|
Посвящается
Александру Васильевичу ДРУЖИНИНУ.
ПЕЧАТАТЬ ПОЗВОЛЯЕТСЯ
с тем, чтобы по отпечатании предоставлено было в Ценсурный Комитет узаконенное число экземпляров. С.-Петербург. 14 Ноября 1857 года.
Ценсор А. Фрейганг.
ТЕТРАДЬ ПЕРВАЯ.
Приезд – Первое посещение бастионов.
Я сам напросился в Севастополь, - и говорю без преувеличения: день, в который я узнал, что еду на место военных действий, был едва ли не счастливейшим в моей жизни. Что-то непреодолимо влекло меня к Севастополю. Я был очень и очень молод, - я еще не сознавал той великой истины, что настоящий военный человек никуда не просится, ни отчего не отказывается, а тихо делает свое дело везде, где придется. По моим юношеским понятиям я не мог не рваться к Севастополю всей душой моею.
Быть там, участвовать в знаменитых делах, видеть настоящую войну, о которой я с детства так много читал и думал, все это ставило меня высоко перед собственными глазами. – И прощанья, и тягостный день отъезда, и холод, и утомительная дорога – все было скрашено мыслью о том, что я еду в Севастополь. [4]
С трепещущим сердцем, весь отдавшись какой-то непонятной радости, охватывавшей весь состав мой, и в которой не мог я дать себе отчета, с самодовольствием почти детским, но все-таки возвышающим душу, каждую минуту говоря себе, что вот скоро, скоро на самом деле я буду действующим лицом величайшей военной драмы, - подъезжал я к Севастополю в глухую декабрьскую полночь. До сих пор радостно мне вспоминать об этой ночи, хотя я много прожил с того времени, видел крови больше. чем мог ожидать, - и, конечно, навсегда отдалился от первых впечатлений моей порывистой молодости.
С наступлением темноты выстрелы стали слышны, отчетливо доносились по ветру перекаты каждого выстрела; нередко в одно время с ними слышался в воздухе глухой треск лопнувшего разрывного снаряда. Бомбы, кидаемые изредка, падучею звездою обозначались на черном фоне ночной дали, а вслед за тем быстрая вспышка огня на мгновение загоралась в том или другом направлении.
Это была настоящая война, это были настоящие бомбы, убивавшие людей и сделанные, Бог знает где, для такой цели. [5]
Жадным взором и слухом следил я за ними, невольно приподымаясь на телеге, вытягивая шею, стараясь все расслышать и разглядеть, с ощущением невероятного душевного волнения.
По мне – меня окружала дивная поэзия. – Я никогда не считал себя храбрее других людей, и дальнейший мой рассказ покажет, что не всегда вид опасности пробуждал во мне чувство детского восторга. Но в эту ночь оно было так: мало того, что я не думал о ранах, о смерти, обо всем горе, - но я не поверил бы ни во что худое для меня собственно. Даже мысль о том, что я могу быть убит завтра, в своей квартире, при первом обходе укреплений, меня не касалась. Увидеть Севастополь, примкнуть к ряду его защитников – и тотчас же быть убитым – какой вздор! Неужели для этого я ехал так долго и кончаю мой путь так весело?
Итак, вот он, этот знаменитый Севастополь, о котором думает Россия, Европа, весь свет даже! Этот Севастополь, - думал я в восторге, - в нескольких верстах от меня; я вижу молнии от выстрелов, я слышу отдаленный говор русских, французских, английских пушек! Не далее как завтра [6] я сам проснусь в городе, пойду по бастионам, сделаюсь в самом деле участником защиты Севастополя, - нет, все это кажется как после разговора о нынешней войне, бредом восторженного мальчика, всею жизнь свою игравшего в солдатики! И я благодарил судьбу за то, что я не сплю, что Севастополь не во сне мне приснился.
Медленно тащила мою повозку тройка, с трудом подаваясь вперед по глубокой топи грязи, несмотря на то, что я был один, и вся поклажа заключалась в чемодане, складной железной кровати, да касачном ящике.
Хотя и по дороге, но можно сказать, что брели мы наудалую, во мгле темной ночи и по совершенной слякоти с рытвинами и ямами, в которые лошади уходили по самую грудь.
Зловоние от лежащей по сторонам падали – следствие неимоверно дурной дороги – в иных местах было нестерпимо. Зажавши нос и сдерживая дыхание, надо было проезжать пространство, зараженное вредными миазмами.
Ямщик мой равнодушно покуривал себе коротенькую трубочку, время от времени постегивая свою усталую, залепленную грязью, жалкую тройку, - без колокольчика даже. [7] Проехавши лагерь на Бельбеке и несколько меньших у начала северной стороны, завиделись парусные балаганы, сквозившие светом.
Мы въехали на самую северную.
Теперь ясно слышался даже треск лопавшихся бомб и гранат, а выстрелы казались как бы чаще.
- А нонече супостат больно поналег; знать порешение какое задумывает, - проговорил мой ямщик, запрятывая трубку в голенище. Ямщиком моим на это раз был русский мужичок с клинообразной русой бородкой.
