: Материалы  : Библиотека : Суворов : Кавалергарды :

Адъютант!

: Военнопленные 1812-15 : Сыск : Курьер : Форум

Из "Воспоминаний кавалергарда" Д. Подшивалова

(изданных в Твери в 1904 г.)

Часть II

Печатается по кн.: Подшивалов Д. Воспоминания кавалергарда. Тверь, 1904.
Сведений об авторе не сохранилось

 


из мемуаров кавалергардов

 

Возвращение в казармы

о возвращении в казармы с нами, молодыми солдатами - срока 91-го года, - возобновились занятия, чтобы утвердить в памяти и лучше усвоить строевую службу. Занятия эти производились недолго, затем началась скучная, однообразная казарменная или, вернее, конюшенная жизнь.

Ежегодно осенью бывает инспекторский смотр и выводка лошадей. Недели за четыре до смотра происходит усиленная чистка лошадей, и кроме обычного количества рядков полагалось еще каждый день замывать лошадям хвосты и белые ноги мылом. На это дело убивалось все время - с пяти часов утра до восьми вечера ежедневно.

Вскоре по возвращении в казармы из полковой канцелярии поступило в эскадрон предписание, чтобы поручить кому-либо из нижних чинов составить отзыв о "Памятке кавалергарда" и доставить его в полковую канцелярию. Эта памятка, составленная ротмистром Дашковым и изящно изданная, выдавалась каждому солдату при поступлении в полк. В ней излагалась краткая история полка, его заслуги и объяснялись обязанности каждого солдата. Написана она простым для понимания солдата языком и в дружеском тоне. В ней подробно объясняется и защищается дисциплина.

В нашем эскадроне исполнение этой задачи по предложению Поверенного поручили мне как "усердному писателю лекций" и вследствие сложившегося в эскадроне мнения о том, что у меня "хорошо работает максимка", т. е. голова. Мнения эти и поручение были для меня лестны, но, по правде сказать, я не чувствовал в душе, чтобы они были вполне справедливы.

Я, конечно, взялся написать отзыв о памятке, и взялся потому, что не имел права отказываться; но почувствовал, что эта задача для меня была не легкая. При поручении этого дела программы никакой не сообщили, а сказали просто •- "напиши, что знаешь о памятке". Дали бумаги. Писать мне приходилось только ночью, после поверки, а днем, с утра до ночи, я проводил время вместе с другими в конюшне и там, сидя на перекладине около своего Единодушного, обдумывал план "сочинения".

Обдумывая план, я прежде всего старался проникнуть мысленно во внутренний мир солдатской жизни, постигнуть яснее действительность и затем эту действительность сличить с мнением автора, изложенным в памятке, и уже на основании сличения искать противоречия или недостатки, которые и записать в своем отзыве. Иначе я не знал, что нужно было написать об этой памятке, изложенной безукоризненно хорошо, благонравно, патриотично... И излагал-то ее такой человек, перед которым я благоговел и всегда при встрече с ним, отдавая честь во фронте, немножко останавливался, смотрел ему вслед и думал: "Вот идеальный человек, и притом писатель, - хотя и военный"; а писатели, кстати сказать, в моем воображении были люди необыкновенные, видеть которых можно только на пьедесталах да на портретах, а живые нам недоступны.

Итак, что я вырабатывал мысленно в конюшне, то вечером в казарме записывал на бумаге; таким образом недели через две у меня образовалась рукопись в три листа писчей бумаги.

Из всего написанного в отзыве я теперь только чуть помню высказанные мною мнения о дисциплине. В отзыве я смело осуждал существующую чересчур строгую дисциплину, находя, что она убивает всякую самостоятельность в человеке, делает его безвольным и безличным и удерживает его на низком уровне умственного развития; и вообще очень строгая дисциплина делает службу тягостной. Я проводил мысль, что существующая дисциплина была введена еще в дореформенное время, когда в солдаты набирались большей частью люди из разных человеческих отбросов, нравственно испорченных и крайне грубых, - тогда строгая дисциплина действительно была необходима в войсках. Но теперь при всеобщей воинской повинности, когда на службу обязаны идти люди всех званий и состояний, люди более развитые и впечатлительные, - она тяжела и груба. Только доверием к себе, которое достигается любовью и справедливостью, начальник может руководить своими подчиненными как хочет, но не чрезмерной строгостью, всецело опираясь на дисциплину.

В заключение я высказывал мысль о том, что было бы очень полезно вместо бессмысленного сидения в конюшнях научить солдат чему-нибудь такому, что бы пригодилось им и после военной службы.

Спустя некоторое время после сдачи в канцелярию рукописи я встретился с ротмистром Дашковым, к которому поступали на просмотр эти рукописи, и получил от него за отзыв похвалу.

После этого мой служебный барометр начал подыматься. Впечатление от моего письма к великому князю сгладилось. Взводный Туровец оставил меня в покое, а вахмистр Ермошкин признался мне лично, что он перепутал меня с другим солдатом - Копниным, который был неуклюж и неповоротлив и вдобавок неграмотен; эту неграмотность Копнина он приписывал мне, а мою грамотность - Копнину; отсюда и получилось то недоразумение, что я не попал в список при назначении в учебную команду. Не напиши я великому князю письма, я продолжал бы быть Копниным, неуклюжим и неповоротливым, а Копнин - мною, грамотным.

В этом случае оправдывается пословица, что нет худа без добра.

В один из дней я вместе с другими был В конюшне и готовился к езде; в это время к нам в конюшню прибыл великий князь Николай Михайлович, бывший командир эскадрона, теперь полковник; он вызвал меня и здесь же перед всем эскадроном благодарил меня за отличие и успехи.

— Ну, ты теперь подтянулся, - сказал он, - молодцом; будешь назначен в учебную команду.

Ротмистр Бернов, - обратился он к новому командиру эскадрона, - назначьте Подшивалова в учебную команду.

— Слушаю! - ответил тот.

Таким образом мои желания начинали исполняться, и хотя в необычной, но в более интересной форме. Конечно, в это время я был на седьмом небе. Все мне казались милыми, хорошими, и всех я готов был расцеловать, хотя исполнил это только над Единодушным, чистить которого я опять взялся.

Вскоре к этой радости прибавилась другая. Наш успех по фехтованию возбудил интерес среди всех офицеров полка, и они решили устроить нам состязание на эспадронах. В состязании должны были участвовать мы, вновь выпущенные три человека (четвертый, Новиков, был болен) и прежде обучавшиеся - всего 6-7 человек. Условия состязания были такие же, как и на смотру, т. е. победителем считается тот, кто вперед нанесет "чистых" три удара своему противнику; притом каждый состязующийся должен драться со всеми, т. е. каждый с 5-6 противниками, и приз должен взять тот, кто побьет всех своих противников.

Я, по обыкновению, был в экстазе и легко справился со своими 5-6 противниками, за что получил приз в виде серебряных часов с цепочкой и портретом шефа полка государыни императрицы Марии Федоровны; на крышке часов выгравирована надпись: "Приз от г. г. офицеров Кавалергардского Ея Величества полка". Часы вручил мне командир полка с обычными словами благодарности и пожеланием впредь служить так же успешно.

После этого я не замедлил послать обширное письмо своей матери, чтобы поделиться с нею своей радостью. Я знал, что моя радость будет ее радостью. И действительно, я вскоре получил от нее ответ с сообщением, что она так рада за меня, что не знает, как и Бога благодарить. "Я, - писала она, - про себя теперь не думаю; оттого что тебе там хорошо живется - и мне делается легче. Только очень хочется повидаться с вами (со мной и братом), больно соскучилась по вас. Служи, дорогой сынок, с Божьей помощью, обо мне пока не думай; я, Бог даст, как-нибудь проживу. Огород убрала, посадила 6 мер картофеля..." (письма писал под ее диктовку один из соседей).

По возвращении в свой 2-й эскадрон здесь я встретил нового командира эскадрона ротмистра Е. И. Бернова 1-го. Это был лихой офицер и в то же время добрейшей души человек. Его огромные русые усы, одутловатые щеки, серые глаза навыкате и резкий голос, казалось, должны наводить на солдат страх; на самом же деле получалось совершенно обратное: от его фигуры, несмотря на строгий взгляд и резкий голос, веяло каким-то добродушием; к нему что-то нас тянуло и при встрече с ним хотелось не спрятаться - как иногда, грешным делом, бывает, - а идти к нему поближе, вытянуться во фронт и отдать честь: на, мол, смотри, я весь тут и готовый на все, что ты пожелаешь. Со своей стороны он также при встрече с нами чем-то непонятным давал нам почувствовать, что он всех нас любит и готов расцеловать...

С водворением нового командира нельзя было не заметить, что дух среди солдат несколько изменился -• стал более свободным. Взаимоотношения между унтер-офицерами и рядовыми сделались более дружескими и более тесными. Даже вахмистр Михайлов, произведенный после выхода из полка Ермошкина, был не так деспотичен, как с новобранцами. Относительно Михайлова я не знаю, что повлияло на смягчение его характера: давление ли свыше или то, что одновременно с производством в вахмистры у него в каморке поселилась молодая женщина, присутсгвие которой, может быть, смягчающе действовало на его деспотический характер.

