|
Спасск
Этот город расположен на берегу маленькой речушки, которая впадает в Волгу. Река эта течет в двух лье от Спасска, отделенного от нее огромной невозделанной равниной, которую затопляют тающие снега.
Город представляет собой квадрат, одна из его сторон смотрит на реку. Здесь стоит особняк управляющего соляного рудника, а также несколько частных домов. Противоположная сторона смотрит на тюрьму, а за ней идут гумна. С третьей стороны, обращенной к церкви, находится дом городничего. Четвертую образуют два ряда домов. Первый слева – дом Глазатова, самого богатого человека в городе, направо – дом коменданта крепости. Дальше идут дома помощника городничего (Федора Ивановича), хирурга (Кирилла) и местной знати.
Спасск процветает главным образом благодаря торговле мукой и рыбой. Со всей округи сюда свозят также холст, мед, воск. Мед стоит сорок копеек или восемь су фунт. Все эти товары развозят по воде в другие города. Осенью сюда стаями набегают зайцы. Их ловят сетками. Зимой они белые а летом - серые. Русские зайцев не едят. Они продавали их нам по пятаку за разделанного или за три су в шкурке. Утки, дикие гуси, бекасы, дрозды, синицы и множество других птиц слетается в эти места после таяния снегов. Следует признать, что это был бы прекрасный край, если бы только зима была здесь покороче и не столь сурова. Товары тут недороги, а земля очень плодородна.
Базар бывает лишь раз в неделю - по воскресеньям. Но никогда не случается ярмарок. В городе имеется также большой винный склад.
Когда мы прибыли, городничего на месте не оказалось. Его помощник временно расселил нас на краю города, в самом бедном квартале. Всего нас было двенадцать, из них девять - офицеры. В трех домах, где нас разместили, дважды в день сходились на кормежку свиньи, куры и коровы. В этих омерзительных хижинах мы страдали от невыносимой жары и зловония экскрементов, которые оставляли животные. Свиньи и поросята спали вперемежку с нами на полу в комнате, а куры - под печкой. Легко представить себе тягость положения, в котором мы оказались. Между тем наши хозяева, крепостные, производили впечатление вполне человеколюбивых людей. Они все время повторяли, что нас должны расселить в лучших жилищах.
Мы с нетерпением ожидали приезда городничего. По нескольку раз в день мы ходили узнавать, не вернулся ли он. Наконец, однажды мы встретили там исправника, отставного полковника: он пригласил нас к себе и усадил завтракать.
Для начала он угостил нас водкой и, по обычаю своей страны, выпил первым. Нам подали рыбный пирог, так как был пост, что нас совсем не порадовало. Но его приветливость нас чрезвычайно растрогала. После того, как мы распили вместе с ним бутылку водки - все из одного стакана, мы [159] покинули этого славного русского и отправились восвояси. Вскоре комендант крепости пригласил нас к себе и угостил несколькими стаканчиками водки, после чего заявил, что мы должны посетить господина Глазатова, его зятя. Из вежливости мы начали было отказываться, но затем легко уступили его настойчивым уговорам, и нас проводили к господину Глазатову. Дом его отличался простотой. Видимо, ради нас подали множество угощений, что нас несколько смутило... Как только местные дворяне прослышали о том, что мы побывали у исправника, коменданта крепости и у Глазатова, они принялись наперебой приглашать нас к себе в гости. Всякий раз нас заставляли отведать множество крепких настоек, хлеба, иногда жареную курицу или какую-нибудь другую птицу или дичь, поданную на тарелках. На стол подавались серый хлеб, две салфетки, чтобы вытирать пальцы, железные вилки с ножами, два больших графина с настойками и один стакан: это угощение ставили на маленький столик, а между тем нас было девять человек. Вероятно, так нам преподавали урок экономии, иначе зачем было приглашать девять молодых людей на столь скромнее угощение? Но, возможно, дело было в том, что русские во время своих пышных застолий много пьют крепких напитков, а едят немного, и они хотели продемонстрировать нам свои обычаи.