Выведенный из раздумья его замечанием, я хотел порасспросить его кой о чем, но он снова заговорил, обратясь ко мне:
- А куды, ваше благородие, заехать-то? На станцию что ль, аль к маркитану? На станции-то, прибавил он, оченно плоховато; - почитай, что и окошки повыбиты.
Впрочем, и сам я не мог вывести хорошего заключения о севастопольской почтовой станции, зная по опыту, как от непомерного гона расстроены они все с самого Перекопа, а под Севастополем приведены в совершенно жалкое положение.
Ехавши в сторону к Севастополю, [8] начиная со второй или третьей станции перед Симферополем, можно было получить лошадей или каким-то чудом, или же по особому какому ухищрению; например: тайком давая деньги обратному ямщику, хотя ямщикам по случаю большого разгона строжайше запрещено было брать седоков.
Часто многие проезжающие, соскучившись сидеть несколько дней на одной станции, отправлялись в путь, нанимая волов, татарских кляч и даже верблюдов; причем постоянный экипаж был – татарская двухколесная арба или маджара.
Под пронзительный скрип этой колесницы и отвратительные голоса пары верблюдов пропутешествовал и я целых две станции за тройные, против настоящих, прогоны.
Вскоре доплыл мой ямщик по грязи к большому парусному балагану, больше всех светившемуся издали путеводною звездою между лабиринта палаток, землянок, балаганов, складов и т. п.
Это был балаган первого маркитанта на северной стороне купца Серебрянникова. У него-то мы и остановились.
Меня приняли приветливо, указав мне для ночлега другое маленькое отделение балагана [9] с прилаженной в нем небольшою чугунною печью.
Там спали уже трое приезжих: двое офицеров и один доктор, расположившись вповалку на подосланном на сырой земле ковре.
Сырость и промозглость тогдашней декабрьской крымской ночи казались в балагане ощутительнее, нежели на самом дворе.
От Москвы и до теперешнего своего правила довелось мне ночевать только два раза, и то одетым. Теперь мне невыразимо приятно было бы, раздевшись, лечь в чистую, мягкую постель.
Это представлялось мне высшим блаженством, казалось почти волшебной мечтою, одной из тех грез, которые хотя и поражают в сокровенной глубине человека, но постоянно считаются чем-то фантастическим.
Я так устал, что, несмотря на крайний для меня интерес к Севастополю, мне было не до расспросов. Недавнее чувство восторга и бодрости сменились полным изнеможением. Глаза мои закрывались сами собой.
Наскоро проглотив стакан теплого чая с вином, не раздеваясь, в промокших и грязных сапогах, улегся я возле спавших офицеров, [10] дрожа от пронимавшей меня сырости, но скоро это неприятное ощущение исчезло.
Глаза мои слепились, в голове промелькнула мысль о том, что я не соглашусь раскрыть их ни за все сокровища мира. Потом я как-то лениво подумал: «а ведь я в Севастополе», и затем заснул как убитый.
И приятность ночлега, и все эти различные, по-видимому, мелочи, но ценимые очень в дороге, поймет всякий, кому, как мне, приходилось сделать до трех тысяч верст, и не все по шоссе, а по скверной, грязной дороге, с прочими неудобствами пути при расстроенных станциях.
Ужасный шум и говор в другом отделении за живой парусной перегородкой или, лучше, занавесом, разбудили меня поутру.
Там толпа офицеров, закусывала, пила чай, вино, завтракала, лакомилась. Боевым рассказам не было конца. В числе е находилось человек пять раненых с перевязками на голове и подвязанными руками.
С невольным почтением глядел я на рассказчиков, к раненым же я просто ощущал благоговение, невыразимое словом.
Был час одиннадцатый утра; пора была [11] собираться на южную сторону – к своему новому батарейному командиру.
Я хотел, было, нарядиться пощеголеватее, затянуться в полную парадную форму, как вообще это делается в Петербурге; но меня остановили, заметив, что здесь, в Севастополе, не принято церемоний, не подходящих к здешнему положению. Офицеры – было мне сказано – и ходят, и являются просто, в здешней боевой форме: серой, солдатского сукна шинели и длинных сапогах, потому что грязь стоит ужаснейшая. Я надел все, сообразно указанию, но от длинных сапог отказался с непривычки: дико как-то казалось являться в подобной форме. Навязавши новенький темляк на саблю, надев новые перчатки и фуражку, отправился я на пристань, осторожно ступая в тоненьких сапогах со шпорами и маленьких щегольских калошах. Несколько минут я ступал осторожно и выбирал места посуше.
Кончилось, однако, тем, что, добравшись до пристани, очутился я забрызганным и перепачканным в грязи почти до колена, едва не растерявши калоши, часто увязавшие в клейком исподе грязи.
Пробираясь таким образом, я в душе [12] завидовал встречным офицерам, которые, не разбирая, спокойно шагали по улице в своих длинных сапожищах.
У пристани народ кишмя кишел: и люди, и скот, и повозки немилосердно месили грязь. Казалось, огромная ярмарка стояла в самом разгаре. Набережные северной стороны кипели работой; шла постоянная нагрузка вещей, отсылаемых на южную.