Такая перемена в эскадроне меня как сторонника взаимной дружбы и любви к ближнему - кто бы ни был этот ближний, начальник или подчиненный, - очень радовала. От этой перемены чувствовалось, что как будто луч солнца проник сквозь толстые казарменные стены и весело играет на солдатских лицах.

Возвращаюсь на минуту к "усатому" командиру ротмистру Бернову. Лично он не был защитником старых военных традиций, т. е. не был формалистом, и поэтому, может быть, его так скоро полюбили солдаты. Отличительной чертой его было то, что он не любил сажать под арест, и лично он, по крайней мере в мою бытность, никого не посадил. Штрафной журнал для записи дисциплинарных проступков, совершенных нижними чинами, всегда был чист - как будто солдаты 2-го эскадрона были идеальные люди.

Да и на самом деле, при нем в эскадроне все было благополучно и вовсе не замечалось серьезных проступков, если не считать таковыми недоразумения с некоторыми солдатами по части выпивки; эти недоразумения обыкновенно наказывались домашними средствами, т. е. провинившийся получал от ротмистра название "архаровец" - любимое его бранное слово, выслушивал нравоучение, и тем все заканчивалось; ну иногда в придачу вахмистр от себя назначит не в очередь на службу. Словом, было как-то семейственно, дружно, и в этом можно было видеть залог той устойчивости и сплоченности команды, которая представляет из себя цельную, неразрывную массу, готовую идти за своим "усатым" командиром в огонь и в воду.

 

Командировка в полковую телеграфную станцию

С переездом в лагеря (на второй год моей службы) приказом по полку я вместе с другими двумя нижними чинами на лагерное время был командирован в полковую телеграфную станцию для несения телеграфной службы.

На телеграфной станции служба была легкая; нас было всех четверо, и мы почти бездельничали.

Пользуясь свободой, особенно ночным дежурством при аппарате, я принялся за обдумывание, а затем за исполнение проекта устава фехтования на конях. До 1893 г. в гвардейских кавалерийских полках фехтование на конях не было введено. Исходя из того мнения, что кавалеристу приходится иметь дело с неприятелем преимущественно на конях, - и все приемы фехтования должны быть приноровлены к верховой езде. Те приемы фехтования, которые преподавались нам в пешем строю и лицами, не знакомыми с техникой верховой езды, были не совсем подходящими для всадника. Для кавалериста, сидящего верхом на лошади, приемы владения холодным оружием усложняются: кроме умения ловко наносить удары и защищаться он должен в то же время управлять лошадью, и управлять ею так, чтобы она всегда становилась в нужное положение; поэтому всаднику приходится одновременно изощрять свою ловкость во владении оружием и в управлении лошадью - чего можно достигнуть только практикой, т. е. изучением фехтования кроме пешего строя и на конях.

Все приемы, которые должны быть помещены в проекте устава фехтования на конях, я взял из пешего строя и, применяясь к верховой езде, изменил их; ввел некоторые новые приемы. Все руководство состояло из командования и объяснения приемов, положения тела и движений. Для наглядности поместил собственноручные рисунки фигур всадников и чертежи.

По составлении проекта устава, занявшего у меня время до половины лета, я написал в виде предисловия небольшую статью с объяснением необходимости введения обучения фехтованию кавалерии на конях и все это передал заведующему полковой канцелярией, к которой причислена и телеграфная станция, - штабс-ротмистру графу Менг дену.

Граф Менгден одобрил мой проект устава и обещал дать ему ход. Обещание он выполнил гем, что передал проект командиру полка, а тот - начальнику дивизии генерал-лейтенанту Струкову. До зимы про него не было слышно.

В полковой телеграфной станции я находился до перехода в учебную команду, т. е. до 1 октября. Приказом по полку я был откомандирован обратно в эскадрон и затем, приказом же по полку, по представлению командира 2-го эскадрона вместе с другими - всего 8 человек от эскадрона - назначен 6 учебную команду, куда мы скоро и перебрались со своими пожитками, матрацами и разной солдатской рухлядью.

 

Учебная команда

Наконец в числе прочих 32 человек от полка (по 8 человек от каждого эскадрона) и я поступил в учебную команду - эту солдатскую alma mater. Сколько было мечтаний о ней... С какой завистью я смотрел на это серое, ничем не отличающееся от других казарм здание, на его большие окна, за которыми находилась такая благодать, и побывавшие там солдатики столько набирались разной премудрости, что им потом была открыта дорога по службе...

Кавалергард в воскресной формеПеребравшись в здание учебной команды, в верхнем этаже мы нашли два зала с голыми выбеленными стенами и заставленными в несколько рядов солдатскими койками, которые скоро заполнились вздутыми соломенными матрацами и покрылись красными байковыми одеялами. На средней стене в киоте помещался образ, перед которым после переклички солдаты пели молитвы; здесь собравшимся со всех эскадронов приходилось спеваться и из разных напевов установлять свой напев. Этот напев в команде установился как-то сам собою и походил скорее на громкий крик, чем на пение...

Третий зал изображал собою школу (аудиторию); в нем помещались черные столы со скамейками; такая же черная блестящая доска в углу; шкаф с учебными принадлежностями, а на шкафу ящик с лошадиными копытами разной формы и величины; по стенам висело несколько фотографий в рамках с группами прежних учебных команд да картин, показывающих пример для под-ания первой помощи утопленникам, обгоревшим, раненым и проч. Столовая и принадлежности для гимнастики помещались внизу.

Вот и все, чем мы должны вдохновляться от созерцания окружающего.

Упомяну теперь о наших заведующих и обучающих.

Заведующим учебной командой был назначен штабс-ротмистр Серебряков, богатый офицер. Как только мы узнали, кто будет нашим заведующим, мы сейчас же подвергли его солдатской критике; пошли догадки, предположения: каков он будет? хорошо ли знает строевую службу? Многим из нас воображалось, что, будучи богатым офицером, он едва ли будет охотно заниматься сухими учебниками.

Но, когда начались занятия, мы были приятно разочарованы. Наш заведующий, этот интеллигентный и красивый офицер, при преподавании обнаружил полное и всестороннее знание военной службы, - конечно, в нашем, солдатском, понимании. А солдаты понимают больше того, чем о них думают; некоторые из них, ловкие строевики, воображают даже, что они строевую службу знают тверже, чем некоторые офицеры; не знаю, на какой почве родилось это воображение, но тем не менее они могут быть критиками, хотя и негласными.

Кроме знания службы штабс-ротмистр Серебряков обладал особой педагогической способностью, умением ясно объяснять и заинтересовать слушателя. Говорил он просто, удобопонятно - точно клал в голову, откуда преподанное им уже не улетучивалось... Очень удобна была для нас, слушателей, его особая манера преподавания, которая заключалась в том, что каждый предмет он объяснял примером и подробно растолковывал, почему тот или иной прием делается так, а не иначе, т. е. в преподавании допускал рассуждение, далеко переходящее за программу учебника, - что так благотворно действует на слушателей в смысле усвоения.

Объясняя, например, правила верховой езды (в его ведении находилось преподавание верховой езды и строевого устава, но независимо от этого он наблюдал и за другими предметами, преподававшимися его помощниками), он говорил: чтобы прочнее и устойчивее сидеть в седле, нужно иметь больше точек соприкосновения с седлом, а это достигается только оттягиванием подборов вниз и привертыванием носков к лошади; объясняя подробно о точках соприкосновения, он попутно рассказывал нам теорию о трении; после этого нам стало понятно, что повертывание носков и прочие правила относительно положения тела - не есть пустая прихоть ради красивой посадки, а все это необходимо для того, чтобы не трепаться в седле и не отбивать себе грудь, а лошади спину.

О мягкости кисти руки при управлении лошадью, особенно мундштуком, он объяснял, что это необходимо потому, что устройство мундштука таково: если его сильно потянуть или дернуть, то он причиняет лошади сильную боль; эта боль отзывается на спину и на ноги - так что грубым управлением можно испортить лошадь. Свое объяснение он дополнял чертежом, нарисовав вагу, которая по теории напоминает мундштучные удила, и особой мимикой вызывал в нашем воображении те страдания, которые должна испытывать лошадь в случае дергания за мундштучные поводья. После этих объяснений нам стало страшно за наших лошадей; мундштучные поводья нам казались хрустальными, требующими очень осторожного обращения, и, взяв их во время езды в руки, мы чувствовали, как наши нервы сливаются с нервами лошади; при нечаянном сильном натяжении поводьев ощущалась воображаемая боль где-то внутри и в пояснице, т. е. там, где эту боль чувствует лошадь, - таково было значение внушительного и рассудительного объяснения.

Само собой разумеется, что мы все сейчас же полюбили нашего начальника-учителя. Он также нас любил; это было видно из того, что, кроме отеческого попечения и ласки, ничего мы от него не видели. Кормил он нас на славу: находясь в учебной команде, мы чувствовали себя точно в гостях на празднике, несмотря на обилие занятий, обыкновенно происходивших там.

Для иллюстрации доброго и отеческого отношения к нам заведующего считаю нужным упомянуть о следующем случае.

