|
 а второй год пребывания в полку я уже
считаюсь хорошим строевиком, и хозяин
офицерской артели штабс-ротмистр
Александровский приглашает меня к себе
помощником в учебную команду - унтер-офицерскую
школу, куда он, к великому его смущению,
назначен заведующим.
Разочарованный в своих надеждах
научиться чему-либо в эскадроне, я с
радостью принимаю это предложение. Но
вскоре я узнаю, что и здесь всем военным
образованием ведает унтер-офицер Кангер,
а мне поручены лишь грамотность,
арифметика и винтовка.
- Не мешайся, - говорит мне Джек
Александровский, - Кангер знает все
лучше нас с тобой.
Главным занятием в учебной команде
была, конечно, верховая езда,
производившаяся ежедневно в большом
манеже. В середине стоит раздушенный, жирненький Джек с бородкой
Генриха IV. Всем своим видом он
напоминает элегантного французского
буржуа. Обычно добродушный и корректный,
в манеже он обращается в зверя, кричит и
неистово щелкает бичом, хотя ничего в
езде не понимает. Пар валит клубами от
несущихся коней: люди на полном карьере
должны соскакивать и вскакивать в седло.
Они не робеют, и на земле остаются только
вольноопределяющиеся, очутившиеся
впервые в седле.
Я предлагаю Александровскому
позволить мне заняться с
вольноопределяющимися отдельно в те
часы, когда учебная команда находится на
устных занятиях. Он соглашается.
Мои новые ученики считают ниже своего
достоинства и полученного ими высшего
образования подчиняться безусому
корнету, которого они к тому же
встречают в петербургских салонах. Они
не могут примириться с тем, что я
обращаюсь с ними, как с другими
солдатами. Более выправленными и
дисциплинированными оказываются бывшие
воспитанники Александровского лицея,
сохранявшего с давних времен обычаи
полувоенного заведения, но зато бывшие
студенты университета - князь Куракин,
ставший после революции священником в
одной из парижских церквей, и граф
Игнатьев, мои двоюродный брат, -
принимают военную муштру за смешную и
обидную обязанность, с которой надо
мириться, чтобы попасть в
кавалергардский офицерский клуб.
Отдыхаю душой только на занятиях в
классе, где пахнет конским и
человеческим потом и где каждое мое
слово принимается как откровение
старательными учениками, из которых
сорок процентов окончили только
сельские школы, а сорок процентов -
совсем безграмотные и попали в учебную
команду как отличные строевики.
По вечерам я превращаюсь в сельского
учителя, исправляя диктовки и
арифметические задачи.
На третий год получаю наконец
самостоятельный и ответственный пост
заведующего новобранцами своего
эскадрона. Их сорок три человека, и я для
них с декабря по апрель являюсь высшим и
единственным авторитетом. Среди них
много украинцев, несколько уроженцев
Дона и Северного Кавказа, чувствующих
себя с первого же дня на коне как дома,
сметливые ярославцы, два весельчака
москвича, угрюмый петербургский рабочий
и несколько латышей, попадавших всегда в
наш полк из-за роста и белокурых волос.
Латыши, самые исправные солдаты, - плохие
ездоки, но люди с сильной волей и
обращались в лютых врагов солдат, как
только они получали унтер-офицерские
галуны.
Я гордился своими новобранцами. Мне
казалось, что, зная их всех поименно,
проводя с ними на занятиях круглый день
с шести часов утра до пяти-шести часов
вечера, покупая им на свой счет новые
белые бескозырки вместо грязных
казенных, жалуя, опять же на свой счет,
шпоры лучшим ездокам, читая их письма из
деревни, заботясь об их здоровье,
отпуская бесконечные чарки водки для
поощрения за хорошую езду, я выполнял не только мои обязанности по
службе, но и являлся для них "отцом-командиром".
Позже я понял, что близким для них
человеком был только полуграмотный
унтер-офицер Гаврилов, мой помощник, а я
был "барином", исполнявшим по
отношению к солдатам почти обязательные
традиции нашего помещичьего полка.
В страстную субботу читаю в приказе по
полку: "Завтра по случаю пасхальной
заутрени в залах Зимнего дворца от
эскадрона Ее Величества назначается
почетный караул в составе тридцати
нижних чинов, при унтер-офицере и
трубаче под командой корнета гр.
