ТЕТРАДЬ ПЯТАЯ.
Дело с 10-го на 11-е мая. – Май месяц в Севастополе. – Обозрение неприятеля с обсерватории севастопольской Библиотеки. – Краткое обозрение Камчатского люнета и редутов: Селенгинского и Волынского. – Несколько слов о наших ложементах. – 27-е мая. – Уборка тел.
[141] Против четвертого бастиона неприятель постоянно вел ожесточенную атаку.
Против пятого, в особенности на пространстве между кладбищем и карантинной бухтой, неприятельские работы стали подвигаться также настойчиво.
Нашему правому флангу угрожала теперь опасность; к тому же он был слабее левого, усиленного целой передовой оборонительной линией, а потому генерал-лейтенанту Хрулеву, ставшему уже душою знаменитой обороны, поручено было, вместо командования левой половиной, начальство над 1-м и 2-м отделением севастопольской оборонительной линии. Вдохновенно сообразил он меры противодействия [142] врагу, составив план новых контрапрошей.
Выгоды от этого были большие: мы не давали врагу утвердиться на местности перед 5-м бастионом, значительно затрудняли его наступление на 4-й бастион и освобождали от сильного огня наши траншеи и батареи, лежащие правее этого бастиона.
Словом, мы сокращали нашу правую оборонительную линию и отдаляли врага подобно тому, как против корабельной стороны.
Намерение было превосходное, отлично соображенное. Главнокомандующий тотчас же одобрил план генерал-лейтенанта Хрулева, проверенный генерал-майором Тотлебеном, но при тогдашних обстоятельствах севастопольского гарнизона невозможно было дать требуемого по плану числа людей.
По мнению же г.-л. Хрулева, траншеи следовало нам вывести в одну ночь, а в следующую предполагалось уже повести атаку на наши траншеи, занятые неприятелем в ночь с 19-го на 20-е апреля.
Настала туманная ночь с 9-го на 10-е мая. Осторожно и тихо вышли наши войска из-за укреплений и начали предполагаемые работы.
Я также находился здесь в числе артиллерийских [143] офицеров, посланных для ознакомления с местностью.
Солдаты, как бы сознавая важность предпринимаемого, работали живо и осмотрительно. Впереди расположилась цепь. Секреты поползли к неприятелю как можно ближе, чтоб замечать малейшее его движение.
Приказания отдавались тихо, шепотом. Г.-л. Хрулев и с ним генералы: Семякин, князь Васильчиков и Тотлебен присутствием своим и распоряжениями ободряли и ускоряли работы, очень затруднительные в оказавшемся каменистом грунте.
Было что-то таинственное в этом молчаливом ночном предприятии. Перестрелка с бастионов шла обычная. Кое-где мигала в туманной, мглистой дали бомба, быстро пролетала, описывая светлую траекторию, лохматка; или грохотало дежурное орудие, посылая невидимое ядро, да трескотали неугомонные штуцера. Я с удовольствием расхаживал по месту работ, доступному теперь, но долженствовавшему с рассветом дня перейти опять в запретное состояние.
Настоящие работы наши производились на скате хребта, обращенного к неприятелю, а потому неприятельские снаряды, пускаемые в [144] этом направлении по нашим укреплениям, перелетали через головы работавших.
Неприятель, конечно, не ожидал такого смелого и решительного шага осажденных на этом пункте, вследствие чего мы не встретили ни малейшего сопротивления и потеряли лишь одного человека раненым (Донесение главнокомандующего).
С рассветом Французы с удивлением увидели перед собою целую линию траншей бастионного начертания. День прошел незаметно, в перестрелке с неприятелем из вновь начатых траншей.
Наступал вечер; следовало ожидать нападения неприятеля. С сумерками г.-л. Хрулев приказал подкрепить штуцеровых, засевших в новых полувыведенных траншеях целым батальоном. Войскам, назначенным для окончания работ предыдущей ночи, приказано было забирать туры, мешки и прочий рабочий инструмент.