По бухте беспрерывно сновали разные суда: весельные большие и малые, парусные и паровые, с бездной разнообразных предметов.
На палубах транспортных судов виднелись пехотные партии, рогатый скот на убой, возы сена, бочек, кулей, туров, лошади, орудия, крепостные станки, резаное сырое мясо в окровавленных мешках, женщины и торговый люд, дети и раненые.
При мне причалило с южной два баркаса с грузом доверху наложенных простых неокрашенных гробов с телами опочивших на поле чести.
С благоговением снял я фуражку и перекрестился.
Южная сторона Севастополя, всем возможным снабжаемая с севера, в свою очередь взамен того наделяла северную сторону [13] лишь негодным для себя: убитыми, ранеными, подбитыми станками и орудиями, да издыхающими лошадьми.
Долго простоял я на пристани северной стороны, не садясь в военный катер или в один из толпившихся у берега вольных яликов, несмотря на зазывания владельцев последних: «Вот, пожалуйста! вот ко мне! вот лихо доставлю! вот на Графскую!».
С жадным любопытством всматривался я в открывавшуюся предо мною панораму укреплений, с вьющимися по воздуху белыми густыми клубами порохового дыма.
Прямо предо мною виднелась на южной, разделяемой множеством бухт, Графская набережная с аркою и изящным гранитным всходом, с каменным по бокам караульными домиками; от набережной вправо по берегу уходила, загибаясь к городу, длинная каменная Николаевская батарея с черневшимся на море двойным рядом амбразур; немного влево высился бульвар с щегольским на нем павильоном и памятником Козарского. По берегу, по-под бульваром, виднелось адмиралтейство с высокой своей над воротами входа каланчою; белелась [14] неоконченная, с лесами еще, новая церковь прекрасного стиля с высоко взлетевшим над легким куполом золотым крестом, и рядом – старая, небольшая; обедня отходила, и благовест звучал над городом, чудно смешиваясь с гулом и перекатами раздающихся вокруг выстрелов. Город, весь каменный, раскидывался амфитеатром; на крайней точке величественно подымалось прекрасное здание библиотеки Черноморского флота.
По левую от меня руку, по северной стороне, виднелись между различных складов, палаток и проч. несколько каменных казенных зданий, где были госпитали, и помещалось управление главнокомандующего; уходил вдаль рейд, разветвляясь на разные бухты; по нему разбросан был повсюду наш черноморский флот; Корабельная слободка красовалась доками и большой морской казармой, а там, в отдалении, выдвинувшись вперед между другими постройками, громоздилась масса Малахова кургана.
Всего, однако же, не перескажешь о том, что увидел я, стоя у моря. Помню, между прочим, о том чувстве, с каким увидал я линию военных кораблей поперек сильно зыблющейся бухты, на воде мутно-свинцового цвета, [15] казавшейся еще более темной от туч, глядящих в ее поверхность.
Далее к морю из воды глядели верхи мачт. То были суда, нами затопленные.
Вид на море был вообще грустен. Солнце изредка выглядывало из-за туч, но не более, как на минуту. За линией бонов, с небольшими пенистыми водоворотами около перемычек как-то безотрадно глядел простор беспредельного моря. На сумрачном горизонте ясно обозначались даже реи неприятельских блокировавших кораблей, и затем отовсюду висела неприязненная свинцовая мгла, придающая такую сердце сжимающую суровость всем морским видам в зимнее время.
Я сел, наконец, в катер. Большое волнение широкой зыбью расколыхало бухту; наш катер бросало во все стороны, и в это время странно было смотреть на едва покачивающиеся стройные громады линейных кораблей.
Гораздо правее Малахова кургана слышалась частая пальба.
«Вишь, как он понапустился на четвертый», - говорили гребцы между собой. «Что такое четвертый?», - спросил я. «Баксион», - отвечали они с ласковой снисходительностью [16] старого солдата, говорящего с молоденьким офицером.
Причалили мы к Графской. По команде мохнатого боцманмата: «крюк!» все двадцать четыре весла, разом поднявшись, потом уложились по бортам; один из матросов ловко выскочил на самый нос катера, и в то мгновение, когда, казалось бы, судно должно было стукнуться о гранит набережной, движением багра задержал толчок и пособил пристать к берегу.
На ступенях и площадках кучами навалены были чугунные орехи всех возможных родов – от самого меньшего номера картечи и до пятипудового калибра бомбы.
В пространстве между набережной и близлежащим углом Николаевской батареи, закруглявшимся башнею, расположилась, словно на Сенной в Петербурге, целая толпа продавцов – мужчин и женщин – все почти матросок, и даже детей. Постоянно раздавались: «сбитень горячий» и всевозможные приглашения на разное съестное.
По выходе из-под арки Графской пристани бросались в глаза сейчас же по обе стороны разбросанные, разные боевые припасы: крепостные лафеты, разных калибров [17] чугунные пушки на станках и без станков, лафеты, брусья и опять кучи бомб, ядер, гранат и картечи.
