнь человеческую я считаю не чем иным, как службой: всякий человек служит».
Одиннадцатилетний мирный период, предшествовавший воцарению Николая Павловича, свел со сцены доблестных представителей освободительных войн и не дал случая выдвинуться молодым силам, получившим практическую подготовку в наполеоновских кампаниях. Таким образом и в этом отношении молодой монарх не получил богатого наследства от своего предшественника. Приходилось рассчитывать более чем в других отраслях управления на собственные силы, на людей, случайно оказавшихся у дела, и на тех немногих, которые были лично известны государю.
К первым принадлежал начальник штаба Его Величества генерал-адъютант Дибич, с которым государю приходилось иметь непосредственные [58] и самые деятельные сношения в первое время воцарения, а ко вторым — генерал Паскевич, с которым государя связывала тесная дружба еще с 1815 года, когда он в Париже изучал с ним историю наполеоновских войн.
Впрочем, Паскевич, находясь в первые годы царствования императора Николая на Кавказе, не мог иметь большого влияния. Этот период был им употреблен на приобретение совместно с титулом графа и чином фельдмаршала славы непобедимого полководца, которая имя его, по выражению императора Николая, присоединяла к именам Румянцева и Суворова⁸⁴. Но в то же время выяснились и некоторые особенности характера этого государственного деятеля, который имел такое первенствующее значение в жизни нашей армии в последующую четверть века. Пылкость нрава графа Паскевича, недоверие к ближайшим помощникам, подозрительность и раздражительность его выказались в такой степени, что заставили императора Николая Павловича дважды напоминать ему о скромности, этой «истинной доблести великих людей». А между тем подобные черты характера молодого фельдмаршала принудили многих достойнейших генералов искать нового поприща деятельности вне Кавказского корпуса⁸⁵.
В качестве главного советника государя по военным делам первое место занял Дибич, несмотря на свой сварливый, по словам графини Нессельроде⁸⁶, характер (malgré que c'est un brouillon). Человек бесспорно талантливый⁸⁷, но более всего ловкий, Дибич в своей деятельности преследовал скорее личные интересы, чем пользу дела. Ему не удалось выказать ни твердости убеждений, ни смелости открытой поддержки перед государем своего мнения, если оно шло вразрез с первоначальными мыслями монарха, т. е. именно тех качеств, которые были столь необходимы ближайшему сотруднику первых годов царствования императора Николая. А между тем Николай Павлович именно и нуждался в таких людях. По словам одного из отличавшихся своей наблюдательностью современников, государь был «искренен в обхождении, находчив, но у него отсутствие опытности и много необдуманной поспешности, что замечается, когда следишь за его первыми [59] побуждениями, и когда лица, докладывающие ему о делах, не осмеливаются противоречить. Они вдвойне неправы, так как дознано, что он прислушивается к правде и часто поддается хорошим советам»⁸⁸.
Мирное течение военной службы было нарушено в первые же годы царствования императора Николая войнами, сначала Персидской, а потом Турецкой и Польской. Наибольшее впечатление на государя должна была произвести Турецкая война, так как первый год кампании он лично находился при армии.
Главное начальствование над нашими армиями в этом году представляло оригинальное и крайне неблагоприятное для успешного хода операций явление. Во главе армии был поставлен ответственный главнокомандующий, престарелый фельдмаршал князь Витгенштейн, но при армии же, не принимая, впрочем, на себя командования, находился и государь император и при нем его начальник штаба, честолюбивый генерал Дибич, который к этому времени успел уже приобрести полное доверие императора Николая.
В результате главнокомандующий был стеснен в своих распоряжениях, которые мало-помалу всецело перешли в руки неответственного советчика генерала Дибича. К несчастью, этот последний искренно или не искренно сделался сторонником крайне неудачного плана, а государь в большей части случаев становился на сторону своего начальника штаба.
Нельзя не согласиться с мнениями современников⁸⁹, что последствия такого порядка вещей были бы для нас еще более неблагоприятны, если бы присущий императору Николаю инстинкт и здравый военный смысл не помогали ему иногда исправлять пагубные увлечения своего начальника штаба.
Николаю Павловичу лично пришлось командовать войсками во время Буланлыкского сражения 8 июля 1828 года. По свидетельству одного очевидца — иностранца, «спокойствие и выдержанность, с которыми Его Величество отдавал свои распоряжения, были удивительны и достойны [60] самого опытного генерала (du général le plus consommé). Ни одного нетерпеливого движения, ни одной вспышки даже тогда, когда адъютанты, плохо поняв его приказания, осмеливались просить их повторить. Он объяснял их им с такой ясностью и точностью, которые возбуждали удивление у офицеров, уже опытных в командовании войсками»⁹⁰.
И в мирной обстановке император Николай, в особенности в первые годы своего царствования, старался бороться с приступами врожденной ему горячности характера и поражал современников умением сдерживать себя. Описывая один случай вспышки государя, графиня Нессельроде прибавляет, что это была «единственная черта его (государя) горячности, которую можно привести, потому что поразительно, насколько он старается сдерживать себя, как он спокоен перед войсками даже тогда, когда они не выполняют чего-либо должным образом»⁹¹. Самообладание государя отмечает в своем дневнике и князь А. С. Меншиков⁹².
Рыцарь всегда и во всем, Николай Павлович возводил это свойство своего характера относительно военного звания в какой-то культ. Все военные доблести встречали в государе самый сердечный отголосок, не завися от того, кем и при каких обстоятельствах они были проявлены. Королевская гвардия Карла X во время Июльской революции⁹³ и английский адмирал под Наварином одинаково восхищали императора Николая, и на храбрецов награды лились щедрой рукой⁹⁴; всякий же позорный для военного поступок беспощадно клеймился государем, причем клеймилась не только личность, но и неодушевленные предметы, разумеется, для поддержания общей идеи чести военного звания. Так, в 1829 году фрегат «Рафаил» спустил флаг при встрече с турецким флотом. В своем указе по этому поводу император Николай выражал надежду, что Черноморский флот не оставит «Рафаила» в руках турок, но «когда он будет возвращен во власть нашу, — писал государь, — то почитая фрегат сей впредь недостойным носить флаг российский и служить наряду с прочими судами нашего флота, повелеваю предать оный огню»⁹⁵.
В своих взглядах на образ ведения военных действий государь был большой противник разного рода нелегальных военных хитростей в виде подкупов врагов и прочих уловок, так часто допускаемых цивилизованными государствами, и отзывался «с крайним омерзением» против правительства, предпочитавшего обращаться к подкупу вместо того, чтобы рисковать на жестокое кровопролитие⁹⁶.
Кончилась мало успешная кампания 1828 года, и государь, желая согласовать образ военных действий кампании следующего года со своими охранительными политическими намерениями, предполагал, согласно советам Дибича, продолжать войну систематическим овладением крепостями по Дунаю. Впрочем, присущий [61] ему здравый военный взгляд не останавливался исключительно на этой пагубной мысли, и государь оканчивал свои предположения надеждой, «смотря по обстоятельствам, от сего рода войны перейти к действиям, более наступательным, ежели, по соображению сил и движений неприятеля, в открытом поле представится к тому благоприятный случай»⁹⁷.
Но в это время в Петербурге случился весьма редкий и отрадный факт. Генерал-адъютант И. В. Васильчиков обратился к императору Николаю с прямодушной речью честного солдата и представил государю записку, в которой беспощадно критиковал весь ход кампании 1828 года в Европейской Турции⁹⁸. Николай Павлович, сам бывший близким участником критикуемых действий, по достоинству оценил, однако, правдивое слово Васильчикова, и высказанные им суждения пали на благодарную почву. Государь освоился с непреложной истиной, что на войне, в виду неприятеля, главнокомандующий должен руководствоваться исключительно собственными соображениями, но что при подготовке к кампании следует призывать для обсуждения людей опытных и способных⁹⁹.
19 ноября 1828 года, под личным председательством государя, был собран комитет для обсуждения вопроса о плане кампании 1829 года, который решил необходимость нанесения неприятелю чувствительных, сильных ударов. Император Николай не только присоединился к мнению комитета, но и высказал полную солидарность со взглядами Васильчикова¹⁰⁰.
Записка Васильчикова имела и другое, весьма важное последствие, а именно: отказ государя от личного присутствия при армии во время кампании следующего года ввиду хорошо прочувствованного им неудобства нахождения на одном театре войны двух главных квартир со всеми присущими им разногласиями и недоразумениями. И замечательно, что император Николай, столь любивший военное дело, никогда в течение своего продолжительного царствования не присутствовал более при своих армиях во время военных действий. Лишь за несколько дней до своей кончины, когда Россия находилась в крайне тяжелом положении, Николай Павлович, разочарованный в своих приближенных и в особенности [62] в князе Паскевиче, выразил намерение стать во главе своих армий, если к врагам нашим присоединятся, как этого следовало ожидать, наши традиционные союзники — Австрия и Пруссия¹⁰¹. Но в таком случае в лице государя верховная власть соединялась бы с властью главнокомандующего, благодаря чему необходимое единство распоряжений не было бы нарушено.
Честный и правдивый голос генерал-адъютанта Васильчикова не только был выслушан и принят в соображение, но повлек за собой самую тесную дружбу между государем и им; в течение своей последующей деятельности, в качестве председателя Государственного Совета, Васильчиков продолжал неоднократно высказывать государю свои откровенные, очень часто не сходные с волей Николая Павловича мнения, сохраняя за собой всегдашнее уважение со стороны государя¹⁰². Невольно пожалеешь, что среди приближенных императора Николая лица, подобные Васильчикову, этому «рыцарю без страха и упрека», были исключительным явлением¹⁰³, и невольно вспомнишь слова графини Нессельроде, что император «прислушивается к правде и часто поддается хорошим советам»¹⁰⁴.
Вскоре за Турецкой кампанией началась война против польских мятежников. Прославившийся Забалканским походом граф Дибич снова стал во главе русской армии. Но ему не удалось поддержать своей славы полководца; неустойчивость в мыслях и нерешительность в действиях отличали Дибича в продолжение всей затянувшейся, по его вине, кампании.
Переписка государя с главнокомандующим во время этой продолжительной войны является яркой характеристикой военных взглядов императора Николая, которым он не изменил до конца своей жизни. Несмотря на неудачи и непонятный для него образ действий графа Дибича, он ни в чем не позволил себе стеснять самостоятельности главнокомандующего. Предлагая ему разные советы, государь настоятельно требовал, чтобы они применялись лишь в мере, соответствующей личным взглядам главнокомандующего, которому на месте лучше видны все обстоятельства дела, или же не применялись бы совсем. В любимых выражениях Николая Павловича, так часто встречавшихся в его переписке с лицами, поставленными им во главе армий, как в эту, так и в последующие кампании, что он «не австрийский гофкрихсрат и за несколько сот верст не может давать точных указаний, как действовать», а предоставляет это усмотрению главнокомандующих, выливается его правильный взгляд на дело управления армиями.
Война с польскими мятежниками дала возможность государю выказать свои обширные военные дарования и познания в собственноручной записке о плане военных действий, относящейся к началу апреля 1831 года. Помещая этот интересный документ в приложении¹⁰⁵, упомянем здесь только, что граф Паскевич, вступив [63] после смерти Дибича в командование армией, воспользовался почти в полном объеме планом государя и окончил кампанию в несколько месяцев.
После подавления польского мятежа начался продолжительный мирный период, охватывающий, с маленьким перерывом в 1849 году, время вплоть до Восточной войны 1853—1856 годов. Военная деятельность Николая Павловича за этот долгий промежуток времени должна была сузиться до роли административной и воспитательной с присущей мирной обстановке односторонностью, но об этом будет речь в своем месте.

«Ничего не меняйте в установившейся политике Нессельроде, — так напутствовал цесаревич Константин Павлович первые шаги своего царственного брата¹⁰⁶, — который, зная просвещенные намерения императора, ознакомит вас с тем, чего он желал, и с тем, что вознесло нашу страну на верх славы».
С таким наставлением старшего брата, с искренним намерением следовать по стопам императора Александра, будучи мало ознакомлен с областью международных отношений, император Николай выступил на политическую арену.
Программа императора Александра вполне характеризуется следующими словами, сказанными им Шатобриану в 1822 году: «Теперь не существует более политики английской, французской, русской, прусской и австрийской, а существует только одна политика общая, которая, для спасения всех, должна быть усвоена сообща народами и государями»¹⁰⁷. Но такой взгляд не соответствовал чисто русскому прямому характеру императора Николая. Он не допускал и мысли о возможности иностранным дворам вмешиваться в дела, исключительно касающиеся России. Этот взгляд молодого государя инстинктивно высказался в первый же день его воцарения, когда 14 декабря, во время бунта, ганноверский посланник граф Дернберг предложил от имени своих товарищей нравственную поддержку молодому монарху. Император Николай сразу сумел поставить дипломатов на свое место, отклонив их поддержку, так как, по словам государя, «это дело было семейное, в которое Европе нечего вмешиваться»¹⁰⁸. С таким же чувством оберегания достоинства России отклонялись и последующие попытки европейских держав вмешиваться в дела, исключительно касавшиеся нашего отечества.