В девять часов егерские генерал-фельдмаршала князя Варшавского и Подольский полки и 2 батальона Житомирского егерского полка потянулись за оборонительную линию по направлению у новым траншеям. [145]
непроницаемая темнота безлунной ночи раскинулась над осажденным Севастополем. Совершенная тишина вместе с темнотою ночи распространилась по всему нашему правому флангу. Даже неприятельские батареи утихли. Только на Селенгинском редуте мелькали и слышались вдали редкие ружейные выстрелы.
Вдруг по всему протяжению вновь заложенных траншей засверкал самый частый, беглый штуцерный огонь; послышалось: «Vive l’Empereur!» и наше «ура-а-а-а!», по всем неприятельским траншеям заиграли рожки и сигнальные трубы. Казалось, каждый их тон звучал теперь торжественнее. Войска наши не успели дойти по назначению, как выжидавший неприятель предупредил их, бросившись на полувыведенные наши траншеи.
В один миг труды предыдущей ночи очутились в руках неприятеля, постоянно прибывавшего.
Сразу мы должны были выбивать его штыками. Чрез это объясняется значительная наша потеря в этом кровавом бою.
Но и неприятель сделал ошибку, подав боевой клик раньше, чем следовало; поэтому он слишком рано подвергся нашему батальонному [146] огню штуцерных, находившихся в атакованных траншеях.
Возобновляя свои нападения с величайшим упорством, носившим на себе видимый отпечаток непреклонной воли Пелисье, неприятель ввел в дело до семнадцати батальонов, в числе которых, кроме двух батальонов гвардии, было два батальона «Chasseurs de Vincennes» (Венсеннских стрелков) и два батальона иностранного легиона.
С нашей стороны участвовало в деле лишь двенадцать батальонов.
Бой достиг чрезвычайного разгара. несколько раз неприятель бросался в штыки, но постоянно был опрокидываем. Батальоны Подольского егерского полка, отбивши штыками нападающих, преследовали врага даже до самых его окопов у переднего угла кладбища и часть их разорили.
Последнее ожесточенное усилие неприятеля сокрушил неотразимый удар прибывших на помощь к сражавшимся войскам наших батальонов Минского пехотного и Углицкого егерского полков.
Более пяти часов продолжался кровопролитный бой. Наконец, с рассветом неприятель, окончательно отбитый, отступил в [147] свои окопы. Г.-л. Хрулев сам водил войска в штыки. Генерал-майор Адлерберг был убит в голове колонны, направленной им на неприятеля, на штыки. Сын этого генерала, не участвовавший в деле, но отправившийся в него для отыскания тела отца, также был убит.
При начале боя я находился в числе зрителей, собравшихся на бульваре, несмотря на то, что бомбы порой залетали и сюда.
Даль над бастионами правого фланга гудела и горела беспрерывными огненными вспышками орудийных выстрелов, которым вторила перекатная ружейная пальба. Крик: «ура!» долетал порой по ветру. Раненых беспрестанно приносили на носилках и вели под руки. От них ничего нельзя было добиться о ходе дела. Это тоже отличительная черта русского солдата. Когда наш солдатик ранен и не может более участвовать в бою, ему уже кажется, что все потеряно, что неприятеля несметное число – сила. Вскоре я получил приказание состоять в распоряжении одного генерала, участвовавшего в бою, и немедленно отправился к нему с казаком. Благополучно пробрался на место.
Сплошное облако порохового дыма стояло [148] над сражавшимися. Позади, с бастионов гудела самая частая канонада по неприятельским батареям, старавшимся в свою очередь не допускать наших резервов. Над нашими головами взад и вперед с ревом и гулом двигалась чугунная туча. Из беспрерывно пускаемых бомб с батарей обеих сторон образовалась над полем битвы какая-то огненная шапка. Красноватый матовый колеблющийся свет от выстрелов освещал битву. По разным направлениям двигались чернеющиеся квадраты, то были полки, свернувшиеся в ротные колонны. Небольшими точками чернелись рассыпавшиеся застрельщики. Под ногами постоянно попадались раненые и убитые. В темноте я наступил на одного раненого и должно быть на рану, потому что под моими ногами вдруг раздался страшно болезненный вопль, невольно заставивший меня споткнуться. Падая, я уперся руками в землю и попал во что-то теплое, липкое – это была свежая лужа крови. О помощи раненому нечего было и думать: я спешил к своему генералу, притом раненых было множество; их не успевали даже прибирать. Вскоре я отыскал генерала и представился ему. В ту минуту он находился возле г.-л. Хрулева, [149] руководившего боем и со свойственным ему хладнокровием и распорядительностью отдававшего приказания и выслушивавшего адъютантов и ординарцев.