Игнатьева. Форма одежды парадная: в
белых мундирах, в супервестах, в касках с
орлами, в лосинах, ботфортах и перчатках
с крагами".
Величественные и ярко освещенные залы
дворца постепенно наполняются
придворными в раззолоченных мундирах,
сенаторами в красных мундирах с
расшитой золотом грудью, высшими
чиновниками в черных мундирах,
генералами и офицерами гвардии. Все
рассматривают с любопытством наш караул,
стоящий в середине большого
Николаевского зала.
Ничто не напоминает о том, что поводом
для этого собрания явился религиозный
праздник. Все пышно и церемонно, как
всегда.
Стук палочки церемониймейстера и
гробовая тишина, среди которой
раздается только моя команда: "Палаши
вон! Слушай на караул!"
Царь идет под руку с царицей и,
взглянув на караул, холодно произносит:
— Христос воскресе, кавалергарды!
— Воистину воскресе, Ваше
Императорское Величество! - по разделениям отвечают
кавалергарды, вкладывая в эти слова не больше
чувства, чем в обычные, предусмотренные уставом
ответы начальству.
И снова гробовая тишина.
На следующий день веду опять свой
караул во дворец для христосования с
царем. Там уже собраны по традиции все
караулы, несшие службу в пасхальную ночь.
Я хорошо не знаю, в чем будет состоять
церемония.
 Царь подходит ко мне и христосуется,
как со старым знакомым. Императрица
подает мне руку, целую ее и получаю
фарфоровое яйцо, которое боюсь уронить,
так как руки заняты и палашом, и каской, и
крагами.
Но мой сосед унтер-офицер красавец
Муравьев не смущается и проделывает
точно ту же церемонию. И правофланговый,
латыш Михельсон, и украинец Яценко -
все следуют его примеру, и все
оказываются настоящими придворными
кавалерами.
Изумляюсь, но при выходе из зала
Муравьев мне объясняет, что вахмистр
Николай Павлович весь великий пост "репертили
и давали целовать ручку".
Возвращаемся по набережной и служим
предметом восхищения катающихся
элегантных дам и нарядной толпы,
запрудившей гранитные тротуары.
Апрельское солнце играет па касках с
серебряными орлами и на наших могучих
палашах. Нога ступает твердо и уверенно
по гладкому деревянному торцу мостовой,
шаг у людей спокойный, кавалерийский,
полный достоинства.
А еще год назад вел я этих великанов в
зипунах и дырявых полушубках под мокрым
ноябрьским снегом из Михайловского
манежа, где производилась разбивка
новобранцев. Они стояли в манеже
запуганные, с бессмысленным видом, и
гигант Преображенский унтер-офицер брал
по очереди каждого из них за плечи,
разбирая отметку мелом на груди, которую
ставил великий князь, главнокомандующий.
Затем он отталкивал отобранного к толпе
унтер-офицеров, ожидавших дневной "добычи"
для своего полка.
А еще через три года поведу я их на
вокзал полупьяной толпой, уволенных в
запас. Вся военная дисциплина слетит с
них при выходе из казарм, и на вокзале я
буду избегать с ними заговаривать,
немного опасаясь этих людей, опьяневших
не только от водки, но и от счастья. Для
них ведь служба в гвардии не была
веселым времяпрепровождением.
Мой последний лагерный сбор в полку
закончился для меня сюрпризом. За два
дня до окончания больших осенних
маневров, начавшихся в Финляндии и
закончившихся, как полагается, поближе к
военному полю Красного Села, нас, "отступающих
под напором превосходных сил противника",
завели на бивак в какой-то очень
зловонный огород на самой окраине
Выборгской стороны, в 2 километрах от собственных
казарм. Здесь была назначена дневка. Все
ворчали, и я в том числе. Неожиданно ко
мне подъехал полковой адъютант
Скоропадский и объявил, что я и
Волконский назначены ассистентами при
штандарте на открытие памятника
Александру II в Москве и что я должен
немедленно выехать в Москву, чтобы
устроить помещение для сводного
гвардейского кавалерийского полка.