По правой руке желтелся бывший когда-то дворец Екатерины, нарочно построенный для приезда этой Императрицы; далее раскидывалась перерезываемая каменной баррикадою с небольшими карронадами в амбразурах обширная Николаевская площадь с бездной разнообразных предметов, с зеленеющимся на ней артиллерийским парком легкой батареи, и именно, как я узнал, самой той, в которой состоял я теперь на службе.
Пока проходил я мимо дома собрания, обращенного в главный перевязочный пункт, мне в первый раз пришлось видеть раненых. Несколько окровавленных носилок остановились перед большими лакированными дверьми этого дома. Я с непростительным любопытством заглянул в одни носилки; там лежал какой-то пехотный солдатик-егерь; и судьба зло проучила меня, на первый раз: взглянувши на раненого, я содрогнулся, похолодел и зажмурил глаза. Осколком гранаты было изуродовано все лицо несчастного, клочками висело мясо, а чудом уцелевший один глаз смотрел невыразимо страшно. [18] Кровь душила раненого, он хрипел и метался. Сердце мое, казалось, разорвалось на части от тоски и сострадания.
Со мною сделался нравственный переворот: меня разом оставили все радужные мечты поэзии, все одуряющие картины боя, так привлекательные вдали, от действительных ужасов войны. Мне стало жутко, больно, страшно за себя, стыдно за свою прапорщичью восторженность. Молча, как бы с застывшим сердцем, прошел я мимо дома страждущих героев.
Но далее, за баррикадой, со мной повстречались такие будничные, довольные, занятые собою физиономии, щеголи офицеры, торговцы и разносчики, нарядные дамы и девицы, щегольские пролетки, играющие дети, вся обстановка обыденной жизни, что первое неприятное впечатление стало сглаживаться, сглаживаться и напоследок сгладилось совершенно.
- Телятникову привезли новые материи. Пойдем посмотреть, - лепетала одна девица с узенькими ножками, пробираясь по камушкам к тротуару.
- Напьемся шеколаду у Томаса, - говорил один офицер встретившемуся товарищу.
- Хорошая была игра у С*, - рассказывал [19] какой-то адъютант, пробираясь в гурьбе других офицеров, - чертовски валило хозяину – выиграл тысячи четыре.
Другие прохожие таинственно рассуждали про какую-то Феньку. А кругом гудели выстрелы; за известной чертой разыгрывалась известная драма, велась иная совершенно жизнь.
От всей этой противоположности, от этой смеси житейских забот с войною я почувствовал себя как будто вывихнутым нравственно.
Мне даже досадно стало, что вместо воображаемого мною совершенно сурового, грозного, боевого вида нашел я в Севастополе жизнь общую, городскую, с ее удобствами, негой и возможными удовольствиями. Какое право имею я, думалось мне, гордится тем, что живу в Севастополе?
Я был совершенно похож на человека, считавшего себя за очень важное и отчасти великое существо и вдруг разочаровавшегося на свой счет; готового даже тяготиться собою вследствие разлада между помыслами своими и действительностью!
Напротив осьмого бастиона в небольшом каменном домике на дворе, обнесенном стенкою, квартировал мой батарейный командир. [20] Зеленый казенный ящик у одного окна с артиллеристом на часах и походный фургон в стороне указывали квартиру начальника отдельной части.
Огромный бульдог с громким лаем бросился ко мне, но, признав, видно, знакомую артиллерийскую форму, улегся, тихо бурча и поколачивая хвостом о землю.
Часовой сделал на караул; но я ему махнул рукою, а он, взяв тесак в левую руку, опять заходил у ящика.
Из кухни – особого флигеля – неслись веселые мужские и женские голоса, и кто-то бренчал на гитаре, припевая: «Ай что ты, что ты, д’ай где ты, где ты, д’вот как ты, как ты» и т. д.
- Подполковник ушли-с на баксионт. Такими словами встретил меня выбежавший денщик, живо отняв ото рта трубку и закладывая ее вместе с левой рукой за спину.
- Он скоро-с будут; стол уже накрыт-с, - прибавил он, посмотрев на меня.
«Что ж это, однако, - подумал я, - он так утвердительно говорит о возврате своего господина, как будто бы тот отправился на гулянье в совершенно безопасное место».
По настоящему удивляться здесь было нечему; [21] все было делом привычки, о том, кто возвратился вчера, да позавчера, да третьего дня уж и не думалось как-то, чтоб он не вернулся сегодня.
Я остался дожидаться прихода батарейного командира.
Квартира его состояла из двух комнат; в обеих было по складной деревянной кровати, чисто, аккуратно поставленных. С батарейным командиром стоял на квартире по его приглашению старший офицер в батарее.
Убранство первой комнаты, принадлежавшей штабс-капитану, приспособлено было на походную ногу, изобличая старого, бывалого служаку, любившего, однако, некоторый комфорт и не пренебрегавшего внешностью. Тут не было ничего излишнего; хоть сейчас забирайся на вьюки. Взгляд мой с удовольствием останавливался и на коврике над кроватью, и на походных вьюках, удивительно прилаженных и вместительных, и на красивом седле с прибором, положенном на спинку стула, и на прочих мелочах, симметрически разложенных на столике.