Нахлынувшая вдруг какая-то из наших колонн увлекла меня в своем стремлении. С трудом освободился я из этого стремительного потока и бросился к тому месту, где оставил генерала, но его уже не было там; тщетно проискал я еще несколько минут.
Дело, между тем, разгоралось сильней и сильней.
В оглушительном громе, среди криков, стонов и движения я не знал, на что решиться, что предпринять и почти бессознательно бросился вперед в самый разгул боя. Мимо меня беглым шагом с ружьем наперевес промелькнуло несколько колонн, стремившихся на помощь нашим. Офицеры с саблями наголо были впереди и ободряли солдат, которые крестились и тихо разговаривали между собою. Некоторые, пораженные пулями, падали, и слышался их жалобный голос: «прощайте, братцы!» или «отцы родные! не покиньте!»
Не останавливаясь, бежал я вперед. Голова кружилась, я весь горел. Густой пороховой [150] дым ничего не позволял уже разглядеть.
- Ишь валит! Совсем попятил Подольцев! – проговорил кто-то запыхавшийся, пробегая мимо, и скрылся в дыму.
Я знал, что Подольский полк был послан отбивать те ложементы, где предполагалось вывести одну из главных батарей первой линии против кладбища; знал всю важность этого проекта, а потому бросился на высоту, где дрался это полк, надеясь принести какую-нибудь пользу в общем деле. Перепрыгивая через тела раненых и убитых, побежал я туда. Навстречу мне, отстреливаясь, отступала толпа наших солдат, Под горой я успел остановить их. Некоторые из этих солдат, видевшие меня на бастионе, признали теперь, и кто-то из толпы закричал: «Ведите нас, ваше благородие, а то не знаем, что делать, все командиры побиты!»
Я скомандовал: «в ротную колонну!», кое-как устроил эту беспорядочную, сборную дружину, строго запретил стрелять при наступлении и, велев ударить «наступление», бросился на гору.
Взойдя на гребень высоты, я увидел перед собою шагах в пятидесяти чернеющий [151] бруствер нашего ложемента, увенчанный земляными мешками. Едва показалась моя колонна, весь гребень бруствера вспыхнул, как молния, и самый частый ружейный огонь засверкал нам навстречу, освещая красные шапочки с горизонтальными козырьками и козьи бородки французских егерей, засевших в ложементе.
Расстояние было так близко, что свиста пуль не было слышно. Я только видел, как вокруг меня повалились мои сподвижники. Минута была решительная. Я невольно взглянул на небо, крикнув: «вперед, братцы!» и кинулся на ложемент.
Оглушительный радостный крик «ура!» раздался в ответ на мое зазывное восклицание, и в мгновение я очутился в ложементе со своей временной командой.
Пальба здесь замолкла. Вокруг меня застучали приклады, зазвенели штыки, послышались вопли, ожесточенные крики и крупная брань даже на гармоническом салонном французском языке. Попавши в самую середину свалки между неприятелей, я начал рубить наудачу перед собою шашкой, поднятой мною незадолго перед этим на поле здешней битвы. Слышал удары клинка по чему-то [152] металлическому, раза два брызнуло мне в лицо чем-то теплым.
Перед самыми моими глазами мелькали французские штуцерные кортики. Вдруг эта резня прекратилась, и живой ружейный огонь посыпался уже с нашей стороны. Ясно было, что Французы отступили.
Через несколько минут прибыли свежие войска и сменили нас.
Я отправился на бастион отыскивать своего генерала. Было около трех часов утра, и начинало рассветать. Неприятель всюду был отбит, и все линии новых траншей остались за нами, исключая нескольких ложементов у карантинной бухты, в которых неприятель удержался и продолжал отстреливаться.
Но покачнулись тени ночи,
Бегут, шатаяся, назад…
Взошло солнце и осветило кровавую ниву.