Но еще в более ясной форме вылилась эта черта Николая Павловича в его отношениях к унаследованному им от императора Александра Священному союзу. По справедливому замечанию Поццо ди Борго, относящемуся к 1826 году¹⁰⁹, этот союз принес существенную пользу другим, а не нам. Англия, охраняемая союзниками, [64] успела развить свою промышленность и торговлю; Австрия никогда не стеснялась обязательствами союза, когда речь шла об ее материальных пользах или же были задеты ее политические интересы. Священный союз служил ей лишь щитом от внутренних потрясений и внешних врагов. Пруссия также сумела воспользоваться поддержкой союза; не принимая участия в пожертвованиях, которые союз требовал от других, она успела совершить свои обширные реформы внутри государства. И только Россия, в своем идеальном увлечении принципами Священного союза, позволяла даже слабой Порте Оттоманской не исполнять относительно себя обеспеченных трактатами обязательств. Император Николай и в этом унаследованном им деле сумел провести резкую грань между вопросом чисто русским и европейским.
При вступлении на престол император Николай Павлович нашел турецкие дела в таком состоянии неопределенности и запутанности, которое требовало решения быстрого и категорического"⁰. В своих сношениях с Турцией государь немедленно отделил личные к ней претензии России от греческого вопроса, касающегося всей Европы. Признавая право Европы на совместное разрешение последнего вопроса, император Николай принял в нем лишь инициативу для скорейшего умиротворения Греции; что же касается собственно русско-турецких дел, относящихся к соблюдению прежних трактатов, то государь не допускал мысли какого-либо в этом посредничества Европы и повел дело с энергией, достойной великой державы, оскорбленной в своих законных правах¹¹¹.
Русским правительством было предложено турецким уполномоченным подписать в Аккермане заранее приготовленную конвенцию, с предупреждением, что при неисполнении этого наши войска перейдут Прут. 25 сентября 1826 года требуемая конвенция была подписана, и этим был сделан первый шаг в новой системе наших сношений с Турцией. «Способ переговоров, установленных в Аккермане, — восхищался по этому поводу барон Бруннов, — дал нам возможность избегнуть медленности, которая сопровождала [65] наши прежние переговоры и затрудняла в течение 14 лет успех наших представлений в Константинополе»¹¹².
Вызывающий образ действий турецкого правительства принудил, однако, императора Николая в скором времени поддержать права России с оружием в руках. В своем манифесте 14 апреля 1828 года государь объявил, что целью военных действий не служат ни честолюбивые намерения, ни желание завоеваний, ни низвержение Оттоманской империи, а твердая решимость не класть оружия до тех пор, пока Россия не получит справедливого возмездия за прошедшее и основательных гарантий спокойствия и уверенности в будущем.
Эти, так сказать, охранительные начала, поставленные целью войны с Турцией, сделались девизом всей последующей политики Николая Павловича, которая, по словам барона Бруннова¹¹³, определялась тремя словами: не тронь меня. Но в охранении указанного выше принципа император Николай был непоколебим и действовала настойчивостью, которая не давала возможности сомневаться в конечных ее результатах. В своем разговоре с французским посланником при Берлинском дворе графом Агу (comte Agout) государь высказался по этому поводу с полной определенностью. Он заметил графу Агу, что если войне не суждено кончиться в 1829 году, то он предпримет третью, четвертую, пятую кампании; что он очень сожалеет о необходимости пролить столько крови и принести столько жертв из-за мало значащих, по-видимому, причин, но что честь и достоинство его империи, равно как личное положение его как преемника императора Александра не позволяют ему отклоняться от принятого непоколебимого решения. Однако в то же время государь подтвердил слова своего манифеста, что он отказывается от всяких завоеваний и будет довольствоваться одним вознаграждением за военные издержки¹¹⁴.
Несмотря на подобные заявления и на бескорыстную, честную политику Николая Павловича, направленную исключительно к охранению существовавших уже до него интересов России, ему суждено было, как в данном случае, так [66] и впоследствии, внушать иностранным дворам опасение относительно его честолюбивых видов.
Характер политических взглядов государя невольно отражался и на характере военных действий. Опасаясь возбудить подозрение в честолюбивых намерениях, он часто поддавался внушениям не наносить врагу сильных ударов и соразмерять военные операции с вызвавшими их правонарушениями. С этим пришлось считаться и в кампанию 1828 года, и в роковую для императора Николая войну 1853— 1856 годов.
Успешные действия графа Дибича в Забалканском походе 1829 года привели к вопросу о дальнейшей судьбе Турции. Этот важный и принципиальный вопрос не был решен молодым государем лично, а был передан на обсуждение первых сановников государства. Единогласное решение их сохранить во что бы то ни стало существование слабой, расстроенной Турции было принято императором Николаем Павловичем в основу всей его дальнейшей политики на Ближнем Востоке¹¹⁵, а закончивший войну Адрианопольский мир удивил Европу скромными требованиями, предложенными Россией.
Среди политических дел, занимавших в начале нового царствования Европейские дворы, на первом месте стояло разрешение греческого вопроса, в котором император Николай принял на себя инициативу. Дело это было не чуждо нам ни по нравственным побуждениям, ни в отношении наших политических интересов. Чувства русского народа возмущались при виде единоверной ему нации, способной к самостоятельной жизни и страдающей под гнетом мусульманского фанатизма. С другой стороны, нельзя было допустить образования в сфере существенных политических интересов России нового государства, враждебного нам по своему направлению. Этими двумя отправными точками государь руководствовался в своем образе действий в греческом вопросе.
Национальная политики императора Николая на Востоке и состоявшееся соглашение с Англией и Францией шли совершенно вразрез с желаниями всемогущего князя Меттерниха, который в последние годы царствования императора Александра привык руководить русской политикой, сообразуясь со своими собственными интересами. Однако всемогущему канцлеру Габсбургской монархии пришлось в этом деле встретиться с непреклонной волей и ясно выраженными взглядами русского государя. Столь обычные впоследствии в практике австрийского кабинета запугивания революцией не воздействовали на императора Николая в желаемом направлении; он остался верен своей политике в восточных делах, не нарушая обязанностей члена Священного союза в отношении долга оказать помощь союзникам всегда, когда они потребуют этого от России¹¹⁶. [67]
Такая самостоятельность не могла нравиться князю Меттерниху и вызвала с его стороны ту открытую враждебность к политике императора Николая, которая отличала все действия Австрии вплоть до Мюнхегрецкого свидания 1833 года¹¹⁷. Казалось, можно было радоваться, что России надолго удалось отряхнуться от Меттерниховского кошмара и несколько высвободить себя из сетей Священного союза, но Июльская революция и Польское восстание вновь помогли торжеству австрийской программы.
Императору Николаю Павловичу пришлось бороться не только с князем Меттернихом в своем желании несколько стряхнуть с себя узы Священного союза и придать национальный характер русской политике; против этого восставал и цесаревич Константин Павлович, с авторитетным положением которого государю было считаться гораздо труднее. Цесаревич не жалел густых красок, чтобы удержать императора Николая в русле политического направления, установившегося с 1815 года. И собственный опыт, и взывание к памяти почившего императора — все было пущено в ход с этой целью. Константин Павлович сознавался, что император Александр был «жестоко обманут и проведен образом действий наших друзей, но что в то же время он был доволен подобного рода направлением дела, чтобы только избегнуть необходимости иметь столкновение с турками», которое повлечет за собой страшное пробуждение и сотрясение во всей Европе. Свое длинное нравоучение цесаревич заканчивал напоминанием о том принципе, которого держался Александр I и который требовал обращать все внимание в сторону Европы¹¹⁸. Но особенно возмущало цесаревича поведение императора Николая в греческом вопросе, который он считал вопросом чисто якобинским¹¹⁹ и из-за которого вся политика была отложена в сторону, так же как и частные интересы европейских государств¹²⁰. «Греческое дело, — писал цесаревич, — опиралось и опирается на революционные головы всего света; протянуть им руку, это значит поставить себя наравне и в компанию с ними... Общественное мнение, как его называют в [68] наши дни, это чума, и если правительства ему подчиняются и согласно с ним действуют, то нет больше ничему границ, так как оно так же переменчиво, как ветер; правительства должны им руководить, но не следовать за ним с целью иметь на своей стороне современное большинство. Нельзя допускать (admettre) y других то, чего не потерпели бы у себя»¹²¹...
Но почва не была еще достаточно подготовлена к восприятию внушений, усердно напеваемых из Вены и Варшавы, и император Николай Павлович неуклонно шел по намеченному себе пути са- ' мостоятельного решения русско-турецких вопросов, освобождения Греции, сердечного отношения к Франции¹²², солидарности с Англией, при низведении обязательств Священного союза до оказания лишь помощи союзникам, когда таковая потребуется. Роковые события, разразившиеся во Франции и в России в 1830 и 1831 годах, более повлияли на перемену образа мыслей императора Николая.
Июльские дни в Париже впервые послужили для открытого проявления государем той политики принципа, которая наложила отпечаток на все последующие действия его в международных сношениях. Поддержание монархической власти и законности государь считал не частным делом каждого венценосца в отдельности, а общим делом всех монархов Европы, и в решительном подавлении декабрьского бунта император Николай видел услугу, оказываемую им не только России, но и всем европейским правительствам¹²³. «Одно из несчастий нашего времени, — говорила под впечатлением Июльской революции престарелая герцогиня Дюра, — что ни один король не умеет умереть». «Другое заблуждение, — прибавляла к этому С. П. Свечина¹²⁴, — это не смотреть на королей, как на солидарных между собой, не относить к себе взаимно опасности и оскорбления, предметом которых они служат... Хорошо, что находится государь, показывающий в высоты престола душу, опечаленную и разгневанную видом больших беспорядков»¹²⁵.
И действительно, событиями в Париже император Николай был оскорблен в глубине своих рыцарских чувств. С берегов Невы раздалось откровенное осуждение свершившегося во Франции, и хотя первая вспышка вскоре уступила место спокойной рассудительности, но тем не менее отношения к правительству Людовика-Филиппа продолжали оставаться в ненормальном положении. Тогдашний французский посол при Петербургском дворе барон Бургоэн приводит в своих воспоминаниях¹²⁶ разговор с государем по поводу июльских событий, замечательно рельефно обрисовывающий взгляды императора Николая.
Строгий поборник законности, государь не одобрял нарушения конституции Карлом X и открыто порицал его образ действий. «Если бы, — сказал он Бургоэну, — во время кровавых смут в Париже народ разграбил дом русского посольства и обнародовал бы мои депеши, то все были бы поражены, узнав, что я высказывался против государственного переворота; удивились бы, что русский самодержец поручает своему представителю внушить конституционному королю соблюдение установленной конституции, утвержденной присягой».
Первые неопределенные известия о парижских происшествиях не возмутили, но обеспокоили императора Николая; он предвидел их в поведении короля французского. В своем спокойном на этот раз разговоре с послом государь обсуждал последствия возмущения и выражал твердую надежду на спасение монархического начала и на возведение на престол Франции законных наследников короля. Но обстановка совершенно изменилась, когда до Петербурга дошли вести о захвате власти Людовиком-Филиппом.
Император Николай с жаром высказал французскому представителю все отвращение к установившемуся незаконному порядку вещей, которого он решил никогда не признавать, как не истекающего из легитимной королевской власти. «Принцип легитимизма, — добавил государь, — вот что будет руководить мною во всех случаях... Никогда не уклонюсь я от моих принципов: с принципами нельзя вступать в сделку, я же не вступлю в сделку с моей честью».
Но, кроме своих личных чувств, государю как правителю обширной монархии, приходилось считаться и с другими факторами. «В своих чувствах, — пишет по этому поводу Бургоэн, — симпатиях и принципах он был уверен, но серьезная действительность минуты ставила его в мучительную нерешимость, в большое недоумение. В продолжение нескольких дней его осаждали самыми противоположными советами: воинственные подстрекательства преобладали, но он не пренебрегал соображениями, которые могли быть ему представлены и в другом смысле».