На обоих подоконниках в этой комнате лежали осколки, иные в ½ пуда весу даже, [22] расплюснутые и сохранившиеся штуцерные пули различных сортов: круглые, цилиндроконические, с полушарным дном конические, с одним и несколькими нарезами, с чашечками, со стерженьком и проч.; корпус и отвинченный восьмигранный, немного обожженный хвост французской ракеты и неразорвавшаяся ударная цилиндроконическая тяжелого калибра английская бомба, выпущенная, вероятно, из ланкастерского орудия. В одном углу стоял огромный мешок подков для орудийных лошадей.
Другая комната, помещение батарейного командира, казалась суровее первой и глядела не так уютно.
Кипы бумаг навалены были на окнах, на письменном столике не было ничего галантерейного, кроме бомбовых трубок разной величины, медной пороховой мерки для мортир и некоторых иных принадлежностей артиллерийской лаборатории.
Мебель вся была красивая, на пружинах.
От нечего делать я все рассмотрел и, кроме того, прочел лежащий на столе печатный список о наградах за Инкерманское сражение; из него я увидел, что почти все офицеры нашей батареи были кавалерами. [23]
- Послать просить господ на обед, - послышался в сенях отрывистый, мужественный голос вместе с топаньем и шарканьем ног, с которых обтирали грязь.
- Новый офицер ожидает-с вашего высокоблагородия, - доложил ему денщик.
- А, а, - тем же тоном заметил батарейный командир, входя уже в комнаты.
Я встал и пошел к нему навстречу.
Командир мой был плотный и бодрый мужчина среднего роста с открытым, но вместе с тем строгим лицом: длинные русые усы его, висевшие к низу, придавали всем чертам его до самой макушки еще более суровости; по голове его шла лысина. Солдатского сукна шинель с георгиевским крестом за 25 лет и длинные, как у всех, сапоги довершали его костюм. Левая рука висела на черном шелковом платке, завязанном на воротнике.
- Баландин, трубку! – крикнул он, выслушивая меня.
- Садитесь, - сказал он мне потом, сам поместясь на небольшой диванчик. – Вы когда приехали?
- Вчера ночью.
- О вас есть уже бумага; вас перевели к нам, кажется, по собственному вашему [24] желанию? – продолжал батарейный командир, закуривая поданную трубку и смотря на меня.
- Да, - отвечал я, - мне захотелось побывать в деле…
- А! – прервал он меня, - то есть отличиться? – и он опять взглянул на меня сквозь окружающие его клубы дыма.
Но в это время заметил он своего фельдфебеля, давно уже вытянувшегося у дверей другой комнаты; рослого бакенбардиста с пряжкою орденов во всю грудь и, не дожидаясь моего ответа, стал отдавать различные приказания.
Пришел и штабс-капитан - небольшой человечек, довольно полный, с большими черными бакенбардами, с лихо вьющимися рыжеватыми от табачного дыма усами и небольшими бегающими глазками.
Он обходительно познакомился со мною, засыпал меня разговорами о Севастополе и весело улыбался, тешась над моим жадным вниманием.
Об этом штабс-капитане напечатано было в газетах, что, когда во время одного сражения с Турками в настоящую кампанию перебило всю прислугу у одного орудия, он [25] сам заряжал его и сам собственноручно стрелял в неприятеля.
Вскоре послышался в сенях сильный стук и топот, вслед за которым ввалились четыре человека артиллерийских офицеров, настоящих моих товарищей.
Не прерывая разговора с фельдфебелем, батарейный командир приветливо раскланялся с ними.
Говор и шум пошел по всем комнатам. Я сейчас же сошелся с новыми товарищами, как это обыкновенно водится в артиллерии, где по небольшому числу офицеров в батареях они всегда живут дружно – своей семьею.
У офицеров нашей батареи была одна общая квартира; с первых слов они тотчас же пригласили меня к себе с истинным радушием.
- Сегодня жарко было на четвертом, - сказал батарейный командир, покончив полную тарелку борща и утирая усы салфеткой, - на английской батарее в лощине против 4-го бастиона открылись еще три новые амбразуры. Мы таки их сбили, ну и затеялась потеха! – прибавил он с веселою улыбкой. (Видно было, что разговор об артиллерийских делах [26] был его сферою.) Одна бомба, - продолжал он, - лопнула на воздухе, прямехонько надо мною. Я поприжался к брустверу, а бедного лейтенанта задела-таки она в руку!
- И из людей зацепила кого-нибудь? – спросил один из офицеров.
- Двух матросов тяжело ранила, - отвечал командир, - а одного положила на месте, головы и теперь не сыскали.
Мороз пробежал по моим жилам; все же прочие выслушали это хладнокровно как обыкновенное происшествие, а штабс-капитан даже что-то сострил к полному удовольствию батарейного командира.
- Чья очередь на бастион? – спросил последний, обращаясь к офицерам.
- Моя, - отозвался один молодой подпоручик.