Я не имел понятия, что это за памятник,
но, приехав в Москву, узнал, что на заборе,
окружавшем место постройки, какие-то
досужие московские остряки вывели углем
надпись:
Бездарного строителя Безумный выбран
план: Царя-освободителя Поставить в
кегельбан.
Действительно, памятник был бездарный,
небольшую фигуру Александра окружали
колонны, напоминавшие своим видом кегли.
Кроме московского гарнизона, узкого
служебного мира и, конечно, полиции,
никто в первопрестольной этим
торжеством не интересовался.
Сводный гвардейский полк, назначенный
на торжества, состоял из первых взводов
всех двенадцати кавалерийских полков.
Так как точного расписания воинского
поезда я добиться не мог, то,
соединившись с комендантом
Николаевского вокзала по телефону, мы со
Скоропадским решили облачиться в
строевую форму с вечера и коротать ночь
у "Яра". То был еще старый
деревянный "Яр", гордившийся не
только своим хором цыган, но и так
называемым "пушкинским" кабинетом.
Ночь прошла тоскливо. Скоропадский
терпеть не мог цыган и навевал, как
всегда, своим рассеянным видом и
бесцельно устремленным куда-то взором
истинную скуку.
На рассвете мы встретили эшелон, и я
повел свой извод по ужасающим
московским булыгам к Покровским
казармам, где размещался Самогитский
гренадерский полк. Немедленно по
прибытии Скоропадский объявил, что я -
как представитель первого по ранжиру
полка - должен первым дежурить по
сводному полку.
Ровно в полдень, в час обеда в русской
армии, ко мне в офицерское собрание
пришел наш взводный и таинственно
доложил, что люди отказались есть обед,
настолько он плох, и что Николай
Павлович (вахмистр) "беспокоятся и
прислали спросить, как быть".
Войдя в помещение полка, я прежде всего
увидел своих вскочивших с кроватей
кавалергардов. Перед ними стояли чашки с
нетронутым обедом. Попробовав из первой
попавшейся чашки, я убедился, что суп -
это безвкусная жиденькая бурда, а каша
нестерпимо пропахла дымом. Люди молчали.
Рядом за колоннами арки, так же молча
вытянувшись, стояли великаны-брюнеты,
все как один с бородками, -
конногвардейцы. Дальше были гатчинские
кирасиры - брюнеты с тонкими усиками,
рядом с ними - грубоватые и светлые блондины, царскосельские кирасиры. И у
гвардейских казаков, чубатых бородачей,
до еды никто не дотронулся. Старшина их
первой сотни, украшенный "Георгием"
и медалями еще за Турецкую войну, с
достоинством мне заявил, что "пища
казакам не пригожа". Та же примерно
картина повторилась и во взводах 2-й гв.
дивизии. У черномазых конногренадер,
белобрысых драгун и гродненских гусар, в
их малиновых чихчирах , а также лейб-гусар
и улан никто обеда есть не стал.
Я обходил сводный полк, стоявший в
угрюмом молчании, и невольно
залюбовался этими людьми. Никогда
русская гвардия не представлялась мне
такой красивой, как при этом обходе.
Самые физически сильные и красивые
представители народов необъятной
России были собраны здесь, в казармах
Самогитского полка.
Никакого начальства, разумеется, в
полку в этот час уже не было, и выход из
положения для меня был один: если
казенного пайка нехватает, а люди
голодны, то надо их кормить из
собственного кармана. На счастье, в
бумажнике оказался сторублевый билет,
припасенный для дорогой московской
жизни, и не больше как через полчаса люди
моего взвода уже несли для всего полка
мешки с колбасой и ветчиной.
Вернувшись в собрание, я надеялся сам
поесть, но никто мне этого не предлагал,
и большой обеденный стол был даже не
накрыт. Дежурный по Самогитскому полку,
седеющий капитан, и его юркий помощник,
краснощекий подпоручик, тоже как будто
ничего не ели. Прождав весь день, я к
вечеру все же решился спросить по
секрету одного из двух вестовых -
совершенно забитых на вид самогитцев,
нельзя ли что-нибудь получить в буфете и
притом иметь право заплатить за это. К
немалому моему удивлению и радости,
солдатик просиял, вероятно от
возможности услужить, и, ответив: "Так
тошно, обязательно заплатить", - исчез.