Спокойное обсуждение императором Николаем совместно с французским послом событий привело к отмене тех враждебных мер против Франции, которые государь хотел принять в порыве первого раздражения. Естественное влечение к этой стране не покидало Николая Павловича и в тяжелые дни Июльского переворота. «Не теряйте из виду большую разницу между Англией и мною, — заметил он Бургоэну на высказанное этим последним опасение возможного сближения Франции с Англией в случае враждебности к ней со стороны России. — Несмотря на все то, что меня волнует и что мне не нравится у вас, я никогда не переставал интересоваться судьбами Франции. Все эти дни меня беспокоила [70] мысль, что Англия, завидуя завоеванию Алжира, воспользуется вашими смутами, чтобы отнять у вас это прекрасное владение. Что же касается Австрии, то она трепещет за Италию; из-за этого страха она сожалеет о вашей новой революции и потому только беспокоится. Она никогда не будет сожалеть о ваших горестях; мы же, напротив того, всегда счастливы, когда Франция возрастает в силе и благоденствии».
Государь в последующих своих отношениях резко отделял Францию от ее революционного правительства, которое он, верный унаследованному им Священному союзу, решил признать только по соглашению со своими союзниками¹²⁷. Но Австрийский и Прусский дворы, смотревшие на Священный союз далеко не с той идеальной точки зрения, с какой смотрел на него император Николай, поспешили признать новый порядок правления во Франции без предварительного соглашения с нами. Государю оставалось только последовать их примеру. Рыцарская прямота Николая Павловича помешала ему скрыть свои взгляды и чувства по отношению к Июльской монархии искусными оборотами дипломатической речи. В своем ответе на собственноручное письмо короля Людовика-Филиппа государь с видимой неодобрительностью признал свершившийся факт и не удостоил нового короля французов соблюдением обычных форм, установившихся в переписке между царственными [71] особами. Николай Павлович не назвал себя в ответном письме «добрым братом» короля французов, власть которого не исходила из принципа легитимности¹²⁸.
Этими событиями определились отношения России к правительству Людовика-Филиппа. Государь, верный своему слову не отступать от принципа законности, но желая по возможности меньше вредить политическим сношениям, любил при всяком случае выставлять на вид различие, которое он делает между Францией и се королем; лаская французскую нацию, он в то же время относился враждебно к новой династии. «Это был образ действий, — говорит Гизо¹²⁹, — обнаруживший довольно странную непоследовательность в представителе неограниченной монархии, где обыкновенно стараются не нарушать тесной связи, существующей между народом и его государем, почитаемых представителем и как бы воплощением ему подвластных миллионов».
Барон Бруннов, со своей стороны, дает следующую характеристику Июльской монархии во Франции и наших отношений к ней¹³⁰ :
«Наши отношения с Тюильрийским кабинетом,— пишет наиболее влиятельный дипломат царствования Николая Павловича,— в настоящее время сводятся к полной ничтожности. Император не рассчитывает на прочность порядка, установившегося во Франции, но, верный своим принципам, он не вмешивается во внутренние дела этой страны и положительно ничего не делает, чтобы вызвать в ней перемену правления... Его величество продолжает жить в мире с Францией, пока она будет верна договорам, на которых покоится европейское общественное право. Только исключительно на этих условиях наш монарх согласился установить с нынешним правительством отношения, которые существуют между двумя странами после событий 1830 года... Они по необходимости страдают от падения престижа королевской власти при настоящем правительстве (de la déconsidération dans laquelle la Royauté est tombée en France sous le régime actuel). Государь принимает это очень близко к сердцу (en est péniblement affecté), так как он чувствует, насколько распущенность общественного строя на Западе влияет в остальной Европе на все большее и большее ослабление значения законной власти».
«Французское правительство, — продолжает дальше свое повествование барон Бруннов, — после 1830 года никогда не держалось прямого пути во всех важных политических вопросах; его действия были всегда в противоречии со словами, и его сегодняшние уверения опровергались его завтрашними поступками... Политика Франции есть любопытное соединение противоречий разного рода. Традиции самых удаленных эпох и самые разнообразные системы соединяются между собой. Высокомерность (les prétentions) века Людовика XIV наряду с симпатиями к Июльской [72] революции, воспоминания, честолюбие и. надменность империи наравне со скромностью реставрации, желание первенствовать вне и чувство слабости и угнетения внутри страны — вот в нескольких словах положение случайного правительства посреди неуправляемой страны, положение престола, воздвигнутого на развалинах революции. Такова Франция наших дней. Таковы причины, по которым император Всероссийский в письмах к королю французов не называет его «Monsieur mon frère».

Не успел успокоиться император Николай от возмущавших его душу событий Июльской революции, как его поразил новый, более жестокий удар. Это было известие о бунте в Варшаве, сопровождавшемся изменой польских войск и удалением цесаревича из города. На благородную душу государя поведение поляков должно было произвести особо удручающее впечатление, так как выказывало их полную неблагодарность императору Александру, восстановившему самостоятельное существование Польши и способствовавшему ее блестящему материальному благосостоянию, а также сопровождалось изменой войск данной ими присяге; то и другое в рыцарских правилах императора Николая причислялось к самым тяжким проступкам.
Поступки поляков тем более возмущали государя, что он лично ни в чем не мог упрекнуть себя в отношении строго законного своего поведения в качестве конституционного короля, а также потому, что они произошли после того, как он дал столько доказательств своего расположения к полякам¹³¹. Он ни в чем не стеснил прав Польши, дарованных ей императором Александром, и свято исполнял все обязанности, возлагаемые на него конституцией. «Мы существуем для упорядочения общественной свободы и для подавления злоупотребления ею, — писал он цесаревичу перед открытием Польского сейма в мае 1830 года в ответ на предложение не открывать сейма¹³². И все это делалось государем исключительно в видах той же законности, которая всегда и во всем стояла у него на первом месте. Лично же он чувствовал неловкость положения русского монарха в королевстве Польском, чувствовал все зло либеральной и преждевременной организации этого края, которую охранять присягнул сам¹³³.
Но зато из уст нового конституционного короля полякам не удалось уже услышать проблематических обещаний о восстановлении Польши в древних ее размерах. Государь полагал это делом неосуществимым, пагубным для России, и считал, вопреки мнению цесаревича, непристойным убаюкивать поляков несбыточными надеждами. «Я не могу и не должен делать ничего непоследовательного,— писал он цесаревичу Константину Павловичу по [73] этому поводу¹³⁴; — ввиду этого я совершил бы одну из непростительнейших непоследовательностей, если бы нисколько не заботился, чтобы мои поступки отвечали моим мыслям в вопросе, составляющем одну из важнейших сторон моих обязанностей. Пока я существую, я никоим образом не могу допустить, чтобы идеи о присоединении Литвы к Польше могли быть поощряемы, так как, по моему убеждению, это вещь неосуществимая и которая могла бы повлечь за собой для империи самые плачевные последствия. При всем том это не мешает мне быть столь же хорошим поляком, как и хорошим русским; я доказал и при каждом случае буду доказывать это строгим и верным соблюдением и охранением привилегий, которые наш покойный ангел даровал королевству»...
Известие о бунте в Варшаве было для Николая Павловича совершенно неожиданным. Он склонен был приписать это событие увлекшемуся революционным движением на западе Европы меньшинству и рассчитывал еще вернуть поляков к исполнению своего долга мирными средствами. Но события быстро шли своим порядком, и все попытки государя к примирению, в виде воззвания и манифеста к войскам и народу Царства Польского¹³⁵, в которых выражалась готовность примириться со всеми, кто возвратится к долгу, оказались тщетны.
«Если,— писал после этого император Николай своему старшему брату¹³⁶,— один из двух народов и двух престолов должен погибнуть, могу ли я колебаться хоть мгновение?.. Мое положение тяжкое, моя ответственность ужасна, но моя совесть ни в чем не упрекает меня в отношении поляков»...
Последние попытки примирения императором Николаем были сделаны через посредство полковника польской службы Тадеуша Вылежинского, присланного в Петербург в конце декабря 1830 года с депешами к князю Любецкому и графу Езерскому. Вылежинский, сделанный императором Николаем за свой правильный образ мыслей и действий флигель-адъютантом, удостоился лично представиться государю, причем он занес в свои записки разговор, веденный с Николаем Павловичем. Этот разговор является лучшей характеристикой образа мыслей и взглядов молодого государя¹³⁷.
Император Николай, по описанию Вылежинского, человек высокого роста, строгой наружности, с прекрасными правильными чертами лица и выразительной, полной величия, но суровой физиономией. В течение разговора он несколько раз приходил в сильное волнение, но всегда во всех его приемах проявлялось величие, а в голосе его звучали ноты мягкости и чистосердечия, которые заставляли Вылежинского, несмотря на строгую наружность государя, чувствовать к нему невольное влечение. Вообще же император Николай производил на своего собеседника впечатление человека более огорченного, чем негодующего. [74]
«Вы видите, что я спокоен,— начал государь свой разговор с Вылежинским,— а потому вы можете понять, что все, что я буду говорить вам, не будет следствием какого-либо увлечения или гнева. Скажите сами, неужели я мог ожидать когда-нибудь революции в Польше? Все было там так прекрасно, и я, со своей стороны, ни в чем не могу упрекнуть себя, как король польский. Я верно сохранил конституцию в том виде, в каком нашел ее при вступлении на трон и в каком мне оставил ее мой брат император Александр; я в ней не сделал никакого изменения. Я отправился в Варшаву для коронации; я сделал для Польши все то хорошее, что только мог, и я есть король польский, король законный, и останусь им всегда. Существовали, может быть, в управлении Польшей некоторые недостатки, но это была не моя вина; надо было войти в мое положение, надо было иметь в меня веру. Я желал добра Польше и сумел бы дать его ей в полной мере¹³⁸... Я не желал бы прибегать к мерам строгости и надеюсь, что благоразумная часть нации возьмет верх, что народ польский сознает свою ошибку, и что все войдет в порядок. Но я требую полного подчинения, без всяких условий, ибо я не имею намерения поступаться чем-либо. Вспомните, что я царь польский, ваш законный монарх и таковым останусь всегда».
Император Николай, несмотря на ясные намеки Вылежинского, что восстание охватило всю страну, как бы нарочно старался отогнать от себя мысль о невозможности примирения; он все еще продолжал выражать уверенность, что на поляков действует иностранное [75] влияние, которое государь считал главным поводом революции. Николай Павлович очень прозрачно намекал на ту прекрасную роль, которую еще мог сыграть Хлопицкий, провозглашенный главою временного правительства, «восстановив спокойствие страны и направив ее по пути долга и чести». Но сдержанные ответы Вылежинского не оставляли в государе никакой иллюзии. Участь Польши была решена следующими заключительными словами государя: «Остается лишь одно средство, к которому я должен буду прибегнуть как русский император и как царь польский. Первый пушечный выстрел с вашей стороны, и я уже больше ни за что не отвечаю; скажите это в Варшаве»...
Поляки решили предать жребию войны судьбу своего отечества. «Кто из двух должен погибнуть, — писал по этому поводу император Николай цесаревичу Константину Павловичу¹³⁹.— Россия или Польша, так как, кажется, что кому-нибудь погибнуть надо? Решите сами. Я исчерпал все возможные средства, чтобы отклонить подобное несчастье».
Продолжительное и ожесточенное сопротивление Польши с оружием в руках производило на императора Николая тяжелое впечатление. «Все, что делается, и все, что еще происходит в Польше, — писал государь¹⁴⁰, — очевидно доказывает, что прошла пора великодушия; неблагодарность поляков сделала его невозможным, и на будущее время во всех сделках, касающихся Польши, все должно быть подчинено истинным интересам России. Установив это положение, нельзя не согласиться, что русский интерес не совместим с существованием Польского королевства в том виде, как оно было создано в 1815 году и при условии сохранения им своей конституции». В результате государь пришел к тому заключению, что Россия не имеет никакого интереса владеть провинциями, неблагодарность которых обнаружилась столь очевидным образом. Мысль императора Николая заключалась в том, чтобы отказаться от владения провинциями, находящимися на левом берегу Вислы, но и не допустить образования из них нового враждебного России сильного государства. Эти свои предположения император Николай не привел в исполнение, но замечательно, что во время восстания 1863 года такие же мысли вновь проповедовались многими русскими людьми¹⁴¹.
Двухдневный штурм Варшавы закончил жестокую братоубийственную войну. Будущее положение Польши определилось следующими словами, сказанными императором Николаем барону Бургоэну: «Обоих нас, моего брата Александра и меня, подвергают ответственности за то, чего мы оба не делали. Не нам принадлежит мысль о разделе Польши: это событие уже стоило Европе многих хлопот, пролило много крови и может пролить еще; но не нас следует упрекать в том. Мы должны были принять дела такими, [76] какими их передали нам. Я имею обязанности, как император Российский. Я должен остерегаться повторения тех ошибок, которые породили нынешнюю кровопролитную войну. Между поляками и мною может существовать лишь полнейшая недоверчивость... Разве я вправе вернуться к разделу, так давно исполненному тремя различными державами? Все сторонники поляков разглагольствуют об этом на досуге. Они забывают, что я Российский император, что я должен принимать во внимание не только выгоды, но и страсти моих русских подданных и сочувствовать их страстям в том, что они имеют в себе справедливого»¹⁴².