С любопытством взошел я на вышку 5-го бастиона и взглянул на поле только что прекратившегося сражения.
Смотря на отбитый мною ложемент, заваленный телами, я с замиранием сердца припомнил все ужасы боя, испытанные мною в эту ночь, все невыразимые, тяжелые мгновения, [153] перенесенные в продолжение ее, и невольно порадовался, что остался жив и здоров.
Легкая только контузия в правую руку пулей и три пробитые пулями отверстия в полах моей серой шинели служили мне видимым воспоминанием о бое, в котором я в первый раз сошелся с вооруженным неприятелем, как говорится: лицом к лицу.
На следующую ночь в тот же самый час, как и накануне, упорствующий неприятель, не жалевший, видно, людей, опять густыми массами накинулся на наши траншеи, столь безуспешно атакованные им вчера. Занимавшие их два батальона Житомирского егерского полка по данному сигналу отошли к нашим укреплениям.
Наступающие же колонны неприятеля подверглись сосредоточенной перекрестной нашей пальбе и понесли при этом весьма большой урон.
Два ближайшие к кладбищу наши завала были разрушены неприятелем.
Соединительная же траншея с 5 бастионов осталась нейтральною.
В Севастополе опять настала обычная тишина.
Начались сильные жары; лень и него так [154] и напрашивались, так и обаяли северную натуру русского человека. Появились летние пальто-шинели из самых легких материй и белые фуражки, которые по особому приказу главнокомандующего велено было носить всем солдатам.
Быть расстегнутым и снимать галстухи также позволялось.
На бастионе солдатики наши не столько заботились укрыться от пуль и осколков. сколько от зноя, сильно их допекавшего.
Зной и пыль заменили грязь, но трудно было решить, что из них лучше.
На праздник св. Троицы в особенности было тихо по всей севастопольской линии, казалось, неслышно было даже ружейной перестрелки, обыкновенно неугомонной.
На второй день праздника, завернувши в библиотеку, я взошел на устроенную наверху ее обсерваторию. Отсюда, как с самой высшей точки в Севастополе, далеко можно было обозреть в зрительную трубу позицию неприятеля. Притом же морские трубу были превосходные. С час, по крайней мере, простоял я здесь, не отрывая глаз от трубы.
Я пожирал взором запретное для Севастополя пространство. Там, за его стенами, [155] раскидывались неприятельские траншеи и батареи, желтевшие и белевшие в настоящую минуту мирными линиями и валами.
С обсерватории библиотеки ясно было видно даже как прохаживались часовые на валах осадных батарей, как сменялись траншейные караулы, передвигались партии неприятельских войск. Вот за батареями проехал какой-то всадник на серой лошади, в красном мундире, должно быть англичанин. По огромной свите, проскакавшей за ним, можно судить, что это был один из главных начальников.
Мне досадно было, что эта кавалькада не видна ни с одного из наших бастионов; а то, рассуждал я, славно бы пустить в нее бомбочку.
Как артиллерист в душе, я вычислял уже для воображаемого выстрела и угол возвышения, и заряд, и время горения бомбовой трубки, живо воображая, замечтавшись и провожая взором скрывавшийся за возвышением хвост кавалькада, тот эффект, который произвела бы бомба, попавши в кучу ехавших, и то, как расскакались бы они по всем направлениям от неожиданного гостя.
На каком-то холме против 6-го бастиона*, [156] отчетливо рисуются силуэты неприятелей, обозревающих наши укрепления, заметно даже каждое движение их рук. У ската вожатые держат лошадей. Херсонес, карантинная бухта, маяк, все пространство перед 10 и 6 №№, не видимые с бульвара, с этой точки совершенно открыты для взора.
* Bastion de la Quarantaine.
Как я уже сказал, тихо было в Севастополе, но это была тишь перед бурей. 24 мая пришлось мне побывать на Камчатском люнете и редутах: Селенгинском и Волынском. А потому и сделаю небольшой очерк о сказанных укреплениях пред рассказом о буре, разыгравшейся у них в этом месяце.
Заложение Камчатского люнета, произведенное в то время, когда сильные неприятельские батареи занимали все главнейшие высоты, окружающие Корабельную сторону, поистине должно почитаться чудом инженерного искусства и доблести наших войск.