Той порой в первые дни января возвратился городничий. Мы предстали перед ним. Он принял нас довольно хорошо, но не без холодности. Мы умоляли его распорядиться, чтобы нам подыскали жилье получше, так как двое из нас уже серьезно заболели. Он не понимал ни слова по-французски, но мне удалось ясно изложить ему нашу просьбу. Тогда он вызвал десятского и приказал переселить нас в белые дома (так называют здесь дома с дымоходами). Десятский ответил, что не знает, где найти дома лучше тех, где мы живем. Тогда городничий, схватив десятского за бороду, принялся дубасить его кулаками, особенно по голове.
После этого бедняга-десятский с окровавленным лицом тут же отвел нас в три другие комнаты, где мы прожили еще месяц. Комнаты эти оказались без дымоходов, и чтобы не мучить больше городничего, мы впоследствии сняли жилье за свой счет.
За несколько дней до этого мсье Петен, младший лейтенант кавалерии, был отозван к дядюшке в Москву. Он отбыл со своим поваром, Давидом Рейхом, и нас осталось восемь офицеров и два солдата...
Жили мы необыкновенно дружно, и каждый вечер у нас было заведено собираться вместе. Среди нас царило замечательное согласие. Всегда и во всем, даже если нас приглашали в гости, мы были неразлучны. За что нас премного уважали и крепостные, и вольные и при встрече с нами почтительно кланялись. Дворяне, чье уважение нам также удалось снискать, удостаивали нас чести не раз приглашать в свое общество.
В феврале наступили очень сильные холода. У городничего был термометр: я видел, что мороз достигал 32, а то и 33 градусов. Когда я выходил из дома, то не разбирал дороги. Казалось, что глаза у меня леденеют. И случалось, что на рынке я был не в состоянии отсчитать медь — так мороз сковывал пальцы. К концу марта холода ослабели. Но гулять по городу было еще невозможно.
Я вспомнил, что у местного хирурга видел несколько трудов по медицине, и попросил его дать мне их почитать. Он грубо отказал. Тогда я принял решение — бесплатно лечить всех больных, коих представит мне случай. И я ни разу не пожалел об этом. После того, как я излечил несколько больных, страдающих офтальмией и язвой, в большинстве своем хроническими и застарелыми, я приобрел столь широкую известность, что ко мне начали приходить больные даже из Симбирской и Казанской губерний. Особенно по воскресеньям приток больных был так велик, что до полудня у меня не выдавалось даже минуты, чтобы позавтракать. Дворяне также приглашали меня к себе, а когда они поняли, что я не собираюсь навсегда оставаться в России, то перестали и уговаривать. Признавали ли они мою правоту, кто знает? После моего отъезда местный хирург откажется наносить им визиты, и им придется либо ездить в Казань, что слишком разорительно, либо совсем обходиться без врача, что еще хуже. «Оставайтесь, — уговаривали не раз меня, [160] — вы завоевали наше доверие. Можете не сомневаться, что очень скоро вы здесь наверняка разбогатеете». Я скромно благодарил за эти предложения.
Меня постоянно приглашал к себе и хозяин винного склада: он часто болел. И поскольку он получал московские газеты, то заодно приглашал и почитать их. Если я что-то недопонимал, он терпеливо разъяснял. В этом доме меня всегда хорошо принимали: как только приходили газеты, за мной посылали сани или дрожки. Если было чересчур холодно, слуга приносил их мне домой. Эти знаки привязанности и дружеского расположения служили мне большим утешением в скорбные дни, в особенности, когда я узнаю о разорении французской территории и последующем взятии нашей столицы.
Помещики из соседних деревень тоже начали приглашать меня к себе. Я не любил отлучаться надолго: если я на полдня расставался со своими товарищами по несчастью и должен был подолгу говорить только по-русски, меня охватывала ужасная тоска.
Городничий не позволял мне удаляться на большие расстояния. И если мне доводилось уезжать иной раз за 25—30 лье, за мной высылали экипаж или кого-нибудь верхом на лошади. Но позже городничий стал менее строг и закрывал глаза на мои отлучки: по его просьбе я вылечил его сына, который чуть было не потерял зрение.