И действительно, после подавления мятежа император Николай повел Польшу по намеченному им пути благосостояния, но не в ущерб интересам империи, с той твердостью и определенностью, которые отличали этого государя во всех его действиях и которые сделали немыслимым поднятие польского вопроса даже в тяжелую для России годину Крымской войны. Поляки увидали перед собой уже не конституционного монарха, верного данной им присяге, а грозного судью их дел, простившего личные оскорбления, но желавшего устроить счастье Польши, как составной части России, вопреки самим полякам, всегда его разрушавшим¹⁴³. «Уверяю вас, — сказал государь польским депутатам¹⁴⁴, — что я стану благодетельствовать вам против вашей воли. Если вы будете хорошо вести себя, если вы будете исполнять свои обязанности, мое отеческое попечение прострется на всех вас, и, несмотря на все прошедшее, правление мое не перестанет пещись о вашей пользе».
Закончилась польская революция, но не окончилось то зло, которое она принесла России. Кроме тяжелого влияния на характер [77] государя, она вызвала к жизни польскую эмиграцию, которая разнесла по Европе ненависть против России и подготовила враждебное настроение общественного мнения Запада против русского правительства, с тех пор выражавшееся при каждом удобном случае и словом и делом¹⁴⁵.
Восстание в Польше послужило отчасти и к определению наших международных отношений.
Император Николай еще раз имел случай показать западным державам, что он не потерпит какого-либо иностранного вмешательства во внутренние дела России'⁴⁶. Французское правительство, со своей стороны, избегало оскорблять нас открытым сочувствием восстанию, но радушно принимало эмиссаров мятежного правительства, убаюкивало их разными надеждами и, советуя продлить сопротивление развитием партизанских действий, одновременно вступило в роль неудачного посредника в Петербурге. Поведение английского кабинета было к нам недоброжелательно, не доходя, однако, до пределов открытого сочувствия восставшим. Но занятие нами Варшавы и уничтожение польской конституции поколебало популярность английского министерства, которое нашлось необходимым выразить в лице лорда Пальмерстона протест против нарушения, по его мнению, постановлений Венского трактата. Ответ нашего правительства по этому поводу прекратил спор, однако, «если английский министр и хранит молчание, — писал барон Бруннов¹⁴⁷, — то мы никоим образом не должны льстить себя мыслью, что мы его победили или убедили в противном. Напротив того, он с грустью созерцает настоящее подчинение Польши и оплакивает укрепление в ней нашей власти; в свободе поляков он рассчитывал видеть противодействие нашему могуществу и постоянное средство беспокоить наше правительство и мешать ему таким образом следить за тем, что происходит вне России». Поведение же австрийского кабинета лучше всего видно из следующих слов императора Николая: «Затеи австрийцев подлы, и двуличность гнусна, но не время с ними ссориться... Поведение наших соседей тем неблагоразумнее, что не дает им права в тяжелое для них время просить нашей помощи, и я, верно, не пролью капли драгоценной русской крови за их дело, ежели они произвольно нарушать станут трактаты, а для нас одних считать их будут святыми»¹⁴⁸. Остается, быть может, пожалеть, что этот урок двуличности Австрии был нами так скоро позабыт.

Июльская революция и Польское восстание не закончили собой всех треволнений первых годов царствования императора Николая. К ним присоединились холера в обеих столицах, сопровождавшаяся возмущением в Петербурге, и кровавый бунт в военных поселениях. [78]
В эти тяжелые дни государь выказал в полном величии те черты своего характера, которые привлекли к нему народные сердца в день 14 декабря и которые инстинктивно делали его властелином народных масс. И в Москве и в Петербурге, среди зараженного города и бунтующей черни, и в Новгородских поселениях, среди обагренных кровью своих офицеров поселян, государь являлся первым, чтобы разделить несчастье своего народа, утешить его в горестях, вразумить заблудшихся и остановить бунтующих своим мужеством, равным мужеству героев древности. Появления его на Сенной площади среди взволнованной и разнузданной несколькими днями беспорядков черни и в Новгородских поселениях могли бы считаться легендарными, если бы они не были историческими фактами.
Прекрасная, строго классическая наружность императора Николая, его рыцарская фигура и прирожденное величие, конечно, должны были играть немалое значение в импонирующем влиянии на народные массы, но это было ничто в сравнении с тем замечательным обаянием, с той необыкновенной чарующей силой, которой богато одарила его природа и влиянию которой, по словам современников¹⁴⁹, не мог не подчиниться самый лютый враг Николая Павловича.
Если сравнить между собой многие сотни описаний наружности императора Николая, то невольно поразишься однообразием впечатления, которое производила его редкая мужественная красота, воплощавшаяся только в художественных резцах знаменитых ваятелей при изображении ими идеальных образцов классического мира. Эта красота не уменьшалась с течением времени, и на пятьдесят девятом году своей жизни император был так же прекрасен и еще более величествен, чем в молодые годы. «Я увидел черты, — пишет один из иностранцев¹⁵⁰, — какими изображают нам героев древности: высокий лоб, проницательный, исполненный достоинства взгляд, рост и формы Алкида. Сделав несколько шагов вперед, он поклонился на обе стороны, одним протянул руку, других приветствовал милостивой улыбкой, с некоторыми стал беседовать то по-русски, то по-французски, то по-немецки, то по-английски, и все одинаково свободно. Ему все было известно. Мысль и речь его переходили от востока к западу, от юга к северу. Замечания его о разных странах и об их взаимных отношениях были так тонки и обличали такое глубокое знание, что, забыв монарха, я дивился в нем только мыслителю. Откуда находится у него время, чтобы иметь обо всем такие верные и положительные сведения и о каждой вещи произносить такое справедливое и основательное суждение? В нем сосредоточивается целая администрация колоссальной империи, ни одно сколько-нибудь важное дело не решается без него, просьба последнего его подданного восходит [79] до него. Каждое утро, с ранних часов он работает со своими министрами, каждая ночь застает его опять за рабочим столом»¹⁵¹. «По такому оригиналу, — пишет другой иностранец¹⁵², — Фидий мог бы лепить Зевса или Марса. Вся рыцарская наружность императора производила импонирующее впечатление, и я понял, как этот гигант мог одним мановением руки усмирить мятежную толпу во время холерной эпидемии». Величественная осанка государя, все его движения и жесты являлись естественным дополнением к его царственной наружности, самой природой предназначенной воплощать в себе бытие обширнейшего государства в мире. И если Наполеон I перед каждым торжественным выходом репетировал свою роль с Тальма, то Николай I от природы обладал тем величавым достоинством в соединении с простотой, той грацией в соединении с естественностью, которые заставляли преклоняться перед ним все окружающее и чувствовать во всем его величии что-то неземное.
Но что особенно поражало в Николае Павловиче современников, — это выражение его лица, которое было живым отпечатком чувств, волновавших государя, и различных оттенков его богато одаренной натуры. Безграничная доброта и любовь к своему народу наравне с гневом, нежность любящего отца наравне с непоколебимой твердостью карающего судьи, врожденная доверчивость и привитая печальным опытом подозрительность, присущая ему простота сердечного человека и величие монарха, словом, все обуревавшие душу его хорошие и дурные чувства с одинаковой силой отражались на его прекрасном лице. Этим объясняется то различное и во всяком случае сильное впечатление, которое император Николай производил на всех, его когда-либо видавших. И «зимние» глаза, леденившие Герцена¹⁵³, и то полное благородства и сердечности обращение, которое заставляло иностранца по чувствам и воспитанию Витгенштейна¹⁵⁴, а также многих, ему подобных, с радостью жертвовать за государя последней [80] каплей своей крови, были в одинаковой мере присущи Николаю Павловичу.
«Я никогда не встречала лица человеческого, — писала графиня Блудова¹⁵⁵, — которое до такой степени менялось бы в выражении, смотря по состоянию душевному, как оно менялось у Николая Павловича. Его открытая, благородная натура была неспособна на ложь ни словом, ни делом, ни взглядом. Античная правильность в чертах лица, высокий стройный стан и что-то бессознательно повелительное в повороте головы придавали ему строгий и несколько грустный вид, когда он молчал или задумывался. Но как очаровательно просветлялось лицо его, как оно озарялось при веселой мысли или нежном чувстве». Протоиерей Базаров так описывает впечатление, произведенное на него императором Николаем¹⁵⁶ : «Я остался на месте, пораженный этой величавой фигурой необыкновенного человека и изнемогая под величием его, устремленного на меня, взгляда. Я склонил перед ним голову не по чувству только подданнической покорности, но по какому-то магнетическому влиянию величественного явления, перед которым, — казалось и чувствовалось — все должно преклоняться»¹⁵⁷. «C'est un colosse ideal!» — восклицали иностранцы при виде императора Николая; «Богатырь, богатырь», — восторженно твердил простой народ; «Орел!» —гордо говорили солдаты¹⁵⁸.
Но классическое лицо императора Николая редко покидало выражение какой-то затаенной грусти. Было ли то следствием событий, омрачивших раннее детство государя, или следствием впечатления первого дня воцарения и постоянных угроз покушения на его жизнь из-за угла¹⁵⁹, но он производил впечатление человека далеко не счастливого. «На меня и на Альберта, — писала королева Виктория¹⁶⁰, — он производил такое впечатление, как будто этого человека нельзя признать счастливым, как будто на нем лежит тяжким, болезненным бременем громадная власть, соединенная с его положением. Он редко улыбается, а когда появляется улыбка, она не говорит о счастии»¹⁶¹.
Но если сильно было впечатление, производимое императором Николаем на отдельных лиц, то оно принимало в полном смысле слова стихийные размеры при общении его с народом. По своему характеру, по своим взглядам, наконец, по всей своей природе это был поистине русский царь, олицетворявший в себе одном могущественную нацию¹⁶². Николай Павлович не преувеличивал своей моральной силы, говоря, что стоит ему сказать слово, и все 60 миллионов встанут за ним, как один человек. Энтузиазм народный при виде государя доходил до неописуемых размеров. Генерал-адъютант Бенкендорф, постоянный спутник государя во всех его путешествиях первых годов царствования, в следующих выражениях описывает неожиданный приезд императора [81] Николая в Москву в марте 1831 года¹⁶³.
«Еще гул колоколов не замолк, а уже народ и экипажи со всех сторон устремились к дворцу; началась толкотня, давка; все поздравляли друг друга с нечаянной радостью; все были в восторге и удивлении. На дворцовой площади происходило такое волнение, что можно было бы принять его за бунт, если бы на всех лицах не изображалось благоговения и радости, свидетельствовавших, напротив, о народном счастии. В 11 часов государь вышел из дворца пешком в Успенский собор; все головы обнажились, загремело многотысячное ура, и толпа до того сгустилась, что генерал-губернатор князь Голицын и я насилу могли следовать за государем, да и сам он, при всех усилиях народа раздаваться перед ним, едва мог подвигаться вперед. Только на какой-нибудь аршин очищалось вокруг него место; он беспрерывно останавливался и, чтобы пройти двести шагов, разделяющих дворец от собора, употребил, конечно, десять минут».
Император Николай обладал в высокой степени даром сердечного красноречия; его мощное, истинно русское слово приводило простой народ в те редкие минуты, когда ему удавалось слышать государя, в неописуемый восторг¹⁶⁴. Ему было замечательно присуще свойство одним словом или взглядом ободрить или повергнуть в уныние присутствующих. «Бывало, взглянет милостиво, — пишет Карцев¹⁶⁵, — за счастье почел бы отдать за него жизнь. В походе люди устали, еле плетутся; проедет государь, скажет слово, запляшут плясуны, зальется песня, забренчат бубны, и усталость забыта!»¹⁶⁶...
И нельзя не согласиться со словами барона Корфа, что император Николай знал и любил Россию, как знал и любил ее до него разве один только Петр Великий, а знание народа, согретое любовью, всегда действует с электрической силой¹⁶⁷.
На иностранцев такое обожание русским народом своего царя производило особенно сильное и иногда непонятное впечатление. «Деспотические желания императора Николая, — пишет один из [82] позднейших историков Второй Империи¹⁶⁸, — которого Провидение наградило таким величием, парили так высоко, что они переставали быть ненавистными и требовали безусловного повиновения. Его самые несправедливые капризы, его самые ужасные упрямства были окрашены чем-то вроде святой настойчивости. Будучи одновременно главой церкви и гражданского управления, он считал себя представителем божественной власти. Уединенный по своему положению, слушающий только те советы, которые ему желательно выслушать, он привык в небесах искать света и в торжественные минуты своей жизни не сомневался, что его решения были продиктованы ему самим небом. Отсюда происходила вся опасность и в то же время все величие мистицизма, отсюда происходили и мечтания, которые не удавалось рассеять, так как они основывались неизвестно на каких священных галлюцинациях, отсюда также происходила и широта взглядов, которая расстраивала обыкновенное течение политики, и язык наполовину библейский, наполовину воинственный, который непривычным звуком раздавался в дипломатических канцеляриях и возбуждал религиозный энтузиазм с одного конца Святой Руси до другого»¹⁶⁹.