Сознавая всю важность этого укрепления, неприятель громил его беспрерывно.
Наружный вид Камчатского люнета – Камчатки, как его прозвали – был действительно грозен. Оба длинных боковых фаса, изрезанные [157] глубокими, издалека черневшимися амбразурами, постоянно сверкали молниями, посылая в ответ неприятелю свои меткие выстрелы. Амбразуры переднего фаса угрюмо молчали. Выглядывавшие из них дула орудий, казалось, ждали момента, когда появятся перед ними из ближайшей неприятельской траншеи штурмовые колонны, чтобы встретить их картечью. Постоянный туман порохового дыма, расстилавшийся над люнетом высоко воронками, взбрасываемая земля от бесчисленного множества лопающихся неприятельских бомб и гранат, синеватые дымки неугомонной перестрелки из ложементов, полукругом раскинувшихся впереди у подошвы холма, – все придавало этому укреплению грозный, боевой вид.
Внутренность Камчатки была пересечена высокими, циклопической постройки траверзами, с трудом, однако, ослаблявшими перекрестной огонь осадных батарей. Картина не прерывавшейся деятельности внутри этого укрепления представлялась взорам во всякое время дня и ночи: переменяли подбитые лафеты, настилали платформы, таскали лес на блиндажи и погреба, носили землю на траверзы, на вал и на банкеты, чинили амбразуры и мерлоны; словом, здесь всюду обычно кипела та же [158] деятельность, как на бастионах во время бомбардирования.
Сообщение люнета с Корабельной стороной было устроено в тылу его.
От заднего конца правого фаса шла глубокая траншея, опускавшаяся с холма в каменные ломки, которыми достигла лощины, расстилавшейся впереди куртины между бастионами Корнилова (Малаховым Курганом) и № 2-м. По этой лощине можно было достигнуть выхода в сказанной куртине, так называемой Рогатке.
Вправо и влево от люнета протягивались глубокие наши траншеи. Первая шла почти до докового оврага; вторая же, по направлению к Килен-балке. В этой последней была расположена наша 4-х орудийная батарея для противодействия неприятельским траншейным батареям, направленным на люнет. Впереди укрепления в виде полукруга раскидывались наши ложементы, соединенные траншеей.
Кстати скажу несколько слов и о ложементах.
Происхождение наших ложементов было почти случайное. По большей части они возникали без особых распоряжений начальства. Люди, высылаемые из укреплений для содержания [159] ночной цепи, чтобы защитить себя хоть несколько от неприятельских пуль, складывали местами из камня тоненькие стенки в виде полукруга и укрывались за ними. Но пули часто пронизывали эти утлые защиты, а потому их обсыпали снаружи землею, выбирая ее изнутри ложемента.
В таком виде ложементы представляли уже более самостоятельности, не спасая, однако, от ядер и гранат.
В последствии у нас обратили на ложементы особенное внимание и придали им еще большую силу и назначение. Войска стали занимать их потом не только днем, но и ночью. На ночь располагалась в них цепь, высылавшая вперед свои секреты, а днем занимали их штуцерные, человека по 4-5 в каждом.
Но положение наших удальцов в ложементах в продолжение дня, надо признаться, было незавидное. Ложементы в некоторых местах были удалены от укреплений на значительное расстояние, саженей на 200, и сначала не имели никакого сообщения даже между собою. В летние дни, с трех часов утра до одиннадцати вечера, под жгучим южным солнцем, среди тысячи опасностей [160] проводили почти целые сутки почтенные герои-труженики.
Неприятель был крепко зол на эти стрелковые ямы, как он называл наши ложементы, и порой неумолкаемо громил их ядрами и гранатами, редко, впрочем, попадавшими, по малой цели ложементов для артиллерийского огня.
В противном же случае, когда выстрел попадал в самый ложемент, то уже тогда разлеталась вдребезги вся эта непрочная защита, и уцелевшим стрелкам приходилось перебегать в ближайший соседний ложемент под настоящим свинцовым дождем. Положение редутов Селенгинского и Волынского, окруженных подобно Камчатскому люнету постоянной огненной бурей было тем более критическое, что при слабом своем вооружении, сравнительно с громившими его неприятельскими батареями, они были предоставлены почти одной собственной обороне.