Как-то вскоре после начала занятий один из нижних чинов учебной команды (Сботов, 4-го эскадрона) заболел воспалением почек; ввиду серьезности этой болезни его немедленно отправили в военный госпиталь. Заведующий учебной командой штабс-ротмистр Серебряков принял в нем горячее участие, благодаря чему Сботов скоро вернулся в строй. Участие это заключалось в том, что он несколько раз ездил к больному солдату в госпиталь, давал ему денег на улучшение пищи и обставил его лучшим уходом. Выздоровевший Сботов потом с умилением и со слезами на глазах (он был чувствительный солдат) вспоминал о попечении о нем заведующего и называл его своим спасителем.

Доброе отношение к нам заведующего передавалось и его помощникам - двум офицерам и двум унтер-офицерам. Все они отличались доступностью, а унтер-офицеры, кроме того, и дружелюбием, и следует заметить, что от этого дисциплина нисколько не страдала, но зато самосознание и развитие в солдатах много выиграло.

Один из офицеров-помощников корнет Чертков, тихий и образованный офицер, занимался с нами по русскому языку и по изучению воинских уставов.

Другой - корнет Толстой, молодой, только что выпущенный из Пажеского корпуса, тонкий и ловкий гимнаст, обучал нас вольтижировке и заведовал гимнастикой. Сам он проделывал вольтижировку как настоящий артист, а по лестнице лазил, как белка. Во время уроков вольтижировки между свободными солдатами устраивалась игра в чехарду. Вообще во время уроков корнета Толстого среди солдат были смех и веселье; здесь было место только для проявления смелости, ловкости и удали. При проделывании самых ловких и головоломных гимнастических упражнений, как, например, прыганье и кувырканье через "козла" и "кобылу", между нами было соревнование, и начальство делало нам замечания не для поощрения к исполнению тех или других приемов, а для того, чтобы мы поберегли себя и не рисковали сломать себе шею.

Состоящий при учебной команде унтер-офицер Помогаев со своим помощником унтер-офицером Малышевым занимались с нами ружейными приемами и маршировкой. Унтер-офицер Помогаев был хороший человек, способный солдат и отличный математик. Во внеурочное время и по праздникам он любил решать с нами самые головоломные арифметические задачи. Благодаря ему многие из нас укрепились или даже выучились арифметике свыше программы.

Обязанности инструктора по фехтованию лежали на мне.

Кроме наших постоянных командиров-учителей с нами еще занимались приходящие учителя: доктор, ветеринарный врач и священник.

Доктор Блейш преподавал нам медицину, которая заключалась в кратком ознакомлении со строением и анатомией человека, в распознавании и предупреждении некоторых болезней и учении о качествах пищевых продуктов.

Особенность преподавания доктора была та, что он всю зиму не говорил, а больше читал нам по книжке свои уроки и ни разу не проверил, как мы их усвоили. Но на экзамене выяснилось, что все, что нужно знать унтер-офицерам, мы усвоили хорошо.

Ветеринарный врач из курляндских немцев, которого все звали Иван Иванович (конечно, за глаза), преподавал нам ветеринарию, главным образом об уходе за лошадью. В преподавании он отличался оригинальностью. Две трети курса он объяснял нам строение копыта, его болезни и их распознавание и одну треть - о прочих предметах и повторял пройденное. Он находил, что у лошади самое главное - копыто; с больным копытом самая лучшая лошадь никуда не годится. Поэтому он обращал особенное наше внимание на сбережение у лошади копыта, а остальное для нас мало значит.

Каждый раз, как только он являлся в класс, сейчас же на стол ставился ящик с копытами разных форм, лодыжками и прочими частями нижних оконечностей лошадиных ног. Взяв в руки копыто и прислонившись к краю стола (на стул он никогда не садился и никаких учебников с собою не приносил), тотчас же начинал объяснять его строение, назначение и болезни; затем почти всегда с объяснения копыта он, увлекаясь, незаметно переходил на другой предмет, иногда на общемедицинский. Когда он увлекался разговором - а увлекался почти всегда, - то начинал ходить по комнате из угла в угол и уже с общемедицинского предмета, от толкования о всевозможных микробах, микрококах и просто коках, переходил к отвлеченным предметам, к философии и в конце концов заявлял, что он верит только в то, что видит, а чего не видит, тому не верит, ибо наука теперь осветила все, что есть в природе.

Конечно, его философию не все могли понимать, но говорил он увлекательно, и потому слушали его все с большим напряжением и интересом. Иногда он философствовал весь свой урок - 1,5 часа; иногда же среди ораторствования он вдруг останавливался, пристально смотрел на какого-нибудь солдата, имеющего глуповатый вид, и спрашивал:

— Что, Игнатенко, ничего не понимаешь? Незабирается "сюда"? - говорил он, повертев рукою вокруг своего лба.

— Так точно, ваше высокоблагородие, - признавался тот.

— Я знаю.

Но все-таки ораторствовать продолжал.

Иногда с объяснения копыта незаметно переходил на тему о вреде обычая, особенно среди народа, - целоваться, хотя бы с женами (сам он тогда не был женат). Он подробно объяснял, какие от этого целования могут произойти последствия. Но, толкуя о вреде целования, он сейчас же с улыбкой замечал:

— Впрочем, мои толкования об этом вы забудете сейчас же, при первом отпуске со двора; встретится какая-нибудь знакомая кухарка, и, конечно, все нипочем. Ведь так, Игнатенко? - обращался он к тому же глуповатому на вид хохлу.

— Так точно, ваше вые... - соглашался Игнатенко.

В классе слышался сдержанный смех.

Прогремевший в то время немецкий профессор Кох со своими коховскими бациллами благодаря объяснениям Ивана Ивановича нам был известен хорошо. Вообще он сообщал нам все новости, появлявшиеся тогда в медицине.

Нам всегда было интересно его слушать. Нам льстило еще и то, что он говорил с нами как с "большими", т. е. как с подготовленными людьми, точно со студентами. Правда, многие его толкований не переваривали, но были из нас и такие, которые хорошо усваивали все, что он толковал, и их умственный багаж от этого, несомненно, увеличился.

Однажды, кажется в декабре, к нам в учебную команду прибыл командир полка генерал-майор Гринвальд. После расспроса о ходе дела у заведующего он обратился ко мне и сказал, что мое руководство по фехтованию он передал начальнику дивизии генералу Струкову и что генерал Струков остался им доволен и обещал применить его к делу, а меня приказал благодарить.

И действительно, в ту зиму 1892/93 г. в первый раз была сформирована от полка особая команда из нижних чинов для изучения фехтования на конях (командировку в парк отменили). Вскоре после посещения нашей команды командиром полка я был приглашен на квартиру к заведующему фехтовальной командой штабс-ротмистру К-ву (сын известного редактора газеты), которому было поручено приготовить руководство к печати.

Придя на квартиру, я застал штабс-ротмистра в халате за письменным столом; перед ним среди множества разных безделушек лежали две мои тетради-руководства: одна, переданная мною через учителя фехтования Байкова уланскому офицеру и написанная в телеграфном парке, а другая - через командира полка переданная начальнику дивизии. Штабс-ротмистр К-в составлял по ним на особой тетрадке руководство для печати. Он меня приглашал за тем, чтобы вместе выяснить относительно некоторых приемов - как лучше их исполнить, и здесь же, у него в квартире, его палашом я делал приемы, долженствовавшие исполняться на лошади, и признанный нами годным к применению прием тотчас же подробно записывался в тетрадку.

Оба мои руководства - как пешее, так и конное - соединили в одно, с разделением на две части. Рисунки сохранили характер моих рисунков; что касается текста, то в общем он сохранил тот же вид, как и в моих тетрадках, но слог исправлен, и некоторые командные слова, названные мною по-русски, были заменены французскими, по образцу французских руководств.

Через некоторое время руководство вышло из печати за подписью штабс-ротмистра К-ва. Это руководство потом раздавали всем нижним чинам, обучавшимся в фехтовальной команде...

Каждый праздник по вечерам учебная команда обязательно посещала в полковом манеже чтения с туманными картинами. Чтения, по обыкновению, были разнообразного содержания; между прочим, однажды был прочитан ротмистром Дашковым очерк из воспоминаний о войне 1877- 1878 гг. полковника Вонлярлярского, бывшего офицера Кавалергардского полка.

В очерке рассказывалось о том, как автор его (во время войны штабс-ротмистр) Вонлярлярский исполнил поручение по передаче известий от главнокомандующего армией великого князя Николая Николаевича (старшего) к генералу Гурко. Поручение это было исполнено блестяще. Главным интересом и поучительностью в этом очерке было то, что, исполняя поручение, Вонлярлярский с двумя провожатыми-казаками и со своим неразлучным денщиком мог быстро, в течение нескольких часов, проскакать в неприятельской стране более ста верст без всяких несчастных случаев и при полном сохранении сил лошадей и людей. Кроме специальных сообщений очерк имел и художественный интерес. Автор яркими красками описывает природу на Балканских горах, чудную болгарскую ночь, в которую ему пришлось ехать с поручением, встречу с мародерами... Все это было занимательно и врезывалось в память.

По обыкновению, нескольким ученикам, преимущественно разведчикам, поручено было записать это чтение - кто как запомнит. Из учебной команды записывать поручено было между прочими и мне. Так как это чтение, особенно художественное описание, запомнилось мне хорошо (название некоторых городов я перепутал), то я написал легко и много.