Треволнениями первых шести годов царствования императора Николая заканчивается период сформирования его как человека и как государя. Ряд неблагоприятных обстоятельств произвел значительный переворот в образе мыслей Николая Павловича и дал особое развитие некоторым присущим ему с детства чертам характера.
В нем еще более резкой чертой прошла грань между добрым, сострадательным сердцем и благородными порывами¹⁷⁰, с одной стороны, и чувством строгого исполнения того, что он признавал своим долгом, своей святой обязанностью в служении Отечеству, с другой. Под влиянием протекшего в жестокой обстановке детства, а отчасти и ввиду свойственной ему по природе решительности, император Николай иногда облекал исполнение своего долга в суровую форму беспощадного пресечения зла. Верный духу своего времени, он в проступках серьезных был сторонником мер карательных, строго убежденный в том, что наказание одного виновного спасает от гибели многих невинных. Печальные события первых годов царствования, происшедшие в России и Западной Европе, содействовали окончательному утверждению в нем этих воззрений. Сила закона и обязанности государя как первого охранителя его стояли в глазах Николая Павловича несравненно выше чувств человека. Одно поведение его в день казни декабристов¹⁷¹ показывает, как в лице государя жестоко страдал человек, верный принятым на себя обязательствам¹⁷² . «Je repousse le rôle de bourreau, et je ne veux user que de [83] mon droit de gracier»¹⁷³, — в этой фразе императора Николая выражается вся борьба чувства и долга.
Подчинившись выработанной системе, государь неуклонно следовал ей и в этом отношении правил Россией железной рукой. Отдельные факты из его царствования могут показаться жестокими и даже пристрастными, но исследование их в совокупности не оставляет сомнения в полной беспристрастности и сердечном отношении государя даже к виновным. Утверждая смертный приговор над декабристом Рылеевым, он в то же время послал 3000 рублей его семье и принял на себя заботы по воспитанию его дочери¹⁷⁴. Узнав, что у привлеченного в 1849 году капитана Менькова к следствию имеется старушка мать, находившаяся в затруднительном материальном положении, государь секретно послал ей 1000 рублей¹⁷⁵. Признав необходимым в 1837 году лишить князя Дадиана в резкой форме флигель-адъютантских вензелей, император Николай, для смягчения тяжелого впечатления, которое это наказание должно было произвести на тестя князя Дадиана, барона Розена, здесь же передал эти вензеля сыну последнего¹⁷⁶. И смело можно сказать, что на один случай, в котором можно подозревать ввиду отсутствия достаточных сведений пристрастность или мстительность со стороны Николая Павловича, найдутся десятки случаев, фактически доказывающие противное¹⁷⁷.
Обстановка жизни и царствования императора Николая не могла содействовать уменьшению врожденной его вспыльчивости, и [84] государь подвержен был приступам гнева, которые проявлялись с той же силой, как и все чувства, обуревавшие его могучую натуру¹⁷⁸. Опасение подобных вспышек накладывало известный отпечаток на отношение к государю приближенных к нему лиц: слово правды редко доходило через них до высоты трона. Жесткая оболочка скрывала для большинства трезвый взгляд государя на вещи. «Я сам не раз ошибался, — сказал государь генерал-адъютанту Бибикову¹⁷⁹, — верно, ошибаюсь нередко и теперь и, верно, буду ошибаться и впредь; за непреднамеренные ошибки я никогда не взыщу». Рыцарскому характеру императора Николая было не чуждо сознание в своей вине и удовлетворение обиженного даже в виде публичного перед ним извинения¹⁸⁰.
Обрисовавшиеся еще с юношеских лет черты характера Николая Павловича не изменились и в последующие годы, но приобрели лишь более определенные рельефные формы. Они были всецело перенесены им и в дело управления государством, что придало всему царствованию этого государя отпечаток чего-то высоко благородного и рыцарского, но не всегда, к сожалению, соответствовавшего благодаря сложившейся международной обстановке истинным интересам России. Император Николай во все время своего царствования был окружен, так сказать, сиянием своих личных высоких качеств, через призму которых он смотрел на все окружающее; другие же руководствовались в своих поступках иными основаниями. Борьба происходила совершенно различными оружиями — идеального рыцарства и расчетливой практичности — и окончилась не в пользу первого. И замечательно то, что тяжелые уроки действительности мало способствовали изменению возвышенных взглядов императора Николая.
Открытый и прямой образ действий, отвращение ко всяким тайным и фальшивым средствам, душевная потребность откровенно выскакивать во всякой обстановке свое одобрение и неудовольствие, открытое презрение к проявлениям отрицательных черт человеческой жизни и восхищение перед ее положительными сторонами, [85] сердечная доброта и простота государя в обращении — все эти присущие императору Николаю качества в размерах, соответствовавших его мощной натуре, отличали и его поведение как государя¹⁸¹.
И декабрьский бунт, и июльская революция, и польский мятеж убедили государя в том, что во главе революционного движения в большей части стояли лица, ознакомившиеся с учениями новых философов и различных образовавшихся в первую четверть девятнадцатого столетия обществ, но без надлежащей практической подготовки к тому, чтобы суметь отделить в этих учениях полезное от разных теоретических увлечений. Император Николай уверовал в громадный вред распространения среди мало подготовленной массы русской интеллигенции этих учений, да еще в окраске современных, в большей части случаев стоящих не на высоте своего призвания, мыслителей и публицистов, и ополчился против такого направления литературы и образования со всей страстностью своей могучей натуры и с силой, равной вере в искореняемое этой борьбой зло. Насколько велико было в этом отношении убеждение государя, показывают следующие строки из его письма к князю Варшавскому¹⁸²: «Чертков привез мне экземпляр проекта конституции для России, найденный у Новосильцева в бумагах. Напечатание сей бумаги крайне неприятно; на 100 человек наших молодых офицеров 90 прочтут, не поймут или презрят, но 10 оставят в памяти, обсудят и, главное, не забудут. Это пуще всего меня беспокоит... Начальникам велеть обращать самое бдительное внимание на суждение офицеров и стараться и словами, и собственным примером доказывать, коликого презрения заслуживают те, кои подобным оружием нам вредить хотят».
Это приобретенное императором Николаем убеждение положило яркий отпечаток на направление в его царствование образования юношества и развитие мысли русского общества.
Из тех же источников получила начало и появилась подозрительность государя, в особенности к лицам, «будирующим», по его выражению¹⁸³. К таким лицам император Николай очень долго присматривался, прежде чем дарил их своим доверием. Всякое их свободное суждение очень часто принималось государем как поступок, враждебный лично против него¹⁸⁴.
Исключительные обстоятельства, сопровождавшие вступление Николая Павловича на престол, при отличавшей его всегда глубокой религиозности, придали его характеру мистический оттенок. Император Николай видел в этих обстоятельствах ясное доказательство Божественного промысла, и власть, данная ему «милостью Божией», имела для него особое религиозное значение. Считая всех монархов за одну семью, государь стал во всем своем величии на защиту принципа монархизма и законности во всей Европе. Если обстоятельства [86] не всегда давали ему возможность фактически поддерживать этот принцип, то во всяком случае его правдивая натура не могла воздержаться от выражения своего нравственного презрения к нарушителям законности¹⁸⁵.
Со вступлением на престол император Николай перестал жить своей частной жизнью; он весь предался служению России. Он, казалось, сознавал, как короток период человеческой жизни для того, чтобы достигнуть видимых результатов в обширном деле управления громаднейшим государством. Его непостижимой деятельности удивлялись все современники. Все бумаги и доклады, восходившие до государя, непременно разрешались в тот же день¹⁸⁶. Граф А. X. Бенкендорф так описывает деятельность государя во время путешествий: «Курьеры, ежедневно приезжавшие из Петербурга или из армии, были отправляемы обратно в ту же ночь. Государь ложился спать не раньше трех часов утра, чтобы только порешить и отослать все без изъятия поступившие бумаги. Таким образом доклады Государственного Совета, Комитета министров, министерств: иностранных дел, военного и финансов и начальников армий возвращались точно так же без замедления, как бы государь проживал в Петербурге, свободно располагая своим временем. Кроме того, он находил время ежедневно писать подробные письма к императрице, перечитывать донесения о здоровье и ходе уроков своих детей, перелистывать газеты и часто даже пробегать вновь появившиеся в печати книги на русском и французском языках»¹⁸⁷.
Все личные чувства и интересы государя отступали перед обязанностями «службы», как император Николай не раз называл свое царствование. Надо понять, что он, отличный семьянин, чувствовал, отправляясь в бунтующие поселения в то время, когда императрица находилась в последнем периоде беременности¹⁸⁸. Даже такие удары, как смерть взрослой и любимой дочери великой княгини Александры Николаевны, ни на минуту не отвлекли его от государственных дел¹⁸⁹. [87]
Подготовка наследника престола и воспитание прочих детей обращали на себя особое внимание Николая Павловича. Он всеми силами старался оградить их от того, что он испытал своим горьким опытом. Слова, сказанные маршалу Мармону — «je veux faire de mon fils un homme avant d'en faire un prince»¹⁹⁰ — легли в основу воспитания будущего царя-освободителя. Цесаревич с первой молодости присутствовал при всех докладах государю и прочитывал представляемые ему бумаги¹⁹¹, заседал в Государственном Совете и Комитете министров, а при отъезде государя ему предоставлялось право решать Высочайшим именем многие дела¹⁹². Одни имена лиц, привлеченных к заведованию образованием наследника, Жуковский и Сперанский, говорят сами за себя и вызывают невольное сравнение с детством Николая Павловича.
Некоторые мысли, высказанные государем по поводу воспитания его детей, крайне интересны и в отношении личной характеристики императора Николая. Восхваляя блестящие способности великого князя Константина Николаевича, он выражал сожаление о том, что они помрачаются «какой-то смешной и безотчетной неприязнью ко всему западному, каково бы оно ни было, и излишним ультрапатриотизмом». В чтении курсов он требовал не останавливаться долго на отвлеченных предметах, которые потом или забываются или не находят никакого приложения на практике. На высказанное преподавателем сомнение о том, знакомить ли великого князя с конституционными планами, занимавшими императора Александра, государь отвечал: «Разумеется, и непременно; его надо вводить во все со всею искренностью и ничего от него не скрывать»¹⁹³.
Такова в общих чертах полная благородства и высоких выдающихся качеств личность императора Николая. Тридцатилетнее тяжелое царствование, в которое государь вкладывал с присущей ему горячностью всю свою жизнь, не могло пройти бесследно ни для его здоровья, ни для его характера. Постоянные внешние успехи окончательно утвердили его в верности того направления, по которому он повел Россию. Особенности его характера естественно должны были к концу царствования несколько обостриться, мистицизм несколько увеличиться. Французский посол при Петербургском дворе генерал Кастельбажак дает следующую характеристику Николая Павловича, относящуюся к концу его царствования¹⁹⁴ :
«Император Николай похож на Петра Великого, Павла I и рыцаря средних веков, но, по мере приближения старости, Павел I начинает преобладать; необходимо ловить на лету его благие вдохновения и предупреждать плохие. В общем, это человек и государь очень оригинальный, которого очень трудно узнать — таково несоответствие между его достоинствами и недостатками. Он внушает страх и уважение своей семье и всем, кто его окружает, а вместе с тем очень часто он является самым простым и сердечным [88] человеком, катаясь по ковру со своими многочисленными внуками, которые рвут его редкие волосы и мучат его всяким образом. Это друг верный и очень часто выказывающий нежность, достойную сердца молодой романтичной женщины, но в то же время жесткий и беспощадный (intraitable) к малейшим ошибкам и никогда не восстановляющий того, что им разрушено»¹⁹⁵.
Со своей стороны, принц Евгений Виртембергский следующими строками заканчивает свои воспоминания об императоре Николае: «Я сказал бы императору Николаю — испытай свое сердце, и ты увидишь, что оно благородно, доброжелательно и склонно ко всему великому; не обманывай самого себя насчет собственных чувств. Протяни Европе братскую руку и не делай ни для кого исключения... Ты сам настолько великодушен, человеколюбив и вместе с тем так тверд и решителен, что тебе предназначено играть блестящую роль во главе могущественнейшего государства. Тебе следует стать во главе всякого доброго начинания и презирать крикунов, но если ты не тиран, то не старайся же казаться им!»¹⁹⁶

Примечания

¹ «Сначала был период либерализма и филантропии, — говорит по этому поводу декабрист Штенгель в своем письме к императору Николаю Павловичу, — потом период мистицизма и, наконец, противных мнений и действий тому и другому»//Русский архив. 1895. Кн. 1.