Уплетая через несколько минут глазунью,
я ругал себя за свою глупую гвардейскую
деликатность, помешавшую мне считать
офицерское собрание доступным не только
для своих, но и для чужих офицеров: я не
мог себе представить, чтобы меня как
гостя не угощали.
Угощение, впрочем, состоялось; только
много позже.
Перед вечером стали собираться
офицеры Самогитского полка, которые не
то с подобострастием, не то с чувством
отчужденности рассматривали мою
парадную форму, которую они видели
впервые. Я чувствовал, что их поражали
моя почтительность к старшим,
товарищеское отношение со своими
сверстниками. Дежурный капитан все
старался удержать своего помощника от
беседы со мной и считал только себя
достойным, на правах равного по
должности, быть с гвардейцем в
корректных служебных отношениях.
Одновременно с офицерами приехал их
командир полка - высокого роста статный
шатен с подстриженной бородкой, с
иголочки одетый. В нем без труда можно
было узнать бывшего гвардейца. Когда я
рапортовал ему, он пожал мне руку почти
как старому знакомому. Затем он присел к столу, а офицеры, стоя навытяжку,
ловили каждое его слово.
- Завтра великий князь,
главнокомандующий, произведет
репетицию высочайшего парада. Вам,
господа, надлежит быть в мундирах
первого срока и уж, разумеется, не в
нитяных перчатках, как ваши, - при этом он
указал на побагровевшего от стыда
дежурного капитана, - а в чистейших
замшевых.
После минуты смущенного молчания один
из командиров батальона, подполковник с
обрюзгшим бесцветным лицом, - голосом, в
котором чувствовался страх, попросил
разрешения быть в мундирах второго
срока, так как офицеры сделали себе
новые мундиры для высочайшего парада и
светло-желтые воротники могут за один
раз выцвести на солнце.
- Тогда надо иметь не один, а два новых
мундира, - ответил тоном, не допускающим
возражений, командир полка.
О перчатках уже никто не смел
заикаться, хотя я чувствовал, что их у
офицеров, конечно, не было.
Дав закончить командиру полка
разговор в непривычном для меня жестком
тоне, я, горя желанием чем-нибудь
отомстить этому гвардейскому зазнайке
за несчастных офицеров, попросил
разрешения доложить об инциденте с
обедом. По показанию кашеваров и
командира довольствовавшего нас
батальона, обед был испорчен из-за
спешки, вызванной отсутствием
своевременного распоряжения от
полковой канцелярии. Это я особенно
подчеркнул. Меня немедленно и уже в
более смелом тоне поддержал один из
капитанов с круглым брюшком, а командир
полка стал подобострастно передо мной
извиняться и просить все вызванные этим
дополнительные расходы отнести за его
счет. После этого он скрылся.
Меня окружили офицеры и, услышав, что я
искренно возмущен командиром, стали
наперерыв рассказывать подробности их
горькой судьбы под властью этого
недавно к ним назначенного бывшего
гвардейца.
- Неужели, - спрашивали они меня, - у
вас в Петербурге все такие бессердечные?
Тут же образовалась компания,
предложившая выпить за мое здоровье.
— У вас, конечно, пьют только
шампанское?
— Нет, - говорю, - больше всего я люблю водку.
— Что вы, что вы! У нас ведь есть даже
красное вино.
Пришлось согласиться на вино, но когда
бутылка была открыта, то офицеры,
попробовав, потребовали льда, до того
было трудно выпить этот сладкий квас в
натуральном виде.
Электричества не было. Горел небольшой
бронзовый канделябр, слабо освещавший
высокие каменные своды собрания.
Глубина пустынной залы и соседний
аванзал оставались во мраке. Мрачно было
и у меня на душе.
Компания рассказывала мне до рассвета
про житье-бытье московского гарнизона, о
том, как было трудно, особенно женатым,
прожить на офицерское жалованье - в 90 руб.
в месяц подпоручику и в 120 капитану. Да к
тому же из этих денег шли вычеты на
букеты великой княгине и обязательные
обеды, а мундир с дорогим гренадерским
шитьем обходился не менее 100 руб. Комнату
дешевле чем за 20 руб. в месяц в Москве
найти трудно. Вот холостые и спят в
собрании, на письменных столах, там в
глубине: диванов-то, кроме одного для
дежурного, нет.