Каждый день, с пяти утра до восьми вечера, я делал перевязки. Потом выписывал рецепты для отправки их в Казань: ближе фармацевта не было.
К этому времени я начал понемногу избавляться от нищеты. Несмотря на мое твердое намерение не брать никакой платы за лечение, крепостные несли мне яйца, масло, мед, уток, гусей, кур, коими я делился с моими товарищами по плену. Вольные приносили холст, муку и т. д., а дворяне дарили деньги. В принципе, я ничего не хотел брать. Но помещики часто говорили мне: «Не отказывайтесь от подношений своих больных, ведь как только они вылечатся, вы их больше не увидите». Я не мог не прислушаться к этим советам, потому что уже сталкивался с подобной неблагодарностью. Люди бывали недовольны, когда я отказывался от их подношений, полагая, что я не хочу их лечить. Это ранило мою щепетильность.
К слову замечу, что звали меня Иван Иванович. Жан-Жан. В России обычно имеют несколько имен, и вас всегда называют по имени, данному при крещении. Здешние жители никогда не слышали имени Дезире, по их просьбе я согласился зваться Иван Иванович, и все знали меня только под этим именем.
В первых числах мая мы узнали о вступлении русских в Париж и нашем скором возвращении на родину. Радость скорого возвращения домой омрачалась болью, кою причиняло нам взятие столицы союзными войсками и крушение империи.
Но 18 июня в полдень меня вызвали к одному из дворян, у которого занемогла мать. Меня угостили там несколькими чашками чая и пунша. В это время пришли газеты, о чем мне тут же сообщили. Мне прочитали о вступлении Людовика XVIII в Абвиль, но в газетах ни слова не говорилось о нашем возвращении.
Я тут же передал эту новость моим коллегам. Они уже давно и с нетерпением поджидали меня. Казанская почта, с которой получали газеты, приходила лишь раз в неделю. Каждую субботу с самого утра до прибытия почты мы ожидали ее в чрезвычайном волнении. Нас очень обескураживало, что наши пленные компатриоты уже две недели назад были эвакуированы из Симбирска. Нам ничего не оставалось, как принять решение обождать еще неделю, то есть до следующей субботы. Домой мы возвратились сумрачные и грустные.
Я пользовал сына городничего, у которого уже давно болели глаза (офтальмия). После обеда он пришел на перевязку. Сделав все, что требовалось, я спросил его, не получил ли господин городничий приказа относительно нас.
— Я ничего не знаю, — ответил он, — но спрошу у него.
Судя по всему, нужно было подождать еще неделю. Мы вытянулись на наших соломенных тюфяках, и так как было очень жарко, каждый постарался [161] поскорее заснуть, чтобы забыться от снедавшей нас тоски... Меня уже сморил сон, когда Оливье, наш повар, разбудил меня со словами:
— Мсье, вставайте, к вам пришли какие-то молодые люди. Я не понимаю, что они говорят.
— Попроси их зайти попозже.
Я полагал, что это больные пришли ко мне на консультацию. В ту пору я совсем не знал отдыха: ко мне шли непрерывно.
Но вернемся к молодым людям, которые вопреки моей просьбе настояли на том, чтобы войти. Я спросил, что им надо.
— Мы пришли от городничего, чтобы сообщить, что он получил приказ
отослать вас в Казань.
Мои коллеги преспокойно спали, а слуга ничего не понял из сказанного, но я не мог сдержать радости и испустил громкий вопль. Из глаз моих полились обильные слезы. Новость тут же распространилась по дому, и все пустились плясать, подпрыгивать и горячо обниматься! Нашей первой заботой стало сообщить важную новость второй группе наших коллег, которые еще ничего не знали. Мы нацепили наши шапки на длинные палки и, распевая во все горло, отправились к ним. Та же радость, те же веселые забавы, те же объятия! Собравшись все вместе, мы решили пойти к городничему, чтобы поблагодарить за усердие, с каким он постарался нас оповестить. Он зачитал нам указ Его Величества императора Александра, по которому нас должны были возвратить в наикратчайший срок.