² Дневник П. Г. Дивова.
³ Штенгель В. И., барон//Русский архив. 1895. Кн. 1. С. 161—169.
⁴ Там же.
⁵ Всеподданнейший отчет членов комиссии графа Кочубея, графа Толстого и князя Голицына, представленный, по возвращении государя из Турецкой кампании, 16 октября 1828 года.
⁶ Из биографии Ф. И. Тютчева//Русский архив. 1874.
⁷ Император Николай Павлович. Записки графини А. Д. Блудовой //Русский архив. 1893. Кн. 1.
⁸ Русская старина. 1898. Т. 96. С. 353—362.
⁹ София Петровна Свечина //Русская. старина. 1900. № 11. С. 416—418.
¹⁰ Русский архив. 1895. Кн. 1.
¹¹ Шильдер Н. К. Император Николай I. Т. I. С. 59.
¹² Записки А. И. Кошелева. Берлин, 1884.
¹³ Шильдер Н. К. Император Николай I. Т. I. С. 163.
¹⁴ Там же.
¹⁵ Записка гос. секр. А. Н. Оленина. Сборник ИРИО. Т. XX.
¹⁶ Записки Я. И. Ростовцева.
¹⁷ Собственная Его Величества библиотека.
¹⁸ Барон Корф. Историческое описание.
¹⁹ «L'empereur Nicolas, — писала по этому поводу графиня М. Д. Нессельроде 30 декабря 1825 года, — a su le même 14 prouver, qu'il était [89] capable de gouverner les 50 millions d'âmes qui lui sont échues par le destin. Le matin de ce jour l'on ignorait encore ses grandes qualités que ces tristes circonstances firent éclorer subitement. Dans quelques heures par son courage, sa présence d'esprit, sa fermeté, son humanité il sut se gagner les coeurs et la confiance de la troupe, des habitants de sa capitale qui confièrent à la renommée avec enthousiasme ce qu'il a été ce jour-là et ce qu'il continue à être». (Гос. архив, разр. III, № 43).
Следует заметить, что графиня М. Д. Нессельроде, давшая в своей переписке весьма меткую характеристику современных ей деятелей, вообще не отличалась особым пристрастием к личности императора Николая Павловича.
²⁰ Шильдер Н. К. Император Николай I. Т. I. С. 290.
²¹ Собственные слова императора Николая Павловича.
²² Шильдер Н. К. Император Николай I. Т. I. С. 311.
²³ Там же.
²⁴ Письмо к цесаревичу Константину Павловичу от 29 ноября (11 декабря) 1827 года.
²⁵ J'ai la ferme conviction de cette protection divine qui s'exerce sur moi d'une manière trop-palpable pour que je ne veuille l'apercevoir dans tout ce qui m'arrive, — et voilà ma force, ma consolation, voilà mon guide en tout.
²⁶ Письмо от 15 декабря 1825 года.
²⁷ The diplomatic reminiscences of lord Augustus Laftus, 1837—1862. London, 1892, 2 vol.
Следует отметить тот факт, что вообще, за немногими исключениями, характеристика императора Николая Павловича иностранными писателями отличается во всем, кроме, впрочем, его внешней политики, большей беспристрастностью и правдивостью, чем характеристика русских писателей. Эти последние и доныне находятся под впечатлением пристрастных и партийных отзывов современников.
²⁸ Из статьи газеты «Aftonbladet» от 5 марта 1855 года. Архив Мин. иностр. дел, U. W. V., 1855.
²⁹ Один из многих подобных эпизодов рассказан в «Воспоминаниях из прошлого» княгини Варвары Репниной //Русский архив. 1870. Кн. 2.
³⁰ Собственноручное письмо императора Николая I к императору Австрийскому от 1 (13) февраля 1853 года. Гос. архив.
³¹ «Il y a telle espèce de scélérat qui ne comprend pas la générosité, la prend pour de la faiblesse et en profite dans ses exécrables calculs».
³² Исторический вестник. 1901. Кн. 5. С. 586.
³³ Из Записок барона М. А. Корфа //Русская старина. 1900. Кн. 2.
³⁴ А. Зайончковский. Заметки Императора Николая Первого на записке Н. Н. Муравьева //Военный сборник. 1903. № 2.
³⁵ Целая масса примеров выслушивания императором Николаем Павловичем с благодарностью самостоятельных мнений и горьких иногда истин помещены в дневниках: барона М. А. Корфа (выдержки напечатаны в ж. «Русская старина»), флигель-адъют. Аркаса (выдержки напечатаны в ж. «Исторический вестник»), отчасти князя А. С. Меншикова (рукопись) и во многих других воспоминаниях об этой эпохе. [90]
³⁶ Характер отношения к императору Николаю Павловичу приближенных к нему лиц очень рельефно выясняет H. H. Муравьев в своем рукописном дневнике за 1849—1854 годы. Архив Гр. Гр. Черткова.
³⁷ Дневник князя П. П. Гагарина. Собственная Его Величества библиотека, шк. 115, карт. 15.
³⁸ «Cet homme n'est point aimé même des coeurs auxquels il a fait du bien». ³⁹Упомянем между прочими Ермолова, Муравьева-Карского, Закревского и др.
⁴⁰ Сперанский, Пушкин, Муравьев-Карский и др. Рукоп. дневн. H. H. Муравьева. Воспоминания Г. Д. Щербачева//Русский архив. 1890. Т. I. С. 118; Гримм. Р. А. Старина и новизна.
⁴¹ Как, например, с Ермоловым.
⁴² Русский архив. 1894. Кн. 3.
⁴³ Воспом. Д. К. Тарасова/УРусская старина. 1872. Т. VI. Критич. заметки А. Зиссермана //Русский архив. 1885. Кн. 5 и др. Письма графини Нессельроде графу Гурьеву. Гос. архив, разр. III и др.
⁴⁴ Рукоп. дневник князя П. П. Гагарина за 12 октября 1854 года. Собственная Его Величества библиотека, шк. 115, карт. 15.
⁴⁵ Интересна приводимая князем П. П. Гагариным в дневнике от 7 сентября 1854 года, между прочим, характеристика бывшего в то время военным министром князя В. А. Долгорукова. «A présent que tout ce qui pense, que tout ce qui sent n'a qu'une idée, la Crimée, on se redit tout ce que l'on sait qui y a rapport. C'est comme cela que j'ai su que le comte Nesselrode sur une observation qu'on lui faisait à propos de la nécessité d'y envoyer des renforts avait répondu: — Mais il y a in mois que j'en parle et reparle à Dolgorouky dont je n'ai pu obtenir d'autre réponse que celle-ci: Sa Majesté ne m'a pas donné d'ordres à cet égard.— Ces mots-là ne donnent-ils pas la mesure du ministre. Il a bien tout ce qu'il faut pour faire un favori. Extérieur, manières, caractère, organe, mais il paraît que cela ne suffit pas pour faire un homme d'Etat».
⁴⁶ «Quand on pense à quelle hauteur nous étions et que nous sommes volontairement et de plein gré descendus aussi bas, cela fait frémir, et tout cela parce que des gens qui devaient dire la vérité à l'empereur la lui ont cechée, que tous nos ministres à l'étranger ont préféré atténuer ce qu'ils avaient à dire, en vue de leur intérêt personnel et que d'autres ont fait comme eux».
⁴⁷ Письмо от 22 декабря 1825 года.
⁴⁸ Письмо от 29 декабря 1825 года.
⁴⁹ Письмо от 29 января 1826 года.
⁵⁰ «Je veux et, s'il plaît à Dieu, j'irai au fond du lac, arrive ce qui voudra».
⁵¹ Историческая записка графа Д. А. Толстого. Архив П. Я. Дашкова.
⁵² Киевская университетская старина'/Русская старина. 1899. № 6.
⁵³ Мекензи Уоллесе. Россия //Древняя и Новая Россия, 1879, октябрь.
⁵⁴ Николаевская цензура//Исторический вестник. 1901. № 11.
⁵⁵ Шильдер Н. К. Император Николай I. Т. I. С. 346.
⁵⁶ Письмо от 29 ноября (11 декабря) 1827 года.
⁵⁷ Шильдер Н. К. Император Николай I. Т. I и II.
⁵⁸ «Vous qui avez été notre maître et qui pour moi l'êtes toujours au fond de mon coeur». (Из письма императора Николая цесаревичу Константину Павловичу от 30 марта (11 апреля) 1831 года). [91]
⁵⁹ От 8 (20) декабря 1825 года.
⁶⁰ Шильдер Н. К. Император Николай I. Т. I. С. 402.
⁶¹ «Подобные узы, — писал по этому поводу император Николай князю Паскевичу 2 марта 1835 года, — передаются от отца к сыну, из рода в род; я его (союз) наследовал от Александра Павловича и передам сыну; император Фердинанд получает в наследство от отца, моего друга, и дружба моя ему принадлежит отныне свято; в этом залог счастья народов! Новые лица перемениться могут, но священные правила никогда; они вечны, как святыня» //Русский архив. 1897. Кн. 1.
⁶² Там же, стр. 349.
⁶³ Роль цесаревича в первые годы царствования императора Николая Павловича с достаточной подробностью выяснена в труде Н. К. Шильдера: «Император Николай I».
⁶⁴ Шильдер Н. К. Император Николай I. Т. II.
⁶⁵ Императорское Российское историческое общество: Сборник. T. LXXIV. С. 16.
⁶⁶ По крайней мере, этого мнения держался один из делопроизводителей комитета, барон Корф, в своем сочинении «Жизнь графа Сперанского».
⁶⁷ Сюда можно отнести: Новое положение о дворянских выборах, учреждение почетного гражданства, ограничение продажи крестьян без земли, расписание должностей гражданской службы, изменение условий приобретения дворянства при помощи чина и пр.
⁶⁸ Кроме вышеупомянутого комитета 6 декабря 1826 года, в первые годы царствования были собраны комитеты для выработки плана войны с Турцией в 1829 году, для выработки оснований наших дальнейших отношений к этой империи и др.
⁶⁹ Корф М. Жизнь графа Сперанского. Ч. II. С. 300.
⁷⁰ «J'ai eu une longue conversation avec Spéransky; elle s'est passée d'une manière fort calme et amicale et он принес повинную» (Из бумаг Шильдера. Архив П. Я. Дашкова).
⁷¹ Корф М. Жизнь графа Сперанского. Ч. И. С. 308.
⁷² «Министр народного просвещения говорит: опасно учить крестьян читать и писать; министр внутренних дел говорит, что промышленность убивает Россию; министр финансов не идет далее, как займы делать и налоги умножать; члены Государственного Совета утверждают, что мужик русский знает пахать землю лучше, нежели ученый какой агроном и т.д.» (Архив графов Мордвиновых. Т. IX. СПб., 1903 г., с ценными предисловиями и примечаниями В. А. Бильбасова).
⁷³ Дневник барона М. А. Корфа за 1848 год.
⁷⁴ Шильдер Н. К. Император Николай I.
⁷⁵ Середонин С. М. Исторический обзор деятельности Комитета Министров.
⁷⁶ Госуд. архив, разр. III, № 164.
⁷⁷ Высочайшая резолюция на одной из меморий Комитета Министров в 1827 году.
⁷⁸ Середонин С. М. Исторический обзор деятельности Комитета Министров.
⁷⁹ Шильдер Н. К. Император Николай I. Т. I. С. 466—468. [92]
⁸⁰ В письме к графу Гурьеву от 9 сентября 1827 года. Госуд. архив, разр. III.
⁸¹ Графиня Нессельроде вела свою переписку на французском языке; приводим подлинный текст этих отрывков: «Vous êtes très curieux de savoir ce qui se passe dans le pays; il m'est difficile de vous intéresser à ce sujet, parce que je ne puis moi-même classifier mes idées. Je sais que l'on glose moins, ce qui est certainement un mieux et qu'il règne plus d'activité dans les affaires, sans qu'elles aillent ou soient jugées avec plus d'équité, malgré l'extrême désir qu'aurait le souverain, qu'il y en eût, mais pour cela il faudrait tant et tant de choses, qu'il est très difficile de l'établir, surtout lorsqu'on n'embrasse pas tous les moyens qui y conduisent. Ce sont les mêmes ministres ineptes qui gouvernent; les aides qu'in leur a donnés ne peuvent rien; ainsi l'on ne peut s'attendre à une régénération... Les intentions sontpures, parfaites, accompagnées d'une grande franchise, mais on a remarqué, qu'il n'a pas le tact des hommes et que tout choix qu'il fait est malheureux en ce qu'il ne remplit poit le but. Cependant les formes de l'Empereur, sa volonté pour le bien font qu'il est aimé, que ce sentiment se consolide dans toutes les classes»
⁸² «Всеподданнейший отчет членов Комиссии графа Кочубея, графа Толстого и князя Голицына от 16 октября 1828 года». Этот интересный отчет помещается в приложении № 6.