- Смотрите же, будьте на стороже. Будет вылазка в 11-м часу ночи и как раз с вашего фаса. На ночь зарядите картечью; да возьмите еще единорог из четвертого взвода; фейерверкерам держать огонь в ночниках. Раненых, коли будут, отсылайте не медля, чтоб скорее заменить убыль. Впрочем, я и сам к вам понаведываюсь. [27]
- А по сколько зарядов картечи взять с собою?
- Полный комплект и с запасными.
Восхитителен был для меня боевой разговор. Он опять унес меня в мир военной поэзии.
Это не была та речь, что в мирное время: о шагистике, ремешках, да наступных и отступных порядках.
«Вы заходите ко мне завтра, часу в восьмом утра, пойдем вместе на бастионы» - сказал мне батарейный командир, когда после обеда мы с ним попрощались.
Офицерская наша квартира состояла из трех комнат: в двух жили офицеры, в третьей денщики. Мебель была преразнообразная: рядом со штофным диваном, хотя и подержанным, красовались деревянные простые табуреты, диванчики и даже кровати. Все ставилось без разбора, все добывалось по мере надобности из различных мест.
Я захотел пройтись по Севастополю, и все товарищи вызвались сопутствовать.
Пройдя через бульвар, на который вела с нашего двора особая калитка, чтобы не делать лишнего обхода, спустились мы прямо на Екатерининскую улицу к церкви. [28]
Много заметил я домов, годившихся бы даже в лучшую петербургскую улицу.
В многочисленных, различных лавках кипела полная торговая деятельность. Деньги, по собственному выражению туземных торговцев, «рукой загребали».
Лишь иногда влекомое вдоль улицы на бастион толпою солдат и матросов тяжелое, крепостное орудие или проносимые окровавленные носилки, да еще гул дальних выстрелов напоминали собою о суровой действительности.
При виде носилок со стонущей в них жертвой проходящие дамы восклицали с истинным состраданием:
«Ах, бедненький!» - «Господи, как он мучается!» «Бедняжка! и какой молоденький еще!», и слезы сожаления невольно навертывались на глазах; но проносились носилки, и прежнее впечатление уступало место новому, не столь печальному.
Словом, в это время, о котором я говорю, осажденный Севастополь еще резко разделялся на две половины: совершенно мирную с тихими ее привычками и совершенно военную, грозно-боевую.
Иду на вылазку, на бастион, на работу в траншею, [29] в ложементы и т. д., - говорилось так же равнодушно, как: отправляюсь к такому-то на вечер, собираюсь в карты поиграть, схожу в кондитерскую и т. д.
Равно: ранен, убит, контужен – произносилось как: он болен лихорадкой, простудился немного, страдает головною болью, насморком.
Разительно выказывалось странное смешение жизни обыденной с жизнью боевой и лагерной.
Странно, говорю, было видеть людей, заботящихся о благах и удобствах жизни; дам, девиц – нарядных, спокойно прогуливающихся; детей, бегающих и весело играющих в войну рядом с настоящей войною в нескольких ста саженях от смерти со всеми ее ужасами.
Голова моя просто шла кругом, - с непривычки, конечно – и я заключил, что лучше уж не умствовать много, «не думать», как выражаются военные, говоря про тяжелый миг опасности, и забываться пока можно в коловрате будничной, доступной еще пока нам, севастопольцам, жизни.
Так оно и случилось. Особенно помню я, что перед наступлением вечера, зайдя в кондитерскую, весьма хорошо устроенную, я, сам [30] не зная почему, на короткое время вообразил себя в одной из столиц посреди полной тишины, может быть, за один день до развода, наряда, отпуска и так далее.
А когда мы все пришли домой и, напившись чаю, составили между собою партию ералаша., минуты рассеянности стали показываться чаще, и хотя я никогда не был страстным игроком, но на этот вечер, сидя за игрой, забыл я даже, что нахожусь в Севастополе.
Около полуночи неожиданно загремели частые орудийные выстрелы, и полилась вместе с ними беспрерывная трескотня ружейной пальбы. Я вскочил, полагая, что настал решительный час для Севастополя.
- Вам ходить, - заметил мне мой партнер, не пошевельнувшийся с места, как и все прочие.
- Это так только, часто случается – пустая тревога, вероятно, - пояснил он мне, видя мое изумление.
И действительно, вскоре все угомонилось: живая перепалка заменилась обычной, редкой, но постоянной пальбою, той пальбой, к какой в течение суток уши мои давно привыкли.
- Ну, что, - подумал я, отправляясь [31] к своему батарейному командиру утром на другой день в назначенное им время, - что ежели убьют меня сегодня же? ведь очень возможное дело. Почему-то мысль эта постоянно вертелась в моей голове.
«Не успел оглядеться, - думалось дальше, - не только что отличиться на гордость себе и старушке матери, как уж какой-нибудь кусочек свинца сотрет тебя с лица земли, и канешь ты в вечность так, как бы и вовсе тебя не было. Никто о тебе не подумает, и фамилия твоя лишь окажется в прибавившейся общей цифре убылых».