Как и всегда, я служил в тот день переводчиком моим коллегам. Я взял слово и, обращаясь к городничему, произнес примерно следующее:
— Мсье, благодарим вас за заботу о нас за время нашей ссылки. Своим
вниманием вы облегчили нам тягость нашей тоски и злосчастья...
Услышав эти слова, он всех нас обнял.
— Соблаговолите, — продолжал я, — передать всем жителям сего края,
что мы будем вечно признательны за уважение, с коим они с нами обходились и т. д.
Выпив пунша и чая, мы отправились восвояси.
По моему приглашению все наше общество собралось у меня дома. Мы пировали ветчиной, которую прислал мне Иван Дмитриевич Кларевка.
Мы условились, что вечером устроим большой праздник. Оливье и Журдансу было поручено накупить пива, сахара и водки. Посреди нашего двора мы накрыли стол и водили вокруг него хороводы, распевая и крича: «Да здравствует Франция! Да здравствует Россия!»
Жители Спасска и близлежащих деревень сбежались на шум, весь город был уже во власти слухов. «Посмотри, — говорил один вольный другому, — как любят эти французы свою страну. Как они радуются!..»
Вскоре вся улица заполнилась народом: обитателей беспокоила водка, которую мы залили в большую миску и подожгли. В ней уместилось не меньше ведра. Пламя разгорелось так хорошо, что начали опасаться, как бы не случился пожар. Но в этот вечер не было ни малейшего ветерка, словно погода вознамерилась принять участие в нашем веселье и благосклонно улыбалась нам. Небо было спокойно и без единого облачка. Солнце уже завершило свой долгий путь. Было примерно одиннадцать часов. Нас окружили дворяне, за ними — вольные и крепостные. Последние взобрались на соседние крыши, чтобы получше нас разглядеть.
Сначала пили пиво, а когда из водки получилась жженка, мы пригласили дворян и наших друзей подойти поближе и чокнуться с нами, что они с удовольствием и сделали.
Мы наполняли наши стаканы водкой, но больше уже не пели, так как накричались до хрипоты. Дворяне же подбадривали нас: «Спойте же, мсье, смелее!»
Хозяин винного склада то и дело отзывал меня в сторону и горячо уговаривал остаться в России. «Как вы можете мне это предлагать, видя, с какой радостью мы возвращаемся к нашим семьям?» — отвечал я ему.
Между тем миновала полночь, и захмелевшие дворяне, пригласив нас назавтра в гости, стали разъезжаться по домам.
Вечер закончился тем, что мы отправились гулять по городу и обошли все улицы, распевая подходящие случаю куплеты. Наконец, не будучи уже в [162] состоянии ни говорить, ни двигаться, устав от танцев и крика, мы улеглись спать. На следующее утро, 19 июня, нашей главной заботой было напечь хлеба и закупить на рынке все, что могло потребоваться в пути до Казани.
Сразу после обеда мы нанесли последние визиты, начав с самых почетных людей города. Накануне мы очень устали, но, следуя традиции, пришлось отведать немало крепких напитков, поэтому мы рано легли спать.
Наконец, 20 июня 1814 года, мы занялись укладыванием нашего скудного имущества. Я еще занимался этим делом, когда городничий и хозяин винного склада прислали за мной человека, чтобы пригласить на завтрак. Их основным намерением было удержать меня в этих местах. Но усилия их были тщетны. Я даже не слушал их предложений и обещаний. Тем не менее они дружески обняли меня, и, похоже, им было жаль расставаться со мной.
Экипажи прибыли к 10 часам, мы погрузили наши вещи и тронулись по направлению к Казани. Огромная толпа сбежалась посмотреть на наш отъезд. Как торжественно прощались мы с городом!
И не без удовольствия мы можем тешить себя тем, что нам выпало счастье жить в одном из лучших районов России, судя по отчетам французов, расквартированных в других губерниях.