⁹³ «Aus meinem Leben», von Louis Schneider. Berlin, 1879.
⁸⁴ Письмо государя от 25 сентября 1829 года.
⁸⁵ Шильдер Н. К. Император Николай I. Т. II.
⁸⁶ В письме к графу Гурьеву от 9 сентября 1827 года. Гос. архив, разр. III.
⁸⁷ «On dit qu'il (Дибич) manque entièrement de logique, c'est cependant lui qui mène toutes les affaires milit aires», — пишет в том же письме графиня Нессельроде.' (Письмо государя от 25 сентября 1829 года).
⁸⁸ «Il a de la franchise dans l'abord de l'a propos, mais pas d'expérience et beaucoup de promptitude non raisonnée, ce qui se voit lorsque l'on suit ses premiers mouvements et que la personne qui lui présente l'affaire n'ose le contredire. Elle a doublement tort, parce qu'il est prouvé qu'il entend la vérité et cède souvent à une bonne raison». (Из письма графини Нессельроде графу Гурьеву от 8 ноября 1827 года. Гос. архив, разр. III).
⁸⁹ Шильдер Н. К. Император Николай I. Т. П.
⁹⁰ «Le calme et la tranquillité avec lesquels Sa Majesté donnait ses ordres étaient admirable, dignes du général le plus consommé. Aucun mouvement d'impatience, ni d'humeur, quand même les aides de camp, qui avaient mal compris ses ordres, osèrent lui demander de les leur répéter. Il les leurs expliquait avec une clareté et une précision, qui ont provoqué l'étonnement des officiers qui ont toute l'habitude de commander». (Из письма датского посланника графа Блом из-под Шумлы от 12 (24) июля 1828 года. Военн. учен, архив, отд. II, № 4445).
⁹¹ Из переписки с графом Н. Гурьевым в 1827 году. Гос. архив, разр. III.
⁹² Из дневника князя А. С. Меншикова: « 19 июня 1845 года. С государем ездил в Кронштадт и на пути с ним работал. Он учил канонерские лодки по стрелковым сигналам, и хотя все делалось, но не так, как ему хотелось. Он говорил, что Гейден, улучшая, испортил начертанную им тактику, и потому приказал завтра привесть в Петергоф по 4 человека с каждой лодки для личного Высочайшего обучения их движениям по горновым [93] звукам, т. е. пешее не по конному, а по гребному...
24 июня. Забыл отметить, что на пешем лодочном учении, на Петергофском плацу, государь крикнул на гр. Гейдена: «Извольте молчать», и восклицание это было не без дополнения; офицерам же толковал с терпением правила движения с вопросами, понимают ли, и непонимающим повторял». (Рукопись. Архив князя H. H. Гагарина).
⁹³ «Молодцы ваши гренадеры королевской гвардии, — выразился государь в разговоре с французским послом Бургоэном. — Я желал бы воздвигнуть золотую статую каждому из них». «Souvenirs d'histoire contemparaine. Episodes militaires et politiques» par le baron Paul de Bourgoin. Paris, 1864.
⁹⁴ Замечательны награды, данные командиру и офицерам брига «Меркурий», выдержавшему 14 мая 1829 года трехчасовое сражение с двумя турецкими кораблями в виду всего неприятельского флота: «Капитан-лейтенанта Казарского произвести в капитаны 2 ранга, дать Георгия 4-го класса, назначить в флигель-адъютанты, с оставлением при прежней должности, и в герб прибавить пистолет. Всех офицеров — в следующие чины, и у кого нет Владимира с бантом, то таковой дать. Штурманскому вфицеру, сверх чина, дать Георгия 4-го класса. Всем нижним чинам знаки отличия Военного ордена и всем офицерам и нижним чинам двойное жалованье в пожизненный пенсион. На бриг «Меркурий» — Георгиевский флаг» (Архив Морск. мин.)
⁹⁵ Указ на имя адмирала Грейга 4 июня 1829 года. Архив Морск. мин. Существует рассказ, что потомству командира «Рафаила» Стройникова было запрещено императором Николаем когда-либо вступать в брак, что бы фамилия, опозорившая русский флаг, перестала существовать, и не сколько лет тому назад скончался холостым последний представитель этой фамилии. Нам не удалось найти подтверждения этого рассказа в архивных документах.
⁹⁶ Дневник барона М. А. Корфа за 1849 год. Собственная Его Величества библиотека.
⁹⁷ Письмо к графу Паскевичу 15 ноября 1828 года.
⁹⁸ Записка эта, «Aperçu sur la campagne de l'année 1828», помещена в приложениях к т. II труда: Шильдер Н. К. Император Николай I.
⁹⁹ Шильдер Н. К. Император Николай I. Т. II.
¹⁰⁰ Там же. См. примечания.
¹⁰¹ Более подробно об этом обстоятельстве будет изложено далее.
¹⁰² Дневник барона М. А. Корфа.
¹⁰³ Смотри выше.
¹⁰⁴ «Я знаю, — писал будущий министр Валуев графу Д. Н. Толстому в августе 1848 года, — как составляются всеподданнейшие доклады. Один из ваших знакомых, без сомнения умный и деловитый, говоря о каком-то Сенявинском докладе и видя лишь мой мундирный фрак, а не меня, сказал мне: «Все дело в том, как поднести доклад и как составить его, чтобы на нем не могла лечь неблагоприятная резолюция». Это также,— прибавляет Валуев, — различие между буквой и духом, которого Его Величество не подозревает» (Переписка графа Д. Н. Толстого с графом П. А. Валуевым. Архив П. Я. Дашкова). [94]
¹⁰⁵ См. приложение № 7.
^т Письмо от 8 (20) декабря 1825 года.
¹⁰⁷ Шильдер Н. К. Император Николай I. Т. I. С. 349.
¹⁰⁸ «Cette scène était une affaire de famille, à laquelle l'Europe n'avait rien à démêler» (Корф M. A., барон. Восшествие. С. 159).
¹⁰⁹ Шильдер Н. К. Император Николай I. Т. I. С. 411.
¹¹⁰ Лекции, читанные в 1838 году бароном Брунновым наследнику цесаревичу Александру Николаевичу. Эти лекции, хранящиеся в рукописи в нашем Государственном архиве, представляют собой замечательный исторический документ, в котором с полной рельефностью высказались взгляды нашего Министерства иностранных дел на политику, преследуемую нами в царствование императора Николая. Нет сомнения, что государь, в особенности в первые годы своего царствования, был по самому свойству своего характера сторонником национальной политики, но печальные обстоятельства первого пятилетия царствования, обещание следовать по стопам императора Александра и, наконец, влияние опытного дипломата графа Нессельроде, совместно с другими побочными обстоятельствами, заставили императора Николая все более и более отклоняться от намеченного им первоначального пути. Ту часть работы барона Бруннова, которая касается царствования Николая Павловича, мы помещаем в полном объеме в приложении № 8.
¹¹¹ Отношения императора Николая к Турции будут нами подробно рассмотрены в отдельной главе. Здесь же мы их касаемся лишь в мере, необходимой для выяснения характера государя.
¹¹² «Le mode de négociation établi à Ackerman nous fit éviter les longueurs qui avaient accompagné nos anciennes discussions et entravé depuis 14 ans le succès de nos démarches à Constantinople» (См. приложение № 8).
^1IJ «La politique de l'Empereur peut se résumer en trois mots: не тронь меня».
¹¹⁴ Muffling. Aus meinem Leben. Berlin, 1855.
¹¹⁵ Подробнее об этом будет изложено в соответствующих главах.
¹¹⁶ Шильдер Н. К. Император Николай I. Т. I. С. 416.
¹¹⁷ Записки барона Бруннова. См. приложение № 8.
¹¹⁸ Шильдер Н. К. Император Николай I. Т. I. С. 416—418.
¹¹⁹ «Cette cause grecque est la cause du Jacobinisme pur et simple» (Письмо к императору Николаю 7(19) декабря 1827 года).
¹²⁰ «Toute politique mise à part, ainsi que les intérêts particuliers des puissances européennes». Там же.
¹²¹ «La cause grecque a été et est appuyée par toutes les têtes révolutionnaires du monde entier, y prêter les mains, c'est se mettre de pair et compagnie avec eux... L'opinion publique, comme on l'appelle de nos jours, est une peste, et siles gouvernements s'y soumettent et agissent d'après, il n'y a plus de bornes puisqu'elle est aussi versatile que le vent, — c'est au gouvernement à la diriger et non de la suivre pour avoir la majorité du moment... Il ne faut pas admettre chezautruice qu'on ne souffrirait chez soi»... (Из письма к императору Николаю от 7 (19) декабря 1827 года).
¹²² Из «Записок Гизо» в выдержках//Русский архив, 1880. Кн. I.
¹²³ Из разговора государя с чрезвычайным послом Карла X виконтом Сен-При 8 (20) января 1826 года. Шильдер Н. К. Император Николай I. Т. I. С. 400. [95]
¹²⁴ В письме к графине Нессельроде из Парижа от 13 ноября 1830 года.
¹²⁵ С. П. Свечина//Русская старина. 1900, ноябрь.
¹²⁶ «Souvenirs d'histoire contemporaine. Episodes militaires et politiques» par le baron Paul de Bourgoin. Paris, 1864.
¹²⁷ Интересные в этом отношении взгляды императора Николая высказаны им в письме к цесаревичу Константину Павловичу от 17 (29) августа 1830 года, выдержка из которого помещается в приложении № 9.
¹²⁸ Приложение № 10.
¹²⁹ Гизо об императоре Николае и его отношениях к королю Людовику-Филиппу //Русский архив. 1880. Кн. 1.
¹³⁰ См. приложение № 8.
¹³¹ Доказательством этому могут служить: коронование в Варшаве, открытие сейма, справедливость императора в деле приговора сената в борьбе его с цесаревичем, покровительство фабричной промышленности даже в ущерб России, его уважение к польской национальности, выразившееся в даровании денежных средств для реставрации древнего замка королей польских, и проч.
¹³² Шильдер Н. К. Император Николай I. Т. II.
¹³³ Из записок генерал-адъютанта графа А. К. Бенкендорфа.
По этому же поводу один из польских историков пишет: «Наши историки, смотрящие на вещи лишь сквозь призму 1831 года, говорят о презрении и непоборимом отвращении императора Николая к конституционному устройству Польши. В этой оценке может заключаться доля правды, так как характер государя с трудом поддавался малейшему разделу власти; тем не менее, в течение первых четырех лет своего царствования император Николай не только пальцем не затронул учреждений Польши, но не переставал выполнять свои обязанности конституционного короля лучше, чем его предшественник» (Lisicki: Le Marquis Wielopolski. Vienne. 1880).
¹³⁴ Из письма императора Николая к цесаревичу Константину Павловичу 24 октября (5 ноября) 1827 года.
¹³⁵ От 5 (17) и 12 (24) декабря 1830 года.
¹³⁶ Письмо императора Николая к цесаревичу Константину Павловичу от 8 (20) декабря 1830 года.
¹³⁷ Военский К. А. Николай I и Польша//Исторический вестник. 1903. №4 и 5.
¹³⁸ Мы берем эти выдержки из французского подлинника записки Вылежинского.
¹³⁹ «Qui des deux doit périr, car il paraît que périr il faut, est-ce la Russie ou la Pologne? Déecidez vous-ême. J'ai épuisé tous les moyens possibles pour prévenir un pareil malheur»... (Из письма императора Николая к цесаревичу Константину Павловичу от 3 (15) января 1831 года).
¹⁴⁰ В собственноручной записке по польскому вопросу. Архив мин. иностр. дел. Доклад 1830 г. Записка эта приведена в приложении XVIII к II тому труда Шильдера Н. К. Император Николай I.
¹⁴¹ Гейне А. С. Полное собрание сочинений. СПб., 1898.
¹⁴² Шильдер Н. К. Император Николай I. Т. II.
¹⁴³ Речь императора Николая к польским депутатам 4 октября 1835 года.
¹⁴⁴ Там же. [96]
¹⁴⁵ Из записок польского епископа Буткевича//Русский архив. 1876. Кн. 8.
¹⁴⁶ Беседа императора Николая с Бургоэном о Польше //Древняя и Новая Россия, 1879, октябрь. Т. XV. С. 1.
¹⁴⁷ Лекции, читанные наследнику цесаревичу в 1838 году. См. приложение № 8.
¹⁴⁸ Из письма императора Николая к князю Варшавскому от 18 (30) октября 1831 года.
¹⁴⁹ Кюстин, барон Корф, Экштедт и др.