Мне тем тяжелее было слушать вес эти
откровения, что жизнь офицеров первых
гвардейских полков не имела с этим
ничего общего...
Выходя в полк, мы все прекрасно знали,
что жалованья никогда не увидим: оно
пойдет целиком на букеты императрице и
полковым дамам, на венки бывшим
кавалергардским офицерам, на подарки и
жетоны уходящим из полка, на
сверхсрочных трубачей, на постройку
церкви, на юбилей полка и связанное с ним
роскошное издание полковой истории и т.
п. Жалованья не будет хватать далее на
оплату прощальных обедов, приемы других
полков, где французское шампанское
будет не только выпито, но и разойдется
по карманам буфетчиков и полковых
поставщиков. На оплату счетов по
офицерской артели требовалось не менее
100 руб. в месяц, а в лагерное время, когда
попойки являлись неотъемлемой частью
всякого смотра, и этих денег хватать не
могло. Для всего остального денег из
жалованья уже не оставалось. А расходы
были велики. Например, кресло в первом
ряду театра стоило чуть ли не 10 руб.
Сидеть дальше 7-го ряда офицерам нашего
полка запрещалось.
Умение выпить десяток стопок
шампанского в офицерской артели было
обязательным для кавалергарда. Таков
был и негласный экзамен для молодых -
надо было пить стопки залпом до дна и
оставаться в полном порядке.
 Для многих это было истинным мучением.
Особенно тяжело приходилось некоторым
молодым в первые месяцы службы, когда
старшие постепенно переходили с ними на
"ты": в каждом таком случае
требовалось пить на брудершафт.
Некоторые из старших, люди более
добродушные, сразу пили с молодыми на
"ты", а другие выдерживали срок, и в
этом случае продолжительность срока
служила критерием того, насколько
молодой корнет внушает к себе симпатию.
На одном празднике меня подозвал к себе
старейший из бывших командиров полка
генерал-адъютант граф Мусин-Пушкин и
предложил выпить с ним на брудершафт.
Однако после традиционного
троекратного поцелуя он внушительно мне
сказал:
- Теперь я могу говорить тебе "ты",
но ты все-таки продолжай мне говорить
"ваше сиятельство".
Все праздники походили один на другой:
после богатейшей закуски с водкой всех
сортов и изысканного обеда или ужина
стол ставился поперек зала и покрывался
серебряными жбанами с шампанским и
вазами с фруктами и сластями.
Сначала в зал входил хор трубачей,
славившийся на всю столицу прекрасным
исполнением даже серьезной музыки.
Русские военные капельмейстеры в
русской гвардии были редкостью, и в
нашем полку эту должность уже многие
годы занимал "герр Гюбнер",
носивший форму военного чиновника, но,
конечно, не приглашавшийся к "барскому
столу".
Веселье не клеилось. Тогда вызывали
полковых песенников и начиналось
собственно "гуляние". Если
песенники затягивают песню "Я вечор,
моя милая, я в гостях был у тебя", то
все офицеры нашего эскадрона встают, так
как это эскадронная песня, и выпивают
стопку шампанского. "Ты слышишь,
товарищ, тревогу трубят", - заводят
песенники, и тот же ритуал проделывают
офицеры 3-го эскадрона, и так дальше.
Б интервалах между песнями поют
бесконечные "чарочки" - всем по
старшинству, начиная с командира полка,
причем каждый должен выйти на середину
зала, вытянуться, как по команде "Смирно!",
с низким поклоном взять с подноса стакан
шампанского, затем обернуться к
песенникам и, сказав: "Ваше здоровье,
братцы", осушить стакан до дна. В эту
минуту солдаты его подхватывают и
поднимают на руках, он должен держаться
прямо и выпить наверху еще один стакан
пива. Иногда поднимают по нескольку
офицеров сразу, и тогда начинаются
длинные речи, прославляющие заслуги
того или другого эскадрона, того или
другого офицера. А песенники должны
держать "господ" на руках до
команды "На ноги!".
Бывало весной, уже светает - несколько
офицеров сидят в бильярдной, куда
доносятся звуки все той же "чарочки",
остальные продолжают пить в столовой.