Командир мой встретил меня как вчера – радушно, но безо всяких красноречивых приветствий. Молча вышли мы из домика и молча пошли рядом. Добравшись до половины «Морской» улицы, взяли мы направо в гору под самый бастион, и тут уж мне пришлось несколько раз ступать по врывшемуся в землю чугуну артиллерийских снарядов. Сюда залетали уже ядра и бомбы; здесь многие дома были полуразрушены и необитаемы, разве квартировал в доме какой-нибудь военный человек, давно присмотревшийся к неожиданностям осады.
Далее и далее двигались мы, пробираясь [32] на пятый бастион, еще несколько сажень и пули зажужжали на все лады; несколько ядер шлепнулись невдалеке, воронкой разбросав брызги грязи, другие ядра с визгом проносились направо и налево, должно быть очень в недальнем от нас расстоянии, потому что на меня пахнуло раза два каким-то легким духом. И над нами в воздухе совершалось что-то необыкновенное: слегка посвистывая, прокружилось над нашими головами несколько бомб. Медленный и почти приятный на вид полет их, казалось, не сулил никакой опасности, только по сторонам после их падения и взрыва с визгом и звоном урчали разлетавшиеся во все стороны осколки или «черенки», как называют их солдатики.
Я шел довольно бодро возле батарейного командира, но сердце как-то невольно сжималось и сильнее билось, иногда даже до болезненной степени.
Почему-то все мне чудилось, что ядро или пуля сейчас ударит мне прямо в лицо, а бомба в то же самое время упадет на мою голову.
Силой воли старался я отгонять подобную слабость.
При близко пролетевшей пуле или ядре приходило на мысль: переменить направление, [33] взять немного в сторону или ускорить шаг, но через мгновение, когда пуля или ядро пролетали, бомба же невредимо для нас разрывалась в отдалении, мне вдруг становилось веселее, и опущенная голова вдруг гордо подымалась.
Люди ходили здесь ускоренным шагом, но с таким спокойным выражением лица, что, кажется, всякое чувство страха и опасности должно было считаться чем-то неестественным, фантастическим и неуместным.
Мы проходили мимо многих орудий, молчавших или выпускавших заряд с оглушительным гулом, брустверов, траверзов, офицеров, землянок, погребков, солдат и матросов, курящих, расхаживающих, занимающихся работами и даже играющих в карты; казалось, ужасный хаос существовал на месте бастиона. Все нагромождено было без цели, в грязи, и как бы из прихоти стеснено на самом небольшом пространстве.
Я не умею утаивать своих впечатлений и потому признаюсь откровенно, что вовремя прогулки по бастиону, теперь описываемой мною, был более похож на неопытного туриста, озадаченного небывалым зрелищем, [34] нежели на артиллериста, сколько-нибудь знакомого со своей специальностью.
Все металось и путалось пред моими глазами, я ничего не понял и не разобрал, находясь словно под влиянием лихорадочного пароксизма. Кровь била в разгоревшуюся голову, о чем я думал – и сам не помню, но я не слышал даже свиста различных снарядов, летающих поминутно.
Мы обошли весь пятый бастион, побывали на Шварца редуте (к которому в то время не было еще блиндированного хода), а потом, спустившись в лощину, пошли вдоль невысокой каменной стенки с присыпанной к ней снизу землею. В некоторых местах нас легко было заметить неприятелю; и действительно, штуцерные пули скоро засвистели пред самым моим носом. Не переменяя походки, прежней мерной поступью провел меня батарейный командир чрез это действительно опасное пространство. Совершенно невдалеке, саженях в семидесяти от нас, вспыхивали огоньки с вырывающимися вслед белыми клубами дыма – это и была ближняя неприятельская траншея, из которой теперь по нас целили, заметил батарейный командир и потом прибавил: «Эк их строчат; [35] да только пуле кланяться не надо: она не любит этого. Да и току тут нет: которой пули полет слышишь – та, значит, давно уже позади. А пули или ядра, которое в вас попасть захочет, вы и не услышите». Тут подполковник усмехнулся, а у меня сердце опять сжалось.
Вообще, весь переход под штуцерными пулями показался мне страшно длинным. «А на бастионе гораздо лучше», - подумал я про себя, совестясь, однако, за свое рассуждение.
Мы вышли прямо на правый фланг 4-го бастиона и остановились у одной мортирной батареи, устроенной немного позади передних орудий.
Я успел осмотреться и водворить порядок в своем наблюдении. Бруствер, около которого мы находились, был прорезан семью амбразурами, в амбразуры же выглядывали два бомбовых 3-хпудовых орудия, одна морская 68-ми фунтовая карронада и четыре 36-тифунтовые пушки, наконец, позади их, как я выше упомянул, поставлена была мортирная батарея.
Все это, считая с прислугой и прикрытием, тесно уместилось между двумя огромными траверсами на самой небольшой площадке. [36] Офицер, взросший на книгах и слепо следующий правилам фортификации, ужаснулся бы от всего сердца при виде таких узеньких мерлонов, таких причудливо неправильных фронтов укреплений, устроенных вдохновением Тотлебена как бы наперекор всякой рутине, всем преданиям состарившейся науки.