¹⁵⁰ Кюстин.
¹⁵¹ Эти строки принадлежат лицу, настроенному очень враждебно против системы правления императора Николая.
¹⁵² Фицтум фон Экштедт. С. 14.
¹⁵³ Герцен А. И. Собрание сочинений. Т. VI.
¹⁵⁴ Воспоминание князя Эмилия Витгенштейна //Русская старина. 1901. Кн. 3.
¹⁵⁵ Записки графини Блудовой //Русский архив. 1872. С. 1227.
¹⁵⁶ Из воспоминаний протоиерея И. И. Базарова //Русская старина. 1901. Кн. 3.
¹⁵⁷ «Надобно отдать справедливость, Николай Павлович умел от души говорить горячее слово, которое шло прямо в душу. Выражение его лица в минуты благоволения было чрезвычайно симпатично. Зато в минуты гнева и раздражения его наружность мгновенно изменялась» (Воспом. Гр. И. Филипсона //Русский архив. 1883. Кн. 6).
Другой современник, Филлеборн, в письме к тайному советнику Тен-гобарскому от 18 мая 1852 года из Вены (Госуд. архив, разр. XV, д. № 139) так описывает впечатление, произведенное на венцев приездом императора Николая:
«Оно не поддается описанию, все народонаселение им очаровано. «Вот государь, — слышалось на каждом шагу, — который должен служить образцом!» Действительно, нужно сознаться, что весь образ его действий способен наэлектризовать. Ему также не должно быть неизвестным, что он служит предметом всеобщего удивления».
¹⁵⁸ Из записок старого преображенца, князя Н. К. Имеретинского //Русская старина. 1900. Кн. 12.
¹⁵⁹ Князь Щербатов, генерал-фельдмаршал князь Паскевич. Т. V. Из записок Ф. Я. Маркевича //Русский архив. Т. I. С. 417.
¹⁶⁰ В письме к королю Леопольду Бельгийскому от 4 июня 1844 года.
¹⁶¹ «И хотя он часто улыбался и аплодировал (в театре), но выражение его прекрасного лица было серьезное, даже грустное», — пишет в своих воспоминаниях леди Блумфильд//Русский архив. 1899. Кн. 1.
¹⁶² «Николай Павлович, — пишет графиня А. Д. Блудова,— один из тех людей, которыми движется целое поколение, потому что они каким-то инстинктом предчувствуют, так сказать, внушения и потребности своего времени, сочувствуют им и тем самым управляют стремлением, помогая ему, но вместе и с твердостью удерживая от безумной поспешности, которая бы увлекла стремглав мимо цели в пропасть» //Русский архив. 1893. Кн. 1,С. 89,90.
¹⁶³ Шильдер Н. К. Император Николай I. Т. II.
¹⁶⁴ Дневник барона М. А. Корфа за 1842 год. [97]
¹⁶⁵ Из воспоминаний старого лейб-егеря Карцева, рукопись.
¹⁶⁶ «Il y a eu aujourd'hui une grand parade à l'occasion de la promotion des officiers. L'empereur a fait un discours qui a fait fondre en larmes tous les assistants et l'empereur lui-même» (из дневника князя П. П. Гагарина за 19 июня 1854 года. Собственная Его Величества библиотека).
¹⁶⁷ Дневник за 1842 год.
¹⁶⁸ «Histoire du Second Empire». De la Gorce. Paris, 1899. T. I. P. 146.
¹⁶⁹ «Jamais empereur, — пишет St-Ange, — n'avait inspire a ses sujets de race moscovite un attachement plus fanatique et, il est très vrai que partout ou l'on voyait le czaravec sa haute taille et son port imperial, on l'accueillait moins comme un homme que comme un demi-dieu. Son orgueil s'était eleve avec sa position et sa puissance; il semblait quelquefois produire des hallucinations mystiques, comme s'il avait voulu franchir les bornes assignee a la grandeut humaine» (Архив канц. воен. мин. по снар. в. 1854 г., д. № 124).
¹⁷⁰ «Дм. Вас. Дашков, — пишет графиня Блудова, — сопровождавший государя в Турецкой кампании 1828 года, говорил по возвращении отцу моему, что тут узнав государя ближе, он глубоко полюбил его, видя на каждом шагу его доброе, сострадательное сердце и благородные порывы, его любовь к Отечеству и сердечное сокрушение, когда было много убитых и раненых» (Воспом. графини А. Д. Блудовой //Русский архив. 1874).
¹⁷¹ Шильдер Н. К. Император Николай I. Т. I.
¹⁷² Княгиня Варв. Репнина сообщает следующий рассказ, слышанный ею от киевского генерал-губернатора Бибикова.
«Только что мы вышли с государем из дома, чтобы сесть в поданную коляску, как молодая девушка бросилась к нему в ноги, рыдая и прося помилования матери, сосланной в Березов, и в истерике упала под самую коляску. Государь поспешно вернулся в дом. Поручив молодую девушку попечению стоявших тут, я также вошел в дом и прямо в свой кабинет, где, к моему удивлению, застал Государя, стоявшего лицом к окну. Он быстро обернулся ко мне; лицо его было орошено слезами. Скажи, скажи мне, сказал он с волнением, можно ли ей простить? Я отвечал, что можно, но что, по моему мнению, лучше для этого дождаться дня его ангела» (Русский архив. 1870. Кн. 2).
¹⁷³ Из письма Императора Николая к цесаревичу Константину Павловичу от 19 декабря 1830 года.
¹⁷⁴ Шильдер Н. К. Император Николай I. Т. 1.
¹⁷⁵ Записки Менькова П. К. СПб., 1897. Т. II.
¹⁷⁶ Император Николай на Кавказе в 1837 году//Русская старина. 1884. № 8.
¹⁷⁷ Приведем здесь один случай, рассказанный Савельевым А. И. //Русская старина. 1900. № 8. С. 334.
В видах сбережения мундиров, ежедневно носимых воспитанниками Инженерного училища, построены были серые куртки с кожаными локотниками, и приказано было их надеть, и, когда после несколько раз повторенных приказаний младшего и затем старшего начальства воспитанники приказаний не исполнили, уведомили об этом генерал-инспектора по инженерной части, великого князя Николая Павловича, проживавшего тогда в Аничковском дворце. Великий князь скоро приехал. После выраженного великим князем роте неудовольствия, и, когда на его приказание [98] надеть куртки не последовало исполнения, великий князь обратился к правофланговому, это был Реймерс.
– Сейчас надеть куртку! — сказал великий князь.
– Простите, ваше высочество, мы не променяем нашего мундира на куртку фурштадта! — ответил Реймерс.
– Так ты наденешь лямку солдата! — сказал великий князь и оставил училище.
К счастью, гнев великого князя скоро прошел. Реймерс кончил курс наук и вышел в офицеры, но только прапорщиком, которого долго не производили в следующие чины. На его счастье, когда он был в Инженерном училище уже преподавателем ситуации, рисования и перспективы, приезжает в Инженерный замок император Николай Павлович. Государь, обойдя офицерские классы, вошел в верхний кондукторский класс, где читал лекцию о перспективе и теории теней прапорщик Реймерс. Государь полюбовался рисунками кондукторов, сел на первую скамейку подле кондуктора, прослушал всю лекцию, встал и взволнованным голосом сказал:
— Реймерс, поди ко мне, — и когда Реймерс подошел, государь обнял его со слезами на глазах и несколько раз повторил: — Прошлое забываю; мы по-прежнему остаемся друзьями.
Вечером в тот же день из капитула орденов прислан был пакет с орденом св. Владимира 4-й степени на имя инженер-подпоручика Реймерса.
¹⁷⁸ Записки флигель-адъютанта Н. А. Аркаса, рукопись. Дневник Н. Н. Муравьева за 1849—1853 гг. (Рукопись. Воспоминания Докудовского. Рязань, 1898).
¹⁷⁹ Дневник барона М. А. Корфа за 1850 год.
¹⁸⁰ Записка графини А. Д. Блудовой //Русский архив. 1893. Кн. 1. Депеша Баранта к Тьеру из Москвы от 23 августа 1836 г. //Русский архив. 1896. Кн. 1. Письмо капитана Челищева, август 1836 года //Русская старина. 1897. Кн. 4. Воспоминания старого лейб-егеря Карцева, рукопись.
¹⁸¹ Для ознакомления с этими чертами характера императора Николая, кроме массы записок разных современников, особую ценность представляют записки барона М. А. Корфа, графа А. X. Бенкендорфа и ежедневная переписка государя с графом А. Ф. Орловым (Собственная Его Величества библиотека, шк. 115, портф. 14). Эта последняя дает возможность по мелким собственноручным запискам государя составить себе понятие о высоких качествах Николая Павловича как человека.
Программа настоящего труда не дает нам возможности остановиться на этом подробнее.
¹⁸² От 14 сентября 1831 года.
¹⁸³ Мердер Н. И. Воспоминания о В. И. Анненковой //Исторический вестник. 1902. № 10.
¹⁸⁴ Шильдер Н. К. Император Николай I. Т. I.
¹⁸⁵ Приведем следующий мелкий факт, характеризующий императора Николая. В 1844 году, после кончины великой княгини Александры Николаевны, король бельгийский Леопольд не осмелился адресовать своего соболезнования непосредственно государю, а просил (письмом от 25 августа 1844 года) графа Орлова, с которым он вместе дрался в рядах русских войск под Фер-Шампенуазом, повергнуть свои чувства Его Величеству, причем [99] вспоминал с удовольствием свое участие в боевых подвигах нашей армии.
Государь сделал следующую пометку на этом письме:
«Remerciez de ma part pour l'intention et rien de plus; quant au reste cela vous regarde; le passé ne ressemble pas au présent, et s'il se fût rappelé du passé il ne serait pas ce qu'il est, un roi coiffé du bonnet rouge, mais pas d'un couronne. Amen».
Орлов в своем, одобренном государем, ответе королю Леопольду писал между прочим:
«Cette armée où vous avez servi avec tant de distinction... est digne de tout l'intérêt que vous lui témoignez. Un jour viendra peut-être où l'Europe Monarchique ruinée par l'hydre révolutionnaire aura besoin de ses services; alors obéissantà la voix de son souverain elle reparaîtra de nouveau»... (Собственная Его Величества библиотека, шк. 115, портф. 14).
¹⁸⁶ Из письма графа Орлова к Д. П. Татищеву 24 декабря 1837 года //Русский архив. 1865.
¹⁸⁷ Шильдер Н. К. Император Николай I. Т. II.
¹⁸⁸ Там же.
¹⁸⁹ «L'empereut a été admirable comme père, comme souverain et comme chrétien, — писал пег этому поводу граф Орлов княгине Меттерних в октябре 1844 года.— Son amour pour ses enfants vous est connu; vous pouvez donc juger de l'horrible douleur que lui a fait éprouver la perte de sa fille, mais pas un instant les affaires du pays n'ont été négligées»... (Собственная Его Величества библиотека, шк. 115, портф. 14).
¹⁹⁰ «Mémoires du maréchal Marmont duc de Raguse de 1792 à 1841». Paris, 1857. T. VIII. P. 49.
¹⁹¹ Собственноручные пометки государя на дипломатических депешах того времени о прочтении их наследником. Архив госуд. и Мин. иностр. дел.
¹⁹² Дневник барона М. А. Корфа за 1841—1847 год.
¹⁹³ Там же, за 1847 год.
¹⁹⁴ В письме к Тувенелю от 16 сентября 1853 года. «Nicolas 1^er et Napoléon III» par L. Nouvenel. Paris. P. 218, 219.
«L'empereur Nicolas tient de Pierre le Grand, de Paul I^er et d'un chevalier du moyen âge; mais, en vieillissant, c'est le Paul I^er qui domine, et il faut saisir au vol ses bonnes inspirations et prévenir les mauvaises. C'est, en somme, un homme et un souverain très excentrique et très difficile à connaître, tant il y a de disparates entre ses qualités et ses défauts. Il inspire la crainte et le respect à sa famille et à tout ce qui l'entoure, et, avec cela, il est souvent le plus simple et le meilleur des hommes, se roulant sur son tapis avec ses nombreux petits-enfants qui lui tirent ses rares cheveux et le tourmentent de toute façon. Il est ami sûr, et souvent d'une délicatesse de coeur digne d'une jeune femme romanesque, et puis dur et intraitable pour les moindres fautes, et ne revenant jamais quand il a brisé un de ses instruments».
¹⁹⁵ De la Gorce в своей «Histoire du Second Empire» дает следующую характеристику императора Николая: «В своем жестоком ремесле государя Николай встречал менее радостей, чем забот. Он блистал великолепным собранием качеств монарха, но не обладал верной прозорливостью государственного человека».
¹⁹⁶ Aus dem Leben des Prinzen Eugen von Wurtemberg. T. 4. P. 158.