Батареи северной стороны и бастион № 2-й хотя и могли действовать по черным редутам и вообще на Сапун-гору, но по значительному расстоянию нельзя было надеяться на успешное действие их артиллерии.
Еще в апреле неприятельские работы против [161] наших редутов значительно усилились. Сильные батареи с трех сторон обложили их, но, приводя в порядок свое вооружение, не открывали еще огня. Сознавая слабость наших редутов сравнительно с окружающими их осадными батареями, можно было также сознать близкий конец упорной, геройской обороны этих передовых укреплений.
Наступила минута, когда храбрость должна была уступить силе.
В три часа по полудни 25-го мая усиленная канонада загремела против Корабельной стороны. Самый сильный огонь неприятеля сосредоточен был против передовых наших укреплений. Сначала люнет и редуты отвечали смелой и частой пальбою, но редуты отвечали смелой и частой пальбою, но через несколько часов выстрелы их стали реже, и, наконец, к вечеру замолкли совершенно. Без преувеличения можно сказать, что тучи чугуна врывались в амбразуры, врезывались в мерлоны, срывая и засыпая их.
Подобное бомбардирование продолжалось всю ночь.
Никакие сверхъестественные усилия не могли в течение ночи исправить все сделанные [162] и беспрестанно возобновляемые повреждения.
Утро 26-го мая озарило лишь одни развалины передовых наших укреплений. Брустверов в обоих редутов и даже в Камчатском люнете почти не существовало. Это были просто нагроможденные в беспорядке кучи земли, досок, брусьев и всякой всячины. платформы были разбиваемы бомбами, бросаемыми неприятелем с ожесточением. Подбитая по большей части артиллерия сброшена с места и до половины засыпана землею. Гарнизон, не имевший, как говорится, свободной минуты, чтобы вздохнуть, кое-где лепился за уцелевшими остатками вала; о банкетах нечего и говорить!
неприятель непрерывно продолжал бомбардирование этих развалин.
С полудня, однако, оно, было, поутихло, но часа через два возобновилось с новой силой.
Перед вечером, часов в шесть с половиною, начался штурм сказанных редутов и люнета.
понятно, что сопротивление многочисленному [163] врагу было невозможно; храбрость должна была уступить силе.
Три французские дивизии при двух батальонах стрелков, кроме резервов и охотников от всех полков Франции, бросились на теперь на штурм.
Сам Пелисье находился в траншее ниже редута Виктории. Преследуя слабые остатки гарнизона наших передовых укреплений, неприятель захватил находившуюся в тылу редутов небольшую Забалканскую (Колокольцева) батарею и увлеченный успехом бросился через Килен-балку на Корабельную сторону.
Бастион № 1-й, возвышавшийся на крутизне над самым почти киленбалкским мостом, почему и мог действовать по неприятельским колоннам за Килен-балку, но не мог обстреливать картечью самого моста. Уже несколько зуавов перебежало мост, еще момент – и неприятель ворвался бы на 1-й бастион. Но в эту минуту из-за бастиона вылетела легкая № 5-го батарея 11-й бригады, спустилась с высоты и картечью отбросила неприятеля с моста. В то же время, с другой стороны на рейде, явился пароход Владимир и открыл губительный огонь [164] по неприятелю. Подоспевшие наши батальоны бросились через мост, ударили в штыки на Французов и заставили их отступить.
Забалканская батарея взята была нами с бою.
Генерал-лейтенант Хрулев, вследствие различных обстоятельств, вновь назначенный начальником левой половины оборонительной линии, но получивший это назначение только за час с небольшим до нападения неприятеля на люнет и редуты, находился, однако, уже на Корабельной стороне и принимал начальствование.
Ординарец генерала прапорщик Сикорский только что успел прибыть на Корнилова бастион для занятия помещения генералу, который намеревался прибыть сюда вслед за ним, как неприятель повел уже штурм.
Генерал-майор Заливкин принес большую пользу в это время своими энергическими распоряжениями. Несмотря на томившую его болезнь, с трудом позволявшую ему ходить, он при первой вести о штурме, чтоб не терять времени, поскакал на неоседланной лошади к резервам и направил их к оборонительной линии.