Мою запись этого рассказа пожелал выслушать заведующий учебной командой штабс-ротмистр Серебряков; она ему понравилась, и он с рекомендательным письмом послал меня с этой запиской к автору воспоминаний полковнику Вонлярлярскому, жившему на Фонтанке.

Полковник Вонлярлярский, приняв меня в своем кабинете, взял у меня записку и прочитал ее от начала до конца; он остался очень доволен и удивлялся моей памяти относительно художественных подробностей. В знак своего благоволения он подарил мне золотой и пригласил с собою обедать. Конечно, я был весьма польщен таким вниманием полковника, и оно было мне дороже всякой вещественной награды.

Этот очерк из воспоминаний ординарца возбудил в полку интерес и автором его был издан отдельной брошюрой, которая затем раздавалась на руки всем нижним чинам полка.

В апреле 1893 г. учебной команде был экзамен. Успехи нижних чинов определяются по баллам; при этом самым главным предметом считалась езда. Моя непредставительность и несоответствие моей фигуры с огромной лошадью сказались и здесь: за езду полного балла я не получил. Качество моей езды определилось средним выводом балла в 4 3/4 (полный балл - 5). По всем остальным предметам я получил полный балл, а по русскому языку и закону Божию 5+.

На совещании комиссии я был признан окончившим учебную команду успешно и в числе прочих четырех избранников был награжден серебряными часами с цепочкой, с надписью на крышке вокруг выгравированного всадника: "За успешное окончание курса учебной команды 1893 г."

 

Откомандирование в эскадрон и назначение эскадронным писарем

На другой день после моего возвращения из отпуска к нам, в помещение телеграфной станции, пришел ротмистр Бернов и лично мне сказал, что я приму от Миккаса канцелярию. Вскоре в приказе по полку я был откомандирован в эскадрон и принял должность эскадронного писаря. Эта должность освобождает от уборки лошадей и несения внутренней службы, что дало мне возможность с удобством продолжать писание "бесед". Черновик их был закончен к ноябрю месяцу того же года".

Кавалергарды в царствование Александра III

По возвращении из лагерей в казармы первым моим делом было открыть шкаф-библиотеку и посмотреть, что в ней имеется. Ключ от библиотеки находился у эскадронного писаря, он же ею и заведовал. Когда я открыл двери шкафа, то увидел на двух-трех полках несколько книг, покрытых слоем пыли. Пахло затхлостью. Книги большей частью были в старых переплетах и старого содержания; на одной из полок стопками были сложены несколько новых книжек журнала "Чтение для солдат", получаемого эскадроном обязательно, да несколько брошюрок забавных рассказов Тхоржевского. Здесь же лежала рукописная тетрадь-каталог, составленная кем-то в 70-х годах. По каталогу больше всего значилось книг из описания Севастопольской войны да сочинений Погосского; с тех пор, кроме упомянутых книжек журнала, брошюрок Тхоржевского и нескольких экземпляров книг духовного содержания соч. протопресвитера Же-лобовского, в библиотеку ничего не поступало. Там был и журнал, составленный одновременно с каталогом, для записи выдаваемых читателям книг, но не велся с самого начала.

Проверив по каталогу книги - причем оказалось много утраченных - и вписав еще не вписанные в него книжки и брошюрки, я предложил солдатам брать их для чтения. Однако спрос на книги оказался очень мал; причиною было то, что книги устарели и были неинтересны, но главная причина заключалась в том, что солдатам некогда читать. Я уже писал, что кавалерийский солдат все свободное от ученья и службы время проводит в конюшне за уборкой лошадей, и в те немногие минуты, в которые он бывает совершенно свободен, ему не до чтения; в это время он рад отдохнуть, так чтобы ни о чем не думать, и для этого, по его мнению, лучшим средством служат карты.

Любовь к чтению, привычка и увлечение им приобретаются большей частью новыми интересными книгами и заражением ими - как это было в телеграфном парке. В эскадроне этой любви и увлечения не было и быть не могло.

Из библиотеки иногда брались кое-кем только брошюрки Тхоржевского - каждая брошюрка содержала в себе маленький рассказ.

Очевидно, это "некогда читать" и заставило моих предшественников-писарей закрыть двери библиотеки навсегда.

В бытность мою писарем ротмистр Бернов стремился обновить библиотеку, и я несколько раз ходил по столярным мастерским и мебельным магазинам справляться о цене новых книжных шкафов. Приобрести их при мне, по случаю болезни ротмистра Бернова, все-таки не пришлось. Что касается пополнения библиотеки новыми книгами, то об этом разговора с ротмистром не было.

 

Производство в унтер-офицеры и обучение молодых солдат 

Четвертый, и последний, год моей службы ознаменовался большой деятельностью.

В ноябре месяце я был произведен в унтер-офицеры и назначен учителем молодых солдат срока 1894 г., оставаясь в то же время эскадронным писарем.

Знак "Отличный разведчик"Командир полка генерал-майор Гринвальд, зная меня лично, при осмотре учителей молодых солдат в малом манеже обратился ко мне с разговором и между прочим сказал, чтобы я приготовил молодых солдат такими же полезными, как и я сам; но при этом он советовал, чтобы я с ними много не философствовал, так как они к этому не подготовлены и все равно не поймут.

Упоминание командира полка о философствовании я понял в том смысле, что при обучении молодых солдат прежде всего и главным образом надо обращать внимание на их выправку, строй и воспитание в строгом духе дисциплины, т. е. учить так, как учили нас и как учат других, - ничего не вводя нового.

Заведующим молодыми солдатами, из офицеров, был назначен корнет Казнаков, тот самый, который был помощником поручику Воейкову при обучении молодых солдат срока нашего 1891 г. Его отношения к молодым солдатам я охарактеризовал еще тогда, и теперь они не изменились. Он обладал крайней терпимостью к ошибкам солдат, если таковые случались; он объяснял совершенно хладнокровно, без всякого крика и шума. В манеже никогда не было слышно свиста и хлопанья бича, отчего все шло как-то чинно (он заведовал ездой). Наружно он не был любезен, но душевная доброта его чувствовалась во всем. Как я уже говорил о нем, он не любил грубого обращения с молодыми солдатами и тем более рукоприкладства.

В помощь ему был назначен корнет князь Долгоруков, только что выпущенный из Пажеского корпуса и произведенный в офицеры. Он часто посещал пешие и школьные занятия, но непосредственного участия в обучении почти вовсе не принимал, предоставив с этим ведаться нам, унтер-офицерам, и во время занятий никогда и никому не делал замечаний.

Помощником мне из унтер-офицеров был Чумиков, кончивший учебную команду вместе со мною; большой мой друг и ученик.

В конце ноября в эскадрон начали поступать новобранцы, по обыкновению, со всех концов России и всяких наречий: от шустрых и бойких москвичей и ярославцев до неуклюжих и грубых белорусов и чумазых малороссов. Вся эта серая масса в виде сырого материала поступала к нам на обработку. На нашей обязанности лежало приготовить из них компактную, послушную массу, служащую грозным орудием против врага.

Вступив в заведование молодыми солдатами в качестве учителя, я почувствовал всю важность своего назначения. Дело в том, что все новобранцы, поступившие в эскадрон, поручаются непосредственному наблюдению и обучению некоторым строям самостоятельно, т.е. учителю из унтер-офицеров. Заведующий офицер главным образом следит за общим ходом строевого образования молодых солдат; исполнение же всех деталей обучения, а также и нравственного формирования солдата лежит на обязанности унтер-офицера, который живет здесь же, в казармах, вместе с молодыми солдатами и которому, следовательно, более доступно наблюдение за ними. Учитель унтер-офицер кроме словесной передачи всех правил военной науки, а также нравственных начал служит еще для молодых солдат примером. Иногда примерная служба и поведение учителя лучше всяких объяснений принесет пользу солдату: это доступно всякому - развитому и неразвитому человеку.

Я, как сейчас, вижу робкие и покорные, на первый раз, глаза всех без исключения новобранцев, доверчиво и безотчетно смотревших на меня. Мое слово для них было законом. Будь оно умно или глупо -• рассуждать они не могут, это им внушается с самого начала. При сознании того, что учитель молодых солдат призван быть авторитетом, напрашивается мысль, что при этом требуется уменье переложить в голову и душу учеников свои знания строевой службы и все, что нужно для того, чтобы сделать из них хороших солдат и людей, уменье заставить верить в эти слова как в закон, сделать эти слова понятными и нетяжелыми. Словом, учителю унтер-офицеру нужно быть хорошим педагогом; при отсутствии этого условия могут получиться нежелательные результаты-.

После подобного рассуждения, в душу закрадывался тревожный вопрос: есть ли во мне данные для хорошего учителя, т. е, имею ли я педагогические способности настолько сильные, чтобы ученики слышали в моих словах не пустой звук, а находили бы в них для себя благодатную почву? Этот вопрос сильно меня волновал...