Бруствера росли и утолщались с такой же прихотливостью: там брошено было лишь несколько туров, насыпанных землею; в другом месте громоздились стены из бочек, деревянных брусьев, мешков с землей, с обшивкой из туров, фашиннику и так далее. Все строилось, все созидалось по мере настоятельной потребности, не для щегольства или симметрии, конечно.
На каждой батарее непременно был образ, а иногда и два или три, с кисейным или даже шелковым покрывалом. Множество свечей теплилось у каждого, особенно по вечерам.
Моряк-лейтенант, командир батареи, почтительно встретил моего спутника. Как помощник начальника артиллерии, наш подполковник имел влияние на бастионах; да сверх того, каждому было невозможно не уважать его за истинное мужество и неутомимую деятельность, соединенную с мастерским [37] знанием своего дела. Утром и вечером постоянно ходил он на бастионах, дельно и с любовью хлопотал по своей части. И теперь. чтобы выверить заряды на разные дистанции для пятипудовой мортиры, отдал он приказание сделать несколько выстрелов для пробы.
С радостью подскочила прислуга. «А вот пошлем ему гостинчик», - заговорили солдаты. Мигом дело сделалось, и пятипудовый гостинец отправился к неприятелю; за ним другой и третий. Комендор (Так называют моряки орудийного фейерверкера) выскочил на банкет и с радостью, одушевившей суровые черты лица его, вскрикнул, оборотясь к нам: «есть!».
- В первую канаву (Траншею) угодил, - пояснил другой матросик, также смотревший, куда угодит ему бомба.
- Да, да, - подтвердил лейтенант, в подзорную трубу следивший за падением снаряда.
Стоя возле них на банкете, приложившись глазами в ружейную амбразуру, следил я не за полетом бомб: я глядел на пространство за бруствером нашим, занятое неприятелем, [38] – им, как говорят солдаты: ни души там не было видно, только взрыта была в разных направлениях земля, да за версту почти высились валы осадных батарей, откуда мелькали огоньки, застилаемые дымом; вслед за сим громко раздавалось у нас «пу-шка!» или «мар-ке-ла!», оглашаемое дежурным сигнальщиком на каждой батарее.
На пущенные нами бомбы неприятель отвечал тремя ядрами, из которых два врезались в бруствер, а одно с рикошета вырвало двух людей из недалеко стоявшей кучки.
- Ишь, осерчал! – заметило несколько солдат оттуда же.
- Носилки! – крикнули другие, быстро, но без замешательства кидаясь к упавшим товарищам. Собрать убитого считалось на бастионах святым делом.
Сердце мое снова забило тревогу при виде крови и лиц, обезображенных страданием; но волнение мое уже не имело в себе ничего невыносимо тяжелого, как при виде изуродованного егеря близь дворянского собрания.
Осмотревши весь 4-й бастион, вышли мы по направлению к городу с левого фаса.
Часа четыре уже бродили мы с батарейным [39] командиром под беспрерывным огнем. «Порядочное полевое дело выдержал я», - подумал я не без некоторого самодовольствия.
Под 4-м бастионом, также как и под 5-м, видны были женщины – все почти матроски, торговавшие разными съестными припасами.
Но торговали они не из барышей, а для Севастопольцев, по силам принося дань общему делу, и об их посильной заслуге не следует забывать тому, кто хочет описывать события знаменитой осады.
В Севастополе, между прочим, была даже одна батарея, называемая «Дамскою» (солдаты ее как-то иначе еще называли). Землю на эту батарею носили городские женщины сами, в корзинах, платках и передниках.
Проходя по Театральной площади, батарейный командир едва успел сказать мне: «А здесь опасно бывает…», как пуля сорвала мне часть козырька у фуражки.
Я невольно приостановился и, должно быть, побледнел, потому что батарейный командир посмотрел на меня, улыбаясь, и остановился на минуту. Пули действительно визжали [40] поминутно. Мне казалось, что они летали не поодиночке, а как будто роями.
Мы ускорили шаг, но в этот время еще одна пуля, жалобно взвизгнув, пробила полу шинели у батарейного командира.
- Ничего, молодой человек, на первый раз хорошо, - смеясь, заметил он мне; затем уже продолжал весело разговаривать до самой квартиры.
Когда сы вышли, наконец, из-под выстрелов, мне сделалось невыразимо весело. Каждая вещь, казалось, теперь иначе смотрела. Какая-то порывистая радость, какое-то чувство наслаждения жизнью заставили кровь мою обращаться скорее. Удивительно! думал я, сколько раз жужжали пули у самых моих ушей; на несколько линий подайся я вперед или прими немного в сторону и все было бы кончено со мной!
Какие же в самом деле могут быть рассуждения, умствования, предосторожности? Пособят ли в этом деле какие-нибудь заботы о самосохранении? Нет, мои товарищи правы: здесь именно не надо думать, а идти, куда следует, с доверием на Всемогущий Промысл, без которого не упадет и волос с головы нашей! |