При первом известии о нападении неприятеля [165] Хрулев поспешно прискакал на место действия и с подоспевшими резервами лично повел войска в штыки и отбил Камчатский люнет, но вскоре вновь нахлынули целые толпы упорного неприятеля.
Уже смеркалось. Наши, видя необходимость уступить превосходным силам неприятеля, отодвинулись от люнета, два раза переходившего из рук в руки.
Адмирал Нахимов, верхом приехавший на Камчатский люнет за несколько минут до его штурма, не успел, обойдя укрепление, проехать до половины траншеи, соединяющей люнет с Корабельною стороною, как неприятель повел штурм. Услыхавши выстрелы, залпом раздавшиеся из небольшого числа уцелевших орудий люнета, адмирал вернулся на штурмуемое укрепление и в общей свалке едва не был взят в плен. По обыкновению на нем были эполеты и орден св. Георгия 2-го класса. Матросы едва выручили своего отца-адмирала, бросившись на неприятеля с банниками и ганшпигами, которые уносили они с прочей принадлежностью от заклепанных орудий люнета.
Французы в жару минутного своего успеха дорвались, было, даже до самого Малахова [166] кургана, но все подобные смельчаки уже не вернулись назад.
Англичане, которые должны были занять ложементы (L’ouvrage des carrièrs) у каменоломни впереди 3-го бастиона, соревнуясь с Французами, безумно бросившимися на Малахов курган, кинулись на 3-й бастион (Grand redan) и потерпели такую же участь, как и Французы.
Во все время настоящего штурма я оставался в городе, не имея никаких поручений, и смотрел на дело вместе с целою толпою зрителей с крыши Николаевской казармы.
Вид боя днем не так эффектен, как ночью.
Целые облака порохового дыма и поднявшейся земляной пыли от разрыва бомб, гранат и рикошетировавших ядер застилали Корабельную сторону. Было что-то грозно-величественное, когда наши пароходы развели пары, и густой черный дым длинной полосой стал над рейдом, когда некоторые из наших линейных кораблей залпами целым бортом загудели по неприятелю, так что [167] потряслись даже огромные своды Николаевской казармы.
Ординарцы постоянно приезжали к начальнику гарнизона; но от них трудно было чего-нибудь добиться о ходе дела. Вообще, если и получались какие-либо сведения о бое, то они были недостаточны, туманны и сбивчивы: первый признак неудачи с нашей стороны.
Наконец, вот прискакал один ординарец с радостною вестью, что люнет взят нами обратно. Был восьмой час в исходе.
Веселый говор зажужжал в толпе, и имя генерал-лейтенанта Хрулева перелетало из уст в уста.
Только на другой день дошли до нас достоверные вести об участи редутов и люнета.
Храбрый генерал-майор Тимофеев командовал войсками по ту сторону Килен-балки, всеми уважаемый, всеми любимый генерал, подававший большие надежды и особенно отличившийся при большой нашей вылазке из Севастополя 24-го октября 1854 года, смертельно был ранен в голову осколком бомбы и вскоре умер.
28-го в полдень началось перемирие для уборки тел и продолжалось до 6-ти часов [168] вечера. Сначала парламентерский флаг выставили союзники, а потом появился он с нашей стороны на Малаховом кургане и 3-м бастионе.
Огромные толпы наших и неприятелей собрались на позорище битвы.
Со стороны неприятелей приезжали даже кавалькады каких-то амазонок и людей в статском платье.
На здешнем боевом месте подобные мирные фигуры казались чем-то необыкновенным.
Я также пришел сюда посмотреть на новое для меня зрелище.
Зеленеющееся, испещренное красивыми южными полевыми цветками пространство земли между Малаховым курганом и холмов, на котором находился Камчатский люнет (Камчатский люнет вместо: «Mamelon Vert» - переименован был Французами по взятии его в Redoute Branclon), и далее по ту сторону Килен-балки около редутов (Селенгинский и Волынский редуты были также переименованы из ouvrages Blancs в ouvrages Lavarande) покрыто было телами, исковерканными, изможденными.