Однообразие, скука гнетут, многим
хочется идти спать, но до ухода
командира полка никто не имеет права
покинуть офицерской артели. Так на всех
праздниках - полковом, каждого из
четырех эскадронов, нестроевой команды,
на каждом мальчишнике, на каждом приеме
офицеров других полков - круглый год и
каждый год, а для некоторых, быть может, и
всю жизнь...
Никто не задумывался над тем, что эти
"гуляния" шли вразрез с воинским
уставом, каравшим нижних чинов за
пьянство, и с военным законом, строже
каравшим за преступление, совершенное в
пьяном виде. Сломать эту традицию никто
не смел или же не хотел. К тому же общие
попойки были едва ли не главным
связующим звеном в офицерской среде, а
некоторые из полковых офицеров даже с
солдатами знакомились благодаря вызову
песенников и с удивлением замечали
среди них то новых унтер-офицеров, то
неоперившихся новобранцев.
 Лучшим песенником был запевала нашего
эскадрона, лихой унтер-офицер Пурышев.
Его за душу бравший баритон вызывал
общие похвалы, ему подносили офицеры
полные бокалы шампанского, и он пил и пил
все больше, до дня, когда я прочел в
приказе по полку о его разжаловании в
рядовые за пьянство. Шесть месяцев
спустя он был переведен в разряд
штрафованных, а еще тремя месяцами позже
- наказан розгами за "неисправимо
дурное поведение".
Так был погублен нами талантливый
человек.
Должен оговорить, что полк наш
считался среди других полков скромным, а
главное - "непьющим", не то что лейб-гусары,
где большинство офицеров разорялось в
один-два года, или Конная гвардия, в
которой круглый год шли знаменитые "четверговые
обеды" - уйти "живым" с такого
обеда было нелегко.
Зато на этих обедах устраивались
крупные дела, раздавались
губернаторские посты и даже казенные
заводские жеребцы. Полк этот поставил из
своей среды все царское окружение, как-то:
министра двора - барона Фредерикса,
гофмаршала - графа Бенкендорфа, князей
Долгоруковых, Оболенских и даже
директора Императорских театров Теляковского. Большинство
великих князей предпочитало служить или
числиться в Конной гвардии. Бывали
периоды, когда засилье прибалтийских
баронов в этом полку доходило до того,
что, по рассказам моего отца, они
попросту выживали из него чисто русских
дворян.
На одном из первых царских парадов, в
котором я участвовал, ко мне подъехал
конногвардеец Сережа Долгоруков,
будущий флигель-адъютант, и серьезно
спросил, почему наш полк недостаточно
громко кричал "ура" при объезде
фронта царем? "Недостаточно "репертили",
- шутя ответил я, хотя из намека Сережи
понял, что они, конногвардейцы, считали
себя более верноподданными...
Полковая жизнь тесно переплеталась с
жизнью высшего светского общества. Еще
будучи пажом, я понял, что попасть в
высшее общество совсем не так просто и
что главным препятствием для меня в этом
отношении является мое долгое
пребывание в провинции. Первые два года
меня из-за дружеских чувств к моим
родителям приглашали иногда только
Шереметевы, Вяземские и Сипягин, женатый
на Вяземской. Вместе с двумя-тремя
подобными семьями они хотя и
принадлежали к высшему петербургскому
свету, но составляли в нем обособленное
ядро с ярко выраженным патриархальным и
помещичьим оттенком. Французский язык, в
противоположность высшему свету, у них
был не в моде. Они щеголяли исконными
русскими обычаями и вкусами.
Помню, как мой камердинер Иван, замечая
мое одиночество, советовал пойти
погулять - или по набережной, или в
Летний сад. Мне уже тогда бросилось в
глаза, что вход в этот сад был воспрещен
"собакам и нижним чинам". Позднее,
выйдя в полк, я был возмущен, когда узнал,
что вахмистр Николай Павлович должен
был довольствоваться для прогулок со
своими детьми пыльным полковым двором, в
то время как в Летнем саду на уютных
скамеечках сиживали с барышнями безусые
юнкера первого года службы.
Отношение ко мне высшего света
изменилось, как только я надел
кавалергардский мундир. Посыпались
приглашения, большей частью на
французском языке.