Дворяне встретили нас уважительно сразу по прибытии, вольные и крепостные тоже относились с почтением.
Крепкая дружба, связывавшая нас между собой, наш образ жизни, поведение наших солдат, которые служили нам поварами, все вызывало уважение горожан всех сословий.
***
В Казань мы вошли 22 июня. Здесь нас надолго задержали. Надобно заметить, что, когда возвращаешься на родину, шесть-восемь дней промедления кажутся веком. В эти дни в городе шумно праздновали мир. Губернаторский сад украсили иллюминацией. В павильоне был дан великолепный концерт. Уже с утра орудийные залпы возвестили о начале празднества. Мир славили и в Кремле, и в церкви Казанской Божьей матери. Был приглашен местный гарнизон. Весь город сиял огнями. Губернатор дал обед воинским частям, командирскому составу и первым лицам города. Никогда еще в Казани не бывало столь торжественных празднеств. Мы не могли шагу ступить, чтобы в ушах не звенело: «Париж взят! Париж пропал!» В Спасске нам ни разу не довелось испытать столь неприятных впечатлений. И с каким сожалением мы будем вспоминать этот город, пока не покинем Россию!
Немало французов, а еще более итальянцев дали согласие навсегда поселиться в Казанской губернии2. Россия жаловала каждому солдату корову, дом, землю и жену. На десять лет их освобождали от уплаты налогов государству. Тех, кто пускался в торговлю, зачисляли в вольные. В российских губерниях нередко можно встретить и немецкие поселения.
Ко времени нашего отбытия из Казани шестьдесят солдат уже согласились поселиться в этих местах. А из офицеров в городе осталось только двое или трое.
Во всей губернии нас было 480 пленных — и французов и итальянцев: 50 офицеров, 70 унтер-офицеров и 360 солдат.
Нас разделили на две колонны. Вместе со своими сотоварищами по Спасску я попал в первую. Ее составляли мсье Дардел, командир батальона, 6 капитанов, 9 лейтенантов, 14 младших лейтенантов, среди них — 4 хирурга и 2 фармацевта. Унтер-офицеров и солдат — 210. Таким образом, в общей сложности нас было примерно 240 человек.
Русского дворянина и отставного майора из казаков Александра Овсянникова губернатор назначил нам в провожатые, дабы оплачивать наши дорожные расходы, обеспечивать жильем и средствами передвижения. [163]
Перед отъездом из Казани мы стали свидетелями сцены прощания майора с семьей. Он созвал нас в кружок: я имею в виду его родителей, мсье Дардела и меня. Перед всеми образами и иконами, кои были в комнате, зажгли свечи. Засим он пал ниц и, осеняя себя крестным знамением, начал молиться. Потом он молча всех нас перецеловал. Завершая прерванную молитву, он снова не раз перекрестился, преклонив колени и ударяясь головой о землю. Когда сия церемония подошла к концу, он приказал погрузить свои вещи, и колонна тронулась в путь.
Миновав множество татарских и чувашских селений, 15 июля мы въехали в Чебоксары. Земляники, малины и смородины было в этом городе в изобилии. Здесь я в последний раз искупался в Волге.
***
20 июля мы ступили на землю Европы. Все напоминало нам о том, что мы приближаемся к нашей дорогой Франции!
Но не могу удержаться, чтобы не рассказать об увиденной нами ярмарке в Макарьево3, расположенном на левом берегу Волги. Дорога к нему была запружена возами, стекавшимися сюда со всех концов. А на Волге было темно от лодок, кои подплывали с севера и с юга.
Макарьево — город, ничем не отличающийся от прочих городов России, разве что своими ярмарками. Поражает здесь и церковь, необыкновенно красивая и богатая.