В начале воспоминаний я высказал мысль, что военная служба есть лучшее средство для воспитания народа. Эта мысль предстала предо мной и при назначении учителем молодых солдат. Теперь, когда предо мной встали 45 человек новобранцев, собравшихся со всех уголков матушки-Руси, и устремили на меня 45 пар своих глаз, я вполне пришел к убеждению, что одного обучения военным артикулам недостаточно, и, может быть вопреки советам командира полка, я думал, что можно и даже должно преподать им еще кое-что и не предусмотренное воинскими уставами, а именно - воспитание.

Воспитание, в котором нуждаются очень многие молодые люди, поступившие в полк прямо от сохи и крайне неразвитые, может способствовать тому, что вместе с развитием в солдате сознания долга хорошего слуги Царю и Отечеству во время военной службы он получит способность быть более полезным гражданином в своем обществе и после нее. Если наблюдать жизнь, то можно видеть, что некоторые солдаты, попавшие в счастливые условия в отношении развития и воспитания, почти преобразуются, и нередко после военной службы их жизнь принимает другой облик: более разумный, рассудительный и порядочный; они легче приспособляются к обстоятельствам, и им не чуждо чувство прогресса.

Если бы в войсковых частях заботились о более частом предоставлении солдатам счастливых условий, то развитие и воспитание как факторы прогресса широкой волной разлились бы из полков по всем деревням и захолустьям...

Не знаю, сколь плодотворны были мои труды по обучению молодых солдат, но я искренно желал и стремился идти навстречу задачам воспитания и делал это, насколько хватало у меня сил и уменья.

При обучении молодых солдат я с самого начала принял новую методу, совершенно отличающуюся от той, которой придерживались при обучении нас, а именно: крайнее терпение к ошибкам солдат во время учения, дружеский тон и тесное общение, дающее возможность проникнуть в душу ученика. Заведующий молодыми солдатами корнет Казнаков своими действиями и обхождением вполне разделял эту методу.

Но, однако, относительно нее я встретил противника в лице вахмистра Михайлова и некоторых взводных унтер-офицеров старого закала, сторонников ежовых рукавиц. Они еще при назначении меня учителем молодых солдат вслух высказывали сомнение в моей способности быть учителем. Это сомнение они строили на том, что я имел очень мягкий характер и, следовательно, по их мнению, не совладаю с новобранцами и распущу их, т. е. они сделаются самовольными и непослушными (мой характер им казался мягким потому, что я никогда и никому не грубил; грубость всегда была противна моему духу).

Затем в течение всей зимы мне приходилось вести борьбу с вахмистром Михайловым вследствие несогласия наших взглядов на метод обучения, и эта борьба немало попортила мне крови; но все-таки я выдержал и был очень доволен результатами. Уже с самого начала обучения опасения моих противников не оправдались. Серая толпа новобранцев скоро приняла облик стройных и бравых солдат. Их робко-покорные глаза сменились покорно-любящими. При встрече эти глаза смотрели на меня открыто, доверчиво; в них светилась ласка. По всему было видно: прикажи я им что-либо, и они исполнят это не задумываясь...

Я со своей стороны также полюбил всех новобранцев без исключения, и полюбил так, что всякое их горе, всякая болезнь отзывались у меня на сердце; они были как будто мои дети, а не посторонние пришлые люди.

Очень отсталых не было, но были такие, которые с первой недели могли рассказать устав без запинки (напр., Столяров, Зубарев, Рождественский и некоторые другие).

Дурного поведения среди них в течение зимы и всего первого года, пока я был в полку, не наблюдалось вовсе. Один раз только новобранец Евсеев был увлечен старым солдатом ночью гулять без спроса. За этот дисциплинарный проступок Евсеев должен быть наказан непременно, иначе он не поймет своего поступка и увлечения дурными для дисциплины и нравственности делами. Но как наказать?

Здесь я позволю себе остановиться на дисциплинарном проступке Евсеева и на способе его наказания за этот проступок более подробно, так как это имеет принципиальное значение и объясняет, насколько правильна моя метода в деле обучения или, вернее, воспитания молодых солдат. Надеюсь, что это будет иметь общий интерес.

Проступок, совершенный Евсеевым, сам по себе несерьезный, но серьезно то, что это было дурное начало - начало, которое может повести к дальнейшим, еще худшим проступкам. Уже тотчас по совершении проступка, о котором я еще не знал, можно было заметить перемену в его глазах; в них было что-то нехорошее, затаенное; он не мог прямо смотреть мне в глаза и, конечно, упорно молчал. Показались все признаки дурных зачатков. Когда я узнал о его проступке, что неприятно меня смутило, я решил пресечь это дурное начало, выдернуть его с корнем, чтобы оно более не проявлялось. Этот проступок ложился грязным пятном на провинившегося, и его нужно было смыть чистосердечным раскаянием.

Для исполнения этого нелегкого дела, т. е. для наказания и приведения к раскаянию виновного, я призвал его к себе за ширмы, где была моя унтер-офицерская каморка. И здесь, за ширмами, с глазу на глаз - свидетелем при этом был только мой помощник Чумиков - мы стали беседовать с ним о его проступке. Эта беседа должна была олицетворять собою наказание. Конечно, в беседе я старался ярче осветить перед ним отвратительную сторону его поступка и указывал на пагубные последствия, которые могут отравить ему существование во все время военной службы и даже на всю жизнь.

Говорил я на эту тему долго. Он слушал, не возражая и не оправдываясь, и тупо смотрел в пол; казалось, что он был или равнодушен к моим словам, или трусил, ожидая от меня пощечин. Его поведение сначала привело меня в смущение. Но когда я стал говорить ему взволнованным голосом о том, что он своим дурным поступком злоупотребляет моей любовью к моим ученикам, что мою любовь он считает за слабость, при которой можно делать что угодно, он вдруг зашевелился и скорбно посмотрел на меня; его глаза налились слезами, и он заплакал, как дитя, при этом клялся, что подобного больше не повторится.

Мне стало жаль его, пришлось обнять и утешить. Таким образом, ни увещание, ни угрозы последствиями не могли привести виновника к чистому раскаянию, а привели к этому слова о любви, о которой я упоминал как оскорбленный его поступком.

После этой дружеской беседы-наказания мы оба почувствовали что-то особенное, приятное: я как будто нашел что-то потерянное, а он будто сбросил с себя что-то тяжелое, давящее.

Он сдержал свое слово: после за ним никаких проступков не наблюдалось, а глаза его, омытые слезами раскаяния, по-прежнему светились лаской и были чистые, открытые.

Как проступок, так и "наказание" Евсееву для прочего начальства остались неизвестными. Для посторонних этот случай также казался незаметным; но на меня он произвел большое впечатление; я отнесся к этому случаю серьезно, и он меня убедил в правоте моего мнения относительно методы. Затем у меня прибавилось еще одно очень важное мнение, а именно: дурно и часто бесполезно строго судить и наказывать проступки людей, но еще хуже и пагубнее оставлять их незамеченными.

Офицеры Кавалергардскогно полка

Только искреннее раскаяние, которое достигается участливым отношением и любовью, освобождает провинившегося от тяжелого чувства, рождаемого большими и малыми проступками, и возвращает его к порядочной жизни.

Падающего нужно поддержать, а не наказывать - последнее ускоряет его падение...

То, что мои слова, служащие для молодых солдат законом, были не тягостны, можно судить по тому, что все они были ко мне ласковы, внимательны и, что всего дороже, откровенны. Иногда от их чрезмерной ласки мне даже приходилось прятаться, чтобы не породить среди посторонних мнения о мягкости моего характера, который моими противниками считался вредным. Однако ничто так не сближает учителя с учениками, как непосредственное дружеское общение...

На экзамене, произведенном, по обыкновению, весною командиром полка, выяснилось, что молодые солдаты были подготовлены отлично. За обучение молодых солдат мне были предложены заведующим офицером в награду серебряные часы, но так как я уже имел их двое, то предпочел получить деньгами (25 руб.).

Как отличные результаты, выяснившиеся на экзамене, так и награда за обучение молодых солдат доказывают, что опасения о распущенности, следовательно, порче солдат вследствие мягкого с ними обращения были неосновательны.

Лично я был очень доволен выяснившимися результатами, а также и последующей службою всех без исключения молодых солдат, которых я обучал. За свое старание к службе, отличное поведение и вежливость (что редкость для солдата) они были все любимцами своих взводных и равным образом вызывали с их стороны соответствующее, т. е. мягкое, граничащее с вежливостью обращение. Даже мои противники относительно методы воспитания с похвалой отзывались о них.

Из всей команды срока 1894 г., за исключением отпущенных раньше срока по разным причинам на родину и в разные командировки, восемь человек были произведены в унтер-офицеры, а один из них, Столяров, не бывши в учебной команде, на следующий уже год вместе с унтер-офицером Чумиковым {бывшим моим помощником) обучал новобранцев 1895 г. Эти мои ученики в свою очередь за обучение новобранцев получили в награду от князя Юсупова, который в то время был командиром эскадрона, по золотым часам. Такие плоды могут получиться только от хороших семян.

Отличное поведение солдат 2-го эскадрона срока 1894 г., которое они проявили в полку все без исключения, было для меня лучшей наградой."

Упомяну здесь о последней моей встрече с великим князем Николаем Михайловичем. Это было в начале зимы 1893 г.

Великий князь в то время был назначен на Кавказ командиром полка и накануне своего отъезда прибыл в большой манеж, где в это время производилась сменная езда нашим новобранцам.