Особенное мое внимание привлек один молодой, чрезвычайно красивый собою Француз, [169] офицер, убитый картечной пулей в голову. Порядочная дыра во лбу его над правым глазом, как бы нарочно отчетливо высверленная, ясно указывала род смерти убитого. По какому-то случаю мундир и даже рубашка Француза были расстегнуты. На груди его с различными амулетами висел медальон с изображение молодой, красивой женщины.
Может быть, то была его невеста!..
Я снял этот медальон и вручил его какому-то французскому генералу небольшого роста, толстенькому и живому. После я узнал, что это был Брюне (Brunet).
Убитых неприятелей было множество, нелегко достался им люнет!
Со стороны нашей и союзников высланы были цепи, определившие нейтральное пространство.
Странно было видеть людей, за несколько времени до этого сражавшихся между собою насмерть, а теперь сходившихся и разговаривавших весело и непринужденно, как бывает между добрыми знакомыми.
В нескольких шагах от меня происходила следующая сцена. [170]
- Что, брат-мусью, на сапоги-то мои смотришь, а? – спрашивает наш егерь одного зуава, с любопытством его осматривающего.
Последний что-то отвечает по своему.
Ловя смысл ответной фразы, со свойственной русскому солдату смышленостью, и подхватывая в ней знакомое себе по звукоподражанию слово «bottes», наш егерь не лезет за словом в карман и тотчас же возражает Французу, как бы понявши его совершенно:
- Ну, боты так боты; по-нашему же: сапоги. Поляк тоже говорит «боты». А знаешь, камрад-мусью, для чего Государь дал нам такие бун – крепкие сапоги? Чтобы крепче было становиться на ногу, когда маршируем; вот так: раз, два. три; раз, два, три… - поясняет он, маршируя.
Француз улыбается.
Возле них собралась уже порядочная куска любопытных.
- А вот вам, - продолжал егерь, указывая на сандалии зуава, - пантуфли-то эти даны. чтобы лучше было, того, наутек лататы задавать, - говорит он. сопровождая сказанное выразительной мимикой, подбирая [171] полы своей шинели и показывая вид, как бы убегает.
За выходкой этой последовал общий взрыв смеха кА наших, так и неприятелей, понявших, как казалось, все оттенки разговора, точно речь шла на их родном языке.
Между прочим, никто и не приметил, как французский генерал с одним офицером подошли сюда и были свидетелями всей проделки молодца-егеря.
Когда последний кончил, генерал этот подошел к нему, спросил у него фамилию. записал к себе в бумажник и подарил рассказчику двадцатифранковую монету.
Я прошел далее. Подойдя поближе к небольшой группе, состоявшей из двух французских офицеров и одного нашего, я различил в нашем офицере штабс-капитана П*, большого весельчака.
Два французских офицера, с которыми он разговаривал, были юные поручики какого-то «régiment de ligne».
Я предчувствовал. что П* непременно выкинет какую-нибудь шутку. Французы сами напросились на нее.
Один из поручиков спросил П*, не знает [172] ли он фамилии командира батареи на 5-м бастионе, из которой так особенно часто допекают их капральства «les bouquets», как выразился Француз.
- Это я, к вашим услугам, Capitaine Thadet», - ответил П*.
В сущности же, он даже не числился на 5-м бастионе, притом же был не артиллерист.
Импровизированную же фамилию свою «Тадэ» произвел он, вероятно, от своего имени Фаддей.
При ответе П* со стороны французов посыпались любезности.
- Мы вообще заметили, - продолжал другой Француз, поручик, - что вы более всего угощаете нас бомбами и bouquet’ами перед вечером.
- Ah! c’est que je vais gouter alors l’eau de vie: je dine à cette heure.
Французы приняли это за чистую монету.
И долго потом, когда упомянутая батарея 5-го бастиона (слыхом не слыхавшая ни о каком Capitan’е Thadet) бросала порой перед вечером капральства, слышался из французских траншей против этого бастиона крик: [173] «Capitaine Thadet, va prendre de l’eau de vie, hourrraaa, capitaine Thadet!»
Но вот, белые флаги скрылись, и опять по-прежнему завизжали ядра, засвистали бомбы, зажужжали пули, а с ними зарыскала смерть по Севастополю.
|