Ярмарочные балаганы, сбитые из досок, по большей части покрашены в яркие цвета. Они образуют несколько улиц. Среди купцов немало русских, кои приезжают из Санкт-Петербурга и Москвы. Но гораздо больше здесь татар, сибиряков, немцев, турок, китайцев, индийцев, персов, англичан, итальянцев, неаполитанцев, шведов и т. д. и т. д. Попадаются и американцы, так что тут можно встретить торговцев почти из всех стран. На каждом шагу кофейни, рестораны и даже публичные дома. В домах этих своей красотой выделяются грузинки, нежные и грациозные...
На сей ярмарке можно приобрести все, что только может пожелать самый требовательный и капризный путешественник. Длится она шесть недель, а то и дольше. А готовятся к ней по три месяца.
***
Когда мы снова въехали в Нижний Новгород, нас расселили в самом городе. Жители его уже не встречали нас с той злобой, с коей провожали в Казань. Сейчас, если кто-то вдруг бранил нас: «Замолчи, — говорил ему другой, — теперь мы все друзья»...
***
2 августа мы остановились в деревне Драчеве, в 8 лье от Мурома. По дороге мы видели, что начинается жатва. Приехав сюда в очень ранний час, я отправился, как обычно, разыскивать десятского, чтобы он определил нас на постой. Таким образом я опережал колонну и, имея при себе подорожную, предупреждал власти о том, что они должны подготовить жителей к нашему приходу. Десятский сей деревни предложил мне ассигнацию в десять рублей, дабы уговорить не задерживаться здесь и ехать искать жилье дальше. На протяжении пути мне часто пытались делать подобные подношения. Поскольку я отказался от его десятки, он рассердился и начал угрожать, уверяя, что крестьяне этой деревни уже убили восемь итальянцев и что они ни за что не хотят селить у себя пленных. Со мной находился лишь сопровождающий меня солдат. Я оказался в затруднительном положении: колонна была еще далеко.
Ранее я не сказал, что стоило нам тронуться из Казани, как русский майор и мсье Дардел попросили меня взять подорожную и ехать с ними [164] впереди. Они обратились ко мне с этой просьбой, поскольку я один из колонны говорил по-русски, и я не мог отказаться. Майор добавил, что выделит мне экипаж и пару лошадей и я смогу взять с собой солдата, который будет служить мне денщиком.
От Казани до Белостока я постоянно ехал впереди колонны. И приезжал на два часа ранее остальных. Я просил отметить подорожную и дожидался своих. Должен признаться, что мне довелось пережить немало неприятностей и огорчений, кои не познали мои коллеги. Но вернемся к событию, которое произошло в этой деревне.
Случилось так, что наш сержант-артиллерист, заядлый курильщик, проходя по встретившейся ему на пути деревне, что находилась в одном лье от этапа, вздумал зайти в дом, чтобы попросить огня. Хозяев дома не было. Он постучал в дверь: дети, напутанные стуком, не осмелились ее открыть. Разгневанный сержант ворвался в дом и ударил палкой по голове одного из детей. Тот упал наземь. Сержант сбежал, вернулся в отряд, который уже встал на постой, и тоже был определен на жительство.
Я той порой пообедал и улегся спать в сарае за домом. О происшедшем я ничего не знал.
Той порой родители раненого ребенка, возвратившись домой, увидели, что их дитя едва живо. Братья мальчика рассказали, что его избили французы. Все жители деревни тотчас прослышали о случившемся: вооружившись палками, они устремились к месту нашего постоя, прихватив с собой и ребенка, который не подавал признаков жизни. Они бросились к попу, который приказал бить в набат. Вся деревня пришла в движение и была готова на все. Положение становилось все более отчаянным, и майор вызвал меня к себе. Оливье разбудил меня со словами: «Вставайте поскорей! Нас сейчас убьют!» Я побежал к майору. Он пытался успокоить разъяренного попа, который выкрикивал подстрекательские речи. В набат той порой били все громче, и наши перепуганные солдаты уже готовились прятаться в соседнем лесу. Необходимо было срочно наказать виновного. Однако выявить его в тот же миг было невозможно. Ему предстояло пройти сквозь строй. А поп все продолжал подстрекать крестьян на возмущение. Он так неистовствовал, что майор обозвал его свиньей и пьяницей: «Что же ты за пастырь, если подбиваешь своих прихожан на бунт!»