Увидав меня, после обычного здорованья он спросил:

— Ну что, Подшивалов, теперь доволен? - при этом указывая на мои галуны.

— Так точно, ваше императорское высочество! - ответил я, а затем добавил: - Впрочем, человек никогда не бывает доволен.

— А! А ты хочешь прямо в министры? Надо сначала поучиться. - Потом после небольшой паузы он добавил: - А я вот доволен: мне предлагали гвардейский полк, а я выпросил армейский, и как доволен...

Затем он обратился с разговором к сопровождавшему его ротмистру Бернову. А я в это время думал: "Да, надо сначала поучиться, это верно". Учиться всегда было моею мечтой; конечно, учиться не на министра и не на какой-либо чин с теплым местечком - этого тогда не могло прийти мне в голову, - но учиться для того, чтобы видеть свет... Но как это сделать мне, человеку, родившемуся в семье, ничего не имеющей общего с наукой и думающей только о насущном куске хлеба? Человеку, о котором все думали: на что ему наука, и без него много ученых, - пусть пашет! Даже и солдатской-то науки с трудом пришлось мне добиваться -- при этом выслушивая мнения, что в моей учености не нуждаются и без меня обойдутся...

О "Беседах"

Мысль о писании "Бесед" у меня явилась вследствие взгляда на военную службу как на школу жизни для многих солдат и вследствие сознания необходимости поддерживать в солдатах нравственный дух - как в смысле понимания воинских обязанностей, так и в смысле взаимоотношений и нравственной чистоты.

Первая часть, т. е. понимание воинских обязанностей в войсках, стоит сравнительно на высоком уровне и неослабно поддерживается в силу необходимости; следовательно, беседами можно только еще более укрепить это понимание. Что касается нравственной чистоты, то у солдат она сильно хромает. Нарушение нравственности как порок в войсках строго не преследуется, потому что если оно умеренно, то не вредит военной службе. Но в личной жизни солдата это нарушение неблагоприятно отзывается на нем и незаметно мало-помалу подтачивает его силы, а главная опасность - для его будущего потомства.

В бытность мою в полку я замечал, что очень многие солдаты увлекались этим пикантным пороком и, конечно, большинство из них заболевали "дурной" болезнью; иногда не помогала и "казенная починка", и некоторые из них эту болезнь уносили из полка к себе в деревню. Бороться с этим пороком насильственно невозможно; остается только нравственное влияние, беседы о его вреде и поднятие умственного развития солдата.

Позднее в своих "Беседах" я между прочим касался и нравственности и этому предмету посвятил обширную статью.

В декабре 1893 г. "Беседы" были закончены, я их переписал и передал заведующему молодыми солдатами корнету Казнакову, который, прочитав рукопись, одобрил ее и разрешил прочесть в школе молодым солдатам. Впоследствии он предложил мне напечатать рукопись и взялся об этом похлопотать. Но предварительно он передал ее на рассмотрение ротмистру Дашкову, составителю "Памятки кавалергарда" и истории полка, следовательно, - как знатоку военной литературы. Ротмистр Дашков, очевидно, заинтересовался рукописью и выдержки из нее читал в офицерском собрании. Потом он в свою очередь передал ее на суд известному военному писателю генералу Сухомлинову.

Этот последний подверг ее беспристрастной критике, сделав на полях несколько характерных заметок, вполне объясняющих достоинство моего сочинения. Например, кроме вопросительных и иных знаков он поставил против некоторых статей такие отметки: "туманно", "наивно", "пустословие" и т. п.; а против статьи о водке, которую я жестоко осуждал, называя ее матерью всех пороков, он отметил: "А за хорошую службу - по чарке водки же". Этой отметкой он явно не соглашался со мною относительно вредности водки.

В конце июля 1894 г. рукопись с вышеозначенными пометками была возвращена мне через корнета Казнакова. Последний предложил мне сократить рукопись, переделать ее согласно пометкам генерала Сухомлинова и приготовить для печатания.

Я переделал рукопись, как мог конечно, и передал ее опять корнету К-ву уже накануне моего отъезда из полка. Однако и в переделанном виде издатели, к которым обращался корнет К-в, не взялись ее напечатать, очевидно потому, что она все-таки имела необработанный вид, а может быть, и потому, что она не могла обещать им хороших барышей.

По своему характеру "Беседы" разделялись на две части. В первой я касался исключительно военных обязанностей солдата, например: о присяге, дисциплине, штандарте и проч. Во второй же преимущественно о взаимоотношении, о нравственности и прочих жизненных вопросах.

Позволю себе привести здесь из "Бесед" некоторые выдержки (из второй части) в том виде, как они были написаны до переделки (рукопись в переделанном виде обратно я не получил).

 

Из бесед унтер-офицера с молодыми солдатами

Обязанности нижних чинов к товарищам

"...Каждый солдат с товарищами по службе должен жить в мире и согласии. Каждый в своем товарище должен видеть родного брата, любить и уважать его; уважение должно простираться как на старшего по службе, так равно и на сотоварища.

Форма одежды кавалергардовНе помышляй ничего худого насчет товарища.

Если хочешь быть хорошим солдатом и быть всеми любим и уважаем, то нужно уметь любить и уважать других.

Ни один испорченный или злой товарищ не сделает нам зла, если мы со своей стороны не оскорбим его и отнесемся к нему с уважением, по-товарищески.

Нуждающемуся товарищу помоги - придет нужда, и тебе помогут.

С людьми, ведущими порочную жизнь, не води компании по вредному делу, как-то: не пьянствуй, не играй в азартные игры и т. п.; но, напротив, старайся от этого их отвлекать; занимайся более благовидными занятиями и нравственными рассказами. Помни, что если твой товарищ по полку замарает wyiidup, то это пятно ляжет и на тебя. Старайся отвлекать товарища от преступления и тем охранишь свой полк от позора.

Тяжкий будет грех перед Богом и совестью тому человеку, который вводит своего товарища в пагубный соблазн.

Если удастся отличиться по службе - не гордись, но относись по-братски и советуй товарищам так отличиться. Если товарищ отличился - не завидуй, но радуйся вместе с ним.

Никогда не желай товарищу худого и тем более не делай ему зла. Если же он в несчастье, то старайся его утешить и, если можешь, выручи его из беды.

 При исполнении всех этих братских обязанностей не страшна бывает служба и дисциплина и не опечалят никакие лишения. Армия, состоящая из людей, обладающих чувством любви и дружбы друг к другу, - действует как одна сильнейшая рука и не может быть победима!

...Наблюдая за собою, можно заметить, как приятно чувствуется, когда товарищи уважают и обходятся как с братом; за одно ласковое слово товарища каждый готов уважить его во всем. А как делается тяжело и неприятно, когда товарищи относятся с негодованиям и бранью, - этим возбуждается зло и зачерствение сердца.

Нужно помнить всегда одно простое правило: если ты желаешь себе добра, спокойствия, то нужно того же желать и товарищам. Чтобы избежать неприятностей, не надо вредить товарищам".

Обязанности солдата по отношению к своим родителям

"Служа на военной службе, не забывайте родителей. Посылайте им утешительные письма и не обременяйте просьбою о присылке денег. Б настоящее время благодаря отеческим заботам государя императора и своего начальства бережливый солдат может существовать сносно и без домашних денег. Мы часто можем наблюдать, что некоторые, к сожалению, присланные из дому деньги употребляют на лишние прихоти, тогда как родителям они достаются потом и кровью. Бывают и такие случаи, например: чтобы выклянчить у родителей денег, сочиняют письма с описанием какой-нибудь вымышленной беды и просят как можно скорее выслать денег, чтобы поправить эту беду; в противном случае грозят своей гибелью и никогда не видеться. Конечно, получа от сына подобное письмо, среди родителей делается переполох. Тужат, горюют о своем несчастном сынке, находящемся в "неколюшке", стараются, хлопочут и посылают ему последнюю копейку; а иногда, дабы "выручить" сына из беды, лишаются последней скотины.

Рядовой Кавалергардского полкаИ что нее? Сынок, получив облитые слезами и трудовым потом деньги - о чем мало думает, - моментально их прожигает. Какие же бывают последствия этого? А очень известные: выговор, наказание, арест, а то и еще того хуже. Вот уже после этого грозит настоящая беда. Да, братцы, каждый из нас назовет такого - не сын он своим родителям, а варвар.

Будем же помнить о родителях, помнить то, что, отправляя нас на службу, сколько горя переносят они; сколько нужды претерпевают, чтобы снабдить сына и по силе возможности оградить его от могущих встретиться лишений. Отдавая сына в солдаты, они теряют в его лице работника и материальные средства по снабжению деньгами; иногда долго не заживает эта рана; особенно она чувствительна в крестьянском быту. А если мы будем еще требовать денег на ненужные и часто вредные прихоти, то тем более довершим их разорение.

Братцы, нужно помнить про родителей, помнить материнские слезы, которые пролиты ими на нашей груди.