- Ваше сиятельство, - говорил мне мой
старый Иван, - на приглашения отвечать
надобно, а если трудно, так вот у меня
сохранились от бывшего моего барина
графа Канкрина французские формы
ответов на все случаи жизни.
Петербургский сезон длился всего
несколько недель - от Рождества до
воскресенья на масленой. В понедельник
первой недели поста звонили церковные
колокола, закрывались театры на целых
семь недель, и в течение этого времени
разрешалось изредка приглашать друг
друга на вкусные скоромные обеды, но не
"оскорамливаться танцами". Весной
высшее общество встречалось на Стрелке,
на Елагином острове. Знакомые
раскланивались, двигаясь цепью колясок
и дрожек вокруг Елагинского пруда. А
летом - лагерь или дачи, отпуск в имении
или в Париже, куда наезжало столько "бояр
рюсс", что французы прозвали осенний
сезон русским.
Выезды в свет зимой заключались в том,
что каждый вечер нужно было надевать
вицмундир и каску и ехать около
одиннадцати часов вечера в один из
тридцати - сорока домов, куда ты бывал
приглашен на бал. Частенько ты даже не
знал хозяев в лицо и просил первых
встречных указать тебе хозяйку дома.
Каждый вечер ты встречал тех же самых
барышень, которых приглашали на танцы те
же офицеры; фраки составляли редкое
исключение.
Каждый вечер танцующим раздавались
бантики и гвоздики из Ниццы, а в богатых
домах в залу вносились корзины с розами
и сиренью. Каждый вечер тот же примерно
ужин и бегство с котильона в четыре часа
утра под предлогом утреннего манежа.
Выезды в свет представляли для молодых
офицеров чуть ли не служебную
обязанность, и каждый полк имел своих
почти профессиональных танцоров. Каждый
вечер дирижировал танцами тот же улан
Маслов и играл на рояле одни и те же
вальсы тот же тапер Альквист.
В углу зала всегда на тех же местах
сидели мамаши, зорко наблюдавшие за тем,
кто танцует с дочерью мазурку. Две-три
мазурки подряд с той же барышней
компрометировали ее, и свадьба на
Красную горку считалась обеспеченной,
можно было уже готовиться нанести
осенью визит новой полковой даме.
Никому, конечно, в голову не приходило
говорить на этих приемах не только о
полковой службе - это была тайна
офицерской артели, но и о России, о
которой никто не вспоминал; заграницу
мало кто знал, а уж о политике никто не
заикался.
Любопытно, что на этих приемах почти
нельзя было встретить представителей
многочисленного в Петербурге
дипломатического корпуса. Но зато они
были желанными гостями в единственном в
своем роде политическом салоне графини
Клейнмихель. Эта стареющая вдова была,
между прочим, близко знакома с
императором Вильгельмом. Однажды в
Берлине наш хорошо осведомленный
военный атташе сказал, проходя со мной
по Аллее побед:
- Всем здесь поставили памятники, а вот
старуху Клейнмихель забыли... а уж она
заслужила перед немцами.
Другим прибежищем для дипломатов
являлся Яхт-клуб, где, впрочем, им
подавали обед отдельно от русских и в
другой час. Естественно, что роскошный
обед располагал членов Яхт-клуба -
крупных сановников - к откровенным
разговорам. Подслушать их однажды
попробовал не кто иной, как германский
атташе, состоявший при особе Николая II,
адмирал фон Гинце. Задержавшись после
обеда дипломатов, он спрятался за ширмой.
Но на его беду лакей случайно опрокинул
ширму. Глазам обедавших представился
титулованный представитель "дружественной"
державы. Рассказывали, что этот
прожженный шпион не очень и смутился.
Присмотревшись постепенно со стороны
к жизни царской семьи, я понял, что все
там прежде всего помирают от скуки,
будучи отгорожены от жизни непроницаемой стеной. Я понял то
наслаждение, с которым вдовствующая
императрица Мария Федоровна, родом
датчанка, освобождала себя ежегодно на
несколько недель от "русского плена",
чтобы иметь возможность побегать на
свободе по магазинам своего родного
Копенгагена. Царская семья была резко
отделена даже от высшей петербургской
знати.