Майор попросил меня перевязать больного. Вскоре тому стало получше, что успокоило его родителей. Теменная кость оказалась слегка вдавленной, но перелома не было. Когда я сделал ему перевязку, крестьяне, похоже, успокоились. Французский полковник, мсье Дардел, дал отцу ребенка пять рублей. Наконец майор сказал крестьянам, что совместно с французским полковником и мной займется поисками и наказанием виновного.
Он всячески старался их утихомирить, а я со своей стороны успокоил относительно состояния больного и пообещал, что мы специально задержимся на день, чтобы оказать ему необходимую помощь. Поп тем не менее продолжал изрыгать проклятия в наш адрес, чтобы еще больше возмутить народ. Тогда майор прогнал его, пригрозив, что донесет на него судебным властям за то, что он подбивает народ на беспорядки, а владимирскому архиерею за то, что видел его пьяным.
Набат затих: тревога улеглась. Но беспокойство не покидало нас всю ночь и весь следующий день. С восходом солнца мы покинули деревню, где чуть было не обрели свою могилу. Э, да и что бы мы поделали с людьми, вооруженными топорами, косами и кирками, число коих превосходило две тысячи? Ведь на звон набата сбежались все соседние деревни.
***
14 августа мы перешли вброд Москву-реку и, проехав еще одно лье, остановились в Бронницах.
Город этот, хотя и не отличается красотой, богат и насчитывает значительное число жителей. Здесь имеется императорский конный завод. И очень хорошо здание городской полиции.
Мы накупили здесь солонины, хлеба и т. д. И удалось нам это не без труда, потому что уже два дня, как мы вступили на земли, разоренные войной, [165] и в деревнях невозможно было разжиться хоть каким-нибудь провиантом. Все коровы, овцы и куры пошли на пропитание четвертого корпуса французской армии, занимавшей город и его окрестности.
Следующим городом на нашем пути был Подольск — довольно красивый и расположенный на берегу большого озера. Французы заняли его, не причинив ему ущерба.
Сюда идут дороги из Казани, Калуги, и здесь они пересекаются с дорогой, ведущей на Москву.
Дабы мы обошли Москву стороной, нам предписали двигаться по калужской дороге, и на ночь мы устроились в Вороново, где сохранилось не больше 8—10 домов и руины великолепного дворца, одного из самых прекрасных в Россия. Он принадлежал графу Ростопчину, московскому генерал-губернатору. Этот бравый русский без колебаний пожертвовал своим имением ради блага родины. Дворец сей располагался на пересечении смоленской и калужской дорог: эта позиция была бы для нас чрезвычайно выгодна, если бы только мы сумели ее удержать...
Однако я не могу расстаться с пером, не воздав должное государеву великодушию, которое мы испытывали на себе на протяжении нашего долгого плена.
Уважать местных жителей, кои должны были отвечать нам тем же, — таков был решительный наказ Его императорского величества Александра.
Каждому офицеру он пожаловал коня; раненым солдатам была дарована та же привилегия. Что же до солдат, пребывавших в добром здравии, то им дозволялось перевозить свое имущество в экипажах и по очереди садиться в них через каждые три дня, потому как на десятерых приходилась одна лошадь.
Благородное поведение этого великого монарха по отношению к стольким несчастным заслужило признательность всех французов, кои сумели оценить подобное обхождение с ними в стране, отнюдь не отличающейся богатством. Как очевидный знак императорского расположения можно оценить и то, что по его повелению мы отбывали свой плен в тех землях его империи, где пропитание наиболее дешево. Перед тем как нам покинуть Кенигсберг, русский граф, губернатор сего города, передал нам добрые пожелания Его императорского величества. Не без укоров совести внимали мы этим словам, памятуя о тех бедствиях, которые принесло России наше вторжение, да мы и не рассчитывали на подобное обхождение со стороны народа, чья цивилизация пребывает еще в колыбели4. Публикация и перевод Н. ПОПОВОЙ |