Чем же мы должны выразить свое уважение и любовь к ним? А тем, что нужно стараться утешать их примерной, хорошей службою и безукоризненным поведением. Мы не можем не понять того, сколько радости, утешения и приятных чувств испытывают родители при получении от сына письма, в котором написано о его счастии, благополучии и успехах. Наоборот, сколько горя и печали испытывают они при получении письма от легкомысленного сына, который описывает только свои несчастья! Дурным поведением и дурной службою сын еще вредит и здоровью своих родителей и нередко сокращает их жизнь.

Кроме всего, что касается родителей, мы должны помнить, что по прослужении срока действительной службы нам придется возвратиться на родину и испытать громадные трудности при восстановлении разоренного хозяйства..."

О нравственности солдата

В этой беседе я касался трех пороков: пьянства, разврата и воровства. О пьянстве я написал очень много и выставил его самым вредным пороком. На статью о пьянстве я получил от корнета Казнакова замечания в том смысле, что очень сильно напал на водку. При предложении о переделке рукописи он советовал мне статью о водке сократить и написать в том духе, что "много - вредно, немного - полезно".

Здесь статью о пьянстве я пропускаю, а остановлюсь на выдержках из статьи о разврате.

Разврат

"Разврат - это то, что человек теряет совесть и стыд перед Богом и людьми; живет по-скотски, печется об удовлетворении своей похоти и тем оскверняет свое тело и душу.

Разврат, так же как и водка, приносит громадный вред человеку: он расстраивает здоровье, отнимает силы и подвергает опасным заразным болезням. От разврата, так же как и от пьянства, бывают семейные раздоры, упадок хозяйства и нередко доходит до убийства из-за ревности...

Порок разврата крайне печально отзывается на семейной жизни. Стесненное и тягостное положение чувствуют друг к другу муж и жена, если кто-нибудь из них заражен этим пороком, тогда для них будет не жизнь, а мученье. Женатые люди знают, что нет ничего обиднее, как измена супругов. Люди, зараженные пороком разврата, не способны быть полезными членами общества и вести в порядке свое хозяйство. Где есть порок разврата, там нет любви, радения и добродетели - там царствует зло, ненависть и мщение.

...Каких-нибудь 4-5 лет, посвятив себя военной службе, воздержаться от вредных размышлений и лишних похотей очень нетрудно. Нужно уметь управлять собою, что облегчается упражнением в чтении полезных книг, благими размышлениями и прилежанием к службе.

Если где на поле хорошая пшеница, там не должна расти сорная трава; точно так же если ум и сердце заняты благими мыслями и желаниями, то для дурных мыслей и желаний там не будет места..."

Увольнение в запас армии

"...Если кому Господь приведет благополучно кончить военную службу, тот возвратится на родину... Конечно, как бы служба ни была легка и хороша, но все-таки хочется домой, на родину - где ожидают отец, мать, у кого есть жена, дети... Родные поля, луга и леса - где проведены лучшие годы детства и юношества. Какая встреча! Какой восторг ожидает солдата, честно и благополучно исполнившего свой долг на военной службе! Особенно перед окончанием службы эти мысли часто приходят в голову, и тем усиливается желание вернуться на родину. 

...Самая главная христианская обязанность: жить в мире и согласии не только с близкими родными, но и с посторонними, быть почтительным со старшими. Этим можно заслужить от всех любовь и уважение. Вообще, каждый образованный солдат должен иметь благородную душу и служить е запасе рассадником благовоспитания..."

Беседы с молодыми солдатами были закончены следующими словами: "Примите доброе семя в плодотворную почву; я молю Бога, чтобы оно принесло добрый плод и чтобы ям мог пользоваться всякий ближний".

В конце бесед с молодыми солдатами я еще прибавил беседу с учителями молодых солдат. Эту последнюю я вздумал передать в редакцию журнала "Чтение для солдат". В редакции рукопись одобрили, нашли ее интересной и признали годной для напечатания в журнале. Но, прежде чем напечатать, редактор посоветовал мне обратиться к своему эскадронному командиру и попросить его сделать надпись на рукописи о том, что печатать он разрешает. Я передал эту рукопись также корнету Казнакову, который предложил напечатать ее вместе с прежней.

Из бесед унтер-офицера с учителями молодых солдат

"...В унтер-офицеры выбираются лучшие люди испытанной нравственности, расторопные и знающие хорошо службу. На обязанности унтер-офицера лежит твердое знание воинских уставов и служение во всем личным примером для всех нижних чинов, и особенно для молодых солдат. Воспитание солдата с самого поступления в полк зависит главным образом от учителей и начальствующих унтер-офицеров - они есть ближайшие и непосредственные руководители в военной службе. Каждый солдат при поступлении на военную службу начинает учиться большей частью наглядным образом и нередко усваивает все те привычки, которыми обладает его учитель или начальник из унтер-офицеров. Поэтому каждый начальствующий нижний чин должен всегда помнить о важности личного примера в деле воспитания солдата; а помня это, он должен всегда вести себя добропорядочно и не позволять себе действий, противных воинскому духу, не только на глазах своих подчиненных, но и скрытым образом, ибо подчиненный следит за всеми действиями своего ближайшего начальника и знает не только его поступки, но часто и мысли...

Учитель унтер-офицер, как и всякий начальник, отвечает за всех лиц, ему подчиненных.

В деле обучения молодых солдат он должен помнить, что тем приготовляет Царю и Отечеству верных и беззаветных слуг. Он должен уметь заставить их полюбить службу и понять значение воинских обязанностей; а это достигается только беззаветной любовью к делу, терпением и хладнокровием. При обучении молодых солдат нужно всегда помнить, что хороших успехов в обучении можно достигнуть только ласковым обращением и терпением. Ошибки исправлять следует толковым разъяснением и показом, и никоим образом не должно прибегать к угрозам и тем более к ручной расправе.

При ласковом и спокойном обучении каждый солдат лучше понимает и скорее усваивает учение, а при вспыльчивости и брани он теряется, не так ясно понимает и невольно делает ошибки. Ошибки чаще всего делаются не от нерадения ученика, а от непонимания обучающего, от которого требуется толковое разъяснение. Невнимательность ученика также чаще всего зависит от невнимательности самого обучающего к преподаваемому предмету.

Во всяком случае нужно избегать неуместной строгости. Неуместная и чрезмерная строгость вредно отзывается как на грубых, так и на мягких характерах подчиненных: грубые и вспыльчивые раздражаются и затаивают злобу, чтобы при случае отомстить; легкие и тихие теряются и делаются подавленными, что парализует в них всякую деятельность. Чрезмерной строгостью нельзя сделать хорошего слугу Царю и Отечеству, а скорее этим можно приобрести вредного мстителя и личного нрага или же ни на что не годную тупицу.

...От унтер-офицера, как и от всякого начальника, требуется охранение воинской дисциплины как главной основы военной службы, без которой войско не может существовать. Охранение воинской дисциплины состоит главным образом в том, что начальник не должен допускать, чтобы подчиненные делали противное дисциплине; мягко, но настойчиво требовать от них, чтобы они исполняли все по совести и так, как требует дисциплина. Он должен добиваться, чтобы подчиненные всегда говорили правду; этому может способствовать справедливость со стороны начальника и мягкий, спокойный тон.

...Все заботы и попечения о солдатах возлагаются на начальника, которому доверена команда, но от них не избавлен, конечно, и учитель молодых солдат - последний, как добрый отец или старший брат, должен любить и заботиться о своих подчиненных. Каждый солдат, будучи оторван от своих родных, где он большей частью пользовался добротою и ласкою, и найдя то же самое в добром начальнике, не только не будет скорбеть о своем положении, но будет радоваться и стараться еще более заслужить любовь начальника. Вместе с тем он должен быть отзывчивым на нужды подчиненных и по мере возможности помогать им, быть их советником и руководителем во всех личных делах.

Само собой разумеется, что на обязанности обучающего или начальника лежит наблюдение за нравственностью своих подчиненных. Воспитать добрую нравственность в подчиненных - громадная заслуга начальника перед обществом и потомством. Самый лучший урок нравственности - это личный пример поведения обучающего или начальника..."

 

Последний год в лагерях

Последний год службы в лагерях я провел в эскадроне и в большой деятельности. Помимо канцелярских занятий, которых во время лагерного сбора бывает больше, я как унтер-офицер обязательно участвовал на всех эскадронных и полковых учениях и как разведчик - в разведочной службе. Затем перед началом периода маневров я был назначен помощником к корнету князю Урусову руководить телеграфным делом.

Практической деятельностью по подготовке к телеграфному делу нам приходилось заниматься вне учебных занятий и ночью. Днем мы проводили телеграфные и телефонные линии, телеграфировали посредством гелиографов (зеркал), а ночью посредством особого аппарата - фонаря. В тот, 1894 год в первый раз вышло распоряжение о широком применении телеграфного дела в кавалерийских полках.

На высочайших маневрах близ Красного Села нам удалось протянуть линию на 3 версты в течение 15 минут, и два отряда соединили телефоном, который действовал исправно.

На маневрах, а следовательно, и на войне телефон с успехом может заменить ординарцев и вестовых, обязанность которых, как известно, заключается в том, чтобы перевозить и передавать от начальника в разные отряды его распоряжения и приказания. Посредством телефона как отряды между собою, так и начальники могут переговариваться лично и немедленно. С передвижением отрядов передвигаются и телефонные станции; для этого проволока быстро посредством ручки навертывается на катушку, и всадники-телефонисты мчатся уже в другое место.