Несколько более открыто жили "малые
дворы", то есть дворы великих князей и
княгинь. Каждый из них имел собственную
свиту: управляющего двором - генерала,
адъютантов, фрейлин из великосветских
барышень и толпу лакеев и низших
служащих. Как фрейлины, так и лакеи в
парадных случаях носили цвета,
присвоенные двору. У Владимира был
малиновый цвет, у Константина - желтый, у
Ксении - розовый и т. д. Этих же цветов
бывали и сетки, покрывавшие рысаков в
зимнее время.
По Петербургу ходили глухие слухи о
пьяных оргиях Николая Николаевича.
Однажды на рассвете, под конец попойки, в
своем дворце в Петербурге он стал
хвастать коллекцией оружия. Введя
гостей в кабинет, он снял со стены
кавказскую шашку и одним ударом снес
голову своей великолепной белой борзой.
Но подобные сцены происходили за
стеной, отделявшей Романовых от
остального мира, и лишь шепотом
передавались в высшем свете. Последний
был, в свою очередь, также отгорожен от
всего, что считалось недостаточно
знатным.
Самыми недоступными в этом свете
являлись "доморощенные лорды" с их
дамами, как Бело-сельская, родом
американка, Трубецкая, Орлова,
Бобринская, говорившие по-русски или с
природным или со специально привитым
английским акцентом. Особенно смешон
был один из их постоянных кавалеров - "лорд
в казачьей форме" Иван Орлов,
перенявший от них этот модный акцент.
Некоторую брешь в этой стене пробивали
лишь большие балы в Зимнем дворце, на
которые приглашалось до трех тысяч
человек.
Существовало общество "второго
сорта", более смешанное, составленное
из офицеров вторых полков и семейств
чиновников всех ведомств. Постепенно в
это общество влились финансовые и
промышленные тузы, но кавалергардам в
нем бывать не рекомендовалось.
Высший петербургский свет знал об
интеллигенции, которой была так богата
наша северная столица, только
понаслышке, и я помню, что посещение графиней Ферзен, урожденной
Долгоруковой, пьес Чехова было
воспринято окружающей Средой как верх
вольнодумства.
Правящий петербургский свет
представлял собою добровольную тюрьму,
созданную заключенными в ней
аристократами. Многие из нее бежали если
не навсегда, то хотя бы на короткий срок
за границу, и я замечал, что даже в Москве
и в Варшаве дышалось легче.
Существенную роль, сопряженную во
всяком случае с неимоверным утомлением
и затратой времени, играли обязанности,
связанные с религией. Нигде, кажется, на
земном шаре не бывало столько
покойников, и нигде они не доставляли
столько хлопот, как в Петербурге. Как
только в "Новом времени" появлялось
объявление в черной рамке о смерти
какого-либо члена высшего общества, не
только дальние родственники и близкие
друзья, но просто связанные знакомством
с кем-либо из родственников умершего
считали своей обязанностью лететь на
панихиду.
Таких панихид совершалось по две - в
два часа дня и в восемь вечера. Все дамы
облачались в черные платья с крепом, что
многим было к лицу; офицеры должны были
быть в так называемой "обыкновенной"
форме, то есть в той же парадной, но при
погонах вместо эполет, и иметь черную
повязку на левом рукаве. Панихиды
служили, как это ни странно, удобным
местом свиданий, так как в гостиной, где
лежал покойник, места бывало мало из-за
бесчисленных венков, и большинство хотя
и имело свечи в руках, но, не слушая
богослужения, толпилось в соседних
комнатах и коридорах. Многоутомительны
бывали дни похорон, приходилось решать:
заехать ли утром на вынос из квартиры и
сделать несколько шагов за траурной
колесницей, или словчиться попасть к
концу отпевания в один из монастырей.
Весной приходилось бывать на свадьбах,
где уже в церкви шли оживленные
разговоры, ничего общего с "таинством
брака" не имевшие. Если ко всем этим
светско-религиозным обязанностям
прибавить добрый десяток так называемых
"царских дней", когда приходилось в
полной парадной форме являться по
наряду в Исаакиевский собор, то можно
составить себе некоторое представление
о том, что заставило Гришу Черткова
одобрить мое бегство из полка.
Три раза обернулся для меня годовой
цикл этой жизни, и я спрашивал себя,
выдержу ли четвертый...
|