(За ведение телеграфных занятий в качестве руководителя заведующим командой князем Урусовым были предложены мне в награду часы, четвертые, взамен которых я получил деньгами.)

Считаю не лишним здесь упомянуть о "дружеских беседах", которые происходили между мною и князем Урусовым во время наших путешествий на маневрах. Корнет князь Урусов, в то время молодой, только что произведенный из пажей в офицеры, настаивал на том, чтобы я с ним говорил по-товарищески, не стесняясь, как будто я не солдат. Этими откровенными беседами он, очевидно, хотел поближе узнать миросозерцание простых солдат, которые, особенно в глазах молодых офицеров-аристократов, все без исключения казались манекенами, не могущими ни рассуждать, ни мыслить самостоятельно.

Из наших разговоров "по-товарищески" выяснилось, как мало знают господа офицеры нас, солдат. Это их незнание выказывается в следующем первом попавшемся на память случае: проезжая однажды мимо лагерей Преображенского полка, я вслух восторгался красивой архитектурой построек в древнерусском стиле. Услышав мои восторги и произнесение слов "архитектура" и "стиль", он очень удивился; ему казалось открытием, что я, простой солдат, знаю об архитектуре и стиле. Это удивление он выразил вслух. Я также с удивлением посмотрел на него, и, признаться, выраженное им удивление по поводу моего знания каких-то двух культурных слов немного опечалило меня; я с грустью подумал: вот какое мнение имеют о нас господа офицеры...

Пример князя Урусова, предложившего мне говорить с ним "по-товарищески", я склонен был бы назвать достойным подражания.

Плакат по случаю столетнего юбилея Кавалергардского полка

Темою разговора у нас сначала были мои "Беседы", которые князь знал по отрывкам, читанным ротмистром Дашковым в офицерском собрании. Князь Урусов соглашался со мною вполне относительно того места, где я писал о нравственности; соглашался также и с проведенной мыслью о необходимости умственного развития солдат; при этом он сам указал как на пример на происходившую в то время войну Японии с Китаем. Развитие и умственное превосходство японцев делало их победителями такого колосса, как Китай, коснеющего в невежестве.

Сначала при разговоре я как-то "спотыкался" на словах и долго не мог отделаться от вошедшего в плоть и кровь солдатского "точно так" и "никак нет", но затем увлекся и громко высказывал свои мнения и сопоставления относительно того, какая может быть разница между солдатом-манекеном и солдатом более широко развитым; говорил о необходимости серьезного обучения в полках грамоте тех солдат, которые поступают в полк совсем неграмотными.

Система теперешнего обучения грамоте, говорил я, не достигает вполне своей цели по многим причинам: во-первых, бесцельное сидение в конюшнях отнимает все свободное время у солдата, и скука, происходящая от этого бездельничанья в конюшнях, парализует всякое стремление к умственному развитию; во-вторых, вахмистры часто в облегчение офицерам, назначенным обучать грамоте, назначают в школу тех солдат, которые уже немного знакомы с грамотой; те же, которые совсем неграмотны, остаются необученными - если только солдат по собственному желанию не подготовится к ней от товарищей заранее. И наконец, в-третьих, не у всех офицеров бывает достаточно рвения к этому довольно скучному занятию. По моему мнению, для обучения грамоте солдат следовало бы организовать в полках школы с учителями из нижних чинов, конечно под наблюдением офицеров.

Нет никакого сомнения в том, что от этой дружеской беседы авторитет князя Урусова как моего начальника ничуть не пострадал; напротив, она сослужила нам ту службу, что дала возможность приятно обменяться мыслями, поближе узнать друг друга и почувствовать общность интересов; почувствовать, что мы, каждый на своем месте, можем принести пользу тому делу, которое венчает благополучие Отечества. А когда чувствуется общность интересов, то рождается в собеседниках еще и чувство родства - чувство, что мы дети одной матери - России.

 

Увольнение в запас армии

По окончании лагерных занятий унтер-офицерам, представленным к увольнению в запас армии, делался запрос о желании остаться в Петербурге, т. е. о том, кто пожелает поступить на частную службу.

Это заявление делалось, как правило, заблаговременно потому, что заявившим желание остаться в Петербурге некоторые офицеры предлагали должности для частной службы.

Надо заметить, что как унтер-офицеры, так и рядовые из более развитых охотно остаются в Петербурге и поступают на службу к офицерам или, по рекомендации, к их родственникам. В мою бытность в полку я замечал, что почти все без исключения унтер-офицеры после службы оставались в Петербурге или уезжали на службу в имения своих офицеров. Не возвращались на родину далее и такие, которые имели у себя в деревне сравнительно обеспеченное и благоустроенное хозяйство. Очевидно, деревня со своей грязью и тяжелым трудом не притягивает своих воспитанников; последние, нанюхавшись городской жизни, где не так трудно, но чисто и сравнительно сытно, с легким сердцем изменяют своей воспитательнице - деревне. По этому можно заключить, что деревня ежегодно теряет большой процент своих лучших членов.

Под влиянием жалости к деревне у меня явилась было мысль вернуться на родину и послужить ей тем, что приобрел в полку. Но эту, правда идеальную, но не имеющую практического значения мысль я принужден был скоро оставить: кроме того, что я не имел никаких средств для ведения хозяйства, было сомнительно, чтобы приобретенные мною знания на военной службе могли принести фактическую пользу деревне. Если предположить, что я стал бы проповедовать о тех путях, которые ведут к благополучию сельской жизни, то мне все равно не поверили бы и осмеяли - ибо нет пророка в своем отечестве, - и очень возможно, что деревенская тина опять меня засосала бы и заглушила. Если не поддаваться этой тине и барахтаться, то ради защиты своей шкуры пришлось бы тянуть в эту тину других и сделаться так называемым "кулаком". Кулачество же, как известно, осуждается высшим общественным мнением, и небезосновательно, так как оно не облегчает жизни другим, более слабым элементам, а еще более запутывает их в тину...

Ввиду таких соображений я решил остаться в Петербурге, т. е. послужить на частной службе, чтобы запастись материальной силой и практическими знаниями, а там - что Бог даст.

После моего заявления о желании остаться в Петербурге я получил предложение от нескольких офицеров полка поступить к ним на службу в имение. Одно из этих предложений мною было принято. По прибытии полка в Петербург 24 сентября 1894 г. я взял двухмесячный отпуск (вплоть до увольнения 24 ноября) и отправился сначала на родину, а потом "на новую жизнь" - на частную службу в имение графа Уварова в Смоленскую губернию.

Последний день моего пребывания в полку ознаменовался для меня великим событием: почти все офицеры 2-го эскадрона, прощаясь со мною в офицерском собрании, жали мне руку и целовали меня. Таким весьма любезным отношением господ офицеров я был несказанно тронут. Это было для меня лучшей наградою за мою службу, и этот день был лучшим в моей жизни. Никогда не забуду этот день! Несколько десятков рублей, оказавшихся у меня в кармане после сердечного прощания, если можно так выразиться, уже не так меня прельщали - хотя таких денег я никогда не имел и они должны представлять для меня большую ценность.

Временно командующий тогда эскадроном штабс-ротмистр Шебеко 1-Й при прощании со мною сказал небольшую речь, в которой благодарил меня за службу и между прочим выразил пожелание, чтобы я и после военной службы был так же полезен, как и на службе.

Это лестное пожелание я унес с собою как задачу, которая всегда заставляет меня бодрствовать и стремиться ее исполнить, хотя это очень трудно...

Простившись затем с товарищами и бывшими учениками - причем немало было пролито слез, особенно я расчувствовался по выходе от корнета Казнакова, к которому заходил после всего переговорить относительно моих "Бесед", - я покинул полк.

Будучи уже на "воле" в Смоленской губернии после 24 ноября, когда кончался срок службы, я вместе с аттестатом получил знак разведчика 1-го разряда и золотой нательный крест от великого князя Николая Михайловича. (Золотые кресты от великого князя дарились всем нижним чинам, выходящим из полка, которые служили при нем и участвовали в подношении ему иконы, когда он выходил из эскадрона.)

Затем, как отголосок военной службы, следует упомянуть о том, что в 1899 г., по случаю столетнего юбилея Кавалергардского Ее Величества государыни императрицы Марии Федоровны полка, полковником М.А. Серебряковым была прислана мне юбилейная бронзовая медаль...

Само собой разумеется, что службою я остался очень доволен. Все мои желания сбылись...

В заключение не могу не сказать того, что свой полк я полюбил сильно и успел привязаться к нему так, что чувствовал с ним какую-то родственную связь; и лица, где бы ни были потом встречены мною в форме Кавалергардского полка, казались мне родными. Я искренно радовался увидеть потом каждого кавалергарда, которые будили во мне хотя беспокойные, но, как видит читатель, интересные для меня воспоминания.

Все лица, которые встают в моем воспоминании, мне кажутся милыми, хорошими.

Да здравствует Кавалергардский полк!


Назад

Вперед!
В начало раздела




© 2003-2024 Адъютант! При использовании представленных здесь материалов ссылка на источник обязательна.

Яндекс.Метрика Рейтинг@Mail.ru